Страница:
Папен был неуловим, его чиновники медлили, но обещали через одну-две недели перенести все бумаги в соответствии с правилами во временную резиденцию. В ответ на это я, не долго думая, послал рабочих в еще неосвобожденный дворец и велел им сбивать богатую лепнину с потолков и стен залов и передних, производя при этом как можно больше шума и пыли. Пыль просачивалась через щели в дверях в рабочие помещения, из-за шума стало невозможно работать. Гитлер счел это великолепным. Его одобрение сопровождалось остротами в адрес «запыленных чиновников».
Через 24 часа они съехали. В одной комнате я увидел на полу большую засохшую лужу крови. Там 30 июня был застрелен Герберт фон Бозе, один из сотрудников Папена. Я отвернулся и с тех пор избегал заходить в эту комнату. Больше я об этом не думал.
2 августа умер Гинденбург. В тот же день Гитлер поручил мне лично заняться подготовкой к похоронам в восточно-прусском мемориале битвы при Танненберге.
Во внутреннем дворе я соорудил трибуну с деревянными сиденьями, ограничившись траурным крепом, вместо знамен спускавшимся с высоких трибун, расположенных по периметру внутреннего двора. Гиммлер появился на несколько часов со штабом руководителей СС, холодно выслушал объяснения своего порученца о том, какие меры безопасности были приняты, со столь же неприступным видом позволил мне дать пояснения к моему проекту. Он произвел на меня впечатление дистанцированной официальности. Казалось, что люди его совершенно не интересовали, он скорее общался с ними по необходимости.
Сиденья из светлых свежеоструганных досок диссонировали с задуманным мной мрачным обрамлением. Была прекрасная погода, и я велел окрасить их в черный цвет. К несчастью, вечером начался затяжной дождь, продолжавшийся и в последующие дни; краска не высохла. Спецрейсом нам привезли из Берлина рулоны ткани и обтянули ею скамьи, но сырая черная краска все же проходила сквозь ткань, и одежда кого-нибудь из приглашенных наверняка была испорчена.
Ночью накануне панихиды гроб на орудийном лафете был перевезен из восточно-прусского имения Гинденбурга Гут Нойдекк и помещен в одной из башен мемориала. Его сопровождали знаменосцы, по традиции несшие знамена немецких полков первой мировой войны, и факельщики, не прозвучало ни единого слова, не была подана ни одна команда. Эта благоговейная тишина производила большее впечатление, чем организованные церемонии последующих дней.
Гроб с телом Гинденбурга был установлен утром в центре двора, непосредственно рядом с ним, без приличествующего случаю удаления, сооружена трибуна оратора. Гитлер подошел, Шауб достал из папки рукопись, положил ее на трибуну. Гитлер начал говорить, помедлил сердито и совсем не торжественно покачал головой — адъютант перепутал рукопись. Когда ошибка была устранена, Гитлер зачитал неожиданно прохладную, формальную траурную речь.
Гинденбург долго, для проявлявшего нетерпение Гитлера слишком долго создавал ему трудности из-за своей трудноподдающейся воздействию косности; часто приходилось прибегать к хитрости, шутке или интриге, чтобы сделать понятными аргументы. Один из шахматных ходов Гитлера состоял в том, чтобы посылать уроженца Восточной Пруссии Функа, в то время госсекретаря у Геббельса, к рейхспрезиденту для утреннего обзора прессы. Функ действительно умел благодаря особой доверительности, имевшей место между земляками, сгладить остроту некоторых неприятных для Гинденбурга политических новостей или подать их так, чтобы не вызвать противодействие.
О восстановлении монархии, как бы ни ожидали этого Гинденбург и многочисленные из его политических друзей, Гитлер никогда всерьез не думал. Нередко от него можно было услышать: «Я продолжаю платить пенсии министрам-социал-демократам, вроде Северинга. Можно думать о них все, что угодно, но одну заслугу за ними следует признать: они упразднили монархию. Это был большой шаг вперед. Именно они расчистили нам путь. И чтобы мы теперь опять ввели эту монархию? Чтобы я делил власть? Посмотрите на Италию! Вы что же думаете, я настолько глуп? Монархи всегда были неблагодарны по отношению к своим первым помощникам. Достаточно вспомнить Бисмарка. Нет, на эту удочку я не попадусь. Даже хотя Гогенцоллерны теперь и держатся так любезно».
В начале 1934 г. Гитлер неожиданно дал мне мой первый крупный заказ. В Нюрнберге на Цеппелинфельде решили заменить временную деревянную трибуну каменной. Я долго чеснто мучился над первыми эскизами, пока в добрый час меня не осенила убедительная идея: большое ступенчатое сооружение, поднимающееся вверх и заканчивающееся длинным залом с колоннами с массивными павильонами из камня по бокам. Без сомнения, это было навеяно мыслями о Пергамском алтаре. Мешала необходимая трибуна для почетных гостей, которую я постарался как можно более незаметно вписать в центр ступенчатой части.
Я чувствовал себя неуверенно, когда попросил Гитлера посмотреть макет, я медлил, потому что проект выходил далеко за пределы задания. Большое сооружение из камня было 390 метров в длину и 24 метра в высоту. Оно превосходило термы Каракаллы в Риме в длину на 180 метров, т.е. почти вдвое.
Гитлер спокойно оглядел гипсовый макет со всех сторон, профессионально приседая и наклоняясь, чтобы получить общее представление с точки зрения посетителя, молча изучал чертежи и не проявлял никакой реакции. Я уже считал, что он забракует мою работу. И тут, точно как во время нашей первой встречи, он коротко сказал: «Согласен» и простился. Мне до сих пор не ясно, почему он, обычно любивший подолгу разглагольствовать, был так краток, когда принимал такие решения.
У других архитекторов Гитлер чаще всего отклонял первый вариант, любил заставлять по нескольку раз перерабатывать проект и, даже когда уже шло строительство, требовал внесения детальных изменений. Мои работы он с этого первого испытания профессионального мастерства пропускал беспрепятственно; с этого момента он проникся уважением к моим идеям и обращался со мной как с архитектором примерного равного ему уровня.
