Страница:
вид, будто он ждал этого и ничего особенного не произошло.
С тех пор два раза в месяц в лепрозорий приезжала одна мать. Девушка
исчезла, и между матерью и сыном никогда не возникал разговор о ней, словно
ее вообще никогда не существовало.
Зато отсутствием девушки интересовался Петин сосед - Арлюк.
- Где же твоя беленькая?- спрашивал он.- Забыла или заболела?
Петя молчал.
- Все они такие, вертихвостки...- продолжал Ар-люк.- Разве мы нужны им?
Пете неприятно было слышать то, о чем говорил Ар-люк. Он не отвечал
ему, ибо воспоминания и разговоры о девушке угнетали его. Когда он был
здоровым, она говорила, что никогда не забудет его и пойдет за ним всюду,
даже - на смерть. И вот перестала приезжать. К болям язв теперь прибавилась
еще одна: обида... Он долго думал о своей Марусе, и однажды его осенила
мысль, которую Петя записал даже в своем дневнике: встретиться когда-нибудь
с ней и причинить такую же боль, какую причинила она. Он выздоровеет...
обязательно выздоровеет, и тогда поедет в город, встретит ее и пройдет мимо.
Она, конечно, побежит за ним, будет звать его, плакать и просить простить
ее, обещая вечно любить. Но он пройдет, не замечая девушки. Вот только
поскорей бы выздороветь!
Петя верил в свое выздоровление. И, вероятно, по-этому при каждом
врачебном осмотре спрашивал Туркеева:
- Доктор, вы меня еще не скоро выпишете? Туркеев поверх очков смотрел
на него своими близорукими, казавшимися Пете смешными, глазами и, как
всегда, отвечал:
- Ничего, батенька мой, ничего... Вы еще поживете у нас... Надо пожить.
Разве у нас плохо? Торопиться вам, батенька мой, некуда... Вся жизнь у вас
еще впереди...
Петя уходил от него, и ему казалось: язвы его начинают ныть еще
сильнее.
Однажды мать привезла ему щенка. У щенка были синие глаза, а сам он
казался беспомощным, таким теплым и неуклюжим. Петя спал вместе с ним, и ему
радостно было чувствовать под боком эту теплоту и нежную морду, тыкающуюся
ему под рубаху. Тогда Пете становилось легче, он чувствовал себя не таким
одиноким и заброшенным, и не такой мучительной казалась измена девушки.
Через шесть месяцев щенок вырос и заменил ему товарищей, девушку,
потому что он не боялся проказы, не стыдился язв, не смотрел на него такими
глазами, какими смотрят на прокаженных те. Он дал ему имя "Дружок". У Пети
теперь было два товарища - верных, бескорыстных, которые никогда не покинут
его,- дневник и Дружок.
Так прожил он целый год с того момента, когда в последний раз видел
девушку. Он стал уже забывать о ней, и чувство обиды начало исчезать. Он уже
не ждал встреч с нею по выходе из лепрозория и не хотел показывать ей свое
презрение. Петя успокоился, примирился с непотухающей своей тоской,
примирился с тем миром, который оторвал его от будущего, от вуза и неведомо
на какой срок отослал сюда.
В один из дней свидания Петя был изумлен так, как не изумлялся никогда
за все время своей жизни в лепрозории. Вместе с матерью на больной двор
пришла и девушка. Он сразу забыл все: и обиду, и боль язв, забыл в первое
мгновение даже мать и бросился бежать навстречу женщинам с такой
поспешностью, что даже обрадованный Дружок не в состоянии был угнаться за
ним. В пяти шагах от девушки Петя вдруг остановился. Он вспомнил, ближе
этого расстояния нельзя приближаться к здоровым людям. Он улыбнулся
счастливой, хорошей улыбкой, и она ответила ему тем же, но улыбка эта была
уже не та, она принадлежала уже не той Марусе, которую он знал когда-то, а
какой-то другой, чужой, незнакомой ему девушке. Тогда он перестал улыбаться
и исподлобья принялся рассматривать ее. Дружок подбежал к ней и тщательно
обнюхал платье, туфли, потом подбежал к Пете, и тот погладил его добродушную
морду. Девушка показалась ему выросшей. Она изменилась. На ней уже не было
ни белого платья, ни шарфа, который так любил Петя; не было и Марусиной
косы. Девушка остригла волосы, на ней была модная шляпа и модное платье, и
говорила она ему "вы" вместо прежнего близкого "ты". Петя услышал в этом
"вы" разлуку навсегда и почувствовал: ей теперь неприятно видеть его и,
может быть,- даже стыдно. Он отвернулся и снова погладил ласковую морду
Дружка, блаженно закрывшего глаза от прикосновения Петиной руки.
- Как вы живете, Петя? - спросила девушка,
- Мы живем так же,- ответил Петя, рассматривая Дружка,- а вы как
живете, Маруся?
- Я окончила в этом году вторую ступень, теперь я, наверное, поеду в
вуз...
- В вуз... счастливая...
Она рассматривала его со всех сторон пристально, с любопытством, как
будто стараясь увидеть нечто, скрываемое Петей.
- Как вы изменились, боже мой... Неужели это вы, Петя, а мне почему-то
хотелось увидеть вас не таким.
- А каким? - угрюмо спросил Петя.
- Не знаю... Другим каким-то...
Он поднял на нее глаза, потом опустил их и ничего не ответил.
- Эта собака ваша?
- Да, мама привезла... единственный друг... новый... Ведь старых у меня
нет...
- Славненькая собачка,- сказала она безразлично, не понимая или
стараясь не понимать его намека, и посмотрела куда-то мимо Пети.
Он заметил ее безразличие, и ему стало вдруг неприятно, что в пяти
шагах от него стоит эта девушка. Он позвал отбежавшего Дружка и сказал ему:
- Пойдем, Дружок. Собака лизнула ему руку.
- Прощайте, Маруся...- И пошел в глубь больного двора, где ожидала
мать.
Это был последний приезд Петиной девушки в лепрозорий. С тех пор он
никогда больше не видел ее и не расспрашивал о ней мать.
В конце третьего года Петиного пребывания в лепрозории произошел
случай, давший Пете новую надежду на выздоровление. Его товарищ по комнате -
Арлюк - внезапно почувствовал облегчение: язвы его начали быстро
зарубцовываться и через три месяца вовсе исчезли. Арлюк выздоровел, к
удивлению всего лепрозория.
В связи с этим случаем больше всего встревожился Протасов. Он носился
по больному двору из одного дома в другой, поминутно забегал в комнату
Арлюка, пытаясь выяснить у того какие-то, только его одного интересовавшие
детали. Но Арлюк уклонялся и от ответов, и от встреч с Протасовым. Вообще с
того момента, как его объявили выздоравливающим, Арлюк избегал встреч не
только с одним Протасовым, но и со всеми больными. Неизвестно почему, он
начал сторониться всех и в конце концов настойчиво предупреждать
прокаженных, чтобы они не приближались к нему.
