Страница:
Цифровые сводки рабочей силы, которую, как уверял Заукель, он поставил промышленности и о которой он регулярно в хвастливой форме докладывал Гитлеру, давно уже расходились с реальным положением дел на предприятиях. Я предложил нашей коалиции общими усилиями вынудить Заукеля, этот форпост Бормана, дать истинные цифры.
Под Берхтесгаденом по инициативе Гитлера был выстроен большой дом в баварском стиле. Когда Гитлер месяцами жил в Обрезальцберге, Ламмерс и его малый штаб заправляли отсюда делами Имперской канцелярии. Сюда, в зал заседаний Геринг через хозяина дома Ламмерса и пригласил нашу группу, а также Заукеля и Мильха на 12 апреля 1943 г. Перед заседанием мы вместе с Мильхом еще раз разъяснили Герингу наши требования. Он потирал руки: «Для вас я это дело приведу в порядок!»
Но, к нашему изумлению, в зале заседаний кроме нас появились еще Гиммлер, Борман и Кейтель. И что хуже всего — наш союзник Геббельс просил извинить его: на подъезде к Берхтесгадену у него начались почечные колики и в настоящий момент он лежит в специальной передвижной амбулатории. Я и по сей день не знаю, не было ли это просто развитой интуицией. Это заседание и стало концом нашего союза. Заукель поставил под сомнение наши заявки на 2,1 млн рабочих для всего хозяйства, указал на свою очень успешную работу, благодаря которой удовлетворены все потребности, и взорвался, когда я упрекнул его в подтасовке цифр (8).
Мильх и я ожидали, что теперь Геринг потребует от Заукеля разъяснений и в заключение предложит в категорической форме изменений в политике использования трудовых ресурсов. Вместо этого, к нашему ужасу, Геринг начал с резкой атаки на Мильха и тем самым — косвенно — на меня: неслыханно, чтобы Мильх создавал такие проблемы. Наш добрый партайгеноссе Заукель, который приложил столько усилий и добился столь положительных результатов… Он, во всяком случае, чувствует обязанным его поблагодарить. Мильх просто не желает видеть успехов Заукеля… Как если бы Геринг по ошибке поставил не ту пластинку. В последовавшей продолжительной дискуссии о дефиците рабочей силы каждый из присутствовавших министров, не располагая профессиональными знаниями, старался на свой манер объяснить расхождения в цифрах. С олимпийским спокойствием Гиммлер высказал предположение, что не вошедшие в итоговую статистику, возможно, просто умерли.
Это заседание было полным провалом. Не внесло оно ясности и в вопрос о недостающих рабочих руках, да и вообще это был конец с таким размахом замышлявшейся войны против Бормана.
После заседания Геринг отвел меня в сторону: «Я знаю, что Вы тесно сотрудничаете с моим статс-секретарем Мильхом. По дружбе я хотел бы Вас предостеречь от него. Он не надежен, и если уж речь идет о его личной выгоде, он не считается даже со своими самыми лучшими друзьями». Я немедленно же передал эти слова Мильху. Он рассмеялся: «Несколько дней назад Геринг буквально то же самое сказал мне про тебя». Попытка Геринга посеять между нами недоверие была полной противоположностью тому, о чем мы договаривались: образовать единый блок. Дружеские связи воспринимались в третьем Рейхе из-за всеобщей подозрительности как личная угроза.
Спустя несколько дней после заседания Мильх высказал предположение, что Геринг переметнулся из-за того, что гестапо получило доказательство его склонности к морфию. Мильх еще до этого советовал мне повнимательнее приглядеться к зрачкам Геринга. Во время Нюрнбергского процесса мой защитник д-р Флекснер подтвердил мне, что Геринг еще задолго до 1933 г. был морфинистом. Он сам был его адвокатом в судебном разбирательстве по обвинению Геринга в применении укола морфия не по назначению (9).
Вероятно, и по финансовым мотивам наша попытка использовать Геринга против Бормана была обречена на неудачу с самого начала: Борман, как это видно по одному из нюрнбергских документов, сделал Герингу подарок в шесть миллионов марок из фонда «Пожертвования Адольфу Гитлеру», образованного индустриалами.
После неудачи нашего союза активность Геринга, и впрямь, несколько оживилась, но в неожиданном направлении — против меня! Вопреки обыкновению он несколькими неделями позднее предложил мне пригласить в Оберзальцберг на совещание ведущих руководителей черной металлургии. Оно состоялось в моем домеателье, за обтянутыми бумагой столами для рисования и осталось в памяти только благодаря поведению Геринга. Он появился в эйфорическом настроении, с заметно уменьшившимися зрачками и сделал для изумленных специалистов пространный доклад по технологии выплавки металла, в котором он блистал своими познаниями о домнах и обработке руды. Затем пошли общие места: следует выпускать больше продукции, нельзя пасовать перед нововведениями, отрасль застыла в традициях, ей следует учиться перепрыгивать через свою тень и прочее в том же духе. К концу своего двухчасового словоизвержения Геринг стал говорить все медленнее, лицо его постепенно принимало все более отсутствующее выражение. Вдруг он положил голову на стол и мирно заснул. Мы сочли самым разумным сделать вид, что не замечаем рейхсмаршала, покоящегося во всем великолепии своего мундира на столе, дабы не приводить его в смущение, и продолжали обсуждать наши проблемы, пока он не проснулся и не объявил скоренько совещание закрытым.
На следующий день им была назначена конференция по проблемам радарной техники, закончившаяся не менее бесславно. Он снова являл собой безоблачность и лучезарность при полном отсутствии знаний и давал специалистам одно наставление за другим, а под конец, все так же великодушно настроенный, осыпал их потоком распоряжений. После того, как он покинул совещание, мне пришлось немало потрудиться, чтобы как-то исправить причиненный им вред, но так, чтобы прямо не дезавуировать рейхсмаршала. И все же этот эпизод был настолько скандален, что я не мог не поставить Гитлера о нем в известность. Он же при первом удобном случае, 13 мая 1943 г., вызвал промышленников-вооруженцев в ставку, чтобы восстановить престиж правительства.