Гитлер любил объяснять, что он строит, чтобы запечатлеть для потомства свое время и его дух. В конце концов, о великих исторических эпохах будет напоминать только их монументальная архитектура, говорил он. Что осталось от императоров Великой Римской империи? Что свидетельствовало об их существовании, если бы не их зодчество? В истории народа время от времени случаются периоды слабости, и тогда здания начинают говорить о былом могуществе. Конечно, одним этим не разбудишь новое национальное сознание. Но если после длительного периода упадка вновь оживает чувство национального величия, то эти памятники предков становятся лучшим напоминанием. Так зодчество Римской империи позволило Муссолини воззвать к героическому духу Рима, когда он хотел донести до своего народа свою идею современной империи. И к совести Германии грядущих столетий должно взывать то, что мы построим. При помощи этого аргумента Гитлер подчеркивал также значение качественного исполнения.
Строительство на Цеппелинфельде было немедленно начато, чтобы, по крайней мере, построить трибуну к открытию съезда. Ему мешало нюрнбергское трамвайное депо. После того, как его взорвали, я проходил мимо этого хаоса из разрушенных железобетонных конструкций; арматура торчала наружу и уже начала ржаветь. Было легко себе представить, как она будет разрушаться дальше. Это неутешительное зрелище дало мне импульс к размышлениям, которые я позднее изложил Гитлеру под несколько претенциозным названием «Теория ценности руин» здания. Ее исходным пунктом было то, что современные здания, смонтированные из строительных конструкций, без сомнения, мало подходили для того, чтобы стать «мостом традиции», который, по замыслу Гитлера, следовало перебросить к будущим поколениям: немыслимо, чтобы ржавеющие кучи обломков вызывали бы то героическое воодушевление, которое восхищало Гитлера в монументах прошлого. Эту дилемму должна бы решить моя теория: использование особых материалов, а также учет их особых статических свойств должны позволить создать такие сооружения, руины которых через века или (как мы рассчитывали) через тысячелетия примерно соответствовали бы римским образцам. 3 «»
Чтобы придать моим мыслям наглядность, я велел изготовить романтический рисунок. Он изображал трибуну Цеппелинфельда, заброшенную на протяжении нескольких поколений, увитую плющом, с обрушившимися колоннами, тут и там разрушенной кладкой, но в целом еще сохранившую первоначальные очертания. В окружении Гитлера этот рисунок сочли «кощунственным». Само по себе представление, что рассчитал период упадка для только что основанного тысячелетнего рейха, многим казалось неслыханным. Однако Гитлер нашел эту мысль убедительной и логичной; он распорядился, чтобы в будущем важные объекты рейха строились в соответствии с этим «законом развалин».
При одном из посещений территории партийного комплекса Гитлер, находясь в хорошем настроении, заметил Борману, что мне следует носить партийную форму. Все из его ближайшего окружения, личный врач, фотограф, даже директор «Даймлер-Бенца», уже получили форму. И действительно, я, единственный человек в штатском, выглядел белой вороной. Этим маленьким жестом Гитлер одновременно показал, что теперь он окончательно причислил меня к своему узкому кругу. Он никогда бы не проявил недовольства, если бы один из его знакомых появился в рейхсканцелярии или в Бергхофе в штатском, потому что Гитлер сам по возможности предпочитал штатскую одежду. Однако во время поездок и посещений он выступал в официальном качестве и придерживался мнения, что для таких случаев подходит только форма. Так я в начале 1934 года стал начальником отдела в штабе его заместителя Рудольфа Гесса. Через несколько месяцев я получил такой же чин у Геббельса за свою деятельность по подготовке массовых манифестаций во время съезда, праздника урожая и 1 Мая.
30 января по предложению Роберта Лея, руководителя немецкого Рабочего фронта, была создана организация досуга, взявшая себе имя «Сила через радость». Я должен был взять на себя руководство отделом «Красота труда», название, провоцировавшее не меньше насмешек, чем сама формулировка «Сила через радость». Лей как раз недавно во время поездки по голландской провинции Лимбург видел несколько шахт, отличавшихся стерильной чистотой и хорошо благоустроенной, озелененной территорией. Он со своей склонностью все обобщать решил, что это будет полезно внедрить во всей немецкой промышленности. Лично мне эта идея принесла работу на общественных началах, доставившую мне много радости: сначала мы убеждали владельцев фабрик по-новому оформить цеха и поставить цветы в мастерских. Но нашему честолюбию было этого мало: следовало увеличить площадь окон, создать столовые; на месте какой-нибудь свалки появлялись скамейки и стол, где можно было провести перерыв, на месте асфальта был разбит газон. Мы унифицировали простую красивую столовую посуду, создали типовые эскизы простой мебели, выпускавшейся большими сериями и позаботились о том, чтобы фирмы могли получить консультацию специалистов или посмотреть информационные фильмы по вопросам искусственного освещения или вентиляции рабочих мест. К работе над этими проектами я привлек бывших функционеров из профсоюзов, а также некоторых членов распущенного «Союза художественных ремесел и промышленности». Они все без исключения полностью отдавались работе, каждый из них был полон решимости хоть немного улучшить условия жизни и осуществить лозунг бесклассовой народной общности. Кстати, для меня было неожиданностью то, что Гитлер почти не проявил интереса к этим идеям. Он, который мог входить в любую мелочь, когда речь шла о строительстве, проявлял заметное равнодушие, когда я рассказывал ему об этой социальной области моей работы. Британский посол в Берлине, во всяком случае, оценивал ее выше, чем Гитлер. 4 «»
Моим постам в партии я обязан первым приглашением весной 1934 г. на официальный вечерний прием, который давал Гитлер в качестве партийного лидера и на который приглашались и женщины. В большой столовой квартиры канцлера мы разместились за круглыми столами группами по 6-8 человек. Гитлер переходил от стола к столу, произносил несколько любезностей, просил познакомить его с дамами, и, когда он подошел к нам, я представил ему свою жену, которую я до сих пор скрывал от него. «Почему Вы так долго лишали нас общества Вашей жены?» — спросил он несколько дней спустя, в узком кругу, явно находясь под впечатлением. Я действительно избегал этого, не в последнюю очередь потому, что испытывал заметную антипатию к тому, как Гитлер обращался со своей любовницей. Сверх того, как я считал, это было делом адъютантов — пригласить мою жену или обратить на нее внимание Гитлера. Но от них нельзя было ожидать знания этикета. И в поведении адъютантов в конце концов отражалось мелкобуржуазное происхождение Гитлера.
