Страница:
Гитлер постоянно сетовал: «Как я хотел бы быть архитекторов!» И если я на это возражал: «Но ведь тогда у меня не было бы заказчика», то отвечал: «Да что там, Вы в любом бы случае пробились!» Я не раз спрашивал себя, прервал ли бы Гитлер свою политическую деятельность, повстречайся ему в начале 20-х годов какой-нибудь состоятельный заказчик. Мне думается, что по сути его миссионерское сознание и его страсть к архитектуре всегда были неразрывны. Это лучше всего подтверждается двумя его эскизами 1925 г., когда он, потерпевший почти полное крушение, 36-летний политик, нарисовал (это ли не был абсурд в его тогдашнем положении?) Триумфальную арку и Здание с куполом, которые должны были когда-нибудь непременно увенчать его великие государственные деяния.
В очень неприятном положении оказался Немецкий Олимпийский комитет, когда Гитлер потребовал от отвечавшего за проведение игр статс-секретаря министерства внутренних дел Пфундтнера показать ему первые разработки нового стадиона. Архитектор Отто Марш намеревался построить его из бетона с застекленными промежуточными стенами, вообще довольно похожим на стадион в Вене. После осмотра Гитлер вернулся в свою квартиру возбужденный и разгневанный и тут же вызвал меня с чертежами. Не долго думая, он передал статс-секретарю указание отменить Олимпийские игры. В его отсутствие они не могут состояться, поскольку он, глава государства, должен их открывать. Но в таком стеклянном ящике его ноги не будет. За ночь я сделал эскиз, предусматривавший облицовку бетонного скелета природным камнем, выразительные мощные карнизы и т.п., а стеклянные стены были вообще отброшены. Гитлер остался доволен. Он позаботился о выделении дополнительных средств, профессор Марш со всем согласился, и Олимпийские игры были для Берлина спасены. Причем мне так и осталось неясным, действительно ли он был готов выполнить свою угрозу или же это только было проявлением того упрямства, с которым он обычно навязывал свою волю.
Поначалу он так же решительно отверг участие и в Парижской всемирной выставке 1937 г., хотя приглашение было уже принято и отведена площадка для немецкого павильона. Но все представленные ему варианты не удовлетворяли его. Вскоре ко мне с просьбой нарисовать эскиз обратилось министерство экономики. На выставочной территории строительные площадки советского и немецкого павильонов были расположены прямо друг против друга — продуманная шпилька французской администрации выставки. По чистому случаю, заблудившись, я попал в помещение, где увидел сохраняющихся в тайне проект советского павильона. С высокого цоколя прямо на немецкий павильон триумфально надвигалась десятиметровая скульптурная группа. Я быстро сделал новый набросок нашего павильона в виде массивнейшего куба, расчлененного на тяжелые прямоугольные колонны, о которые, казалось, должен был разбиться вражеский порыв, а с карниза моей башни на русскую пару сверху вниз взирал орел со свастикой в когтях. За это сооружение я получил золотую медаль, мой советский коллега — тоже.
На праздничном обеде по случаю открытия нашего павильона я познакомился с послом Франции Андре Франсуа-Понсе. Он сделал мне предложение организовать в Париже выставку моих работ в обмен на выставку современной французской живописи в Берлине. Французская архитектура отстает, заметил я, но «в живописи вам есть чему у нас поучиться». При первом удобном случае я сообщил Гитлеру об этом предложении, которое помогло бы мне приобрести международную известность. Гитлер просто промолчал в ответ на эту непрошенную инициативу, что должно было означать ни отказ, ни согласие, но во всяком случае исключало возвращение к этой теме.
Во время краткого пребывания во Франции я осмотрел «Дворец Шайо» и «Дворец современного искусства», а также и еще незавершенный строительством «Музей общественного труда», спроектированный знаменитым авангардистом Огюстом Перре. Я был удивлен, что и Франция в своих парадных зданиях также склоняется к неоклассицизму. Позднее было много разговоров, что стиль этот — верный признак зодчества тоталитарных государств. Это совершенно неверно. В гораздо большей мере — это печать эпохи, и ее можно проследить в Вашингтоне, Лондоне, Париже, а равно — и в Риме и Москве, и в наших проектах для Берлина (7).
Мы раздобыли немного французской валюты и отправились с женой вместе с друзьями в автомобильное путешствие по Франции. Неторопливо бродили мы по замкам и соборам, постепенно двигаясь на юг. Посетили единственные в своем роде обширные замковые сооружения Каркассона, вид которых настроил нас на романтический лад, хотя они и представляют собой всего-навсего поразительно рационально построенные средневековые военные укрепления, т.е. что-то вроде современного бункера. В гостинице при замке мы наслаждались старым французским вином и собирались еще несколько дней порадоваться тишине этих мест. Но тут меня неожиданно позвали к телефону. В этом удаленном уголке Франции у меня было полное чувство защищенности от звонков адъютантов Гитлера. К тому же никто не мог знать наш маршрут.