Это обстоятельство изумляло всех, и больше всего Протасова, который не
вытерпел, возмутился и решил "как следует поговорить" с этим "прокаженным
идиотом".
Переговоры, впрочем, не состоялись, так как Арлюк не пожелал вести их,
и Протасов вознегодовал еще пуще.
- Ты болван,- кричал ему Протасов, стоя за десять шагов от Арлюка,- ты
- тупое животное.
Но тот как будто не слышал этих приветствий.
Единственный человек, которого терпел Арлюк, был Петя, и то, быть
может, потому, что ему приходилось жить с ним в одной комнате.
Еще задолго до окончательного выздоровления Арлюк проявлял склонность к
какой-то странной осторожности; он старался пореже встречаться с
прокаженными. Петю же терпел.
- Вот видишь, она уже сходит, я говорил тебе: я - сильнее ее.
С тех пор как начали зарубцовываться язвы, пожравшие арлюковский нос,
вытравившие брови, искромсавшие лицо, Арлюк все чаще и чаще начал являться к
доктору Туркееву. Тот рассматривал этот процесс как нечто временное и не
придавал большого значения начавшемуся улучшению. Арлюк же иначе относился к
этому явлению. Он решил: начался исход проказы, и ждал его завершения с
упрямством и терпением кошки, караулящей мышь. И когда удивленный Туркеев
однажды констатировал отсутствие микробов проказы и объявил Арлюка
выздоровевшим, тот выразил желание немедленно уехать из лепрозория. Желание
его удовлетворено не было. Арлюк должен был прожить в лепрозории еще
некоторое время на испытании.
Один раз он сказал Пете:
- Ты ко мне не прикасайся.
- Почему? - удивился тот.
- И чая из моей чашки не пей, и на кровать не садись, и полотенце мое
не трогай,
- Почему, Арлюк?
- Так. Не хочу.
- Странно.
И только потом выяснилось: Арлюк боялся заразиться "чужой черной
немочью", как называл он проказу. Арлюк держался мнения, будто у каждого
человека есть своя собственная хворь и у каждого человека сидит она
по-разному: одного терзает, другого милует, один умирает от нее, другой
живет целую жизнь,- у каждого своя "черная немочь". И каждый организм
по-своему ведет с нею борьбу: один справляется, другой - нет, у одного
человека организм становится сильнее проказы, у другого - проказа сильнее
организма. "На свете,- говорил Арлюк,- проказ существует столько, сколько
существует больных. Все проказы разные, и к каждой из них человек
приспосабливается по-своему. Впусти в человека чужую проказу - крышка. С
двумя проказами - чужой и своей - человек никогда не справится.
И вот из боязни, что к нему "прилепится" чужая проказа, Арлюк стал
избегать общения с другими больными. В одно из посещений доктора Туркеева он
сказал ему:
- Теперь я, доктор, чистый, разрешите мне занять комнату на здоровом
дворе.
- На здоровом дворе? А разве тебе здесь плохо живется? Чего это тебе
туда захотелось?
- Да так, доктор, боюсь заразиться. Прилепится второй раз - значит,
аминь!
- Постой, батенька, что это ты говоришь? Заразиться? Чем заразиться?
Прежде всего - ясность: почему ты так думаешь?
Очки доктора Туркеева поползли на лоб, и он заморгал глазами, стараясь
понять мысль этого странного человека.
- Как чем, доктор,- изумился тот,- ясно, боль здесь одна - проказа.
- Постой, батенька, это как же? Да ведь ты ж сам еще такой... почти
такой,- поправился он.
- Я знаю, но я ведь уже выздоровел и не хочу, чтобы прилепилась ко мне
чужая хворь.
- Вон как,- пробормотал Туркеев,- странно. Но, батенька мой, у нас на
здоровом дворе помещений нет, да если и были бы, я не мог бы этого
сделать... Это - чушь, ты нелепость говоришь, голубчик. Вот когда кончится
над тобой наблюдение, тогда мы и выпишем тебя совсем.
Этой странной философией Арлюка заинтересовался Протасов. Ему
показалось: в ней есть некая доля правды. Если Арлюк настаивает на ней, то,
по-видимому, так повелевает ему инстинкт самосохранения, а следовательно,
для этого есть какие-то основания. Несмотря на то, что Арлюк уклонялся от
встреч, Протасов все же продолжал интересоваться историей выздоровления
Арлюка. Один раз он встретил его на больном дворе и еще издали закричал:
- Стой!
Арлюк остановился.
- Я дальше не сделаю к тебе ни шагу. Ты согласен говорить со мной вот
так, на расстоянии десяти шагов?
- А что ты хочешь?
- Я хочу задать тебе несколько вопросов.
- Ладно, говори.
Протасов вынул книжку.
- Прежде чем ответить, ты хорошенько подумай, на ветер слов не бросай.
Это дело серьезное.
- Я же тебе все рассказывал.
- Нет, еще не все.
- Что же еще?
- Ел ли ты какую-нибудь траву месяца за три до того, как начал
выздоравливать, ну, например, дикий чеснок?
- Дикий чеснок... как будто бы ел.
Протасов торжественно отметил это в своей книжке.
- Когда купаешься, какую воду ты больше уважаешь, чуть теплую или почти
горячую?
- Какую придется.
- Ну, а если тебе дадут ту или другую - какую ты выберешь?
- Все едино.
- Значит, тебе безразлично?
- Все едино.
Так они стояли на расстоянии десяти шагов друг от друга,
перебрасывались отрывистыми фразами, которые казались нелепыми и смешными
обитателям лепрозория. Но для Протасова все эти никому не нужные детали
имели ничуть не меньшее значение, чем для Арлюка осторожное обращение с
прокаженными.
Доктор Туркеев никогда не высказывал своего мнения относительно
отдельных случаев выздоровления. Обыкновенно он или молчал, или говорил то,
что должно понравиться больному, но всегда старался держаться правила:
придерживаться истины и не вводить никого в заблуждение.
В Арлюке он сомневался, сомневался даже тогда, когда окончательно
выяснилось его выздоровление. Он считал: проказа у Арлюка только
"притаилась". Через некоторый промежуток времени она вспыхнет снова. Доктор
Туркеев не мог установить длительности этого промежутка, но он был почти
уверен: рано или поздно, а болезнь все-таки вернется, и вернется, может
быть, в еще более разрушительной форме. Поэтому он не разделял ни
возбуждения больного, ни сочувственной радости населения дворов.
Присоединиться к мнению всех - значило поверить в чудо, а чудесам доктор не
доверял. Он слишком хорошо был знаком с "палочками", чтобы принять на веру
их внезапное исчезновение. Туркеев молчал. Он не хотел никого разубеждать.
Зачем говорить человеку о ждущей его близкой смерти после того, как тот
отбыл многолетнюю каторгу?
Арлюк сжег все свое старое постельное и носильное белье. Он приобрел
"чистое", сменил всю одежду и делал все возможное, чтобы уберечься "от новой
заразы"!
