Страница:
Примерно в это же время мое внимание на запущенность работ в области ядерных исследований обратил руководитель одного из самых крупных немецких стальных концернов, председатель Общества кайзера Вильгельма, д-р Альберт Феглер. От него я впервые услышал о совершенно недостаточной поддержке, которую оказывало фундаментальным исследованиям Имперское министерство образования и науки, в условиях войны, естественно, бедное и слабое. 6 мая 1942 г. я обсуждал этот вопрос с Гитлером и предложил в качестве представительной фигуры поручить это дело Имперскому советнику по вопросам исследований Герингу (28). Месяц спустя, 9 июня 1942 г., Геринг был назначен на эту должность.
Тогда же, в начале лета, со мной встретились три ответственных руководителя промышленности вооружений Мильх, Фромм и Витцель в Харнакхаузе, берлинском центре Общества кайзера Вильгельма с тем, чтобы составить себе общее представление о состоянии германских атомных исследований. Среди ученых, чьи имена я сейчас уже не могу вспомнить, находились будущие лауреаты Нобелевской премии Отто Хан и Вернер Гейзенберг. После ряда докладов об экспериментах в различных направлениях исследований Гейзенберг доложил о «раздроблении атома и о работах по созданию урановой установки и циклотрона» (29). Гейзенберг посетовал на невнимание к ядерным исследованиям со стороны ответственного за это министерства образования, на скудность средств и технического обеспечения, а также указал на то, что вследствие призыва в армию научных работников немецкая наука отстает в той области, где она еще несколько лет тому назад занимала ведущие позиции: скупые информации из американских специальных журналов позволяют прийти к выводу, что там на ядерные исследования расходуются очень крупные денежные и технические средства. Поэтому надо предполагать, что Америка уже сейчас вырвалась вперед, что, принимая во внимание революционные возможности расщепления атома, может повести к трудно предсказуемым последствиям.
После доклада я спросил Гейзенберга, как ядерная физика может быть практически использована для изготовления атомных бомб. Его ответ был отнюдь не обнадеживающим. Хотя, — сказал он, — научное решение найдено, и теоретически ничто не препятствует созданию бомбы. Однако, производственно-технологические предпосылки для этого могут быть созданы самое раннее через два года и то в случае, если с сегодняшнего дня будет оказываться самая широкая поддержка. Продолжительность сроков Гейзенберг объяснял, в частности тем, что в Европе существует единственный и очень маломощный циклотрон, который к тому же может использоваться из-за режима секретности далеко не полностью. Я предложил за счет средств, которыми я располагал как министр вооружений, построить такие же или даже еще более мощные циклотроны, как в Соединенных Штатах. На это Гейзенберг возразил мне, что из-за ограниченности опыта мы первоначально могли бы построить только сравнительно небольшую установку.
Тем не менее генерал-полковник Фромм пообещал демобилизовать из вермахта несколько сотен научных сотрудников, тогда как я со своей стороны предложил исследователям сообщить мне, какие мероприятия, финансовые средства и материалы необходимы для продвижения вперед в области ядерных исследований. Спустя какое-то время поступили заявки на несколько сот тысяч марок, на сталь, никель и другие фондируемые материалы в количествах совершенно несущественных. Кроме того, речь шла о строительстве бункера и нескольких бараков, а также выражалась просьба включить уже находящийся в процессе строительства первый немецкий циклотрон в высшую категорию срочности исполнения. Несколько озадаченный и недовольный незначительностью требований, когда речь идет о столь важном деле, я увеличил сумму расходов до двух миллионов марок и пообещал необходимые материалы. Большего, как представлялось, они все равно не смогли бы освоить (30), во всяком случае у меня сложилось впечатление, что для дальнейшего хода боевых действий атомная бомба не будет иметь значения. Зная склонность Гитлера форсировать фантастические проекты, предъявляя к ним неразумные требования, я очень кратко проинформировал его о конференции по расщеплению ядра и наших мерах поддержки исследований (31). Более развернутые и оптимистические доклады поступили к Гитлеру от его фотографа Хайнриха Хофмана, дружившего с Имперским министром Почт Онезорге, а также, вероятно, от Геббельса. Онезорге интересовался расщеплением ядра и содержал — так же, как и СС, — свою собственную исследовательскую группу под руководством молодого физика Манфреда фон Арденна. В том, что Гитлер предпочел не прямой путь информации от людей, ответственных за дело, а черпал ее из ненадежных и некомпетентных источников, снова проявилась его склонность к дилетантству, а равно — непонимание им природы фундаментальных исследований.
Время от времени Гитлер беседовал и со мной о возможностях атомной бомбы, но материя с очевидностью была выше его понимания, он был неспособен осознать революционный характер ядерной физики. В моих записях упоминаются две тысячи двести различных вопросов, которых мы касались на наших беседах, и только один раз, и то крайне лаконично, упоминается расщепление ядра. Хотя он подчас и размышлял о его перспективах, все же моя информация о беседе с физиками утвердила его в том, что нет смысла заниматься этим более энергично; тем более, что профессор Гейзенберг не дал окончательного ответа на мой вопрос о том, удастся ли удержать высвобождаемую расщеплением ядра энергию под контролем или же пойдет непрерывная цепная реакция. Гитлера, очевидно, не приводила в восторг мысль, что под его руководством Земля может превратиться в пылающую звезду. По временам он отпускал шуточки по поводу ученых, которые в своем, оторванном от действительности, стремлении проникнуть во все тайны природы превратят Землю в один прекрасный день в сплошной костер; но до этого еще далеко, и он наверняка не доживет до этого.