А между тем французская полиция следила за нашими перемещениями по соображениям безопасности и контроля, во всяком случае на запрос из Оберзальцберга она сразу же сообщила о нашем местонахождении. У телефона был адъютант Брюкнер: «Вам надлежит завтра к полудню появиться у фюрера». На мое возражение, что только на дорогу мне понадобится два с половиной дня, он ответил: «Завтра утром здесь состоится совещание, и фюрер требует Вашего присутствия». Я еще пытался слабо протестовать, но на это последовало: «Минуточку… Фюрер знает, где Вы, и тем не менее Вы завтра должны быть здесь».
Я сильно расстроился, разозлился и был просто в растерянности. Из переговоров по телефону с пилотом Гитлера следовало, что его спецсамолет не может совершить посадку во Франции. Но он постарается пристроить меня в немецкий транспортный самолет, который по пути из Африки в шесть утра совершит промежуточную посадку в Марселе. А персональный самолет Гитлера сможет доставить меня из Штутгарта на аэродром Айнринг под Берхтесгаденом.
Той же ночью мы выехали в Марсель. На несколько минут в лунном сиянии перед нами предстали римские постройки в Арле, которые, собственно, и были целью нашей поездки. А около двух часов ночи мы прибыли в гостиницу в Марселе. Еще через три часа я был уже в аэропорту, а к полудню, как и было приказано, на Оберзальцберге перед Гитлером: «Сожалею, господин Шпеер, но я перенес совещание. Мне важно было бы Ваше мнение о висячем мосте в Гамбурге». В этот день д-р Тодт собирался представить ему свой проект грандиозного моста, который должен был бы превзойти Золотой мост Сан-Франциско. Возведение этого моста намечалось лишь на 40-е годы, и Гитлер вполне мог бы дать мне недельку порадоваться отпуску.
Другой раз мы с женой сбежали в Альпы, когда меня снова настиг телефонный звонок адъютанта: «Вы должны появиться у фюрера. Завтра утром в „Остерии“, к завтраку». Он пресек мои возражения: «Нет, срочно и важно». Гитлер встретил меня в «Остерии»: «Очень мило, что Вы пришли. Что? Был вызов? Да нет же, я просто мимоходом вчера поинтересовался, где находится господин Шпеер. Но, знаете, это и правильно. Ну, зачем Вам кататься на лыжах».
Фон Нейрат проявил побольше независимости. Однажды, когда Гитлер поздно вечером приказал его помощнику: «Мне нужно переговорить с министром иностранных дел», то после короткого разговора по внутреннему телефону услышал: «Господин Имперский министр иностранных дел отошли ко сну». — «Его следует разбудить, если я желаю поговорить с ним». Снова вдали переговоры, и смущенный ответ помощника: «Господин Имперский министр иностранных дел просит передать, что завтра с раннего утра он в Вашем распоряжении, а сейчас он очень устал и хочет спать».
Перед столь твердым отпором Гитлер хотя и спасовал, но до конца вечера был в дурном расположении духа. Таких проявлений независимости он никогда не забывал и рассчитывался при первом же удобном случае.
В очень неприятном положении оказался Немецкий Олимпийский комитет, когда Гитлер потребовал от отвечавшего за проведение игр статс-секретаря министерства внутренних дел Пфундтнера показать ему первые разработки нового стадиона. Архитектор Отто Марш намеревался построить его из бетона с застекленными промежуточными стенами, вообще довольно похожим на стадион в Вене. После осмотра Гитлер вернулся в свою квартиру возбужденный и разгневанный и тут же вызвал меня с чертежами. Не долго думая, он передал статс-секретарю указание отменить Олимпийские игры. В его отсутствие они не могут состояться, поскольку он, глава государства, должен их открывать. Но в таком стеклянном ящике его ноги не будет. За ночь я сделал эскиз, предусматривавший облицовку бетонного скелета природным камнем, выразительные мощные карнизы и т.п., а стеклянные стены были вообще отброшены. Гитлер остался доволен. Он позаботился о выделении дополнительных средств, профессор Марш со всем согласился, и Олимпийские игры были для Берлина спасены. Причем мне так и осталось неясным, действительно ли он был готов выполнить свою угрозу или же это только было проявлением того упрямства, с которым он обычно навязывал свою волю.
Поначалу он так же решительно отверг участие и в Парижской всемирной выставке 1937 г., хотя приглашение было уже принято и отведена площадка для немецкого павильона. Но все представленные ему варианты не удовлетворяли его. Вскоре ко мне с просьбой нарисовать эскиз обратилось министерство экономики. На выставочной территории строительные площадки советского и немецкого павильонов были расположены прямо друг против друга — продуманная шпилька французской администрации выставки. По чистому случаю, заблудившись, я попал в помещение, где увидел сохраняющихся в тайне проект советского павильона. С высокого цоколя прямо на немецкий павильон триумфально надвигалась десятиметровая скульптурная группа. Я быстро сделал новый набросок нашего павильона в виде массивнейшего куба, расчлененного на тяжелые прямоугольные колонны, о которые, казалось, должен был разбиться вражеский порыв, а с карниза моей башни на русскую пару сверху вниз взирал орел со свастикой в когтях. За это сооружение я получил золотую медаль, мой советский коллега — тоже.