Иногда Арлюк мечтал вслух, и Петя, слушая эти мечтания, лежал на своей
койке, казавшейся ему пропитанной запахом тлеющего мяса.
- Знаешь, Петя, уеду я на свою Екатеринославщину и организую там
колхоз. Разведу кур хороших... леггорн... знаешь, есть такая маленькая
курочка, беленькая... круглый год несется, каждый день... Поправишься -
приезжай ко мне, будешь работать, и не нужна тебе станет твоя беленькая... У
нас, на Украине, знаешь какие дивчины - не чета этим.
- А как ты думаешь, Арлюк,- поправлюсь я?
- Поправишься, Петро, не горюй. Ты верь, это - самое главное. Скажи
себе, как я сказал. "Не ты меня, а я тебя, немочь, убью", и убьешь... Ты
сперва научись "верить и терпеть". Научиться верить - большая штука, не
каждому дается она... Вот ты попробуй...
Петя лежал молча, под койкой Дружок щелкал зубами, вылавливая блох.
Арлюк продолжал мечтать:
- Заведу я себе хозяйку и заживу разлюли - малина... Ты как думаешь,
пойдет за меня молодая баба или не пойдет? Тут ведь ничего нет такого. Что
рожа у меня немного покарябана, так ведь бывает и хуже... Человек я еще не
старый, а баб теперь хоть отбавляй...
Он вдруг оборвал свои мечтания и запел: "Реве та й стогне Днипр
широкий...". Петя продолжал лежать... Ему так хотелось уйти из этой
проклятой комнаты вместе с Арлюком, туда, на Екатеринославщину, на Украину,
куда угодно, только не оставаться здесь среди прокаженных.
Доктор Туркеев задерживал выписку Арлюка. Он осматривал его каждый
день, выстукивал, выслушивал молча и сосредоточенно и однажды объявил:
- Если ты хочешь, Арлюк, мы тебя выпишем... Только помни, если
что-нибудь случится, мы тебя всегда примем.
- Как "случится"? Что со мной может случиться, товарищ доктор?
Туркеев взглянул на Арлюка и прочел в его глазах внезапный испуг. Ему
стало жаль Арлюка.
- Нет, нет, батенька, что ты... Я ничего плохого не вижу... конечно, ты
здоров... Я хотел тебе сказать только, если не найдешь там работы - приезжай
к нам, будешь всегда желанным гостем, ты ведь самый лучший у нас работник.
Арлюк повеселел и улыбнулся.
- Нет, доктор, больше уж не ждите меня здесь... Здесь я не жилец. А вам
спасибо за все, помнить буду...
Когда Арлюка выписывали, доктор Туркеев позвал его к себе в кабинет и
взял с него расписку, которая обязывала выздоровевшего, по прибытии к месту
назначения или жительства, каждые три месяца являться к ближайшему врачу на
освидетельствование.
- Для чего эта расписка? - спросил Арлюк.
- Закон требует... Надо, нельзя иначе,- объяснил Туркеев.
Арлюк распрощался со всеми и уехал. При прощании с Туркеевым он долго и
испытующе глядел ему в глаза, потом вздохнул и махнул рукой:
- Эх, доктор, трудно понять, о чем вы думаете!
В доме номер восемь остался только один обитатель - Петя. Впрочем, с
Петей жил Дружок. Кравцов сбежал. Арлюк уехал. Кого поселят теперь в эту
комнату? Может быть, никого?
Жить с Арлюком было невесело, даже - тяжко. Но все-таки Пете было с кем
перемолвиться словом в минуты тоски и одиночества. Теперь же он остался один
с Дружком, окруженный четырьмя стенами, голыми и молчаливыми, как степь,
простиравшаяся за ними.
Иногда по ночам ему становилось жутко, и хотя Петя знал, что его никто
не тронет, что к нему никто не придет,- тем не менее ему делалось жутко
именно от своего одиночества. Отъезд Арлюка освободил его от какой-то
тесноты. Это дало свободу, которой он раньше никогда не ощущал. Теперь он
садился писать дневник и писал его иногда целыми ночами, записывая свои
впечатления о лепрозории, отдельных прокаженных, свои желания, большинство
которых, он знал, никогда не осуществятся.
Так жил он несколько недель, один с Дружком, никем не тревожимый и не
стесняемый.
Однажды, поздно ночью, лежавший под койкой Дружок проснулся и заворчал.
За дверями послышался шорох. Кто-то, по-видимому, искал в темноте дверь.
Петя закрыл дневник.
- Кто там? - спросил он, обернувшись к двери. Ответа не последовало.
- Кто там? - подойдя к двери, повторил свой вопрос Петя.
Снаружи кто-то кашлянул, будто не решаясь подать голос.
Петя открыл дверь. Из темных сенец на него глянуло худое лицо, обросшее
жидкой бородкой. Лицо улыбнулось. Через порог шагнул маленький человечек в
пыльных сапогах, в старой, рваной поддевке, в шапке, из-под которой
выбивались длинные, давно не стриженные волосы. За плечами у человека висел
мешок. В руках - палка. Он вошел в комнату несмело, осторожно, будто ожидал,
что каждую минуту его могут отсюда прогнать. Петя взглянул на человека, и он
показался ему почему-то похожим на Дружка,
- Здрасьте,- сказал человек, снимая шапку и разглаживая волосы с таким
видом, будто еще не знал, позволят ли ему здесь остаться.
- Что ж вы стоите, садитесь,- сказал Петя. Человек снял мешок, поставил
палку в угол и сел на скамью с такой осторожностью, будто боялся, как бы она
не развалилась от его прикосновения.
- Вы больной? - спросил Петя, осматривая человека.
- Как вам сказать... можно сказать - больной... Прокаженный я.
- Значит, вы лечиться приехали?
- Как вам сказать... на жительство пришел... Мне то лечения, может, и
не надо, а вот только бы жить.
- Кто вас сюда послал?
- Да я сам.
- Вы сами пришли в эту комнату?
- Доктор послал меня...
- Туркеев?
- Полный такой, бритый, я у него на том дворе был.
- Пыхачев. Это - не доктор, а завхоз лепрозория.
- Мне-то все равно, лишь бы начальство.
- Ну что ж, поселяйтесь. Эта вот койка - ваша. Тут жил до вас
прокаженный, который выздоровел. Недавно уехал отсюда.
- Выздоровел? - удивился человек.
- Да.
- А часто тут выздоравливают, прокаженные-то?
- Очень редко.
- А вы тоже прокаженный, молодой человек?
- Тоже.
- И у меня вот проказа... Ну, да я про себя ничего не говорю, нас тут
двое будет... так я из-за того, другого, а не из-за себя.- Он помолчал и
потом добавил:
- Поздно уже... Отсюда до нашего села двадцать пять верст, а прошел я
их скрозь пешком - поэтому и запоздал так... а фамилия моя, молодой человек,
Кургузкин. Так и называйте меня - Кургузкин.