Спустя несколько месяцев после краха наших планов я встретился с Гиммлером на территории ставки. Он резко, угрожающим тоном, произнес: «Я не считал бы целесообразной еще одну Вашу попытку активизировать рейхсмаршала!»
Да это было бы и невозможно. Геринг впал — и на этот раз окончательно — в свою летаргию. Только в Нюрнберге он проснулся снова.
Под Берхтесгаденом по инициативе Гитлера был выстроен большой дом в баварском стиле. Когда Гитлер месяцами жил в Обрезальцберге, Ламмерс и его малый штаб заправляли отсюда делами Имперской канцелярии. Сюда, в зал заседаний Геринг через хозяина дома Ламмерса и пригласил нашу группу, а также Заукеля и Мильха на 12 апреля 1943 г. Перед заседанием мы вместе с Мильхом еще раз разъяснили Герингу наши требования. Он потирал руки: «Для вас я это дело приведу в порядок!»
Но, к нашему изумлению, в зале заседаний кроме нас появились еще Гиммлер, Борман и Кейтель. И что хуже всего — наш союзник Геббельс просил извинить его: на подъезде к Берхтесгадену у него начались почечные колики и в настоящий момент он лежит в специальной передвижной амбулатории. Я и по сей день не знаю, не было ли это просто развитой интуицией. Это заседание и стало концом нашего союза. Заукель поставил под сомнение наши заявки на 2,1 млн рабочих для всего хозяйства, указал на свою очень успешную работу, благодаря которой удовлетворены все потребности, и взорвался, когда я упрекнул его в подтасовке цифр (8).
Мильх и я ожидали, что теперь Геринг потребует от Заукеля разъяснений и в заключение предложит в категорической форме изменений в политике использования трудовых ресурсов. Вместо этого, к нашему ужасу, Геринг начал с резкой атаки на Мильха и тем самым — косвенно — на меня: неслыханно, чтобы Мильх создавал такие проблемы. Наш добрый партайгеноссе Заукель, который приложил столько усилий и добился столь положительных результатов… Он, во всяком случае, чувствует обязанным его поблагодарить. Мильх просто не желает видеть успехов Заукеля… Как если бы Геринг по ошибке поставил не ту пластинку. В последовавшей продолжительной дискуссии о дефиците рабочей силы каждый из присутствовавших министров, не располагая профессиональными знаниями, старался на свой манер объяснить расхождения в цифрах. С олимпийским спокойствием Гиммлер высказал предположение, что не вошедшие в итоговую статистику, возможно, просто умерли.
Это заседание было полным провалом. Не внесло оно ясности и в вопрос о недостающих рабочих руках, да и вообще это был конец с таким размахом замышлявшейся войны против Бормана.
После заседания Геринг отвел меня в сторону: «Я знаю, что Вы тесно сотрудничаете с моим статс-секретарем Мильхом. По дружбе я хотел бы Вас предостеречь от него. Он не надежен, и если уж речь идет о его личной выгоде, он не считается даже со своими самыми лучшими друзьями». Я немедленно же передал эти слова Мильху. Он рассмеялся: «Несколько дней назад Геринг буквально то же самое сказал мне про тебя». Попытка Геринга посеять между нами недоверие была полной противоположностью тому, о чем мы договаривались: образовать единый блок. Дружеские связи воспринимались в третьем Рейхе из-за всеобщей подозрительности как личная угроза.
Спустя несколько дней после заседания Мильх высказал предположение, что Геринг переметнулся из-за того, что гестапо получило доказательство его склонности к морфию. Мильх еще до этого советовал мне повнимательнее приглядеться к зрачкам Геринга. Во время Нюрнбергского процесса мой защитник д-р Флекснер подтвердил мне, что Геринг еще задолго до 1933 г. был морфинистом. Он сам был его адвокатом в судебном разбирательстве по обвинению Геринга в применении укола морфия не по назначению (9).
Вероятно, и по финансовым мотивам наша попытка использовать Геринга против Бормана была обречена на неудачу с самого начала: Борман, как это видно по одному из нюрнбергских документов, сделал Герингу подарок в шесть миллионов марок из фонда «Пожертвования Адольфу Гитлеру», образованного индустриалами.
После неудачи нашего союза активность Геринга, и впрямь, несколько оживилась, но в неожиданном направлении — против меня! Вопреки обыкновению он несколькими неделями позднее предложил мне пригласить в Оберзальцберг на совещание ведущих руководителей черной металлургии. Оно состоялось в моем домеателье, за обтянутыми бумагой столами для рисования и осталось в памяти только благодаря поведению Геринга. Он появился в эйфорическом настроении, с заметно уменьшившимися зрачками и сделал для изумленных специалистов пространный доклад по технологии выплавки металла, в котором он блистал своими познаниями о домнах и обработке руды. Затем пошли общие места: следует выпускать больше продукции, нельзя пасовать перед нововведениями, отрасль застыла в традициях, ей следует учиться перепрыгивать через свою тень и прочее в том же духе. К концу своего двухчасового словоизвержения Геринг стал говорить все медленнее, лицо его постепенно принимало все более отсутствующее выражение. Вдруг он положил голову на стол и мирно заснул. Мы сочли самым разумным сделать вид, что не замечаем рейхсмаршала, покоящегося во всем великолепии своего мундира на столе, дабы не приводить его в смущение, и продолжали обсуждать наши проблемы, пока он не проснулся и не объявил скоренько совещание закрытым.
На следующий день им была назначена конференция по проблемам радарной техники, закончившаяся не менее бесславно. Он снова являл собой безоблачность и лучезарность при полном отсутствии знаний и давал специалистам одно наставление за другим, а под конец, все так же великодушно настроенный, осыпал их потоком распоряжений. После того, как он покинул совещание, мне пришлось немало потрудиться, чтобы как-то исправить причиненный им вред, но так, чтобы прямо не дезавуировать рейхсмаршала. И все же этот эпизод был настолько скандален, что я не мог не поставить Гитлера о нем в известность. Он же при первом удобном случае, 13 мая 1943 г., вызвал промышленников-вооруженцев в ставку, чтобы восстановить престиж правительства.