На праздничном обеде по случаю открытия нашего павильона я познакомился с послом Франции Андре Франсуа-Понсе. Он сделал мне предложение организовать в Париже выставку моих работ в обмен на выставку современной французской живописи в Берлине. Французская архитектура отстает, заметил я, но «в живописи вам есть чему у нас поучиться». При первом удобном случае я сообщил Гитлеру об этом предложении, которое помогло бы мне приобрести международную известность. Гитлер просто промолчал в ответ на эту непрошенную инициативу, что должно было означать ни отказ, ни согласие, но во всяком случае исключало возвращение к этой теме.
Во время краткого пребывания во Франции я осмотрел «Дворец Шайо» и «Дворец современного искусства», а также и еще незавершенный строительством «Музей общественного труда», спроектированный знаменитым авангардистом Огюстом Перре. Я был удивлен, что и Франция в своих парадных зданиях также склоняется к неоклассицизму. Позднее было много разговоров, что стиль этот — верный признак зодчества тоталитарных государств. Это совершенно неверно. В гораздо большей мере — это печать эпохи, и ее можно проследить в Вашингтоне, Лондоне, Париже, а равно — и в Риме и Москве, и в наших проектах для Берлина (7).
Мы раздобыли немного французской валюты и отправились с женой вместе с друзьями в автомобильное путешствие по Франции. Неторопливо бродили мы по замкам и соборам, постепенно двигаясь на юг. Посетили единственные в своем роде обширные замковые сооружения Каркассона, вид которых настроил нас на романтический лад, хотя они и представляют собой всего-навсего поразительно рационально построенные средневековые военные укрепления, т.е. что-то вроде современного бункера. В гостинице при замке мы наслаждались старым французским вином и собирались еще несколько дней порадоваться тишине этих мест. Но тут меня неожиданно позвали к телефону. В этом удаленном уголке Франции у меня было полное чувство защищенности от звонков адъютантов Гитлера. К тому же никто не мог знать наш маршрут.
А между тем французская полиция следила за нашими перемещениями по соображениям безопасности и контроля, во всяком случае на запрос из Оберзальцберга она сразу же сообщила о нашем местонахождении. У телефона был адъютант Брюкнер: «Вам надлежит завтра к полудню появиться у фюрера». На мое возражение, что только на дорогу мне понадобится два с половиной дня, он ответил: «Завтра утром здесь состоится совещание, и фюрер требует Вашего присутствия». Я еще пытался слабо протестовать, но на это последовало: «Минуточку… Фюрер знает, где Вы, и тем не менее Вы завтра должны быть здесь».
Я сильно расстроился, разозлился и был просто в растерянности. Из переговоров по телефону с пилотом Гитлера следовало, что его спецсамолет не может совершить посадку во Франции. Но он постарается пристроить меня в немецкий транспортный самолет, который по пути из Африки в шесть утра совершит промежуточную посадку в Марселе. А персональный самолет Гитлера сможет доставить меня из Штутгарта на аэродром Айнринг под Берхтесгаденом.
Той же ночью мы выехали в Марсель. На несколько минут в лунном сиянии перед нами предстали римские постройки в Арле, которые, собственно, и были целью нашей поездки. А около двух часов ночи мы прибыли в гостиницу в Марселе. Еще через три часа я был уже в аэропорту, а к полудню, как и было приказано, на Оберзальцберге перед Гитлером: «Сожалею, господин Шпеер, но я перенес совещание. Мне важно было бы Ваше мнение о висячем мосте в Гамбурге». В этот день д-р Тодт собирался представить ему свой проект грандиозного моста, который должен был бы превзойти Золотой мост Сан-Франциско. Возведение этого моста намечалось лишь на 40-е годы, и Гитлер вполне мог бы дать мне недельку порадоваться отпуску.
Другой раз мы с женой сбежали в Альпы, когда меня снова настиг телефонный звонок адъютанта: «Вы должны появиться у фюрера. Завтра утром в „Остерии“, к завтраку». Он пресек мои возражения: «Нет, срочно и важно». Гитлер встретил меня в «Остерии»: «Очень мило, что Вы пришли. Что? Был вызов? Да нет же, я просто мимоходом вчера поинтересовался, где находится господин Шпеер. Но, знаете, это и правильно. Ну, зачем Вам кататься на лыжах».
Фон Нейрат проявил побольше независимости. Однажды, когда Гитлер поздно вечером приказал его помощнику: «Мне нужно переговорить с министром иностранных дел», то после короткого разговора по внутреннему телефону услышал: «Господин Имперский министр иностранных дел отошли ко сну». — «Его следует разбудить, если я желаю поговорить с ним». Снова вдали переговоры, и смущенный ответ помощника: «Господин Имперский министр иностранных дел просит передать, что завтра с раннего утра он в Вашем распоряжении, а сейчас он очень устал и хочет спать».
Перед столь твердым отпором Гитлер хотя и спасовал, но до конца вечера был в дурном расположении духа. Таких проявлений независимости он никогда не забывал и рассчитывался при первом же удобном случае.
Глава 7
Оберзальцберг
Любой носитель власти, будь то руководитель предприятия, глава правительства или диктатор, всегда подвержен постоянному конфликту. В силу положения личное его благоволение становится для его подданных столь вожделенным, что за него всегда склонны продаться. Окружение потентата не только находится в постоянной опасности превратиться в коррумпированных царедворцев, но оно испытывает и непрерывное искушение демонстрацией своей преданности подкупать самого властителя.