Моей жене Гитлер не без торжественности сказал в этот первый вечер знакомства: «Ваш муж воздвигнет для меня здания, каких не возводили уже 4 тысячи лет». На Цеппелинфельде каждый год устраивали демонстрацию партийных функционеров среднего и низшего звена, так называемых управляющих (амтсвальтеров). В то время как штурмовики, трудовая повинность и, уж конечно, вермахт во время своих манифестаций производили большое впечатление на Гитлера и гостей своей жесткой дисциплиной, оказалось трудным представить в выгодном свете амтсвальтеров. Они большей частью наели солидные животы на своих синекурах; от них решительно нельзя было добиться, чтобы они держали строй. В оргкомитете по подготовке съездов проводились совещания, где обсуждался этот недостаток, уже давший Гитлеру повод к ироническим замечаниям. Мне пришла в голову спасительная идея: «А давайте мы их выпустим в темноте».
Я представил свой план руководству оргкомитета по подготовке съезда. За высокими валами поля во время вечернего мероприятия нужно поместить тысячи знамен всех городских партийных групп Германии и по команде «излиться» десятью колоннами в десять проходов между марширующими амтсвальтерами. При этом знамена и венчающие их сверкающие орлы должны были подсвечиваться таким образом, чтобы одно это производило эффект. Но это мне еще показалось недостаточным: мне как-то случилось видеть наши новые зенитные прожектора, посылавшие луч на несколько километров, и выпросил у Гитлера 130 штук, Геринг поначалу, правда, чинил некоторые препятствия, потому что эти 130 прожекторов большей частью представляли собой стратегический резерв. Однако Гитлер успокоил его: «Если мы выставим их здесь в таком большом количестве, то за границей подумают, что нам их некуда девать».
Эффект значительно превзошел мою фантазию. 130 резких лучей, расположенных вокруг всего поля на расстоянии всего 12 метров друг от друга, достигали высоты в 6-8 километров и там соединялись в сияющую плоскость. Так возникал эффект огромного помещения, причем отдельные лучи смотрелись как огромные пилястры бесконечно высоких внешних стен. Иногда через этой световой венец проходило облако и придавало грандиозному эффекту сюрреалистический оттенок. Я думаю, что этот «световой собор» стал родоначальником световой архитектуры такого рода, и для меня он остается не только прекраснейшим, но и единственнным в своем роде пространственным творением, пережившим свое время. «Одновременно торжественно и прекрасно, как будто находишься в ледяном дворце», — писал британский посол Хендерсон. 5 «»
Но в темноту нельзя было задвинуть присутствовавших при закладке зданий сановников, рейхсминистров, рейхс— и гауляйтеров, хотя они выглядели ничуть не более привлекательно. Их ценой больших усилий удавалось построить в шеренгу. При этом они превращались в более или менее обычных статистов и покорно слушались нетерпеливых распорядителей. При появлении Гитлера по команде вставали по стойке «смирно» и выбрасывали сперед руку для приветствия. При закладке Нюрнбергского дворца конгрессов он увидел меня во втором ряду. Он прервал торжественный церемониал, чтобы протянуть руку мне навстречу. Этот непривычный жест произвел на меня такое впечатление, что я поднятой для приветствия рукой шлепнул по лысине стоявшего передо мной франкского гауляйтера Штрейхера.
Встретиться с Гитлером в интимном кругу во время Нюрнбергских съездов было почти невозможно. Он либо уединялся для подготовки своих речей, либо присутствовал на одном из многочисленных митингов. Особое удовлетворение ему доставляло растущее год от года число иностранных гостей и делегаций, особенно если речь шла о западных демократиях. Во время обедов на скорую руку он интересовался их именами и наслаждался заметным ростом интереса к образу национал-социалистической партии.
Хлеб, который я ел в Нюрнберге, я тоже зарабатывал в поте лица, потому что на меня была возложена ответственность за оформление всех зданий, где во время работы съезда выступал Гитлер. В качестве «главного декоратора» я незадолго до начала мероприятия должен был убедиться, что все в порядке, чтобы затем немедленно поспешить на следующий объект. Я тогда очень любил знамена и использовал их, где только мог. Таким образом можно было сделать красочными сооружения из камня. Этому способствовало и то, что придуманный Гитлером флаг со свастикой гораздо лучше подходил для применения в архитектуре, чем трехцветный флаг. Конечно, это не полностью соответствовало его величию, когда его использовали как украшение, для более ритмичного разделения фасадов или чтобы прикрыть от карниза до тротуара уродливые дома времен грюндерства. Нередко его еще украшали золотые ленты, усиливавшие эффект красного. Я, однако, смотрел на это глазами архитектора. Целые оргии флагов я устраивал на узких улочках Гослара и Нюрнберга, подвешивая на каждом доме флаг к флагу, так что неба почти не было видно.
Из-за этой деятельности я пропускал все митинги, где выступал Гитлер, за исключением его речей по вопросам культуры, которые он сам часто называл вершинами ораторского искусства и над которыми он систематически работал уже на Оберзальцберге. В то время я восхищался этими речами, а именно, как я считал, не столько из-за ораторского блеска, сколько из -за их продуманного содержания, их уровня. В Шпандау я решил перечитать их, выйдя на свободу, потому что я думал найти здесь что-нибудь из своего бывшего мира, что бы не отталкивало меня; но я обманулся в своих ожиданиях. В условиях того времени они много говорили мне, а теперь казались бессодержательными, недтнамичными, плоскими и ненужными. Они однаруживали стремление Гитлера мобилизовать понятие культуры, заметно извратив его смысл, для своих целей власти. Мне было непонятно, как это они могли когда-то произвести на меня такое глубокое впечатление. Что это было?