Спустя несколько месяцев после краха наших планов я встретился с Гиммлером на территории ставки. Он резко, угрожающим тоном, произнес: «Я не считал бы целесообразной еще одну Вашу попытку активизировать рейхсмаршала!»
Да это было бы и невозможно. Геринг впал — и на этот раз окончательно — в свою летаргию. Только в Нюрнберге он проснулся снова.
Глава 19
Второе лицо в государстве
Через несколько недель после фиаско нашего сообщества, примерно в начале мая 1943 г., Геббельс не замедлил обнаружить в Бормане именно те достоинства, которые еще так недавно приписывал Герингу. Он дал Борману заверения впредь все предназначенные для Гитлера информационные материалы направлять только через Бормана и попросил его заполучать от Гитлера все указания и распоряжения для него. Это пресмыкательство было должным образом вознаграждено. Геббельс списал Геринга окончательно, хотя и полагая, что как чисто представительную фигуру его все же следует средствами своего министерства подпирать.
Реальная власть все более смещалась в сторону Бормана. Он, однако, не мог знать, не понадоблюсь ли я ему в один прекрасный момент. До него, конечно, должна была дойти информация о моей провалившейся попытке свергнуть его, но обращался он со мной очень любезно и дал намеком понять, что я могу занять место рядом с Геббельсом на его стороне. Пока я не воспользовался шансом — цена мне показалась чрезмерной: ведь я попадал бы в полную зависимость от него.
Геббельс тем временем поддерживал со мной тесный контакт. Нас все еще объединяла идея самой решительной мобилизации всех внутренних резервов.
По отношению к нему я был, конечно, слишком доверчив. Меня завораживали его искрящееся дружелюбие, его превосходные манеры и логическая холодность ума.
Внешне, таким образом, мало что изменилось. Мир, в котором мы жили, принуждал к лицедейству, лицемерию, ханжеству. Между соперниками не могло прозвучать искреннее слово: его тут же могли передать в искаженном толковании Гитлеру. Все конспирировали, делая ставку на перемену настроений Гитлера, и выигрывали или проигрывали в этой кошачьей возне. Без всяких угрызений совести я играл на этой разбитой клавиатуре взаимных отношений, как и всякий другой.
Во второй половине мая 1943 г. Геринг сообщил мне, что он собирается при моем участии выступить с речью о немецком вооружении во Дворце спорта. Я согласился. Несколькими днями позднее я, к своему изумлению, узнал, что Гитлер поручил это выступление Геббельсу. Когда мы согласовывали наши тексты, министр пропаганды посоветовал мне подсократить свой текст, так как он намеревается говорить в течение часа. «Если Ваша речь не будет существенно короче, чем полчаса, то интерес публики ослабнет». Как обычно, мы направили наши тексты Гитлеру, с пометкой на моем, что речь будет сокращена на треть. Гитлер вызвал меня в Оберзальцберг. В моем присутствии он прочитал пересланные через Бормана черновики, решительно черкал и, как мне показалось, с воодушевлением в течение нескольких минут сократил текст Геббельса наполовину. «Вот, Борман, возьмите, передайте Геббельсу и скажите, что речь Шпеера я считаю отличной». Так в присутствии интригана Бормана Гитлер поднял мой престиж выше престижа Геббельса. После этого эпизода им обоим должно было быть ясно, что я, как и прежде, пользуюсь уважением. Я же мог рассчитывать в трудную минуту на поддержку Гитлера даже и против его ближайших сторонников.
А речь моя, с которой я выступил 5 июня 1943 г. и в которой впервые был обнародован значительный прирост производства вооружений, оказалась уязвимой по двум направлениям. Из рядов партиерархии я мог слышать: «Вот видите, и без чрезвычайных жертв дела идут неплохо. Для чего же тогда мы должны волновать народ драконовскими мерами?» С другой же стороны, от генералитета и с фронта при заминках с поставками слышались сомнения в правдивости сообщенных мной данных.
Советское зимнее наступление выдохлось. Наши растущие объемы военного производства помогли не только закрыть образовавшиеся дыры на Восточном фронте. Новые поставки вооружений позволяли Гитлеру, несмотря на потери техники зимой, подготовить новую наступательную операцию: следовало отсечь дугу, образовавшуюся под Курском. Начало этой операции под кодовым названием «Цитадель» несколько раз откладывалось, потому что Гитлер возлагал большие надежды на применение новых танков. От нового типа с электропередачей, сконструированного профессором Порше, он ожидал чудес прежде всего.
За непритязательным ужином в заднем буфете Рейхсканцелярии, отделанном в баварском стиле, я случайно услышал от Зеппа Дитриха, что Гитлер собирается отдать приказ не брать впредь пленных. Во время наступательных боев войск СС местного значения было установлено, что советские войска расправляются с пленными. Импульсивно Гитлер возвестил о тысячекратном кровавом возмездии.
Я был озадачен и встревожен тем, как мы умеем себе вредить. Ведь Гитлер сам рассчитывал на сотни тысяч пленных, мы уже долгие месяцы пытались хоть как-нибудь заткнуть не менее крупные, чем на фронте, дыры в людских резервах на производстве. Поэтому уже при ближайшей встрече с Гитлером я выразил свои сомнения относительно такого приказа. Переубедить его на этот раз оказалось не трудно, он сам как бы с облегчением отменил свое указание, отданное СС. В тот же день, 8 июля 1943 г., он приказал Кейтелю заготовить директиву о том, что все пленные передаются в распоряжение военной промышленности (1).
Споры относительно судьбы военнопленных оказались излишними. Наступление началось 5 июля, но, несмотря на массированное применение нашего самого современного оружия, создать котел не удалось. Ожидания обманули Гитлера. После двух недель боев он отступил. Эта неудача была очень показательна: теперь уже и в самое благоприятное время года законы войны диктовались советским противником.