Что Гитлер, ни минуты не раздумывая, обрушил бы атомные бомбы на Англию, я понял по его реакции на последние кадры кинорепортажа о бомбардировках Варшавы осенью 1939 г. С ним и Геббельсом мы сидели в его берлинской гостиной — дымы от пожарищ застилали небо, пикирующие бомбардировщики набрасывались на свои цели, искусный, спрессовывающий время киномонтаж позволял проследить полет бомбы, затем вертикальное взмывание самолетов и всепоглащающие клубы дыма, пламени и пыли от взрывов. Гитлер был в восхищении. Фильм заканчивался монтажными кадрами: бомбардировщик пикировал на контуры британских островов, следовал взрыв и остров разлетался на мелкие кусочки. Воодушевление Гитлера было безгранично: «Так с ними и произойдет!»— восклицал он самозабвенно. — «Так мы их уничтожим!»
По предложению ядерщиков мы уже осенью 1942 г. отказались от работ над атомной бомбой. После того — как на мой повторный вопрос о сроках последовал ответ, что она может появиться не ранее, чем через три-четыре года. К этому времени война должна была уже давно кончиться. Вместо этого я дал согласие на разработку энергетического уранового котла, приводящего в движение машины, к чему проявил интерес ВМФ для установки на подводных лодках.
Во время одного из посещений крупповских заводов мне показали отдельные компоненты нашего первого циклотрона. Я спросил инженера, разработавшего его конструкцию, не можем ли мы немедленно сделать шаг к гораздо более масштабной установке. Он подтвердил мне то, что я уже слышал от профессора Гейзенберга: нам не хватает технических знаний и опыта. Где-то в районе университетских клиник в Гейдельберге мне летом 1944 г. продемонстрировали расщепление атомного ядра. На мои вопросы отвечал профессор Вальтер Боте, заявивший, что этот циклотрон будет очень полезен для медицинских и биологических исследований. Я сделал вид, что удовлетворен.
Летом 1943 г. возникла — из-за эмбарго нашего импорта вольфрама из Португалии — критическая ситуация с выпуском самых важных видов продукции. Тогда я приказал использовать для этого класса вооружений урановые стержни. Передача промышленности урановых запасов общим объемом около 1200 тонн показывает, что мысль о создании атомной бомбы летом 1943 г. уже была отброшена мной и моими сотрудниками.
Не исключено, что в 1945 г. нам и удалось бы изготовить атомную бомбу. Но для этого следовало бы на самой ранней стадии создать все — технические, кадровые и финансовые — предпосылки для этого, примерно такие же, как для разработки ракеты дальнего действия. И с этой точки зрения Пенемюнде был нашим не только наиболее крупным, но и самым неудачным проектом (33).
То, что «тотальная война» в этой области не состоялась, отчасти связано, впрочем, и с идеологическими пристрастиями. Гитлер благоговел перед физиком Филиппом Ленардом, нобелевским лауреатом за 1905 г. и одним из немногих старых приверженцев Гитлера из мира науки. Ленард поучал Гитлера, что ядерной физикой и теорией относительности евреи распространяют свое разлагающее влияние (34). Со ссылкой на своего знаменитого партейгеноссе Гитлер нередко во время своих неформальных трапез называл ядерную физику «еврейской физикой», что затем было подхвачено не только Розенбергом, но, по-видимому, заставляло и министра образования проявлять сдержанность при поддержке ядерных исследований.
Но даже если бы Гитлер не переносил свои партдоктрины на ядерную физику, даже если бы состояние фундаментальных исследований в июне 1942 г. и оправдывало бы вложение в изготовление атомной бомбы не нескольких миллионов, а многих миллиардов марок, то и тогда, учитывая перенапряжение нашей военной экономики, мы были бы не в состоянии выделить достаточное количество фондированных материальных средств и квалифицированной рабочей силы. Ведь не только превосходство Соединенных Штатов в производственной базе позволило им приняться за этот гигантский проект. Германская индустрия вооружений вследствие все более интенсивных воздушных налетов уже давно оказалась в критическом положении, что само по себе не благоприятствовало развертыванию крупномасштабных программ. Впрочем, при предельной концентрации сил к 1947 г. мы могли бы и получить немецкую атомную бомбу. Но определенно — не в одно время с американцами, в августе 1945 г. Исчерпание наших последних резервов хромовых руд все равно положило бы конец войне самое позднее 1 января 1946 г.
Таким образом уже в самом начале своей министерской деятельности я столкнулся с нагромождением ошибок. Сегодня покажется странным, что во время войны Гитлер часто повторял: «Войну проиграет тот, чьи ошибки будут покрупнее!» Гитлер целой цепочкой своих ошибочных решений в самых различных областях приближал конец этой войны, заведомо, учитывая соотношение производственных потенциалов, для нас проигрышной. Стоит вспомнить только о его нечетком планировании воздушной войны против Англии или о нехватке подводных лодок в начале войны, да вообще — об отсутствии генерального плана войны. Многочисленные указания в немецкой мемуарной литературе на коренные ошибки Гитлера, действительно, обоснованы. Но это не означает, что войну можно было бы и выиграть.
Тогда же, в начале лета, со мной встретились три ответственных руководителя промышленности вооружений Мильх, Фромм и Витцель в Харнакхаузе, берлинском центре Общества кайзера Вильгельма с тем, чтобы составить себе общее представление о состоянии германских атомных исследований. Среди ученых, чьи имена я сейчас уже не могу вспомнить, находились будущие лауреаты Нобелевской премии Отто Хан и Вернер Гейзенберг. После ряда докладов об экспериментах в различных направлениях исследований Гейзенберг доложил о «раздроблении атома и о работах по созданию урановой установки и циклотрона» (29). Гейзенберг посетовал на невнимание к ядерным исследованиям со стороны ответственного за это министерства образования, на скудность средств и технического обеспечения, а также указал на то, что вследствие призыва в армию научных работников немецкая наука отстает в той области, где она еще несколько лет тому назад занимала ведущие позиции: скупые информации из американских специальных журналов позволяют прийти к выводу, что там на ядерные исследования расходуются очень крупные денежные и технические средства. Поэтому надо предполагать, что Америка уже сейчас вырвалась вперед, что, принимая во внимание революционные возможности расщепления атома, может повести к трудно предсказуемым последствиям.