Утром Кургузкин поднялся рано, когда Петя и Дружок еще спали. Он
расчесал волосы, поправил одежду и принялся осматривать комнату. Кургузкин
нашел ведро, чайник, сковороду, примус. Он взял ведро и пошел разыскивать
колодезь. Возвратясь с водой, он вымыл оставшуюся на столе со вчерашнего дня
посуду, подмел комнату и, не зная, что ему делать дальше, сел па скамью.
- Я бы сам,- сказал Петя, проснувшись и заметив наведенный в комнате
порядок.
- Это ничего, молодой человек,- как будто поняв его, сказал Кургузкин,-
проснулся я нынче рано, и делать мне нечего, а вам спать - в охотку. А ежели
вы беспокоитесь насчет чего, так не надо,- скажите только, я и сделаю.
С этого дня в доме номер восемь на одного человека стало больше. Если
Петя никогда не питал никаких симпатий к Арлюку, то в Кургузкине он нашел
существо, с первой же встречи ставшее для него чем-то вроде не то матери, не
то няньки. Встречаются иногда люди, которые не могут жить без заботы о
ком-нибудь другом. Если отнять у таких людей возможность добровольных хлопот
и забот, это стремление нянчить кого-нибудь,- то жизнь покажется им пустой и
скучной. К таким людям принадлежал и Кургузкин.
В первые дни Петя пытался помогать ему - например, мыть посуду, но
каждый раз тот мягко отстранял его и улыбался своей странной, несмелой
улыбкой, обезоруживавшей Петю.
Кургузкин величал Петю Петром Александровичем, Петя его - "дядя
Кузьма", и оба были весьма довольны друг другом.
Так прошла неделя с того момента, как впервые пришел Кургузкин. За это
время он успел два раза побывать в амбулатории на освидетельствовании. У
него нашли бугристую форму проказы и выдали лекарство, но к лекарству
Кургузкин не прикасался. Он находил, что лекарства "ни к чему", а раз ни к
чему, то зачем человеку утруждаться по-пустому и утруждать других? Кургузкин
относился пренебрежительно не только к лекарствам, но и к своей болезни.
Может быть, потому, что "бугры" не особенно его беспокоили и язвы на его
теле не вскрылись. Так или иначе, Кургузкин почти не считал себя больным. Он
относился с полным равнодушием не только к слову "проказа", но и к самой
болезни и к больным, как будто все это должно быть в порядке вещей, как
будто все это давно предрешено, предначертано и должно существовать среди
людей, как и тысячи других неприятностей.
Кургузкин казался Пете удивительным. Что это - высоко поднявшаяся воля,
ставшая выше страха, или сила привычки, выковавшая в нем столь безразличное
отношение к болезни, перед которой трепетало человечество всех времен и
народов? Развитая ли в высокой степени внутренняя культура этого человека,
или его невежество? Петя не мог разрешить этих вопросов. Теперь он писал
свой дневник, не стесняясь присутствия в комнате другого человека, как
стеснялся при Арлюке. Кургузкин не мешал Пете, когда тот открывал тетрадь и
брал в руки перо. В такие минуты Кургузкин старался не нарушать тишины и
вообще ничем не отвлекать Петиного внимания, так как с большим уважением
относился к его занятиям.
Так прожили они в дружбе и согласии три недели, и за эти три недели
популярность Кургузкина выросла в лепрозории, как ни у кого и никогда. Он
привлекал внимание обитателей больного двора своей подвижностью, стремлением
своим сделать каждому приятное, услужить всем, обходиться со всеми ласково,
предупредительно. Первое, что он сделал,- это украсил скворечником дом номер
восемь. Скворечник понравился обитателям дома номер два, и тогда Кургузкин
сделал скворечник и для дома номер два. Через небольшой промежуток времени
почти все постройки больного двора были утыканы скворечниками.
В первые дни Кургузкин бродил по лепрозорию, долго останавливался перед
домами, осматривал их, приглядывался к людям, заходил на здоровый двор. Его
внимание привлекали машины, скотина, постройки, все хозяйственное добро
лепрозория. Один раз он ушел в степь и долго бродил там, а возвратившись,
сообщил Пете:
- Земля здесь сильная, целая земля.
Кургузкин проявлял к лепрозорию какой-то особенный интерес, какого не
проявлял никто. Он расспрашивал каждого обитателя больного двора о том, как
тут живется, много ли требуется иметь денег и чем здесь надо заниматься
человеку, ежели он пожелает сюда перебраться.
Ему говорили: денег никаких не требуется, так как больных содержит
казна, и заниматься тоже ничем не надо, потому что здесь все люди - больные,
а больные, известное дело, какие работники! Если кто в состоянии - тот может
летом на поле работать. А в общем, кормят хорошо и уход - что надо.
- Так-таки никто и ничем не занимается? - удивился Кургузкин.
- Если знаешь какое рукомесло - можешь им заниматься - твое дело,
принуждать же никто не станет.
Кургузкин относился к этим объяснениям с недоверчивостью, будто над ним
шутили. Почему казна кормит и одевает? Почему бесплатно? В конце концов он
все-таки удостоверился в столь невероятном явлении и сделал вывод: жить
можно. Но как же все-таки без работы?
Кургузкин, по-видимому, изнывал без дела. Его угнетала эта праздность,
может быть, гораздо больше, чем болезнь. Засоренная и обросшая травой
площадка около дома номер восемь была тщательно вычищена им, выметена и
приведена в порядок, будто готовил ее к смотру. Потом взялся за площадки
соседних домов. Потом начал приводить в порядок дорожки на больном дворе. Он
буквально не выносил безделья и все куда-то рвался, куда-то спешил, что-то
придумывал.
Однажды он сказал Пете:
- А скучно здесь, Петр Лександрыч,- должно быть, сильно томится народ
здешний. Главное - никуда ни уйти, ни уехать.
-- Конечно, это не в городе,- сказал Петя,- в городе и театры есть, и
кино, и народу много, и гулять всюду можно, а здесь где погуляешь?
Как-то раз Петя спросил Кургузкина:
- А где ваш товарищ, дядя Кузьма?
- Товарищ мой... Да он мне не товарищ, Петр Лександрыч, а благодетель и
покровитель мой.
- А кто ж он такой?
- Да такой же, как я тоже, прокаженный, только мается он от хвори своей
уже шесть годов, и мается как на огне... Измотала она его вконец, на
человека стал непохож. Как на кого нападет...
Однажды Кургузкин исчез. Исчез он так же внезапно, как появился. Петя
был удивлен и огорчен. Он ждал его каждый день, быть может, так же, как ждал
в назначенный день свою мать. Но Кургузкин не являлся. Прошла неделя,
вторая, третья... Наступила уже настоящая весна, в поле появились цветы.