Генеральный штаб сухопутных войск еще после второй зимней катастрофы, Сталинграда, добивался строительства в оперативном тылу второй оборонительной линии, но не нашел поддержки Гитлера. Теперь и сам Гитлер был согласен на возведение в 20-25-километровой глубине от линии фронта оборонительных сооружений (2). На это Генеральный штаб в свою очередь предложил в качестве оборонительного рубежа западный берег Днепра, возвышавшийся на 50 метров над равнинным восточным. И времени для строительных работ было еще достаточно, поскольку Днепр лежал в тылу, более чем в 200 километрах от линии фронта. Однако Гитлер просто отмел это. Он, во времена своих успешних походов столь охотно восхвалявший немецких солдат как лучших в мире, теперь заявил: «Строительство оборонной линии за спиной невозможно по психологическим причинам. Как только войскам станет известно, что за сотню километров от линии боев находятся укрепленные позиции, никто не сможет повести их в бой. При первом же удобном случае они без сопротивления откатятся назад» (3).
О том, что по приказу Манштейна и с тихого согласия Цейтцлера организация Тодта приступила в декабре 1943 г. вопреки запрету к возведению оборонительной линии по Бугу, Гитлер узнал от моего заместителя Дорша. Советские войска опять еще находились в 150-200 километрах к востоку от реки. И снова Гитлер в необычайно резкой форме и точно с тем же самым обоснованием, что и полгода назад, приказал немедленно прекратить стрительство (4). В этих тыловых строительных работах усматривает, как он в возбуждении выразился, новое доказательство пораженческих настроений Манштейна и его группы войск.
Упрямство Гитлера только помогало советским войскам держать наши армии в состоянии постоянного передвижения. В России, начиная с ноября, при промерзлой земле, нечего и думать о закапывании в землю. Но время было упущено. Солдаты были снова выданы всем невзгодам стихии. К тому же и неважное качество зимнего оснащения немецких войск было дополнительной уязвимой точной по сравнению с неприятелем, гораздо лучше в этом отношении обеспеченным.
Не только по этим решениям можно было судить, что Гитлер отказывался признать факт — перелом уже наступил. Вначале 1943 г. он потребовал строительства пятикилометрового шоссейного и железнодорожного моста через Керченский пролив, хотя мы там уже давно строили канатную дорогу, которая и вступила в строй 14 июня с дневной пропускной способностью в тысячу тонн. Такой объем грузов худо-бедно обеспечивал потребности находившейся в обороне 17-й армии. Но Гитлер не отказался от своих планов прорваться через Кавказ в Персию. Свой приказ о строительстве моста он недвусмысленно обосновывал необходимостью снабжения передовых частей на Кубани техникой и свежими пополнениями для новой наступательной операции (5). Его же генералы уже давно перестали об этом думать. Во время посещения группой фронтовых генералов кубанского плацдарма все они высказали свои сомнения в том, удастся ли еще при численном превосходстве сил противника вообще удержать позиции. Когда я передал Гитлеру эти опасения, он высказался пренебрежительно: «Все пустые отговорки! Енике, как и всему Генеральному штабу, просто не достает веры в новое наступление».
Чуть позже, летом 1943 г., генерал Енике, командующий 17-й армией, был вынужден запросить через Цейтцлера разрешения на отвод войск с выдвинутого кубанского плацдарма. В предвидении советской зимней наступательной операции он собирался закрепиться на более выгодной позиции в Крыму. Гитлер же ответил на это еще с большей категоричностью требованием ускорить строительство моста для своих наступательных замыслов. Тогда уже было очевидно, что мост этот никогда не будет достроен. 4 сентября последние немецкие части начали оставлять последний плацдарм Гитлера на азиатском континенте (так у автора — В.И.).
Как в доме Геринга шла речь о преодолении кризиса политического руководства, точно так же обсуждали Гудериан, Цейтцлер, Фромм и я кризис военного руководства. Летом 1943 г. генерал-полковник Гудериан, генеральный инспектор бронетанковых войск, обратился ко мне с просьбой свести его для неофициального разговора с Цейтцлером, начальником генерального штаба сухопутных войск. Между ними возникали недоразумения, проистекавшие из нечеткого разграничения обязанностей. У меня с обоими генералами сложились почти дружеские отношения, и роль посредника мне было сыграть нетрудно. Но тут выяснилось, что Гудериан связывал с этой встречей более далеко идущие намерения. Он хотел согласовать общую тактику в вопросе о новом главнокомандующем сухопутными войсками. Мы встретились в моем жилище на Обрезальцберге.
Противоречия между Цейтцлером и Гудерианом очень быстро были выяснены. Разговор же сосредоточился на положении, которое возникло вследствие того, что Гитлер, хотя и взял на себя верховное командование армией, на деле не выполнял эту функцию: интересы сухопутных войск должны бы отстаиваться более энергично в их взаимоотношениях с двумя другими составными частями вермахта, а также с СС, — высказал свою точку зрения Цейтцлер — Гитлеру же как верховному главнокомандующему всего вермахта полагалось бы быть более беспристрастным. Главнокомандующий сухопутными войсками, дополнил его Гудериан, просто обязан поддерживать тесный личный контакт с командующими армиями, отстаивать потребности своего рода войск, а также решать коренные вопросы материально-технического снабжения. У Гитлера же — и здесь оба собеседника были совершенно едины — нет для такого реального представительства интересов сухопутных войск ни времени, ни склонности. Он назначает и смещает генералов, которых он едва знает. Выверенную же кадровую политику может проводить только тот главнокомандующий, который постоянно общается со своими офицерами. В армии хорошо известно, продолжал Гудериан, что в обоих других родах войск, в люфтваффе и ВМФ, Гитлер отдал кадровую политику полностью на усмотрение их главнокомандующих, как и Гиммлеру. Только в армии почему-то по-другому.