После доклада я спросил Гейзенберга, как ядерная физика может быть практически использована для изготовления атомных бомб. Его ответ был отнюдь не обнадеживающим. Хотя, — сказал он, — научное решение найдено, и теоретически ничто не препятствует созданию бомбы. Однако, производственно-технологические предпосылки для этого могут быть созданы самое раннее через два года и то в случае, если с сегодняшнего дня будет оказываться самая широкая поддержка. Продолжительность сроков Гейзенберг объяснял, в частности тем, что в Европе существует единственный и очень маломощный циклотрон, который к тому же может использоваться из-за режима секретности далеко не полностью. Я предложил за счет средств, которыми я располагал как министр вооружений, построить такие же или даже еще более мощные циклотроны, как в Соединенных Штатах. На это Гейзенберг возразил мне, что из-за ограниченности опыта мы первоначально могли бы построить только сравнительно небольшую установку.
Тем не менее генерал-полковник Фромм пообещал демобилизовать из вермахта несколько сотен научных сотрудников, тогда как я со своей стороны предложил исследователям сообщить мне, какие мероприятия, финансовые средства и материалы необходимы для продвижения вперед в области ядерных исследований. Спустя какое-то время поступили заявки на несколько сот тысяч марок, на сталь, никель и другие фондируемые материалы в количествах совершенно несущественных. Кроме того, речь шла о строительстве бункера и нескольких бараков, а также выражалась просьба включить уже находящийся в процессе строительства первый немецкий циклотрон в высшую категорию срочности исполнения. Несколько озадаченный и недовольный незначительностью требований, когда речь идет о столь важном деле, я увеличил сумму расходов до двух миллионов марок и пообещал необходимые материалы. Большего, как представлялось, они все равно не смогли бы освоить (30), во всяком случае у меня сложилось впечатление, что для дальнейшего хода боевых действий атомная бомба не будет иметь значения. Зная склонность Гитлера форсировать фантастические проекты, предъявляя к ним неразумные требования, я очень кратко проинформировал его о конференции по расщеплению ядра и наших мерах поддержки исследований (31). Более развернутые и оптимистические доклады поступили к Гитлеру от его фотографа Хайнриха Хофмана, дружившего с Имперским министром Почт Онезорге, а также, вероятно, от Геббельса. Онезорге интересовался расщеплением ядра и содержал — так же, как и СС, — свою собственную исследовательскую группу под руководством молодого физика Манфреда фон Арденна. В том, что Гитлер предпочел не прямой путь информации от людей, ответственных за дело, а черпал ее из ненадежных и некомпетентных источников, снова проявилась его склонность к дилетантству, а равно — непонимание им природы фундаментальных исследований.
Время от времени Гитлер беседовал и со мной о возможностях атомной бомбы, но материя с очевидностью была выше его понимания, он был неспособен осознать революционный характер ядерной физики. В моих записях упоминаются две тысячи двести различных вопросов, которых мы касались на наших беседах, и только один раз, и то крайне лаконично, упоминается расщепление ядра. Хотя он подчас и размышлял о его перспективах, все же моя информация о беседе с физиками утвердила его в том, что нет смысла заниматься этим более энергично; тем более, что профессор Гейзенберг не дал окончательного ответа на мой вопрос о том, удастся ли удержать высвобождаемую расщеплением ядра энергию под контролем или же пойдет непрерывная цепная реакция. Гитлера, очевидно, не приводила в восторг мысль, что под его руководством Земля может превратиться в пылающую звезду. По временам он отпускал шуточки по поводу ученых, которые в своем, оторванном от действительности, стремлении проникнуть во все тайны природы превратят Землю в один прекрасный день в сплошной костер; но до этого еще далеко, и он наверняка не доживет до этого.
Что Гитлер, ни минуты не раздумывая, обрушил бы атомные бомбы на Англию, я понял по его реакции на последние кадры кинорепортажа о бомбардировках Варшавы осенью 1939 г. С ним и Геббельсом мы сидели в его берлинской гостиной — дымы от пожарищ застилали небо, пикирующие бомбардировщики набрасывались на свои цели, искусный, спрессовывающий время киномонтаж позволял проследить полет бомбы, затем вертикальное взмывание самолетов и всепоглащающие клубы дыма, пламени и пыли от взрывов. Гитлер был в восхищении. Фильм заканчивался монтажными кадрами: бомбардировщик пикировал на контуры британских островов, следовал взрыв и остров разлетался на мелкие кусочки. Воодушевление Гитлера было безгранично: «Так с ними и произойдет!»— восклицал он самозабвенно. — «Так мы их уничтожим!»
По предложению ядерщиков мы уже осенью 1942 г. отказались от работ над атомной бомбой. После того — как на мой повторный вопрос о сроках последовал ответ, что она может появиться не ранее, чем через три-четыре года. К этому времени война должна была уже давно кончиться. Вместо этого я дал согласие на разработку энергетического уранового котла, приводящего в движение машины, к чему проявил интерес ВМФ для установки на подводных лодках.
Во время одного из посещений крупповских заводов мне показали отдельные компоненты нашего первого циклотрона. Я спросил инженера, разработавшего его конструкцию, не можем ли мы немедленно сделать шаг к гораздо более масштабной установке. Он подтвердил мне то, что я уже слышал от профессора Гейзенберга: нам не хватает технических знаний и опыта. Где-то в районе университетских клиник в Гейдельберге мне летом 1944 г. продемонстрировали расщепление атомного ядра. На мои вопросы отвечал профессор Вальтер Боте, заявивший, что этот циклотрон будет очень полезен для медицинских и биологических исследований. Я сделал вид, что удовлетворен.
Летом 1943 г. возникла — из-за эмбарго нашего импорта вольфрама из Португалии — критическая ситуация с выпуском самых важных видов продукции. Тогда я приказал использовать для этого класса вооружений урановые стержни. Передача промышленности урановых запасов общим объемом около 1200 тонн показывает, что мысль о создании атомной бомбы летом 1943 г. уже была отброшена мной и моими сотрудниками.