Я также никогда не пропускал постановки «Мейстерзингера» с ансамблем Берлинской государственной оперы под управлением Фуртвенглера по случаю открытия съездов. Можно было бы подумать, что такое гала-представление, сравнимое только с Байройтскими фестивалями, собирало огромное количество людей. Свыше тысячи представителей партийной верхушки получали приглашения и билеты, но они, по-видимому, предпочитали собирать информацию о качестве нюрнбергского пива и франкского вина. При этом каждый, наверное, надеялся на то, что другой выполнит свой партийный долг и высидит всю оперу: вообще существует легенда, что партийная верхушка интересовалась музыкой. На самом же деле ее представители были неотесанными, индиферентными типами, для которых классическая музыка значила так же мало, как и искусство и литература вообще. Даже немногие представители интеллигенции среди высших чинов Гитлера, вроде Геббельса, не посещали такие мероприятия, как регулярные концерты Берлинской филармонии под управлением Фуртвенглера. Здесь из всей элиты можно было встретить только министра внутренних дел Фрика; сам Гитлер, вроде бы обожавший музыку, с 1933 г. появлялся в Берлинской филармонии только в редких официальных случаях.
Все вышесказанное делает понятным то, что на этом представлении «Мейстерзингера» в 1933 г. в Нюрнбергской опере зал был почти пуст, когда в правительственной ложе появился Гитлер. Он был крайне рассержен, потому что, как он заявил, нет ничего более оскорбительного и тяжелого для актера, чем играть перед пустым залом. Гитлер приказал выслать наряды с заданием привести в оперу высоких партийных функционеров с их квартир, из пивных и ресторанов, но все равно не удалось заполнить зал. На следующий день в оргкомитете рассказывали многочисленные анекдоты о том, где и при каких обстоятельствах взяли отсутствовавших.
После этого Гитлер на следующий день приказал не любящим театр партийным бонзам присутствовать на праздничном спектакле. Они выглядели скучающими, многих явно одолевал сон. Гитлер также считал, что жидкие аплодисменты далеко не соответствовали блестящей постановке. Поэтому с 1935 г. партийную массу заменили гражданской публикой, которая должна была приобретать билеты за большие деньги. Только таким образом удалось добиться необходимой актерам «атмосферы» и аплодисментов, которых требовал Гитлер.
Поздно вечером я возвращался после приготовлений к себе домой, в гостиницу «Дойчер хоф», снятую для штаба Гитлера, для гау— и рейхсляйтеров. В ресторане гостиницы я регулярно встречал группу старых гауляйтеров. Они дебоширили и пили, как наемники, громко говорили о том, что партия предала принципы революции, предала рабочих. Эта фронда показывала, что идеи Грегора Штрассера, в свое время возглавлявшего антикапиталистическое крыло в НСДАП, все еще жили, хотя бы и сводились теперь лишь к фразам. Но только под воздействием алкоголя они вспоминали свой революционный энтузиазм.
В 1934 г. во время работы съезда в присутствии Гитлера впервые были устроены показательные учения. В тот же вечер Гитлер официально посетил солдатский бивак. Бывший ефрейтор, он, казалось, попал в знакомый ему мир, присел к солдатскому костру, шутил направо и налево в кругу солдат. Гитлер вернулся после этого посещения расслебленным и за непродолжительным ужином рассказывал некоторые примечательные подробности.
Между тем Главное командование сухопутных сил вовсе не пришло в восторг от этого. Его адъютант при Гитлере Хоссбах говорил о «нарушениях дисциплины» солдатами, в присутствии главы государства нарушивших парадное построение. Он настаивал на том, чтобы в следующем году не допускать подобных интимностей, как противоречащих достоинству главы государства. Гитлер в кругу своих близких сердился на эту критику, но уступил. Меня удивила чуть ли не беспомощная пассивность Гитлера, когда эти требования выражались в энергичной форме. Может быть, его вынуждало к эттому диктуемое соображениями тактики осторожное отношение к вермахту и то, что он еще не совсем осознал себя как главу государства.
Во время подготовки съездов я встретился с женщиной, которая произвела на меня сильное впечатление еще в студенческие годы. Это была Лени Рифеншталь, исполнительница главных ролей и режиссер известных фильмов о горах и лыжном спорте. Она получила задание Гитлера делать фильмы о съездах. Единственная женщина — официальное лицо в партийном механизме, она часто противостояла партийной организации, поначалу готовой взбунтоваться против нее. На политических руководителей традиционно неприемлющего женщин движения уверенная в себе женщина, без стеснения командовавшая этим мужским миром как ей было нужно, действовала, как красная тряпка на быка. Чтобы сбросить ее, плели интриги, клеветали на нее Гессу. И все же после первого фильма о съезде, ставшего даже для сомневающихся из окружения Гитлера свидетельством профессионального мастерства режиссера, нападки прекратились.
Когда у меня с ней наладился контакт, она вынула из кассеты пожелтевшую вырезку из газеты: «Когда Вы три года назад перестроили партийный дом в Берлине, я, не зная Вас, вырезала из газеты Вашу фотографию». Я обескураженно спросил о причине. Она ответила: «Я тогда подумала, что Вы с такой головой могли бы сыграть роль… Конечно, в одном из моих фильмов».
Кстати, я вспоминаю, что кадры, запечатлевшие одно из самых торжественных заседаний съезда 1935 г., были испорчены. По предложению Лени Рифеншталь Гитлер отдал распоряжение повторить эти сцены в павильоне. В одном из больших павильонов берлинского Йоханнисталя я смонировал декорацию, изображающую часть зала, а также президиум и трибуну. На нее направили свет, вокруг озабоченно сновали члены постановочной группы, а на заднем плане можно было видеть Штрайхера, Розенберга и Франка, прохаживающихся туда-сюда с текстами своих выступлений, старательно заучивая свои роли. Прибыл Гесс, его пригласили сниматься первым. Точно так же, как перед 30000 слушателей на съезде, он торжественно поднял руку. Со свойственным ему пафосом и искренним волнением он начал поворачиваться точно в том направлении, где Гитлера вовсе и не было, и, вытянувшись по стойке смирно, воскликнул: «Мой фюрер, я приветствую Вас от имени съезда. Съезд продолжает свою работу. Выступает фюрер!» При этом он был настолько убедительным, что я с этого момента не был полностью убежден в подлинности его чувств. Трое других также натурально играли свою роль в пустом павильоне и проявили себя как талантливые исполнители. Я был совсем сбит с толку; напротив, фрау Рифеншталь нашла, что снятые в павильоне кадры лучше, чем оригинальные.