Каждый из нас изъявил готовность завести при удобном случае с Гитлером речь о назначении нового верховного главнокомандующего сухопутных сил. Уже самые первые и осторожные намеки, которые Гудериан и я сделали независимо друг от друга, натолкнулись на исключительно жесткую реакцию, по-видимому, уязвленного Гитлера. Тогда я не знал, что чуть ранее зондаж в этом же направлении предприняли фельдмаршалы фон Клюге и фон Манштейн. Гитлеру должно было показаться, что налицо сговор.
Время, когда Гитлер охотно откликался на все мои кадровые и организационные пожелания, уже отошло в прошлое. «Тройка» (Борман, Ламмерс и Кейтель) прилагала усилия не допустить дальнейшего расширения моей власти, даже если это и диктовалось интересами наращивания военного производства. Против совместной инициативы моей и Деница в пользу передачи под мое ведение и производства вооружения для военно-морского флота она, впрочем, не смогли привести сколь-либо убедительных доводов.
С Деницем я познакомился сразу же по заступлении в должность, когда он был командующим подводным флотом. Он принял меня в Париже в простом, но по тогдашним понятиям ультрамодерновом жилом доме. Простота обстановки показалась мне тем более симпатичной, когда мы вернулись с обильного, из многих блюд и редких вин, обеда, которым нас потчевал командующий ВВС, дислоцированных во Франции, фельдмаршал Шперле. Свою ставку он разместил в Люксембургском дворце, в бывшем замке Марии Медичи. По своей тяге к роскоши и парадности он столь же мало уступал своему главнокомандующему Герингу, как и по телесным объемам.
Общие заботы при строительстве крупной базы подводных лодок на Атлантическом побережье сблизили Деница и меня в последующие месяцы. Главнокомандующий ВМФ Редер, казалось, без удовольствия наблюдал за этим. Без лишних слов он запретил Деницу обсуждать напрямик со мной технические вопросы.
В конце 1942 г. очень удачливый капитан подводной лодки Шютце рассказал мне о серьезных раздорах иежду морским командованием в Берлине и Деницем: среди подводников поговаривают о том, что вскоре их командующий будет смещен. Еще через несколько дней я узнал от статс-секретаря Наумана, что цензор, отвечающий за флот в министерстве пропаганды, вымарал имя Деница на всех фотографиях для прессы, запечатлевших совместную инспекционную поездку Редера и Деница.
Когда я был в начале января в ставке, Гитлер очень был раздражен сообщениями зарубежной печати о морском сражении, о котором руководство ВМФ проинформировало его в очень общих чертах (6). Как-то незаметно он перевел разговор на возможности рационализации производства подводных лодок, а затем стал расспрашивать о причинах моего неудовлетворительного сотрудничества с Редером. Я доложил ему о запрете согласовывать технические вопросы с Деницем, об опасениях подводников относительно судьбы их командующего, о цензуре фотографий. Наблюдая за Борманом, я к этому времени уже понял, что у Гитлера срабатывает только очень осторожно подогретое недоверие. Попытки же любого прямого воздействия оказывались бесперспективными, потому что Гитлер отказывался принять решение, если ему начинало казаться, что оно ему навязано. Поэтому я только слегка дал понять, что с помощью Деница могут быть устранены все препятствия на пути наших планов выпуска подводных лодок. Я, действительно, хотел добиться смещения Редера. Но, зная, насколько Гитлер цепляется за старых сотрудников, я не питал преувеличенных надежд.
30 января Дениц был произведен в гросс-адмиралы и одновременно назначен главнокомандующим ВМФ. Редер же стал адмирал -инспектором флота, что гарантировало ему не более, чем торжественные похороны за счет государства.
Дениц сумел до самого конца войны, благодаря профессиональной решительности и технической грамотности, оградить флот от импровизационного вмешательства Гитлера. Теперь я с ним встречался довольно часто для обсуждения программы строительства подлодок. А началось это тесное сотрудничество с диссонанса. Не запросив моего мнения, Гитлер после первого же доклада Деница перевел все виды морского вооружения в категорию высшей срочности, тогда как за три месяца до этого, 22 января 1943 г., абсолютно приоритетной задачей была определена расширенная танковая программа. Естественно, что обе программы оказались в состоянии конкуренции. Мне не понадобилось, правда, входить к Гитлеру с запросом, потому что Дениц прежде, чем дело дошло до острых столкновений, понял, что он больше выиграет от сотудничества с мощным аппаратом армейской вооруженческой промышленности, чем от заверений Гитлера. Мы вскоре достигли соглашения о передаче морского вооружения моей организации. При этом я дал гарантию, что отстаиваемая Деницем флотская программа будет выполняться: вместо ежемесячного выпуска двадцати небольших подводных лодок с общим водоизмещением 16 тыс. тонн отныне должны были производиться сорок субмарин с водоизмещением свыше 50 тыс. тонн. Кроме того, мы договорились удвоить число поставляемых промышленностью минных тральщиков и катеров.
Дениц заявил мне, что только освоением совершенно нового класса подводных лодок можно предотвратить полное угасание подводной войны. Флот намеревается перейти от прежнего типа «надводного судна», которое по временам уходит под воду, к лодкам с оптимальной гидродинамической формой, которые за счет удвоения мощности электрических двигателей и кратного увеличения емкости аккумуляторов обладали бы гораздо большими крейсерскими скоростями и радиусом подводного действия.
Как всегда в подобных случаях, самым главным было найти для этой программы подходящего руководителя. Мой выбор остановился на швабе Отто Меркере, отлично себя до этого зарекомандовавшем в производстве пожарных автомашин. Это было вызовом всем инженерам-кораблестроителям. 5 июля 1943 г. Меркер представил морскому командованию свою новую систему производства. Как это уже делалось при серийном выпуске кораблей американской фирмой «Кайзер», впредь подводные лодки, точнее — их отдельные сектора, должны были, включая всю механическую и электрическую часть, полностью монтироваться внутри страны с тем, чтобы затем, по земле ли, по водным ли путям, транспортироваться на побережье и там в очень сжатые сроки соединяться друг с другом. Тем самым мы обходили узкое место — верфи, которые бликировали всякое дальнейшее расширение программы строительства флота (7). В заключение этого совещания Дениц, почти растроганный, произнес: «Этим начинается новая жизнь».