Не исключено, что в 1945 г. нам и удалось бы изготовить атомную бомбу. Но для этого следовало бы на самой ранней стадии создать все — технические, кадровые и финансовые — предпосылки для этого, примерно такие же, как для разработки ракеты дальнего действия. И с этой точки зрения Пенемюнде был нашим не только наиболее крупным, но и самым неудачным проектом (33).
То, что «тотальная война» в этой области не состоялась, отчасти связано, впрочем, и с идеологическими пристрастиями. Гитлер благоговел перед физиком Филиппом Ленардом, нобелевским лауреатом за 1905 г. и одним из немногих старых приверженцев Гитлера из мира науки. Ленард поучал Гитлера, что ядерной физикой и теорией относительности евреи распространяют свое разлагающее влияние (34). Со ссылкой на своего знаменитого партейгеноссе Гитлер нередко во время своих неформальных трапез называл ядерную физику «еврейской физикой», что затем было подхвачено не только Розенбергом, но, по-видимому, заставляло и министра образования проявлять сдержанность при поддержке ядерных исследований.
Но даже если бы Гитлер не переносил свои партдоктрины на ядерную физику, даже если бы состояние фундаментальных исследований в июне 1942 г. и оправдывало бы вложение в изготовление атомной бомбы не нескольких миллионов, а многих миллиардов марок, то и тогда, учитывая перенапряжение нашей военной экономики, мы были бы не в состоянии выделить достаточное количество фондированных материальных средств и квалифицированной рабочей силы. Ведь не только превосходство Соединенных Штатов в производственной базе позволило им приняться за этот гигантский проект. Германская индустрия вооружений вследствие все более интенсивных воздушных налетов уже давно оказалась в критическом положении, что само по себе не благоприятствовало развертыванию крупномасштабных программ. Впрочем, при предельной концентрации сил к 1947 г. мы могли бы и получить немецкую атомную бомбу. Но определенно — не в одно время с американцами, в августе 1945 г. Исчерпание наших последних резервов хромовых руд все равно положило бы конец войне самое позднее 1 января 1946 г.
Таким образом уже в самом начале своей министерской деятельности я столкнулся с нагромождением ошибок. Сегодня покажется странным, что во время войны Гитлер часто повторял: «Войну проиграет тот, чьи ошибки будут покрупнее!» Гитлер целой цепочкой своих ошибочных решений в самых различных областях приближал конец этой войны, заведомо, учитывая соотношение производственных потенциалов, для нас проигрышной. Стоит вспомнить только о его нечетком планировании воздушной войны против Англии или о нехватке подводных лодок в начале войны, да вообще — об отсутствии генерального плана войны. Многочисленные указания в немецкой мемуарной литературе на коренные ошибки Гитлера, действительно, обоснованы. Но это не означает, что войну можно было бы и выиграть.
Глава 17
Верховный главнокомандующий Гитлер
Дилентатизм был одной из характернийших черт Гитлера. Он никогда не учился какой-либо профессии и, в сущности, всегда был аутсайдером. Как и всн самоучки, он слабо себе представлял, что такое настоящие профессиональные знания. Не будучи способным к комплексному охвату проблем, присущих всякому крупному начинанию, он с какой-то ненасытностью взваливал на себя все новые и новые функции. Необремененный традиционными представлениями, его быстрый, подвижной ум иногда выдавал смелые неортодоксальные решения, которые не пришли бы в голову специалисту. Стратегические успехи первых военных лет можно напрямую связать с его неисправимой неграмотностью в правилах игры и его дилетантски неомраченной решительностью. Поскольку противная сторона исходила из определенных правил, не понимала природы самоупоения Гитлера-самоучки, то и возникали ошеломляющие эффекты, которые в сочетании с военным превосходством закладывали предпосылки его успехов. Когда же посыпались неудачи, он, как и большинство непрофессионалов, потерпел крах. Вот тут-то незнание им правил игры и обнаружило себя как своеобразная несостоятельность, а его изъян уже перестал быть преимуществом. Чем более тяжкими становились неудачи, тем сильнее и безогляднее выступал на передний план его неисправимый дилетантизм. Склонность к неожиданным и ошеломляющим решениям была долгое время его силой, теперь же она приближала его гибель.
Раз в две-три недели я уезжал из Берлина на несколько дней в ставку Гитлера, сначала — в Восточной Пруссии, потом — на Украине, чтобы предоставить на его усмотрения многие конкретные технические вопросы, которыми он как верховный главнокомандующий интересовался. Гитлер знал все виды вооружений и боеприпасов по их калибрам, длине стволов и дальности боя, в его голове прочно сидели данные о важнейших видах вооружений на складах и об объемах их месячного производства. Ему не составляло труда детальнейшим образом сопоставлять выпуск продукции с нашими программами и делать из этого свои выводы.
Выглядевшая несколько наивно слабость Гитлера блеснуть цифровыми данными — теперь уже в области вооружений, как прежде в автомобилестроении или архитектуре — также обнаруживала в нем дилетанта. Он всегда старался выглядеть ни в чем неуступающим специалистам, а то и превосходящим их. Подлинный профессионал не станет, и вполне оправданно, перегружать свою голову деталями, которые он может уточнить по правочнику или получить от помощника. Гитлеру же, напротив, важно было для самого себя продемонстрировать свои знания. В этом была для него особая радость.
Свои сведения он черпал из огромной книги в красном переплете с широкой поперечной желтой полосой. Этот непрерывно пополнявшийся реестр тридцати-пятидесяти видов вооружения и боеприпасов всегда лежал на его прикроватном столике. Иногда во время совещаний по военным вопросам порученец по его приказанию приносил эту книгу, если ему требовалось перепроверить какую-то цифру, названную кем-либо из участников и моментально поставленную им под сомнение. Книга открывалась и раз за разом подтверждалась право Гитлера и безжалостно обнажалась неинформированность какого-нибудь генерала. Память Гитлера на цифры была кошмаром его окружения.