Пыхачев готовился к посевам, - Кургузкина все не было. Наконец Петя решил
больше не ждать и примириться с тем, что ему снова придется остаться одному
С тех пор два раза в месяц в лепрозорий приезжала одна мать. Девушка
исчезла, и между матерью и сыном никогда не возникал разговор о ней, словно
ее вообще никогда не существовало.
Зато отсутствием девушки интересовался Петин сосед - Арлюк.
- Где же твоя беленькая?- спрашивал он.- Забыла или заболела?
Петя молчал.
- Все они такие, вертихвостки...- продолжал Ар-люк.- Разве мы нужны им?
Пете неприятно было слышать то, о чем говорил Ар-люк. Он не отвечал
ему, ибо воспоминания и разговоры о девушке угнетали его. Когда он был
здоровым, она говорила, что никогда не забудет его и пойдет за ним всюду,
даже - на смерть. И вот перестала приезжать. К болям язв теперь прибавилась
еще одна: обида... Он долго думал о своей Марусе, и однажды его осенила
мысль, которую Петя записал даже в своем дневнике: встретиться когда-нибудь
с ней и причинить такую же боль, какую причинила она. Он выздоровеет...
обязательно выздоровеет, и тогда поедет в город, встретит ее и пройдет мимо.
Она, конечно, побежит за ним, будет звать его, плакать и просить простить
ее, обещая вечно любить. Но он пройдет, не замечая девушки. Вот только
поскорей бы выздороветь!
Петя верил в свое выздоровление. И, вероятно, по-этому при каждом
врачебном осмотре спрашивал Туркеева:
- Доктор, вы меня еще не скоро выпишете? Туркеев поверх очков смотрел
на него своими близорукими, казавшимися Пете смешными, глазами и, как
всегда, отвечал:
- Ничего, батенька мой, ничего... Вы еще поживете у нас... Надо пожить.
Разве у нас плохо? Торопиться вам, батенька мой, некуда... Вся жизнь у вас
еще впереди...
Петя уходил от него, и ему казалось: язвы его начинают ныть еще
сильнее.
Однажды мать привезла ему щенка. У щенка были синие глаза, а сам он
казался беспомощным, таким теплым и неуклюжим. Петя спал вместе с ним, и ему
радостно было чувствовать под боком эту теплоту и нежную морду, тыкающуюся
ему под рубаху. Тогда Пете становилось легче, он чувствовал себя не таким
одиноким и заброшенным, и не такой мучительной казалась измена девушки.
Через шесть месяцев щенок вырос и заменил ему товарищей, девушку,
потому что он не боялся проказы, не стыдился язв, не смотрел на него такими
глазами, какими смотрят на прокаженных те. Он дал ему имя "Дружок". У Пети
теперь было два товарища - верных, бескорыстных, которые никогда не покинут
его,- дневник и Дружок.
Так прожил он целый год с того момента, когда в последний раз видел
девушку. Он стал уже забывать о ней, и чувство обиды начало исчезать. Он уже
не ждал встреч с нею по выходе из лепрозория и не хотел показывать ей свое
презрение. Петя успокоился, примирился с непотухающей своей тоской,
примирился с тем миром, который оторвал его от будущего, от вуза и неведомо
на какой срок отослал сюда.
В один из дней свидания Петя был изумлен так, как не изумлялся никогда
за все время своей жизни в лепрозории. Вместе с матерью на больной двор
пришла и девушка. Он сразу забыл все: и обиду, и боль язв, забыл в первое
мгновение даже мать и бросился бежать навстречу женщинам с такой
поспешностью, что даже обрадованный Дружок не в состоянии был угнаться за
ним. В пяти шагах от девушки Петя вдруг остановился. Он вспомнил, ближе
этого расстояния нельзя приближаться к здоровым людям. Он улыбнулся
счастливой, хорошей улыбкой, и она ответила ему тем же, но улыбка эта была
уже не та, она принадлежала уже не той Марусе, которую он знал когда-то, а
какой-то другой, чужой, незнакомой ему девушке. Тогда он перестал улыбаться
и исподлобья принялся рассматривать ее. Дружок подбежал к ней и тщательно
обнюхал платье, туфли, потом подбежал к Пете, и тот погладил его добродушную
морду. Девушка показалась ему выросшей. Она изменилась. На ней уже не было
ни белого платья, ни шарфа, который так любил Петя; не было и Марусиной
косы. Девушка остригла волосы, на ней была модная шляпа и модное платье, и
говорила она ему "вы" вместо прежнего близкого "ты". Петя услышал в этом
"вы" разлуку навсегда и почувствовал: ей теперь неприятно видеть его и,
может быть,- даже стыдно. Он отвернулся и снова погладил ласковую морду
Дружка, блаженно закрывшего глаза от прикосновения Петиной руки.
- Как вы живете, Петя? - спросила девушка,
- Мы живем так же,- ответил Петя, рассматривая Дружка,- а вы как
живете, Маруся?
- Я окончила в этом году вторую ступень, теперь я, наверное, поеду в
вуз...
- В вуз... счастливая...
Она рассматривала его со всех сторон пристально, с любопытством, как
будто стараясь увидеть нечто, скрываемое Петей.
- Как вы изменились, боже мой... Неужели это вы, Петя, а мне почему-то
хотелось увидеть вас не таким.
- А каким? - угрюмо спросил Петя.
- Не знаю... Другим каким-то...
Он поднял на нее глаза, потом опустил их и ничего не ответил.
- Эта собака ваша?
- Да, мама привезла... единственный друг... новый... Ведь старых у меня
нет...
- Славненькая собачка,- сказала она безразлично, не понимая или
стараясь не понимать его намека, и посмотрела куда-то мимо Пети.
Он заметил ее безразличие, и ему стало вдруг неприятно, что в пяти
шагах от него стоит эта девушка. Он позвал отбежавшего Дружка и сказал ему:
- Пойдем, Дружок. Собака лизнула ему руку.
- Прощайте, Маруся...- И пошел в глубь больного двора, где ожидала
мать.
Это был последний приезд Петиной девушки в лепрозорий. С тех пор он
никогда больше не видел ее и не расспрашивал о ней мать.
В конце третьего года Петиного пребывания в лепрозории произошел
случай, давший Пете новую надежду на выздоровление. Его товарищ по комнате -
Арлюк - внезапно почувствовал облегчение: язвы его начали быстро
зарубцовываться и через три месяца вовсе исчезли. Арлюк выздоровел, к
удивлению всего лепрозория.
В связи с этим случаем больше всего встревожился Протасов. Он носился
по больному двору из одного дома в другой, поминутно забегал в комнату
Арлюка, пытаясь выяснить у того какие-то, только его одного интересовавшие
детали. Но Арлюк уклонялся и от ответов, и от встреч с Протасовым. Вообще с
того момента, как его объявили выздоравливающим, Арлюк избегал встреч не
только с одним Протасовым, но и со всеми больными. Неизвестно почему, он
начал сторониться всех и в конце концов настойчиво предупреждать
прокаженных, чтобы они не приближались к нему.