О том, чего на самом деле стоит руководитель, красноречивее всего свидетельствует то, как он воспринимает это идущее снизу воздействие. Я знал немало крупных промышленников и высших военных, умевших противостоять этому искусу. Если власть наследуется в течение нескольких поколений, то нередко возникает своего рода наследственная неподкупность. Из окружения Гитлера лишь единицы, как, например, Фриц Тодт, устояли перед прельщениями двора. Гитлер же не обнаруживал явного стремления пресекать опасности такого рода.
Некоторые особенности формирования его стиля господства заводили его, особенно после 1937 г., во все усиливающуюся изоляцию. К этому надо добавить его неумение устанавливать человеческие контакты. В узком кругу мы тогда часто обсуждали изменения в нем, проступавшие все с большей отчетливостью. К этому времени появилось новое издание книги Генриха Гофмана «Гитлер, каким его не знает никто». Прежнее издание было изъято из продажи из-за фотографии, на которой Гитлер запечатлен в дружеском общении с тем временем убитым им Ремом. Снимки для нового издания отбирались Гитлером лично. На них можно было видеть обходительного, жизнерадостного, раскованного и вполне земного господина. Вот он в баварских коротких кожаных штанах, вот он за веслами, а здесь — вольно растянувшийся на траве, вот он на прогулке в окружении восторженной молодежи или в мастерской художника. И везде он доброжелателен и общителен. Эта книга стала самым высшим достижением Гофмана. Но уже ко времени своего появления она устарела. Тот Гитлер, каким я еще знавал его в начале 30-х годов, уступил место другому — недоступному, сторонящемуся людей, деспотичному даже по отношению к ближайшему окружению.
В одной из отдаленных горных долин баварских Альп, в Остертале, мне удалось отыскать охотничий домик — небольшой, но все же достаточно вместительный, чтобы поставить кульманы и с грехом пополам разместить несколько сотрудников и собственную семью. Там в начале 1935 г. мы набрасывали эскизы моих берлинских строек. То были счастливые дни труда и семейной жизни. Но однажды я совершил роковую ошибку. Я рассказал об этой идиллии Гитлеру. «Но у меня Вы можете устроиться еще лучше. Я предоставляю Вам дом Бехштейнов (1). На застекленной веранде у Вас там будет достаточно места для Вашего бюро». Но и из этой виллы нам пришлось переезжать в конце мая 1937 г. в специальный дом-ателье, который по указанию Гитлера выстроил Борман по моему проекту. Так рядом с Гитлером, Герингом и Борманом возник «четвертый Оберзальцберг».
Понятно, что я был счастлив быть отмеченным столь наглядным образом и принятым в узкий круг. Но очень скоро мне пришлось убедиться в том, что это был не очень-то выгодный обмен. Из уединенной альпийской долины мы попали в здание, огороженное высокой колючей проволокой, войти в которое можно было только после проверки документов у обоих ворот. Все это напоминало вольер для диких животных. И всегда находились любопытные, желавшие глянуть на высокопоставленных обитателей гор.
Подлинным владельцем Оберзальцберга был Борман. Он принуждал крестьян продавать их дворы, многие из которых насчитывали не одно столетие, сносил их, как и многочисленные распятия на горных дорогах и кручах в память о несчастных случаях, последнее — несмотря на горячие протесты церковной общины. Прибирал он к рукам и государственный лес, пока его площадь — с отметки в 1900 м и до расположенной шестьюстами метрами ниже долины — не составила почти семь квадратных километров. Периметр внутреннего забора достигал примерно трех, а внешнего — четырнадцати километров.
Без малейшей жалости к девственной природе Борман рассек этот дивный ландшафт сетью дорог. Лесные тропы, усыпанные хвоей, с выступающими корневищами, были превращены в асфальтированные дорожки. Казарма, гараж — целый дом, гостиница для гостей Гитлера, новая фактория, поселок для все увеличивавшегося персонала служащих росли как грибы, как на каком-нибудь внезапно ставшем модным курорте. На горных склонах лепились времянки-бараки для сотен строительных рабочих, сновали грузовики со стройматериалами, ночью ярко светились огни стройплощадок — работа шла в две смены, по временам долина сотрясалась взрывами.
На вершине личной горы Гитлера Борман соорудил дом, обставленный мебелью, представлявшей собой какую-то странную помесь роскоши океанических лайнеров и старокрестьянского быта. Подъехать к нему было можно только по единственной, довольно рискованно проложенной дороге, приводившей к прорубленному в скалах лифту. Только на подъездные пути к этому дому, где Гитлер побывал всего несколько раз, Борман вбухал 20-30 миллионов марок. Острословы из гитлеровского окружения не преминули заметить: «Все как в городке золотоискателей. Только Борман не находит золото, а расшвыривает его». Гитлер хотя и неодобрительно отзывался о всей этой лихорадочной деятельности, но заметил: «Это делает Борман, и я не хотел бы вмешиваться». И еще раз: «Когда здесь все будет отстроено, я подыщу себе какую-нибудь тихую долину и прикажу построить там небольшой деревянный дом, вроде того, что раньше стоял тут». Но строительство здесь так никогда и не было закончено: Борман придумывал все новые дороги и постройки, а когда, наконец, разразилась война, он принялся за сооружение подземного жилья для Гитлера и его ближайшего окружения.