В начале у нас не было ничего, кроме четкого представления о внешнем виде новых подводных лодок. Для их разработки и детального конструирования была учреждена особая комиссия разработчиков, руководство которой, вопреки традиции, осуществлял не кто-нибудь из ведущих инженеров, а адмирал Топп, выделенный для этих целей Деницем. Не понадобились в таких случаях и обычные долгие споры о разграничении компетенций. Сотрудничество между адмиралом и Меркером наладилось так же безупречно гладко, как у меня с Деницем.
Реальная власть все более смещалась в сторону Бормана. Он, однако, не мог знать, не понадоблюсь ли я ему в один прекрасный момент. До него, конечно, должна была дойти информация о моей провалившейся попытке свергнуть его, но обращался он со мной очень любезно и дал намеком понять, что я могу занять место рядом с Геббельсом на его стороне. Пока я не воспользовался шансом — цена мне показалась чрезмерной: ведь я попадал бы в полную зависимость от него.
Геббельс тем временем поддерживал со мной тесный контакт. Нас все еще объединяла идея самой решительной мобилизации всех внутренних резервов.
По отношению к нему я был, конечно, слишком доверчив. Меня завораживали его искрящееся дружелюбие, его превосходные манеры и логическая холодность ума.
Внешне, таким образом, мало что изменилось. Мир, в котором мы жили, принуждал к лицедейству, лицемерию, ханжеству. Между соперниками не могло прозвучать искреннее слово: его тут же могли передать в искаженном толковании Гитлеру. Все конспирировали, делая ставку на перемену настроений Гитлера, и выигрывали или проигрывали в этой кошачьей возне. Без всяких угрызений совести я играл на этой разбитой клавиатуре взаимных отношений, как и всякий другой.
Во второй половине мая 1943 г. Геринг сообщил мне, что он собирается при моем участии выступить с речью о немецком вооружении во Дворце спорта. Я согласился. Несколькими днями позднее я, к своему изумлению, узнал, что Гитлер поручил это выступление Геббельсу. Когда мы согласовывали наши тексты, министр пропаганды посоветовал мне подсократить свой текст, так как он намеревается говорить в течение часа. «Если Ваша речь не будет существенно короче, чем полчаса, то интерес публики ослабнет». Как обычно, мы направили наши тексты Гитлеру, с пометкой на моем, что речь будет сокращена на треть. Гитлер вызвал меня в Оберзальцберг. В моем присутствии он прочитал пересланные через Бормана черновики, решительно черкал и, как мне показалось, с воодушевлением в течение нескольких минут сократил текст Геббельса наполовину. «Вот, Борман, возьмите, передайте Геббельсу и скажите, что речь Шпеера я считаю отличной». Так в присутствии интригана Бормана Гитлер поднял мой престиж выше престижа Геббельса. После этого эпизода им обоим должно было быть ясно, что я, как и прежде, пользуюсь уважением. Я же мог рассчитывать в трудную минуту на поддержку Гитлера даже и против его ближайших сторонников.
А речь моя, с которой я выступил 5 июня 1943 г. и в которой впервые был обнародован значительный прирост производства вооружений, оказалась уязвимой по двум направлениям. Из рядов партиерархии я мог слышать: «Вот видите, и без чрезвычайных жертв дела идут неплохо. Для чего же тогда мы должны волновать народ драконовскими мерами?» С другой же стороны, от генералитета и с фронта при заминках с поставками слышались сомнения в правдивости сообщенных мной данных.
Советское зимнее наступление выдохлось. Наши растущие объемы военного производства помогли не только закрыть образовавшиеся дыры на Восточном фронте. Новые поставки вооружений позволяли Гитлеру, несмотря на потери техники зимой, подготовить новую наступательную операцию: следовало отсечь дугу, образовавшуюся под Курском. Начало этой операции под кодовым названием «Цитадель» несколько раз откладывалось, потому что Гитлер возлагал большие надежды на применение новых танков. От нового типа с электропередачей, сконструированного профессором Порше, он ожидал чудес прежде всего.
За непритязательным ужином в заднем буфете Рейхсканцелярии, отделанном в баварском стиле, я случайно услышал от Зеппа Дитриха, что Гитлер собирается отдать приказ не брать впредь пленных. Во время наступательных боев войск СС местного значения было установлено, что советские войска расправляются с пленными. Импульсивно Гитлер возвестил о тысячекратном кровавом возмездии.
Я был озадачен и встревожен тем, как мы умеем себе вредить. Ведь Гитлер сам рассчитывал на сотни тысяч пленных, мы уже долгие месяцы пытались хоть как-нибудь заткнуть не менее крупные, чем на фронте, дыры в людских резервах на производстве. Поэтому уже при ближайшей встрече с Гитлером я выразил свои сомнения относительно такого приказа. Переубедить его на этот раз оказалось не трудно, он сам как бы с облегчением отменил свое указание, отданное СС. В тот же день, 8 июля 1943 г., он приказал Кейтелю заготовить директиву о том, что все пленные передаются в распоряжение военной промышленности (1).
Споры относительно судьбы военнопленных оказались излишними. Наступление началось 5 июля, но, несмотря на массированное применение нашего самого современного оружия, создать котел не удалось. Ожидания обманули Гитлера. После двух недель боев он отступил. Эта неудача была очень показательна: теперь уже и в самое благоприятное время года законы войны диктовались советским противником.
Генеральный штаб сухопутных войск еще после второй зимней катастрофы, Сталинграда, добивался строительства в оперативном тылу второй оборонительной линии, но не нашел поддержки Гитлера. Теперь и сам Гитлер был согласен на возведение в 20-25-километровой глубине от линии фронта оборонительных сооружений (2). На это Генеральный штаб в свою очередь предложил в качестве оборонительного рубежа западный берег Днепра, возвышавшийся на 50 метров над равнинным восточным. И времени для строительных работ было еще достаточно, поскольку Днепр лежал в тылу, более чем в 200 километрах от линии фронта. Однако Гитлер просто отмел это. Он, во времена своих успешних походов столь охотно восхвалявший немецких солдат как лучших в мире, теперь заявил: «Строительство оборонной линии за спиной невозможно по психологическим причинам. Как только войскам станет известно, что за сотню километров от линии боев находятся укрепленные позиции, никто не сможет повести их в бой. При первом же удобном случае они без сопротивления откатятся назад» (3).