Это обстоятельство изумляло всех, и больше всего Протасова, который не
вытерпел, возмутился и решил "как следует поговорить" с этим "прокаженным
идиотом".
Переговоры, впрочем, не состоялись, так как Арлюк не пожелал вести их,
и Протасов вознегодовал еще пуще.
- Ты болван,- кричал ему Протасов, стоя за десять шагов от Арлюка,- ты
- тупое животное.
Но тот как будто не слышал этих приветствий.
Единственный человек, которого терпел Арлюк, был Петя, и то, быть
может, потому, что ему приходилось жить с ним в одной комнате.
Еще задолго до окончательного выздоровления Арлюк проявлял склонность к
какой-то странной осторожности; он старался пореже встречаться с
прокаженными. Петю же терпел.
- Вот видишь, она уже сходит, я говорил тебе: я - сильнее ее.
С тех пор как начали зарубцовываться язвы, пожравшие арлюковский нос,
вытравившие брови, искромсавшие лицо, Арлюк все чаще и чаще начал являться к
доктору Туркееву. Тот рассматривал этот процесс как нечто временное и не
придавал большого значения начавшемуся улучшению. Арлюк же иначе относился к
этому явлению. Он решил: начался исход проказы, и ждал его завершения с
упрямством и терпением кошки, караулящей мышь. И когда удивленный Туркеев
однажды констатировал отсутствие микробов проказы и объявил Арлюка
выздоровевшим, тот выразил желание немедленно уехать из лепрозория. Желание
его удовлетворено не было. Арлюк должен был прожить в лепрозории еще
некоторое время на испытании.
Один раз он сказал Пете:
- Ты ко мне не прикасайся.
- Почему? - удивился тот.
- И чая из моей чашки не пей, и на кровать не садись, и полотенце мое
не трогай,
- Почему, Арлюк?
- Так. Не хочу.
- Странно.
И только потом выяснилось: Арлюк боялся заразиться "чужой черной
немочью", как называл он проказу. Арлюк держался мнения, будто у каждого
человека есть своя собственная хворь и у каждого человека сидит она
по-разному: одного терзает, другого милует, один умирает от нее, другой
живет целую жизнь,- у каждого своя "черная немочь". И каждый организм
по-своему ведет с нею борьбу: один справляется, другой - нет, у одного
человека организм становится сильнее проказы, у другого - проказа сильнее
организма. "На свете,- говорил Арлюк,- проказ существует столько, сколько
существует больных. Все проказы разные, и к каждой из них человек
приспосабливается по-своему. Впусти в человека чужую проказу - крышка. С
двумя проказами - чужой и своей - человек никогда не справится.
И вот из боязни, что к нему "прилепится" чужая проказа, Арлюк стал
избегать общения с другими больными. В одно из посещений доктора Туркеева он
сказал ему:
- Теперь я, доктор, чистый, разрешите мне занять комнату на здоровом
дворе.
- На здоровом дворе? А разве тебе здесь плохо живется? Чего это тебе
туда захотелось?
- Да так, доктор, боюсь заразиться. Прилепится второй раз - значит,
аминь!
- Постой, батенька, что это ты говоришь? Заразиться? Чем заразиться?
Прежде всего - ясность: почему ты так думаешь?
Очки доктора Туркеева поползли на лоб, и он заморгал глазами, стараясь
понять мысль этого странного человека.
- Как чем, доктор,- изумился тот,- ясно, боль здесь одна - проказа.
- Постой, батенька, это как же? Да ведь ты ж сам еще такой... почти
такой,- поправился он.
- Я знаю, но я ведь уже выздоровел и не хочу, чтобы прилепилась ко мне
чужая хворь.
- Вон как,- пробормотал Туркеев,- странно. Но, батенька мой, у нас на
здоровом дворе помещений нет, да если и были бы, я не мог бы этого
сделать... Это - чушь, ты нелепость говоришь, голубчик. Вот когда кончится
над тобой наблюдение, тогда мы и выпишем тебя совсем.
Этой странной философией Арлюка заинтересовался Протасов. Ему
показалось: в ней есть некая доля правды. Если Арлюк настаивает на ней, то,
по-видимому, так повелевает ему инстинкт самосохранения, а следовательно,
для этого есть какие-то основания. Несмотря на то, что Арлюк уклонялся от
встреч, Протасов все же продолжал интересоваться историей выздоровления
Арлюка. Один раз он встретил его на больном дворе и еще издали закричал:
- Стой!
Арлюк остановился.
- Я дальше не сделаю к тебе ни шагу. Ты согласен говорить со мной вот
так, на расстоянии десяти шагов?
- А что ты хочешь?
- Я хочу задать тебе несколько вопросов.
- Ладно, говори.
Протасов вынул книжку.
- Прежде чем ответить, ты хорошенько подумай, на ветер слов не бросай.
Это дело серьезное.
- Я же тебе все рассказывал.
- Нет, еще не все.
- Что же еще?
- Ел ли ты какую-нибудь траву месяца за три до того, как начал
выздоравливать, ну, например, дикий чеснок?
- Дикий чеснок... как будто бы ел.
Протасов торжественно отметил это в своей книжке.
- Когда купаешься, какую воду ты больше уважаешь, чуть теплую или почти
горячую?
- Какую придется.
- Ну, а если тебе дадут ту или другую - какую ты выберешь?
- Все едино.
- Значит, тебе безразлично?
- Все едино.
Так они стояли на расстоянии десяти шагов друг от друга,
перебрасывались отрывистыми фразами, которые казались нелепыми и смешными
обитателям лепрозория. Но для Протасова все эти никому не нужные детали
имели ничуть не меньшее значение, чем для Арлюка осторожное обращение с
прокаженными.
Доктор Туркеев никогда не высказывал своего мнения относительно
отдельных случаев выздоровления. Обыкновенно он или молчал, или говорил то,
что должно понравиться больному, но всегда старался держаться правила:
придерживаться истины и не вводить никого в заблуждение.
В Арлюке он сомневался, сомневался даже тогда, когда окончательно
выяснилось его выздоровление. Он считал: проказа у Арлюка только
"притаилась". Через некоторый промежуток времени она вспыхнет снова. Доктор
Туркеев не мог установить длительности этого промежутка, но он был почти
уверен: рано или поздно, а болезнь все-таки вернется, и вернется, может
быть, в еще более разрушительной форме. Поэтому он не разделял ни
возбуждения больного, ни сочувственной радости населения дворов.
Присоединиться к мнению всех - значило поверить в чудо, а чудесам доктор не
доверял. Он слишком хорошо был знаком с "палочками", чтобы принять на веру
их внезапное исчезновение. Туркеев молчал. Он не хотел никого разубеждать.
Зачем говорить человеку о ждущей его близкой смерти после того, как тот
отбыл многолетнюю каторгу?
Арлюк сжег все свое старое постельное и носильное белье. Он приобрел
"чистое", сменил всю одежду и делал все возможное, чтобы уберечься "от новой
заразы"!