Через 24 часа они съехали. В одной комнате я увидел на полу большую засохшую лужу крови. Там 30 июня был застрелен Герберт фон Бозе, один из сотрудников Папена. Я отвернулся и с тех пор избегал заходить в эту комнату. Больше я об этом не думал.
2 августа умер Гинденбург. В тот же день Гитлер поручил мне лично заняться подготовкой к похоронам в восточно-прусском мемориале битвы при Танненберге.
Во внутреннем дворе я соорудил трибуну с деревянными сиденьями, ограничившись траурным крепом, вместо знамен спускавшимся с высоких трибун, расположенных по периметру внутреннего двора. Гиммлер появился на несколько часов со штабом руководителей СС, холодно выслушал объяснения своего порученца о том, какие меры безопасности были приняты, со столь же неприступным видом позволил мне дать пояснения к моему проекту. Он произвел на меня впечатление дистанцированной официальности. Казалось, что люди его совершенно не интересовали, он скорее общался с ними по необходимости.
Сиденья из светлых свежеоструганных досок диссонировали с задуманным мной мрачным обрамлением. Была прекрасная погода, и я велел окрасить их в черный цвет. К несчастью, вечером начался затяжной дождь, продолжавшийся и в последующие дни; краска не высохла. Спецрейсом нам привезли из Берлина рулоны ткани и обтянули ею скамьи, но сырая черная краска все же проходила сквозь ткань, и одежда кого-нибудь из приглашенных наверняка была испорчена.
Ночью накануне панихиды гроб на орудийном лафете был перевезен из восточно-прусского имения Гинденбурга Гут Нойдекк и помещен в одной из башен мемориала. Его сопровождали знаменосцы, по традиции несшие знамена немецких полков первой мировой войны, и факельщики, не прозвучало ни единого слова, не была подана ни одна команда. Эта благоговейная тишина производила большее впечатление, чем организованные церемонии последующих дней.
Гроб с телом Гинденбурга был установлен утром в центре двора, непосредственно рядом с ним, без приличествующего случаю удаления, сооружена трибуна оратора. Гитлер подошел, Шауб достал из папки рукопись, положил ее на трибуну. Гитлер начал говорить, помедлил сердито и совсем не торжественно покачал головой — адъютант перепутал рукопись. Когда ошибка была устранена, Гитлер зачитал неожиданно прохладную, формальную траурную речь.
Гинденбург долго, для проявлявшего нетерпение Гитлера слишком долго создавал ему трудности из-за своей трудноподдающейся воздействию косности; часто приходилось прибегать к хитрости, шутке или интриге, чтобы сделать понятными аргументы. Один из шахматных ходов Гитлера состоял в том, чтобы посылать уроженца Восточной Пруссии Функа, в то время госсекретаря у Геббельса, к рейхспрезиденту для утреннего обзора прессы. Функ действительно умел благодаря особой доверительности, имевшей место между земляками, сгладить остроту некоторых неприятных для Гинденбурга политических новостей или подать их так, чтобы не вызвать противодействие.
О восстановлении монархии, как бы ни ожидали этого Гинденбург и многочисленные из его политических друзей, Гитлер никогда всерьез не думал. Нередко от него можно было услышать: «Я продолжаю платить пенсии министрам-социал-демократам, вроде Северинга. Можно думать о них все, что угодно, но одну заслугу за ними следует признать: они упразднили монархию. Это был большой шаг вперед. Именно они расчистили нам путь. И чтобы мы теперь опять ввели эту монархию? Чтобы я делил власть? Посмотрите на Италию! Вы что же думаете, я настолько глуп? Монархи всегда были неблагодарны по отношению к своим первым помощникам. Достаточно вспомнить Бисмарка. Нет, на эту удочку я не попадусь. Даже хотя Гогенцоллерны теперь и держатся так любезно».
В начале 1934 г. Гитлер неожиданно дал мне мой первый крупный заказ. В Нюрнберге на Цеппелинфельде решили заменить временную деревянную трибуну каменной. Я долго чеснто мучился над первыми эскизами, пока в добрый час меня не осенила убедительная идея: большое ступенчатое сооружение, поднимающееся вверх и заканчивающееся длинным залом с колоннами с массивными павильонами из камня по бокам. Без сомнения, это было навеяно мыслями о Пергамском алтаре. Мешала необходимая трибуна для почетных гостей, которую я постарался как можно более незаметно вписать в центр ступенчатой части.
Я чувствовал себя неуверенно, когда попросил Гитлера посмотреть макет, я медлил, потому что проект выходил далеко за пределы задания. Большое сооружение из камня было 390 метров в длину и 24 метра в высоту. Оно превосходило термы Каракаллы в Риме в длину на 180 метров, т.е. почти вдвое.
Гитлер спокойно оглядел гипсовый макет со всех сторон, профессионально приседая и наклоняясь, чтобы получить общее представление с точки зрения посетителя, молча изучал чертежи и не проявлял никакой реакции. Я уже считал, что он забракует мою работу. И тут, точно как во время нашей первой встречи, он коротко сказал: «Согласен» и простился. Мне до сих пор не ясно, почему он, обычно любивший подолгу разглагольствовать, был так краток, когда принимал такие решения.
У других архитекторов Гитлер чаще всего отклонял первый вариант, любил заставлять по нескольку раз перерабатывать проект и, даже когда уже шло строительство, требовал внесения детальных изменений. Мои работы он с этого первого испытания профессионального мастерства пропускал беспрепятственно; с этого момента он проникся уважением к моим идеям и обращался со мной как с архитектором примерного равного ему уровня.