Гитлеру удавалось таким образом запугать большинство окружавших его офицеров, и, наоборот, он испытывал неуверенность, если напротив сидел настоящий профессионал. Он даже не отстаивал своего мнения, встретив сопротивление специалиста.
Мой предшественник Тодт нередко прихватывал с собой на совещания двух своих наиболее близких сотрудников, Ксавера Дорша и Карла Заура; бывало, что сопровождал его и кто-нибудь из экспертов. Но в принципе Тодт считал важным докладывать лично, привлекая своих сотрудников лишь при особо сложных частных вопросах. Я же с самого начала не утруждал себя запоминанием цифр, которые все равно лучше сидели в голове Гитлера. Чтобы полнее использовать почтение Гитлера к специалистам, я всегда брал на совещания классных экспертов по отдельным пунктам повестки дня.
Это избавляло меня от кошмара бомбардировок цифрами и техническими данными, буквально втаптывавшими в землю. Я появлялся в ставке, как правило, в сопровождении двух десятков гражданских лиц. Очень скоро в избранном кругу N 1 начали подшучивать над этими «шпееровскими нашествиями». По ходу совещания я вызывал от двух до четырех специалистов. Совещания проводились в ставки, примыкавшем непосредственно к личным покоям Гитлера. Это была скромно обставленная комната примерно в 80 квадратных метров, стены которой были отделаны светлым деревом. У большого окна величественно размещался массивный четырехметровый дубовый стол для карт и атласов. В углу стоял стол поменьше с шестью креслами вокруг. Здесь усаживались участники совещания.
Я сам во время этих заседаний по возможности держался в тени. Открывал их краткой характеристикой темы и предлагал специалисту изложить свои взгляды. Мои эксперты не давали себя запугать ни внешним окружением с бесчисленными генералами, адъютантами, постами охраны, неоднократными проверками документов, ни тем ореолом, который этот аппарат окружал Гитлера. Они приносили подчеркнутое достоинство своей должности и ответственности, в основе которых лежал обретенный за долгие годы успешной службы профессионализм. Бывало, что беседа перерастала в горячую дискуссию, потому что мои сотрудники, казалось, забывали, с кем имеют дело. Гитлер относился к этому отчасти с юмором, отчасти уважительно. В этом кругу он казался скромным и обходился с присутствующими с примечательной вежливостью. Он отказывался от своего обычного приема удушать несогласие пространными, утомительными и парализующими речами. Он умел отличать принципиальное от второстепенного, был раскован и приводил присутствующих в замешательство быстротой, с которой он делал выбор из нескольких вариантов и обосновывал его. Он легко ориентировался в технической стороне вопроса, в планах и чертежах. Задаваемые им вопросы свидетельствовали, что в общих чертах он быстро схватывал довольно сложную материю обсуждения. Впрочем, он не замечал свой недостаток: он слишком быстро добирался до сути вопроса, чтобы его действительно осмыслить.
Перед совещанием я никогда не мог предсказать его результата. Нередко он без возражений утверждал предложение, шансы которого представлялись мне ничтожными, так же нередко он вдруг упрямо отвергал принятие более или менее важных мероприятий, на которых еще недавно сам настаивал. И все же моя система переигрываания знаний Гитлером частностей еще более детальными познаниями моих специалистов чаще приносила успехи, чем неудачи. Другие его сотрудники отмечали с удивлением и завистью, что точка зрения Гитлера, незадолго до этого названная им на каком-нибудь военном совещании окончательной, нередко претерпевала в результате наших конференций с экспертами изменения и проходили наши предложения (1).
Технический горизонт Гитлера, точно так же, как его взгляд на мир и его эстетические пристрастия, да и сам стиль его жизни, замыкался Первой мировой войной. Его технические интересы были односторонне сфокусированы на традиционном вооружении армии и флота. В этой области он постоянно развивался и обогащал свои познания. Именно здесь он нередко выдвигал убедительные и практичные идеи. Но он определенно недооценивал, например, разработки в области радарной техники, атомной бомбы, реактивных истребителей и ракет. Во время своих довольно редких полетов на новеньком «Кондоре» он опасливо спрашивал, насколько надежен механизм шасси и сработает ли он при посадке. С недоверием отметил, что старый Ю-52 с жестким креплением шасси ему больше по душе.
Часто вечером того же дня после наших совещаний Гитлер излагал перед своим военным окружением только что обретенные познания. Он любил как бы между прочим преподнести их как свои собственные.
Когда появился русский танк Т-34, Гитлер торжествовал: он увидел в нем подтверждение правоты своего давнего требования снабжать танки более длинными орудийными стволами. Еще до моего назначения министром я как-то в саду Рейхсканцелярии стал свидетелем горьких сотований Гитлера после осмотра им танка на упрямство управления сухопутных войск по вооружениям. Оно не поняло смысла его требований оснастить танк длинноствольной пушкой, обеспечивающей большую начальную скорость полета снаряда. У армейского управления по вооружениям были свои контр-аргументы: длинный ствол на непредназначенном для этого танке поведет к перегрузке его передней части, столь радикальное новшество чревато опасностью того, что вся конструкция потеряет устойчивость.