Иногда Арлюк мечтал вслух, и Петя, слушая эти мечтания, лежал на своей
койке, казавшейся ему пропитанной запахом тлеющего мяса.
- Знаешь, Петя, уеду я на свою Екатеринославщину и организую там
колхоз. Разведу кур хороших... леггорн... знаешь, есть такая маленькая
курочка, беленькая... круглый год несется, каждый день... Поправишься -
приезжай ко мне, будешь работать, и не нужна тебе станет твоя беленькая... У
нас, на Украине, знаешь какие дивчины - не чета этим.
- А как ты думаешь, Арлюк,- поправлюсь я?
- Поправишься, Петро, не горюй. Ты верь, это - самое главное. Скажи
себе, как я сказал. "Не ты меня, а я тебя, немочь, убью", и убьешь... Ты
сперва научись "верить и терпеть". Научиться верить - большая штука, не
каждому дается она... Вот ты попробуй...
Петя лежал молча, под койкой Дружок щелкал зубами, вылавливая блох.
Арлюк продолжал мечтать:
- Заведу я себе хозяйку и заживу разлюли - малина... Ты как думаешь,
пойдет за меня молодая баба или не пойдет? Тут ведь ничего нет такого. Что
рожа у меня немного покарябана, так ведь бывает и хуже... Человек я еще не
старый, а баб теперь хоть отбавляй...
Он вдруг оборвал свои мечтания и запел: "Реве та й стогне Днипр
широкий...". Петя продолжал лежать... Ему так хотелось уйти из этой
проклятой комнаты вместе с Арлюком, туда, на Екатеринославщину, на Украину,
куда угодно, только не оставаться здесь среди прокаженных.
Доктор Туркеев задерживал выписку Арлюка. Он осматривал его каждый
день, выстукивал, выслушивал молча и сосредоточенно и однажды объявил:
- Если ты хочешь, Арлюк, мы тебя выпишем... Только помни, если
что-нибудь случится, мы тебя всегда примем.
- Как "случится"? Что со мной может случиться, товарищ доктор?
Туркеев взглянул на Арлюка и прочел в его глазах внезапный испуг. Ему
стало жаль Арлюка.
- Нет, нет, батенька, что ты... Я ничего плохого не вижу... конечно, ты
здоров... Я хотел тебе сказать только, если не найдешь там работы - приезжай
к нам, будешь всегда желанным гостем, ты ведь самый лучший у нас работник.
Арлюк повеселел и улыбнулся.
- Нет, доктор, больше уж не ждите меня здесь... Здесь я не жилец. А вам
спасибо за все, помнить буду...
Когда Арлюка выписывали, доктор Туркеев позвал его к себе в кабинет и
взял с него расписку, которая обязывала выздоровевшего, по прибытии к месту
назначения или жительства, каждые три месяца являться к ближайшему врачу на
освидетельствование.
- Для чего эта расписка? - спросил Арлюк.
- Закон требует... Надо, нельзя иначе,- объяснил Туркеев.
Арлюк распрощался со всеми и уехал. При прощании с Туркеевым он долго и
испытующе глядел ему в глаза, потом вздохнул и махнул рукой:
- Эх, доктор, трудно понять, о чем вы думаете!
В доме номер восемь остался только один обитатель - Петя. Впрочем, с
Петей жил Дружок. Кравцов сбежал. Арлюк уехал. Кого поселят теперь в эту
комнату? Может быть, никого?
Жить с Арлюком было невесело, даже - тяжко. Но все-таки Пете было с кем
перемолвиться словом в минуты тоски и одиночества. Теперь же он остался один
с Дружком, окруженный четырьмя стенами, голыми и молчаливыми, как степь,
простиравшаяся за ними.
Иногда по ночам ему становилось жутко, и хотя Петя знал, что его никто
не тронет, что к нему никто не придет,- тем не менее ему делалось жутко
именно от своего одиночества. Отъезд Арлюка освободил его от какой-то
тесноты. Это дало свободу, которой он раньше никогда не ощущал. Теперь он
садился писать дневник и писал его иногда целыми ночами, записывая свои
впечатления о лепрозории, отдельных прокаженных, свои желания, большинство
которых, он знал, никогда не осуществятся.
Так жил он несколько недель, один с Дружком, никем не тревожимый и не
стесняемый.
Однажды, поздно ночью, лежавший под койкой Дружок проснулся и заворчал.
За дверями послышался шорох. Кто-то, по-видимому, искал в темноте дверь.
Петя закрыл дневник.
- Кто там? - спросил он, обернувшись к двери. Ответа не последовало.
- Кто там? - подойдя к двери, повторил свой вопрос Петя.
Снаружи кто-то кашлянул, будто не решаясь подать голос.
Петя открыл дверь. Из темных сенец на него глянуло худое лицо, обросшее
жидкой бородкой. Лицо улыбнулось. Через порог шагнул маленький человечек в
пыльных сапогах, в старой, рваной поддевке, в шапке, из-под которой
выбивались длинные, давно не стриженные волосы. За плечами у человека висел
мешок. В руках - палка. Он вошел в комнату несмело, осторожно, будто ожидал,
что каждую минуту его могут отсюда прогнать. Петя взглянул на человека, и он
показался ему почему-то похожим на Дружка,
- Здрасьте,- сказал человек, снимая шапку и разглаживая волосы с таким
видом, будто еще не знал, позволят ли ему здесь остаться.
- Что ж вы стоите, садитесь,- сказал Петя. Человек снял мешок, поставил
палку в угол и сел на скамью с такой осторожностью, будто боялся, как бы она
не развалилась от его прикосновения.
- Вы больной? - спросил Петя, осматривая человека.
- Как вам сказать... можно сказать - больной... Прокаженный я.
- Значит, вы лечиться приехали?
- Как вам сказать... на жительство пришел... Мне то лечения, может, и
не надо, а вот только бы жить.
- Кто вас сюда послал?
- Да я сам.
- Вы сами пришли в эту комнату?
- Доктор послал меня...
- Туркеев?
- Полный такой, бритый, я у него на том дворе был.
- Пыхачев. Это - не доктор, а завхоз лепрозория.
- Мне-то все равно, лишь бы начальство.
- Ну что ж, поселяйтесь. Эта вот койка - ваша. Тут жил до вас
прокаженный, который выздоровел. Недавно уехал отсюда.
- Выздоровел? - удивился человек.
- Да.
- А часто тут выздоравливают, прокаженные-то?
- Очень редко.
- А вы тоже прокаженный, молодой человек?
- Тоже.
- И у меня вот проказа... Ну, да я про себя ничего не говорю, нас тут
двое будет... так я из-за того, другого, а не из-за себя.- Он помолчал и
потом добавил:
- Поздно уже... Отсюда до нашего села двадцать пять верст, а прошел я
их скрозь пешком - поэтому и запоздал так... а фамилия моя, молодой человек,
Кургузкин. Так и называйте меня - Кургузкин.