Гитлер любил объяснять, что он строит, чтобы запечатлеть для потомства свое время и его дух. В конце концов, о великих исторических эпохах будет напоминать только их монументальная архитектура, говорил он. Что осталось от императоров Великой Римской империи? Что свидетельствовало об их существовании, если бы не их зодчество? В истории народа время от времени случаются периоды слабости, и тогда здания начинают говорить о былом могуществе. Конечно, одним этим не разбудишь новое национальное сознание. Но если после длительного периода упадка вновь оживает чувство национального величия, то эти памятники предков становятся лучшим напоминанием. Так зодчество Римской империи позволило Муссолини воззвать к героическому духу Рима, когда он хотел донести до своего народа свою идею современной империи. И к совести Германии грядущих столетий должно взывать то, что мы построим. При помощи этого аргумента Гитлер подчеркивал также значение качественного исполнения.
Строительство на Цеппелинфельде было немедленно начато, чтобы, по крайней мере, построить трибуну к открытию съезда. Ему мешало нюрнбергское трамвайное депо. После того, как его взорвали, я проходил мимо этого хаоса из разрушенных железобетонных конструкций; арматура торчала наружу и уже начала ржаветь. Было легко себе представить, как она будет разрушаться дальше. Это неутешительное зрелище дало мне импульс к размышлениям, которые я позднее изложил Гитлеру под несколько претенциозным названием «Теория ценности руин» здания. Ее исходным пунктом было то, что современные здания, смонтированные из строительных конструкций, без сомнения, мало подходили для того, чтобы стать «мостом традиции», который, по замыслу Гитлера, следовало перебросить к будущим поколениям: немыслимо, чтобы ржавеющие кучи обломков вызывали бы то героическое воодушевление, которое восхищало Гитлера в монументах прошлого. Эту дилемму должна бы решить моя теория: использование особых материалов, а также учет их особых статических свойств должны позволить создать такие сооружения, руины которых через века или (как мы рассчитывали) через тысячелетия примерно соответствовали бы римским образцам. 3 «»
Чтобы придать моим мыслям наглядность, я велел изготовить романтический рисунок. Он изображал трибуну Цеппелинфельда, заброшенную на протяжении нескольких поколений, увитую плющом, с обрушившимися колоннами, тут и там разрушенной кладкой, но в целом еще сохранившую первоначальные очертания. В окружении Гитлера этот рисунок сочли «кощунственным». Само по себе представление, что рассчитал период упадка для только что основанного тысячелетнего рейха, многим казалось неслыханным. Однако Гитлер нашел эту мысль убедительной и логичной; он распорядился, чтобы в будущем важные объекты рейха строились в соответствии с этим «законом развалин».
При одном из посещений территории партийного комплекса Гитлер, находясь в хорошем настроении, заметил Борману, что мне следует носить партийную форму. Все из его ближайшего окружения, личный врач, фотограф, даже директор «Даймлер-Бенца», уже получили форму. И действительно, я, единственный человек в штатском, выглядел белой вороной. Этим маленьким жестом Гитлер одновременно показал, что теперь он окончательно причислил меня к своему узкому кругу. Он никогда бы не проявил недовольства, если бы один из его знакомых появился в рейхсканцелярии или в Бергхофе в штатском, потому что Гитлер сам по возможности предпочитал штатскую одежду. Однако во время поездок и посещений он выступал в официальном качестве и придерживался мнения, что для таких случаев подходит только форма. Так я в начале 1934 года стал начальником отдела в штабе его заместителя Рудольфа Гесса. Через несколько месяцев я получил такой же чин у Геббельса за свою деятельность по подготовке массовых манифестаций во время съезда, праздника урожая и 1 Мая.
30 января по предложению Роберта Лея, руководителя немецкого Рабочего фронта, была создана организация досуга, взявшая себе имя «Сила через радость». Я должен был взять на себя руководство отделом «Красота труда», название, провоцировавшее не меньше насмешек, чем сама формулировка «Сила через радость». Лей как раз недавно во время поездки по голландской провинции Лимбург видел несколько шахт, отличавшихся стерильной чистотой и хорошо благоустроенной, озелененной территорией. Он со своей склонностью все обобщать решил, что это будет полезно внедрить во всей немецкой промышленности. Лично мне эта идея принесла работу на общественных началах, доставившую мне много радости: сначала мы убеждали владельцев фабрик по-новому оформить цеха и поставить цветы в мастерских. Но нашему честолюбию было этого мало: следовало увеличить площадь окон, создать столовые; на месте какой-нибудь свалки появлялись скамейки и стол, где можно было провести перерыв, на месте асфальта был разбит газон. Мы унифицировали простую красивую столовую посуду, создали типовые эскизы простой мебели, выпускавшейся большими сериями и позаботились о том, чтобы фирмы могли получить консультацию специалистов или посмотреть информационные фильмы по вопросам искусственного освещения или вентиляции рабочих мест. К работе над этими проектами я привлек бывших функционеров из профсоюзов, а также некоторых членов распущенного «Союза художественных ремесел и промышленности». Они все без исключения полностью отдавались работе, каждый из них был полон решимости хоть немного улучшить условия жизни и осуществить лозунг бесклассовой народной общности. Кстати, для меня было неожиданностью то, что Гитлер почти не проявил интереса к этим идеям. Он, который мог входить в любую мелочь, когда речь шла о строительстве, проявлял заметное равнодушие, когда я рассказывал ему об этой социальной области моей работы. Британский посол в Берлине, во всяком случае, оценивал ее выше, чем Гитлер. 4 «»
Моим постам в партии я обязан первым приглашением весной 1934 г. на официальный вечерний прием, который давал Гитлер в качестве партийного лидера и на который приглашались и женщины. В большой столовой квартиры канцлера мы разместились за круглыми столами группами по 6-8 человек. Гитлер переходил от стола к столу, произносил несколько любезностей, просил познакомить его с дамами, и, когда он подошел к нам, я представил ему свою жену, которую я до сих пор скрывал от него. «Почему Вы так долго лишали нас общества Вашей жены?» — спросил он несколько дней спустя, в узком кругу, явно находясь под впечатлением. Я действительно избегал этого, не в последнюю очередь потому, что испытывал заметную антипатию к тому, как Гитлер обращался со своей любовницей. Сверх того, как я считал, это было делом адъютантов — пригласить мою жену или обратить на нее внимание Гитлера. Но от них нельзя было ожидать знания этикета. И в поведении адъютантов в конце концов отражалось мелкобуржуазное происхождение Гитлера.