Этот эпизод постоянно припоминался Гитлером, когда его идеи наталкивались на сопротивление: «Я тогда был прав, а мне не хотели верить. И сейчас я также прав!» Тогда как армия хотела получить танк, скоростные характеристики которого кравняли бы его с Т-34, Гитлер настаивал на оснащении танков тяжелой, с большей пробивной мощностью пушкой и на более толстой броней для защиты. И в этом вопросе он был подкован: держал в голове цифры, помнил результаты испытаний на поражение и на начальную скорость снарядов. Свою теорию он обыкновенно подкреплял примером боевых кораблей: «У кого в морском бою преимущество в дальнобойности, тот может открыть огонь с дальней дистанции, даже всего если один километр. А если еще к тому же и превосходящая и броневая мощь…, то тогда превосходство по всем статьям. А что Вы хотите? У корабля с лучшими ходовыми качествами остается только одна возможность: использовать их для бегства. Или Вы, может быть, хотите мне доказать, что благодаря своей большей скорости он в состоянии взять верх над более прочной броней и лучшей артиллерией? Но иначе обстоит дело и с танками. Более легкий и быстрый танк вынужден насовать перед более тяжелым».
Мои люди в этих дискуссиях не принимали непосредственного участия. Наша задача была выпускать танки в соответствии с заказом, а уж кто — Гитлер ли, генеральный ли штаб сухопутных войск или его управление по делам вооружений определяет его — нам было безразлично. Вопросы тактики боя нас не касались, споры велись в основном среди офицеров. В 1942 г. Гитлер еще старался не обрывать подобные дискуссии окриком. Тогда он еще спокойно выслушивал возражения и спокойно же приводил свои аргументы. Хотя, конечно, его аргументы имели особый вес.
Поскольку «тигр» в первоначальном своем варианте был рассчитан на 50 т, а затем под давлением Гитлера дошел до 57 т, то мы решили освоить тридцатитонный танк нового типа, который, как говорило уже его название «пантера», должен был отличаться большими скоростью и маневренностью. Это достигалось его относительной легкостью и мощностью двигателя от «тигра». Однако, в течение года на него под давлением Гитлера было навешано столько брони и больших по калибру орудий, что в конце-концов он с 48 тоннами вышел на проектный вес «тигра».
Чтобы как-то уравновесить странное превращение быстрой пантеры и тихоходного тигра, мы несколько позднее принялись за серию малых, легких и поэтому опять-таки более скоростных танков (2). Чтобы обрадовать и успокоить Гитлера, фирма «Порше» разработала документацию для сверх-тяжелого танка весом в 100 т, который и уже по одной этой причине мог бы производиться только штучно. Для введения шпионов в заблуждение мы назвали это чудовище «мышь». Порше, впрочем, сам заразился тягой Гитлера к сверхтяжелому вооружению и по временам подбрасывал ему информацию о параллельных программах у противников. Однажды Гитлер вызвал генерала Буле и потребовал: «Я только что слышал, что у противника начинает поступать новый тип танка с броней, далеко превосходящей все то, что есть у нас. Вы уже располагаете его характеристиками? Если наши сведения верны, то следует срочно…, следует срочно разработать новую противотанковую пушку. Пробивная способность ее снарядов должна…, увеличить калибр или удлинить ствол, — одним словом, отреагировать на это немедленно! Моментально!» (3).
Было большой ошибкой, что Гитлер взял на себя не только верховное командование вермахтом, но и сухопутными силами, а в их составе в качестве «хобби» возглавил разработку бронетанкового вооружения. При нормальном положении дел подобные вопросы должны были бы решаться в дискуссиях между офицерами Генерального штаба, армейского управления по вооружению и комитетом промышленности по вопросам вооружений. Главнокомандующий сухопутных войск подключался бы лишь в исключительных случаях. Но это противоречило бы привычке давать офицерам — специалистам самые деталлированные наставления. Сложившаяся практика была столь же ненормальна, сколь и пагубна. Ведь Гитлер тем самым снимал с них ответственность и воспитывал своих офицеров в духе безразличия.
Принимаемые Гитлером решения вели не только к обилию параллельных разработок, но и ко все менее обозримым проблемам материально-технического обеспечения7 Особенной помехой было то, что он не придавал значения достаточному обеспечению войск запчастями (4). Генеральный инспектор бронетанковых войск генерал-полковник Гудериан неоднократно обращал мое внимание на то, что при быстром ремонте, с минимальными расходами, можно было бы иметь в своем распоряжении больше боеспособных танков, чем наращиванием производства новых машин в ущерб запчастям. Поддержанный моим ответственным сотрудником Зауром Гитлер настоял на приоритете новой продукции, которая могла бы быть сниженной на 20%, при условии, что мы бы возвращали в строй выбывшие, по поддающиеся ремонту машины.
Несколько раз я приходил к Гитлеру с генерал-полковником Фроммом, как начальником сухопутных войск резерва, в сферу которого подпадали подобные неурядицы. Эти визиты дали ему удобный случай изложить аргументы армии. У Фромма была очень ясная манера изложения, он четко формулировал свои позиции и обладал дипломатическим тактом. С саблей между колен, рукой на ее рукояти, он дышал энергией, я и сегодня полагаю, что благодаря своим большим способностям он в ставке предотвратил не одно ошибочное решение. В самом деле, после нескольких таких совещаний его влияние возросло. Но тотчас же заявило о себе и противодействие со стороны как Кейтеля, почувствовавшего угрозу своему положению, так и Геббельса, который дал на Фромма политическую характеристику хуже некуда. А затем Гитлер сам схлестнулся с ним по вопросам снабжения фронта. Без обяников он сказал мне, чтобы я более не приводил Фромма.
Раз в две-три недели я уезжал из Берлина на несколько дней в ставку Гитлера, сначала — в Восточной Пруссии, потом — на Украине, чтобы предоставить на его усмотрения многие конкретные технические вопросы, которыми он как верховный главнокомандующий интересовался. Гитлер знал все виды вооружений и боеприпасов по их калибрам, длине стволов и дальности боя, в его голове прочно сидели данные о важнейших видах вооружений на складах и об объемах их месячного производства. Ему не составляло труда детальнейшим образом сопоставлять выпуск продукции с нашими программами и делать из этого свои выводы.