Утром Кургузкин поднялся рано, когда Петя и Дружок еще спали. Он
расчесал волосы, поправил одежду и принялся осматривать комнату. Кургузкин
нашел ведро, чайник, сковороду, примус. Он взял ведро и пошел разыскивать
колодезь. Возвратясь с водой, он вымыл оставшуюся на столе со вчерашнего дня
посуду, подмел комнату и, не зная, что ему делать дальше, сел па скамью.
- Я бы сам,- сказал Петя, проснувшись и заметив наведенный в комнате
порядок.
- Это ничего, молодой человек,- как будто поняв его, сказал Кургузкин,-
проснулся я нынче рано, и делать мне нечего, а вам спать - в охотку. А ежели
вы беспокоитесь насчет чего, так не надо,- скажите только, я и сделаю.
С этого дня в доме номер восемь на одного человека стало больше. Если
Петя никогда не питал никаких симпатий к Арлюку, то в Кургузкине он нашел
существо, с первой же встречи ставшее для него чем-то вроде не то матери, не
то няньки. Встречаются иногда люди, которые не могут жить без заботы о
ком-нибудь другом. Если отнять у таких людей возможность добровольных хлопот
и забот, это стремление нянчить кого-нибудь,- то жизнь покажется им пустой и
скучной. К таким людям принадлежал и Кургузкин.
В первые дни Петя пытался помогать ему - например, мыть посуду, но
каждый раз тот мягко отстранял его и улыбался своей странной, несмелой
улыбкой, обезоруживавшей Петю.
Кургузкин величал Петю Петром Александровичем, Петя его - "дядя
Кузьма", и оба были весьма довольны друг другом.
Так прошла неделя с того момента, как впервые пришел Кургузкин. За это
время он успел два раза побывать в амбулатории на освидетельствовании. У
него нашли бугристую форму проказы и выдали лекарство, но к лекарству
Кургузкин не прикасался. Он находил, что лекарства "ни к чему", а раз ни к
чему, то зачем человеку утруждаться по-пустому и утруждать других? Кургузкин
относился пренебрежительно не только к лекарствам, но и к своей болезни.
Может быть, потому, что "бугры" не особенно его беспокоили и язвы на его
теле не вскрылись. Так или иначе, Кургузкин почти не считал себя больным. Он
относился с полным равнодушием не только к слову "проказа", но и к самой
болезни и к больным, как будто все это должно быть в порядке вещей, как
будто все это давно предрешено, предначертано и должно существовать среди
людей, как и тысячи других неприятностей.
Кургузкин казался Пете удивительным. Что это - высоко поднявшаяся воля,
ставшая выше страха, или сила привычки, выковавшая в нем столь безразличное
отношение к болезни, перед которой трепетало человечество всех времен и
народов? Развитая ли в высокой степени внутренняя культура этого человека,
или его невежество? Петя не мог разрешить этих вопросов. Теперь он писал
свой дневник, не стесняясь присутствия в комнате другого человека, как
стеснялся при Арлюке. Кургузкин не мешал Пете, когда тот открывал тетрадь и
брал в руки перо. В такие минуты Кургузкин старался не нарушать тишины и
вообще ничем не отвлекать Петиного внимания, так как с большим уважением
относился к его занятиям.
Так прожили они в дружбе и согласии три недели, и за эти три недели
популярность Кургузкина выросла в лепрозории, как ни у кого и никогда. Он
привлекал внимание обитателей больного двора своей подвижностью, стремлением
своим сделать каждому приятное, услужить всем, обходиться со всеми ласково,
предупредительно. Первое, что он сделал,- это украсил скворечником дом номер
восемь. Скворечник понравился обитателям дома номер два, и тогда Кургузкин
сделал скворечник и для дома номер два. Через небольшой промежуток времени
почти все постройки больного двора были утыканы скворечниками.
В первые дни Кургузкин бродил по лепрозорию, долго останавливался перед
домами, осматривал их, приглядывался к людям, заходил на здоровый двор. Его
внимание привлекали машины, скотина, постройки, все хозяйственное добро
лепрозория. Один раз он ушел в степь и долго бродил там, а возвратившись,
сообщил Пете:
- Земля здесь сильная, целая земля.
Кургузкин проявлял к лепрозорию какой-то особенный интерес, какого не
проявлял никто. Он расспрашивал каждого обитателя больного двора о том, как
тут живется, много ли требуется иметь денег и чем здесь надо заниматься
человеку, ежели он пожелает сюда перебраться.
Ему говорили: денег никаких не требуется, так как больных содержит
казна, и заниматься тоже ничем не надо, потому что здесь все люди - больные,
а больные, известное дело, какие работники! Если кто в состоянии - тот может
летом на поле работать. А в общем, кормят хорошо и уход - что надо.
- Так-таки никто и ничем не занимается? - удивился Кургузкин.
- Если знаешь какое рукомесло - можешь им заниматься - твое дело,
принуждать же никто не станет.
Кургузкин относился к этим объяснениям с недоверчивостью, будто над ним
шутили. Почему казна кормит и одевает? Почему бесплатно? В конце концов он
все-таки удостоверился в столь невероятном явлении и сделал вывод: жить
можно. Но как же все-таки без работы?
Кургузкин, по-видимому, изнывал без дела. Его угнетала эта праздность,
может быть, гораздо больше, чем болезнь. Засоренная и обросшая травой
площадка около дома номер восемь была тщательно вычищена им, выметена и
приведена в порядок, будто готовил ее к смотру. Потом взялся за площадки
соседних домов. Потом начал приводить в порядок дорожки на больном дворе. Он
буквально не выносил безделья и все куда-то рвался, куда-то спешил, что-то
придумывал.
Однажды он сказал Пете:
- А скучно здесь, Петр Лександрыч,- должно быть, сильно томится народ
здешний. Главное - никуда ни уйти, ни уехать.
-- Конечно, это не в городе,- сказал Петя,- в городе и театры есть, и
кино, и народу много, и гулять всюду можно, а здесь где погуляешь?
Как-то раз Петя спросил Кургузкина:
- А где ваш товарищ, дядя Кузьма?
- Товарищ мой... Да он мне не товарищ, Петр Лександрыч, а благодетель и
покровитель мой.
- А кто ж он такой?
- Да такой же, как я тоже, прокаженный, только мается он от хвори своей
уже шесть годов, и мается как на огне... Измотала она его вконец, на
человека стал непохож. Как на кого нападет...
Однажды Кургузкин исчез. Исчез он так же внезапно, как появился. Петя
был удивлен и огорчен. Он ждал его каждый день, быть может, так же, как ждал
в назначенный день свою мать. Но Кургузкин не являлся. Прошла неделя,
вторая, третья... Наступила уже настоящая весна, в поле появились цветы.
Пыхачев готовился к посевам, - Кургузкина все не было. Наконец Петя решил
больше не ждать и примириться с тем, что ему снова придется остаться одному