О том, что по приказу Манштейна и с тихого согласия Цейтцлера организация Тодта приступила в декабре 1943 г. вопреки запрету к возведению оборонительной линии по Бугу, Гитлер узнал от моего заместителя Дорша. Советские войска опять еще находились в 150-200 километрах к востоку от реки. И снова Гитлер в необычайно резкой форме и точно с тем же самым обоснованием, что и полгода назад, приказал немедленно прекратить стрительство (4). В этих тыловых строительных работах усматривает, как он в возбуждении выразился, новое доказательство пораженческих настроений Манштейна и его группы войск.
Упрямство Гитлера только помогало советским войскам держать наши армии в состоянии постоянного передвижения. В России, начиная с ноября, при промерзлой земле, нечего и думать о закапывании в землю. Но время было упущено. Солдаты были снова выданы всем невзгодам стихии. К тому же и неважное качество зимнего оснащения немецких войск было дополнительной уязвимой точной по сравнению с неприятелем, гораздо лучше в этом отношении обеспеченным.
Не только по этим решениям можно было судить, что Гитлер отказывался признать факт — перелом уже наступил. Вначале 1943 г. он потребовал строительства пятикилометрового шоссейного и железнодорожного моста через Керченский пролив, хотя мы там уже давно строили канатную дорогу, которая и вступила в строй 14 июня с дневной пропускной способностью в тысячу тонн. Такой объем грузов худо-бедно обеспечивал потребности находившейся в обороне 17-й армии. Но Гитлер не отказался от своих планов прорваться через Кавказ в Персию. Свой приказ о строительстве моста он недвусмысленно обосновывал необходимостью снабжения передовых частей на Кубани техникой и свежими пополнениями для новой наступательной операции (5). Его же генералы уже давно перестали об этом думать. Во время посещения группой фронтовых генералов кубанского плацдарма все они высказали свои сомнения в том, удастся ли еще при численном превосходстве сил противника вообще удержать позиции. Когда я передал Гитлеру эти опасения, он высказался пренебрежительно: «Все пустые отговорки! Енике, как и всему Генеральному штабу, просто не достает веры в новое наступление».
Чуть позже, летом 1943 г., генерал Енике, командующий 17-й армией, был вынужден запросить через Цейтцлера разрешения на отвод войск с выдвинутого кубанского плацдарма. В предвидении советской зимней наступательной операции он собирался закрепиться на более выгодной позиции в Крыму. Гитлер же ответил на это еще с большей категоричностью требованием ускорить строительство моста для своих наступательных замыслов. Тогда уже было очевидно, что мост этот никогда не будет достроен. 4 сентября последние немецкие части начали оставлять последний плацдарм Гитлера на азиатском континенте (так у автора — В.И.).
Как в доме Геринга шла речь о преодолении кризиса политического руководства, точно так же обсуждали Гудериан, Цейтцлер, Фромм и я кризис военного руководства. Летом 1943 г. генерал-полковник Гудериан, генеральный инспектор бронетанковых войск, обратился ко мне с просьбой свести его для неофициального разговора с Цейтцлером, начальником генерального штаба сухопутных войск. Между ними возникали недоразумения, проистекавшие из нечеткого разграничения обязанностей. У меня с обоими генералами сложились почти дружеские отношения, и роль посредника мне было сыграть нетрудно. Но тут выяснилось, что Гудериан связывал с этой встречей более далеко идущие намерения. Он хотел согласовать общую тактику в вопросе о новом главнокомандующем сухопутными войсками. Мы встретились в моем жилище на Обрезальцберге.
Противоречия между Цейтцлером и Гудерианом очень быстро были выяснены. Разговор же сосредоточился на положении, которое возникло вследствие того, что Гитлер, хотя и взял на себя верховное командование армией, на деле не выполнял эту функцию: интересы сухопутных войск должны бы отстаиваться более энергично в их взаимоотношениях с двумя другими составными частями вермахта, а также с СС, — высказал свою точку зрения Цейтцлер — Гитлеру же как верховному главнокомандующему всего вермахта полагалось бы быть более беспристрастным. Главнокомандующий сухопутными войсками, дополнил его Гудериан, просто обязан поддерживать тесный личный контакт с командующими армиями, отстаивать потребности своего рода войск, а также решать коренные вопросы материально-технического снабжения. У Гитлера же — и здесь оба собеседника были совершенно едины — нет для такого реального представительства интересов сухопутных войск ни времени, ни склонности. Он назначает и смещает генералов, которых он едва знает. Выверенную же кадровую политику может проводить только тот главнокомандующий, который постоянно общается со своими офицерами. В армии хорошо известно, продолжал Гудериан, что в обоих других родах войск, в люфтваффе и ВМФ, Гитлер отдал кадровую политику полностью на усмотрение их главнокомандующих, как и Гиммлеру. Только в армии почему-то по-другому.
Каждый из нас изъявил готовность завести при удобном случае с Гитлером речь о назначении нового верховного главнокомандующего сухопутных сил. Уже самые первые и осторожные намеки, которые Гудериан и я сделали независимо друг от друга, натолкнулись на исключительно жесткую реакцию, по-видимому, уязвленного Гитлера. Тогда я не знал, что чуть ранее зондаж в этом же направлении предприняли фельдмаршалы фон Клюге и фон Манштейн. Гитлеру должно было показаться, что налицо сговор.
Время, когда Гитлер охотно откликался на все мои кадровые и организационные пожелания, уже отошло в прошлое. «Тройка» (Борман, Ламмерс и Кейтель) прилагала усилия не допустить дальнейшего расширения моей власти, даже если это и диктовалось интересами наращивания военного производства. Против совместной инициативы моей и Деница в пользу передачи под мое ведение и производства вооружения для военно-морского флота она, впрочем, не смогли привести сколь-либо убедительных доводов.