Выглядевшая несколько наивно слабость Гитлера блеснуть цифровыми данными — теперь уже в области вооружений, как прежде в автомобилестроении или архитектуре — также обнаруживала в нем дилетанта. Он всегда старался выглядеть ни в чем неуступающим специалистам, а то и превосходящим их. Подлинный профессионал не станет, и вполне оправданно, перегружать свою голову деталями, которые он может уточнить по правочнику или получить от помощника. Гитлеру же, напротив, важно было для самого себя продемонстрировать свои знания. В этом была для него особая радость.
Свои сведения он черпал из огромной книги в красном переплете с широкой поперечной желтой полосой. Этот непрерывно пополнявшийся реестр тридцати-пятидесяти видов вооружения и боеприпасов всегда лежал на его прикроватном столике. Иногда во время совещаний по военным вопросам порученец по его приказанию приносил эту книгу, если ему требовалось перепроверить какую-то цифру, названную кем-либо из участников и моментально поставленную им под сомнение. Книга открывалась и раз за разом подтверждалась право Гитлера и безжалостно обнажалась неинформированность какого-нибудь генерала. Память Гитлера на цифры была кошмаром его окружения.
Гитлеру удавалось таким образом запугать большинство окружавших его офицеров, и, наоборот, он испытывал неуверенность, если напротив сидел настоящий профессионал. Он даже не отстаивал своего мнения, встретив сопротивление специалиста.
Мой предшественник Тодт нередко прихватывал с собой на совещания двух своих наиболее близких сотрудников, Ксавера Дорша и Карла Заура; бывало, что сопровождал его и кто-нибудь из экспертов. Но в принципе Тодт считал важным докладывать лично, привлекая своих сотрудников лишь при особо сложных частных вопросах. Я же с самого начала не утруждал себя запоминанием цифр, которые все равно лучше сидели в голове Гитлера. Чтобы полнее использовать почтение Гитлера к специалистам, я всегда брал на совещания классных экспертов по отдельным пунктам повестки дня.
Это избавляло меня от кошмара бомбардировок цифрами и техническими данными, буквально втаптывавшими в землю. Я появлялся в ставке, как правило, в сопровождении двух десятков гражданских лиц. Очень скоро в избранном кругу N 1 начали подшучивать над этими «шпееровскими нашествиями». По ходу совещания я вызывал от двух до четырех специалистов. Совещания проводились в ставки, примыкавшем непосредственно к личным покоям Гитлера. Это была скромно обставленная комната примерно в 80 квадратных метров, стены которой были отделаны светлым деревом. У большого окна величественно размещался массивный четырехметровый дубовый стол для карт и атласов. В углу стоял стол поменьше с шестью креслами вокруг. Здесь усаживались участники совещания.
Я сам во время этих заседаний по возможности держался в тени. Открывал их краткой характеристикой темы и предлагал специалисту изложить свои взгляды. Мои эксперты не давали себя запугать ни внешним окружением с бесчисленными генералами, адъютантами, постами охраны, неоднократными проверками документов, ни тем ореолом, который этот аппарат окружал Гитлера. Они приносили подчеркнутое достоинство своей должности и ответственности, в основе которых лежал обретенный за долгие годы успешной службы профессионализм. Бывало, что беседа перерастала в горячую дискуссию, потому что мои сотрудники, казалось, забывали, с кем имеют дело. Гитлер относился к этому отчасти с юмором, отчасти уважительно. В этом кругу он казался скромным и обходился с присутствующими с примечательной вежливостью. Он отказывался от своего обычного приема удушать несогласие пространными, утомительными и парализующими речами. Он умел отличать принципиальное от второстепенного, был раскован и приводил присутствующих в замешательство быстротой, с которой он делал выбор из нескольких вариантов и обосновывал его. Он легко ориентировался в технической стороне вопроса, в планах и чертежах. Задаваемые им вопросы свидетельствовали, что в общих чертах он быстро схватывал довольно сложную материю обсуждения. Впрочем, он не замечал свой недостаток: он слишком быстро добирался до сути вопроса, чтобы его действительно осмыслить.
Перед совещанием я никогда не мог предсказать его результата. Нередко он без возражений утверждал предложение, шансы которого представлялись мне ничтожными, так же нередко он вдруг упрямо отвергал принятие более или менее важных мероприятий, на которых еще недавно сам настаивал. И все же моя система переигрываания знаний Гитлером частностей еще более детальными познаниями моих специалистов чаще приносила успехи, чем неудачи. Другие его сотрудники отмечали с удивлением и завистью, что точка зрения Гитлера, незадолго до этого названная им на каком-нибудь военном совещании окончательной, нередко претерпевала в результате наших конференций с экспертами изменения и проходили наши предложения (1).
Технический горизонт Гитлера, точно так же, как его взгляд на мир и его эстетические пристрастия, да и сам стиль его жизни, замыкался Первой мировой войной. Его технические интересы были односторонне сфокусированы на традиционном вооружении армии и флота. В этой области он постоянно развивался и обогащал свои познания. Именно здесь он нередко выдвигал убедительные и практичные идеи. Но он определенно недооценивал, например, разработки в области радарной техники, атомной бомбы, реактивных истребителей и ракет. Во время своих довольно редких полетов на новеньком «Кондоре» он опасливо спрашивал, насколько надежен механизм шасси и сработает ли он при посадке. С недоверием отметил, что старый Ю-52 с жестким креплением шасси ему больше по душе.
Часто вечером того же дня после наших совещаний Гитлер излагал перед своим военным окружением только что обретенные познания. Он любил как бы между прочим преподнести их как свои собственные.
Когда появился русский танк Т-34, Гитлер торжествовал: он увидел в нем подтверждение правоты своего давнего требования снабжать танки более длинными орудийными стволами. Еще до моего назначения министром я как-то в саду Рейхсканцелярии стал свидетелем горьких сотований Гитлера после осмотра им танка на упрямство управления сухопутных войск по вооружениям. Оно не поняло смысла его требований оснастить танк длинноствольной пушкой, обеспечивающей большую начальную скорость полета снаряда. У армейского управления по вооружениям были свои контр-аргументы: длинный ствол на непредназначенном для этого танке поведет к перегрузке его передней части, столь радикальное новшество чревато опасностью того, что вся конструкция потеряет устойчивость.