Огромное сооружение на «горе», хотя Гитлер иногда и поварчивал из-за больших расходов, было очень показательно для перемен в его образе жизни и его стремления посильнее отгородиться от мира. Оно не может быть объяснено его страхом перед покушением; ведь почти ежедневно он присутствовал при прохождении между барьерами тысяч людей, прибывших сюда, чтобы дать волю своим чувствам. Его охрана считала это более рискованным, чем импровизированные прогулки по открытым для общественности лесным дорожкам.
Летом 1935 г. Гитлер принял решение о перестройке своего прежнего скромного альпийского домика в представительный «Бергхоф». Он заявил, что оплатит строительство из собственных средств, но это был не более чем красивый жест, потому как Борман для постройки подсобных сооружений сорил суммами, не шедшими ни в какое сравнение со взносом Гитлера. Гитлер не просто сделал набросок «Бергхофа». Он попросил меня принести чертежную доску, рейсшину и прочий инструмент, чтобы он мог сам нарисовать план виллы, общий ее вид с различных точек зрения и в поперечном разрезе. От чьей-либо посторонней помощи он при этом отказался. Только над двумя другими эскизами Гитлер работал с таким же тщанием, как над проектом своего оберзальцбергского дома — над Имперским боевым знаменем и над своим штандартом главы государства.
Тогда как архитекторы, как правило, наносят на бумагу варианты различных идей, отбирая из них наилучший, для Гитлера было характерно, что он первое же пришедшее ему в голову решение без каких-либо долгих колебаний, интуитивно, считал окончательным и только ретушью старался подправить очевидные огрехи.
Старый дом сохранился внутри нового. Оба жилых помещения были соединены большим проходом — в итоге возникла крайне неудобная для приема официальных посетителей планировка. Сопровождавшие их лица должны были довольствоваться неуютной передней, которая одновременно служила проходом к туалетам, к лестничной клетке и большому залу-столовой.
Когда у Гитлера проходили ответственные совещания, то его личных гостей отправляли в ссылку на верхний этаж. А так как лестница вела в переднюю к жилой комнате Гитлера, то необходимо было выяснять у «передовых постов», можно ли пройти через помещение и отправиться на прогулку. Предметом особой гордости Гитлера было знаменитое огромное опускавшееся окно в гостиной. Через него открывался вид на Унтерсберг, на Берхтесгаден и на Зальцбург. По какой-то странной фантазии прямо под этим окном Гитлер разместил гараж для своего автомобиля, и при неблагоприятном направлении ветра в помещение врывался резкий запах бензина. Такая планировка была бы завернута на семинарском занятии любого высшего технического учебного заведения. С другой стороны, как раз такие промахи придавали Бергхофу выраженную индивидуальность: он сохранял невзыскательность дома, предназначенного для отдыха после рабочей недели, но только масштабно возведенного в какую-то сверхстепень.
Все предварительные калькуляции были далеко превзойдены, и Гитлер был в некотором замешательстве: «Я уже вчистую снял все со своего счета, хотя я получил от Аманна займ в несколько сотен тысяч. И все же, как мне сегодня сказал Борман, денег не хватает. Издательство предлагает мне деньги, если я разрешу издать мою вторую книгу 1928 г. (2). Но я страшно рад, что этот том не был опубликован. Какие политические проблемы это бы мне сегодня создало! Правда, я одним махом вышел бы из финансовых затруднений. Только в качестве задатка Аманн обещает миллион, а в целом это принесло бы мне многие миллионы. Может быть, позднее, когда я продвинусь дальше. А сейчас это невозможно».
И так он, добровольный узник, сидел у окна с видом на Унтерсберг, с которого, согласно сказанию, император Карл Великий, все еще спящий могучим сном, в один прекрасный день начнет дело возрождения своей империи во всем ее величии. Разумеется, Гитлер усматривал прямую связь со своей собственной персоной: «Вон поглядите на Унтерсберг там внизу. Не случайно, что мое жилище находится прямо напротив него».
Борман был связан с Гитлером не только своей строительной активностью вокруг Оберзальцберга; одновременно он добился большего — взять под свой контроль управление личными финансовыми средствами Гитлера. Даже штат личных адъютантов Гитлера попал в зависимость от его благорасположения, еще более того — от него зависела и любимая женщина фюрера, как она сама мне в этом призналась: Гитлер поручил ему удовлетворять ее скромные потребности.
Гитлер был самого высокого мнения о финансовых талантах Бормана. Однажды он рассказал, как в очень трудный для партии 1932 год Борман оказал ей очень важную услугу, введя обязательное страхование от несчастных случаев при исполнении партийных обязанностей. Поступления в эту страховую кассу оказались значительно выше, чем выплаты, и партия могла использовать свободные деньги для других целей. Не меньшие заслуги числились за Борманом и после 1933 г., когда ему удалось окончательно избавить Гитлера от забот о деньгах. Он открыл два щедрых источника: вместе с лейб-фотографом Гофманом и его приятелем, министром почт Онезорге, они сообразили, что Гитлер как лицо, изображенное на почтовых марках, сохраняет права собственности на свой портрет и, следовательно, — на денежное возмещение. Процент от общего оборота хотя и был установлен минимальный, но поскольку голова Гитлера красовалась на марках всех достоинств, в частную шкатулку, которой распоряжался Борман, потекли миллионы.