Моей жене Гитлер не без торжественности сказал в этот первый вечер знакомства: «Ваш муж воздвигнет для меня здания, каких не возводили уже 4 тысячи лет». На Цеппелинфельде каждый год устраивали демонстрацию партийных функционеров среднего и низшего звена, так называемых управляющих (амтсвальтеров). В то время как штурмовики, трудовая повинность и, уж конечно, вермахт во время своих манифестаций производили большое впечатление на Гитлера и гостей своей жесткой дисциплиной, оказалось трудным представить в выгодном свете амтсвальтеров. Они большей частью наели солидные животы на своих синекурах; от них решительно нельзя было добиться, чтобы они держали строй. В оргкомитете по подготовке съездов проводились совещания, где обсуждался этот недостаток, уже давший Гитлеру повод к ироническим замечаниям. Мне пришла в голову спасительная идея: «А давайте мы их выпустим в темноте».
Я представил свой план руководству оргкомитета по подготовке съезда. За высокими валами поля во время вечернего мероприятия нужно поместить тысячи знамен всех городских партийных групп Германии и по команде «излиться» десятью колоннами в десять проходов между марширующими амтсвальтерами. При этом знамена и венчающие их сверкающие орлы должны были подсвечиваться таким образом, чтобы одно это производило эффект. Но это мне еще показалось недостаточным: мне как-то случилось видеть наши новые зенитные прожектора, посылавшие луч на несколько километров, и выпросил у Гитлера 130 штук, Геринг поначалу, правда, чинил некоторые препятствия, потому что эти 130 прожекторов большей частью представляли собой стратегический резерв. Однако Гитлер успокоил его: «Если мы выставим их здесь в таком большом количестве, то за границей подумают, что нам их некуда девать».
Эффект значительно превзошел мою фантазию. 130 резких лучей, расположенных вокруг всего поля на расстоянии всего 12 метров друг от друга, достигали высоты в 6-8 километров и там соединялись в сияющую плоскость. Так возникал эффект огромного помещения, причем отдельные лучи смотрелись как огромные пилястры бесконечно высоких внешних стен. Иногда через этой световой венец проходило облако и придавало грандиозному эффекту сюрреалистический оттенок. Я думаю, что этот «световой собор» стал родоначальником световой архитектуры такого рода, и для меня он остается не только прекраснейшим, но и единственнным в своем роде пространственным творением, пережившим свое время. «Одновременно торжественно и прекрасно, как будто находишься в ледяном дворце», — писал британский посол Хендерсон. 5 «»
Но в темноту нельзя было задвинуть присутствовавших при закладке зданий сановников, рейхсминистров, рейхс— и гауляйтеров, хотя они выглядели ничуть не более привлекательно. Их ценой больших усилий удавалось построить в шеренгу. При этом они превращались в более или менее обычных статистов и покорно слушались нетерпеливых распорядителей. При появлении Гитлера по команде вставали по стойке «смирно» и выбрасывали сперед руку для приветствия. При закладке Нюрнбергского дворца конгрессов он увидел меня во втором ряду. Он прервал торжественный церемониал, чтобы протянуть руку мне навстречу. Этот непривычный жест произвел на меня такое впечатление, что я поднятой для приветствия рукой шлепнул по лысине стоявшего передо мной франкского гауляйтера Штрейхера.
Встретиться с Гитлером в интимном кругу во время Нюрнбергских съездов было почти невозможно. Он либо уединялся для подготовки своих речей, либо присутствовал на одном из многочисленных митингов. Особое удовлетворение ему доставляло растущее год от года число иностранных гостей и делегаций, особенно если речь шла о западных демократиях. Во время обедов на скорую руку он интересовался их именами и наслаждался заметным ростом интереса к образу национал-социалистической партии.
Хлеб, который я ел в Нюрнберге, я тоже зарабатывал в поте лица, потому что на меня была возложена ответственность за оформление всех зданий, где во время работы съезда выступал Гитлер. В качестве «главного декоратора» я незадолго до начала мероприятия должен был убедиться, что все в порядке, чтобы затем немедленно поспешить на следующий объект. Я тогда очень любил знамена и использовал их, где только мог. Таким образом можно было сделать красочными сооружения из камня. Этому способствовало и то, что придуманный Гитлером флаг со свастикой гораздо лучше подходил для применения в архитектуре, чем трехцветный флаг. Конечно, это не полностью соответствовало его величию, когда его использовали как украшение, для более ритмичного разделения фасадов или чтобы прикрыть от карниза до тротуара уродливые дома времен грюндерства. Нередко его еще украшали золотые ленты, усиливавшие эффект красного. Я, однако, смотрел на это глазами архитектора. Целые оргии флагов я устраивал на узких улочках Гослара и Нюрнберга, подвешивая на каждом доме флаг к флагу, так что неба почти не было видно.
Из-за этой деятельности я пропускал все митинги, где выступал Гитлер, за исключением его речей по вопросам культуры, которые он сам часто называл вершинами ораторского искусства и над которыми он систематически работал уже на Оберзальцберге. В то время я восхищался этими речами, а именно, как я считал, не столько из-за ораторского блеска, сколько из -за их продуманного содержания, их уровня. В Шпандау я решил перечитать их, выйдя на свободу, потому что я думал найти здесь что-нибудь из своего бывшего мира, что бы не отталкивало меня; но я обманулся в своих ожиданиях. В условиях того времени они много говорили мне, а теперь казались бессодержательными, недтнамичными, плоскими и ненужными. Они однаруживали стремление Гитлера мобилизовать понятие культуры, заметно извратив его смысл, для своих целей власти. Мне было непонятно, как это они могли когда-то произвести на меня такое глубокое впечатление. Что это было?