Этот эпизод постоянно припоминался Гитлером, когда его идеи наталкивались на сопротивление: «Я тогда был прав, а мне не хотели верить. И сейчас я также прав!» Тогда как армия хотела получить танк, скоростные характеристики которого кравняли бы его с Т-34, Гитлер настаивал на оснащении танков тяжелой, с большей пробивной мощностью пушкой и на более толстой броней для защиты. И в этом вопросе он был подкован: держал в голове цифры, помнил результаты испытаний на поражение и на начальную скорость снарядов. Свою теорию он обыкновенно подкреплял примером боевых кораблей: «У кого в морском бою преимущество в дальнобойности, тот может открыть огонь с дальней дистанции, даже всего если один километр. А если еще к тому же и превосходящая и броневая мощь…, то тогда превосходство по всем статьям. А что Вы хотите? У корабля с лучшими ходовыми качествами остается только одна возможность: использовать их для бегства. Или Вы, может быть, хотите мне доказать, что благодаря своей большей скорости он в состоянии взять верх над более прочной броней и лучшей артиллерией? Но иначе обстоит дело и с танками. Более легкий и быстрый танк вынужден насовать перед более тяжелым».
Мои люди в этих дискуссиях не принимали непосредственного участия. Наша задача была выпускать танки в соответствии с заказом, а уж кто — Гитлер ли, генеральный ли штаб сухопутных войск или его управление по делам вооружений определяет его — нам было безразлично. Вопросы тактики боя нас не касались, споры велись в основном среди офицеров. В 1942 г. Гитлер еще старался не обрывать подобные дискуссии окриком. Тогда он еще спокойно выслушивал возражения и спокойно же приводил свои аргументы. Хотя, конечно, его аргументы имели особый вес.
Поскольку «тигр» в первоначальном своем варианте был рассчитан на 50 т, а затем под давлением Гитлера дошел до 57 т, то мы решили освоить тридцатитонный танк нового типа, который, как говорило уже его название «пантера», должен был отличаться большими скоростью и маневренностью. Это достигалось его относительной легкостью и мощностью двигателя от «тигра». Однако, в течение года на него под давлением Гитлера было навешано столько брони и больших по калибру орудий, что в конце-концов он с 48 тоннами вышел на проектный вес «тигра».
Чтобы как-то уравновесить странное превращение быстрой пантеры и тихоходного тигра, мы несколько позднее принялись за серию малых, легких и поэтому опять-таки более скоростных танков (2). Чтобы обрадовать и успокоить Гитлера, фирма «Порше» разработала документацию для сверх-тяжелого танка весом в 100 т, который и уже по одной этой причине мог бы производиться только штучно. Для введения шпионов в заблуждение мы назвали это чудовище «мышь». Порше, впрочем, сам заразился тягой Гитлера к сверхтяжелому вооружению и по временам подбрасывал ему информацию о параллельных программах у противников. Однажды Гитлер вызвал генерала Буле и потребовал: «Я только что слышал, что у противника начинает поступать новый тип танка с броней, далеко превосходящей все то, что есть у нас. Вы уже располагаете его характеристиками? Если наши сведения верны, то следует срочно…, следует срочно разработать новую противотанковую пушку. Пробивная способность ее снарядов должна…, увеличить калибр или удлинить ствол, — одним словом, отреагировать на это немедленно! Моментально!» (3).
Было большой ошибкой, что Гитлер взял на себя не только верховное командование вермахтом, но и сухопутными силами, а в их составе в качестве «хобби» возглавил разработку бронетанкового вооружения. При нормальном положении дел подобные вопросы должны были бы решаться в дискуссиях между офицерами Генерального штаба, армейского управления по вооружению и комитетом промышленности по вопросам вооружений. Главнокомандующий сухопутных войск подключался бы лишь в исключительных случаях. Но это противоречило бы привычке давать офицерам — специалистам самые деталлированные наставления. Сложившаяся практика была столь же ненормальна, сколь и пагубна. Ведь Гитлер тем самым снимал с них ответственность и воспитывал своих офицеров в духе безразличия.
Принимаемые Гитлером решения вели не только к обилию параллельных разработок, но и ко все менее обозримым проблемам материально-технического обеспечения7 Особенной помехой было то, что он не придавал значения достаточному обеспечению войск запчастями (4). Генеральный инспектор бронетанковых войск генерал-полковник Гудериан неоднократно обращал мое внимание на то, что при быстром ремонте, с минимальными расходами, можно было бы иметь в своем распоряжении больше боеспособных танков, чем наращиванием производства новых машин в ущерб запчастям. Поддержанный моим ответственным сотрудником Зауром Гитлер настоял на приоритете новой продукции, которая могла бы быть сниженной на 20%, при условии, что мы бы возвращали в строй выбывшие, по поддающиеся ремонту машины.
Несколько раз я приходил к Гитлеру с генерал-полковником Фроммом, как начальником сухопутных войск резерва, в сферу которого подпадали подобные неурядицы. Эти визиты дали ему удобный случай изложить аргументы армии. У Фромма была очень ясная манера изложения, он четко формулировал свои позиции и обладал дипломатическим тактом. С саблей между колен, рукой на ее рукояти, он дышал энергией, я и сегодня полагаю, что благодаря своим большим способностям он в ставке предотвратил не одно ошибочное решение. В самом деле, после нескольких таких совещаний его влияние возросло. Но тотчас же заявило о себе и противодействие со стороны как Кейтеля, почувствовавшего угрозу своему положению, так и Геббельса, который дал на Фромма политическую характеристику хуже некуда. А затем Гитлер сам схлестнулся с ним по вопросам снабжения фронта. Без обяников он сказал мне, чтобы я более не приводил Фромма.