Другим источником, открытым Борманом, стало учреждение фонда «Пожертвования германской просышленности Адольфу Гитлеру». Без лишних слов немецким предпринимателям, недурно зарабатывавшим на экономическом подъеме, было предложено выразить свою признательность фюреру добровольными взносами. Поскольку подобные мысли шевелились и в головах некоторых иных высших партийных деятелей, Борман подстраховался особым постановлением, которым закреплялась его монополия на сбор подобных пожертвований. Он был, однако, достаточно умен, чтобы какую-то часть поступлений распределять «по поручению фюрера» среди других партфункционеров. Дотации из этого фонда получал практически каждый обладавший в партии властью. Рычаг, регулировавший уровень жизни различных рейхс— и гауляйтеров, был хоть и невидимым, на деле он, однако, давал в руки Бормана больше реальной власти, чем у кого бы то ни было в партийной иерархии.
Со свойственной для него настойчивостью Борман не отступал и от другого усвоенного им принципа — находиться всегда в максимальной близости к источникам благодати и милости. Он сопровождал Гитлера в Бергхоф, во всех поездках, не покидал Гитлера в Рейхсканцелярии до раннего утра. Так Борман стал прилежным, надежным и, наконец, просто необходимейшим секретарем Гитлера. Он всем казался очень любезным, чуть ли не каждый прибегал к его помощи, тем более, что он как бы совершенно бескорыстно использовал свое служебное положение при Гитлере. Да и его непосредственному начальнику Рудольфу Гессу представлялось удобным постоянно иметь своего сотрудника в непосредственной близости к Гитлеру.
Правда, сильные мира сего при Гитлере уже в то время, как диадохи, изготовившиеся к смертельной схватке, завистливо следили друг за другом. Борьба за место между Геббельсом, Герингом, Розенбергом, Леем, Гиммлером, Риббентропом, Гессом началась с самого начала режима. Но вот Рем выпал из повозки, а Гессу в ближайшем будущем предстояло утратить всякое влияние. Но никто из них не распознал опасности, исходившей для них от Бормана. Ему удавалось оставаться незначительным и незаметно возвести свой бастион. Даже среди тьмы новых властителей без стыда и совести он выделялся своей жестокостью и грубостью. Он не был обременен никаким образованием, которое его бы сдерживало в каких-то рамках, и он любой ценой добивался исполнения приказов Гитлера или того, что он из намеков Гитлера оформлял как таковые. По природе своей холоп, он со своими подчиненными обращался словно с рогатым скотом. Он был крестьянским мужиком.
Я избегал его общества. Мы невзлюбили друг друга с самого начала. Наши отношения внешне были вполне корректными, как того и требовала семейная атмосфера на Оберзальцберге. Не считая своего собственного ателье, я никогда и ничего не строил по его заказу.
По уверениям Гитлера, пребывание «на горе» возвращало ему внутренний покой и уверенность, необходимые для его ошеломительных решений. Там он сочинял свои наиболее ответственные выступления. Стоит упомянуть, как он их писал. За несколько недель до нюрнбергского партейтага он обязательно удалялся на Оберзальцберг поработать над своими пространными основополагающими речами. Срок все быстрее приближался. Адъютанты напоминали, что пора начинать диктовку, старались отгонять от него все — посетителей и даже строительную документацию, чтобы не отвлекать его от работы. Но Гитлер все оттягивал ее с недели на неделю, со дня на день с тем, чтобы уже только при крайнем дефиците времени очень неохотно приняться за свое урочное задание. Обычно было уже слишком поздно для того, чтобы составить все речи, и во время съездов ему приходилось сидеть ночами, чтобы наверстать время, упущенное на Оберзальцберге.
У меня было впечатление, что ему был необходим такой пресс, чтобы начать творчески работать, что он по-художнически, богемно презирал дисциплину, не мог или не хотел принудить себя к систематической работе. Он давал время для медленного созревания своих речей и своих мыслей в недели кажущейся бездеятельности, пока выношенное и аккумулированное не изливалось, подобно водопаду, на его приверженцев или партнеров по переговорам.
Переезд из нашего Бергаталя в суетную обстановку Оберзальцберга был отнюдь не полезен моей работе. Уже просто однообразное течение жизни действовало утомляюще. Скуку наводил всегда один и тот же круг лиц при Гитлере — тот же самый, что обычно собирался в Мюнхене и Берлине. Единственное отличие было в том, что здесь были жены ближайшего гитлеровского окружения, да еще две-три секретарши, ну и, конечно, Ева Браун.