Я также никогда не пропускал постановки «Мейстерзингера» с ансамблем Берлинской государственной оперы под управлением Фуртвенглера по случаю открытия съездов. Можно было бы подумать, что такое гала-представление, сравнимое только с Байройтскими фестивалями, собирало огромное количество людей. Свыше тысячи представителей партийной верхушки получали приглашения и билеты, но они, по-видимому, предпочитали собирать информацию о качестве нюрнбергского пива и франкского вина. При этом каждый, наверное, надеялся на то, что другой выполнит свой партийный долг и высидит всю оперу: вообще существует легенда, что партийная верхушка интересовалась музыкой. На самом же деле ее представители были неотесанными, индиферентными типами, для которых классическая музыка значила так же мало, как и искусство и литература вообще. Даже немногие представители интеллигенции среди высших чинов Гитлера, вроде Геббельса, не посещали такие мероприятия, как регулярные концерты Берлинской филармонии под управлением Фуртвенглера. Здесь из всей элиты можно было встретить только министра внутренних дел Фрика; сам Гитлер, вроде бы обожавший музыку, с 1933 г. появлялся в Берлинской филармонии только в редких официальных случаях.
Все вышесказанное делает понятным то, что на этом представлении «Мейстерзингера» в 1933 г. в Нюрнбергской опере зал был почти пуст, когда в правительственной ложе появился Гитлер. Он был крайне рассержен, потому что, как он заявил, нет ничего более оскорбительного и тяжелого для актера, чем играть перед пустым залом. Гитлер приказал выслать наряды с заданием привести в оперу высоких партийных функционеров с их квартир, из пивных и ресторанов, но все равно не удалось заполнить зал. На следующий день в оргкомитете рассказывали многочисленные анекдоты о том, где и при каких обстоятельствах взяли отсутствовавших.
После этого Гитлер на следующий день приказал не любящим театр партийным бонзам присутствовать на праздничном спектакле. Они выглядели скучающими, многих явно одолевал сон. Гитлер также считал, что жидкие аплодисменты далеко не соответствовали блестящей постановке. Поэтому с 1935 г. партийную массу заменили гражданской публикой, которая должна была приобретать билеты за большие деньги. Только таким образом удалось добиться необходимой актерам «атмосферы» и аплодисментов, которых требовал Гитлер.
Поздно вечером я возвращался после приготовлений к себе домой, в гостиницу «Дойчер хоф», снятую для штаба Гитлера, для гау— и рейхсляйтеров. В ресторане гостиницы я регулярно встречал группу старых гауляйтеров. Они дебоширили и пили, как наемники, громко говорили о том, что партия предала принципы революции, предала рабочих. Эта фронда показывала, что идеи Грегора Штрассера, в свое время возглавлявшего антикапиталистическое крыло в НСДАП, все еще жили, хотя бы и сводились теперь лишь к фразам. Но только под воздействием алкоголя они вспоминали свой революционный энтузиазм.
В 1934 г. во время работы съезда в присутствии Гитлера впервые были устроены показательные учения. В тот же вечер Гитлер официально посетил солдатский бивак. Бывший ефрейтор, он, казалось, попал в знакомый ему мир, присел к солдатскому костру, шутил направо и налево в кругу солдат. Гитлер вернулся после этого посещения расслебленным и за непродолжительным ужином рассказывал некоторые примечательные подробности.
Между тем Главное командование сухопутных сил вовсе не пришло в восторг от этого. Его адъютант при Гитлере Хоссбах говорил о «нарушениях дисциплины» солдатами, в присутствии главы государства нарушивших парадное построение. Он настаивал на том, чтобы в следующем году не допускать подобных интимностей, как противоречащих достоинству главы государства. Гитлер в кругу своих близких сердился на эту критику, но уступил. Меня удивила чуть ли не беспомощная пассивность Гитлера, когда эти требования выражались в энергичной форме. Может быть, его вынуждало к эттому диктуемое соображениями тактики осторожное отношение к вермахту и то, что он еще не совсем осознал себя как главу государства.
Во время подготовки съездов я встретился с женщиной, которая произвела на меня сильное впечатление еще в студенческие годы. Это была Лени Рифеншталь, исполнительница главных ролей и режиссер известных фильмов о горах и лыжном спорте. Она получила задание Гитлера делать фильмы о съездах. Единственная женщина — официальное лицо в партийном механизме, она часто противостояла партийной организации, поначалу готовой взбунтоваться против нее. На политических руководителей традиционно неприемлющего женщин движения уверенная в себе женщина, без стеснения командовавшая этим мужским миром как ей было нужно, действовала, как красная тряпка на быка. Чтобы сбросить ее, плели интриги, клеветали на нее Гессу. И все же после первого фильма о съезде, ставшего даже для сомневающихся из окружения Гитлера свидетельством профессионального мастерства режиссера, нападки прекратились.
Когда у меня с ней наладился контакт, она вынула из кассеты пожелтевшую вырезку из газеты: «Когда Вы три года назад перестроили партийный дом в Берлине, я, не зная Вас, вырезала из газеты Вашу фотографию». Я обескураженно спросил о причине. Она ответила: «Я тогда подумала, что Вы с такой головой могли бы сыграть роль… Конечно, в одном из моих фильмов».
Кстати, я вспоминаю, что кадры, запечатлевшие одно из самых торжественных заседаний съезда 1935 г., были испорчены. По предложению Лени Рифеншталь Гитлер отдал распоряжение повторить эти сцены в павильоне. В одном из больших павильонов берлинского Йоханнисталя я смонировал декорацию, изображающую часть зала, а также президиум и трибуну. На нее направили свет, вокруг озабоченно сновали члены постановочной группы, а на заднем плане можно было видеть Штрайхера, Розенберга и Франка, прохаживающихся туда-сюда с текстами своих выступлений, старательно заучивая свои роли. Прибыл Гесс, его пригласили сниматься первым. Точно так же, как перед 30000 слушателей на съезде, он торжественно поднял руку. Со свойственным ему пафосом и искренним волнением он начал поворачиваться точно в том направлении, где Гитлера вовсе и не было, и, вытянувшись по стойке смирно, воскликнул: «Мой фюрер, я приветствую Вас от имени съезда. Съезд продолжает свою работу. Выступает фюрер!» При этом он был настолько убедительным, что я с этого момента не был полностью убежден в подлинности его чувств. Трое других также натурально играли свою роль в пустом павильоне и проявили себя как талантливые исполнители. Я был совсем сбит с толку; напротив, фрау Рифеншталь нашла, что снятые в павильоне кадры лучше, чем оригинальные.