С Деницем я познакомился сразу же по заступлении в должность, когда он был командующим подводным флотом. Он принял меня в Париже в простом, но по тогдашним понятиям ультрамодерновом жилом доме. Простота обстановки показалась мне тем более симпатичной, когда мы вернулись с обильного, из многих блюд и редких вин, обеда, которым нас потчевал командующий ВВС, дислоцированных во Франции, фельдмаршал Шперле. Свою ставку он разместил в Люксембургском дворце, в бывшем замке Марии Медичи. По своей тяге к роскоши и парадности он столь же мало уступал своему главнокомандующему Герингу, как и по телесным объемам.
Общие заботы при строительстве крупной базы подводных лодок на Атлантическом побережье сблизили Деница и меня в последующие месяцы. Главнокомандующий ВМФ Редер, казалось, без удовольствия наблюдал за этим. Без лишних слов он запретил Деницу обсуждать напрямик со мной технические вопросы.
В конце 1942 г. очень удачливый капитан подводной лодки Шютце рассказал мне о серьезных раздорах иежду морским командованием в Берлине и Деницем: среди подводников поговаривают о том, что вскоре их командующий будет смещен. Еще через несколько дней я узнал от статс-секретаря Наумана, что цензор, отвечающий за флот в министерстве пропаганды, вымарал имя Деница на всех фотографиях для прессы, запечатлевших совместную инспекционную поездку Редера и Деница.
Когда я был в начале января в ставке, Гитлер очень был раздражен сообщениями зарубежной печати о морском сражении, о котором руководство ВМФ проинформировало его в очень общих чертах (6). Как-то незаметно он перевел разговор на возможности рационализации производства подводных лодок, а затем стал расспрашивать о причинах моего неудовлетворительного сотрудничества с Редером. Я доложил ему о запрете согласовывать технические вопросы с Деницем, об опасениях подводников относительно судьбы их командующего, о цензуре фотографий. Наблюдая за Борманом, я к этому времени уже понял, что у Гитлера срабатывает только очень осторожно подогретое недоверие. Попытки же любого прямого воздействия оказывались бесперспективными, потому что Гитлер отказывался принять решение, если ему начинало казаться, что оно ему навязано. Поэтому я только слегка дал понять, что с помощью Деница могут быть устранены все препятствия на пути наших планов выпуска подводных лодок. Я, действительно, хотел добиться смещения Редера. Но, зная, насколько Гитлер цепляется за старых сотрудников, я не питал преувеличенных надежд.
30 января Дениц был произведен в гросс-адмиралы и одновременно назначен главнокомандующим ВМФ. Редер же стал адмирал -инспектором флота, что гарантировало ему не более, чем торжественные похороны за счет государства.
Дениц сумел до самого конца войны, благодаря профессиональной решительности и технической грамотности, оградить флот от импровизационного вмешательства Гитлера. Теперь я с ним встречался довольно часто для обсуждения программы строительства подлодок. А началось это тесное сотрудничество с диссонанса. Не запросив моего мнения, Гитлер после первого же доклада Деница перевел все виды морского вооружения в категорию высшей срочности, тогда как за три месяца до этого, 22 января 1943 г., абсолютно приоритетной задачей была определена расширенная танковая программа. Естественно, что обе программы оказались в состоянии конкуренции. Мне не понадобилось, правда, входить к Гитлеру с запросом, потому что Дениц прежде, чем дело дошло до острых столкновений, понял, что он больше выиграет от сотудничества с мощным аппаратом армейской вооруженческой промышленности, чем от заверений Гитлера. Мы вскоре достигли соглашения о передаче морского вооружения моей организации. При этом я дал гарантию, что отстаиваемая Деницем флотская программа будет выполняться: вместо ежемесячного выпуска двадцати небольших подводных лодок с общим водоизмещением 16 тыс. тонн отныне должны были производиться сорок субмарин с водоизмещением свыше 50 тыс. тонн. Кроме того, мы договорились удвоить число поставляемых промышленностью минных тральщиков и катеров.
Дениц заявил мне, что только освоением совершенно нового класса подводных лодок можно предотвратить полное угасание подводной войны. Флот намеревается перейти от прежнего типа «надводного судна», которое по временам уходит под воду, к лодкам с оптимальной гидродинамической формой, которые за счет удвоения мощности электрических двигателей и кратного увеличения емкости аккумуляторов обладали бы гораздо большими крейсерскими скоростями и радиусом подводного действия.
Как всегда в подобных случаях, самым главным было найти для этой программы подходящего руководителя. Мой выбор остановился на швабе Отто Меркере, отлично себя до этого зарекомандовавшем в производстве пожарных автомашин. Это было вызовом всем инженерам-кораблестроителям. 5 июля 1943 г. Меркер представил морскому командованию свою новую систему производства. Как это уже делалось при серийном выпуске кораблей американской фирмой «Кайзер», впредь подводные лодки, точнее — их отдельные сектора, должны были, включая всю механическую и электрическую часть, полностью монтироваться внутри страны с тем, чтобы затем, по земле ли, по водным ли путям, транспортироваться на побережье и там в очень сжатые сроки соединяться друг с другом. Тем самым мы обходили узкое место — верфи, которые бликировали всякое дальнейшее расширение программы строительства флота (7). В заключение этого совещания Дениц, почти растроганный, произнес: «Этим начинается новая жизнь».
В начале у нас не было ничего, кроме четкого представления о внешнем виде новых подводных лодок. Для их разработки и детального конструирования была учреждена особая комиссия разработчиков, руководство которой, вопреки традиции, осуществлял не кто-нибудь из ведущих инженеров, а адмирал Топп, выделенный для этих целей Деницем. Не понадобились в таких случаях и обычные долгие споры о разграничении компетенций. Сотрудничество между адмиралом и Меркером наладилось так же безупречно гладко, как у меня с Деницем.