Гитлер спускался в помещения нижнего этажа довольно поздно, часам к одиннадцати, прорабатывал пресс-информацию, выслушивал доклады Бормана и затем принимал первые решения. Его собственно рабочий день начинался после обычно долго тянувшегося обеда. Гости собирались в передней, Гитлер выбирал себе соседку по столу, тогда как Борман, примерно с 1938 г. получивший эту привилегию, сопровождал к столу Еву Браун, занимавшую место слева от Гитлера. Этот штрих недвусмыленно подчеркивал исключительное положение Бормана при дворе. Помещение столовой, ее обстановка представляли собой помесь художественной простонародности и городской элегантности, как это нередко бывает в загородных домах богатых бюргеров. Стены и потолок были облицованы панелями из светлой лиственницы, кресла обтянуты светло-красным сафьяном. Посуда — из простого белого фарфора. Серебряные столовые приборы — с той же монограммой Гитлера, что и в Берлине. Скромное украшение стола цветами неизменно вызывало аплодисменты Гитлера. Подавали хорошо, по-бюргерски сваренный суп, мясное второе, десерт и к нему «фахингер» или другое вино, в бутылках. Прислуживали лакеи в белых жилетах и черных брюках — служащие личной охраны СС. За длинным столом размещалось примерно человек двадцать, но из-за длины стола общие разговоры были невозможны. Гитлер садился в середине стола, лицом к окну. Общался он со своим визави, которого каждый раз выбирал самолично, или — со своей соседкой.
О том, чего на самом деле стоит руководитель, красноречивее всего свидетельствует то, как он воспринимает это идущее снизу воздействие. Я знал немало крупных промышленников и высших военных, умевших противостоять этому искусу. Если власть наследуется в течение нескольких поколений, то нередко возникает своего рода наследственная неподкупность. Из окружения Гитлера лишь единицы, как, например, Фриц Тодт, устояли перед прельщениями двора. Гитлер же не обнаруживал явного стремления пресекать опасности такого рода.
Некоторые особенности формирования его стиля господства заводили его, особенно после 1937 г., во все усиливающуюся изоляцию. К этому надо добавить его неумение устанавливать человеческие контакты. В узком кругу мы тогда часто обсуждали изменения в нем, проступавшие все с большей отчетливостью. К этому времени появилось новое издание книги Генриха Гофмана «Гитлер, каким его не знает никто». Прежнее издание было изъято из продажи из-за фотографии, на которой Гитлер запечатлен в дружеском общении с тем временем убитым им Ремом. Снимки для нового издания отбирались Гитлером лично. На них можно было видеть обходительного, жизнерадостного, раскованного и вполне земного господина. Вот он в баварских коротких кожаных штанах, вот он за веслами, а здесь — вольно растянувшийся на траве, вот он на прогулке в окружении восторженной молодежи или в мастерской художника. И везде он доброжелателен и общителен. Эта книга стала самым высшим достижением Гофмана. Но уже ко времени своего появления она устарела. Тот Гитлер, каким я еще знавал его в начале 30-х годов, уступил место другому — недоступному, сторонящемуся людей, деспотичному даже по отношению к ближайшему окружению.
В одной из отдаленных горных долин баварских Альп, в Остертале, мне удалось отыскать охотничий домик — небольшой, но все же достаточно вместительный, чтобы поставить кульманы и с грехом пополам разместить несколько сотрудников и собственную семью. Там в начале 1935 г. мы набрасывали эскизы моих берлинских строек. То были счастливые дни труда и семейной жизни. Но однажды я совершил роковую ошибку. Я рассказал об этой идиллии Гитлеру. «Но у меня Вы можете устроиться еще лучше. Я предоставляю Вам дом Бехштейнов (1). На застекленной веранде у Вас там будет достаточно места для Вашего бюро». Но и из этой виллы нам пришлось переезжать в конце мая 1937 г. в специальный дом-ателье, который по указанию Гитлера выстроил Борман по моему проекту. Так рядом с Гитлером, Герингом и Борманом возник «четвертый Оберзальцберг».
Понятно, что я был счастлив быть отмеченным столь наглядным образом и принятым в узкий круг. Но очень скоро мне пришлось убедиться в том, что это был не очень-то выгодный обмен. Из уединенной альпийской долины мы попали в здание, огороженное высокой колючей проволокой, войти в которое можно было только после проверки документов у обоих ворот. Все это напоминало вольер для диких животных. И всегда находились любопытные, желавшие глянуть на высокопоставленных обитателей гор.
Подлинным владельцем Оберзальцберга был Борман. Он принуждал крестьян продавать их дворы, многие из которых насчитывали не одно столетие, сносил их, как и многочисленные распятия на горных дорогах и кручах в память о несчастных случаях, последнее — несмотря на горячие протесты церковной общины. Прибирал он к рукам и государственный лес, пока его площадь — с отметки в 1900 м и до расположенной шестьюстами метрами ниже долины — не составила почти семь квадратных километров. Периметр внутреннего забора достигал примерно трех, а внешнего — четырнадцати километров.
Без малейшей жалости к девственной природе Борман рассек этот дивный ландшафт сетью дорог. Лесные тропы, усыпанные хвоей, с выступающими корневищами, были превращены в асфальтированные дорожки. Казарма, гараж — целый дом, гостиница для гостей Гитлера, новая фактория, поселок для все увеличивавшегося персонала служащих росли как грибы, как на каком-нибудь внезапно ставшем модным курорте. На горных склонах лепились времянки-бараки для сотен строительных рабочих, сновали грузовики со стройматериалами, ночью ярко светились огни стройплощадок — работа шла в две смены, по временам долина сотрясалась взрывами.
На вершине личной горы Гитлера Борман соорудил дом, обставленный мебелью, представлявшей собой какую-то странную помесь роскоши океанических лайнеров и старокрестьянского быта. Подъехать к нему было можно только по единственной, довольно рискованно проложенной дороге, приводившей к прорубленному в скалах лифту. Только на подъездные пути к этому дому, где Гитлер побывал всего несколько раз, Борман вбухал 20-30 миллионов марок. Острословы из гитлеровского окружения не преминули заметить: «Все как в городке золотоискателей. Только Борман не находит золото, а расшвыривает его». Гитлер хотя и неодобрительно отзывался о всей этой лихорадочной деятельности, но заметил: «Это делает Борман, и я не хотел бы вмешиваться». И еще раз: «Когда здесь все будет отстроено, я подыщу себе какую-нибудь тихую долину и прикажу построить там небольшой деревянный дом, вроде того, что раньше стоял тут». Но строительство здесь так никогда и не было закончено: Борман придумывал все новые дороги и постройки, а когда, наконец, разразилась война, он принялся за сооружение подземного жилья для Гитлера и его ближайшего окружения.
Огромное сооружение на «горе», хотя Гитлер иногда и поварчивал из-за больших расходов, было очень показательно для перемен в его образе жизни и его стремления посильнее отгородиться от мира. Оно не может быть объяснено его страхом перед покушением; ведь почти ежедневно он присутствовал при прохождении между барьерами тысяч людей, прибывших сюда, чтобы дать волю своим чувствам. Его охрана считала это более рискованным, чем импровизированные прогулки по открытым для общественности лесным дорожкам.
Летом 1935 г. Гитлер принял решение о перестройке своего прежнего скромного альпийского домика в представительный «Бергхоф». Он заявил, что оплатит строительство из собственных средств, но это был не более чем красивый жест, потому как Борман для постройки подсобных сооружений сорил суммами, не шедшими ни в какое сравнение со взносом Гитлера. Гитлер не просто сделал набросок «Бергхофа». Он попросил меня принести чертежную доску, рейсшину и прочий инструмент, чтобы он мог сам нарисовать план виллы, общий ее вид с различных точек зрения и в поперечном разрезе. От чьей-либо посторонней помощи он при этом отказался. Только над двумя другими эскизами Гитлер работал с таким же тщанием, как над проектом своего оберзальцбергского дома — над Имперским боевым знаменем и над своим штандартом главы государства.
Тогда как архитекторы, как правило, наносят на бумагу варианты различных идей, отбирая из них наилучший, для Гитлера было характерно, что он первое же пришедшее ему в голову решение без каких-либо долгих колебаний, интуитивно, считал окончательным и только ретушью старался подправить очевидные огрехи.
Старый дом сохранился внутри нового. Оба жилых помещения были соединены большим проходом — в итоге возникла крайне неудобная для приема официальных посетителей планировка. Сопровождавшие их лица должны были довольствоваться неуютной передней, которая одновременно служила проходом к туалетам, к лестничной клетке и большому залу-столовой.
Когда у Гитлера проходили ответственные совещания, то его личных гостей отправляли в ссылку на верхний этаж. А так как лестница вела в переднюю к жилой комнате Гитлера, то необходимо было выяснять у «передовых постов», можно ли пройти через помещение и отправиться на прогулку. Предметом особой гордости Гитлера было знаменитое огромное опускавшееся окно в гостиной. Через него открывался вид на Унтерсберг, на Берхтесгаден и на Зальцбург. По какой-то странной фантазии прямо под этим окном Гитлер разместил гараж для своего автомобиля, и при неблагоприятном направлении ветра в помещение врывался резкий запах бензина. Такая планировка была бы завернута на семинарском занятии любого высшего технического учебного заведения. С другой стороны, как раз такие промахи придавали Бергхофу выраженную индивидуальность: он сохранял невзыскательность дома, предназначенного для отдыха после рабочей недели, но только масштабно возведенного в какую-то сверхстепень.
Все предварительные калькуляции были далеко превзойдены, и Гитлер был в некотором замешательстве: «Я уже вчистую снял все со своего счета, хотя я получил от Аманна займ в несколько сотен тысяч. И все же, как мне сегодня сказал Борман, денег не хватает. Издательство предлагает мне деньги, если я разрешу издать мою вторую книгу 1928 г. (2). Но я страшно рад, что этот том не был опубликован. Какие политические проблемы это бы мне сегодня создало! Правда, я одним махом вышел бы из финансовых затруднений. Только в качестве задатка Аманн обещает миллион, а в целом это принесло бы мне многие миллионы. Может быть, позднее, когда я продвинусь дальше. А сейчас это невозможно».
И так он, добровольный узник, сидел у окна с видом на Унтерсберг, с которого, согласно сказанию, император Карл Великий, все еще спящий могучим сном, в один прекрасный день начнет дело возрождения своей империи во всем ее величии. Разумеется, Гитлер усматривал прямую связь со своей собственной персоной: «Вон поглядите на Унтерсберг там внизу. Не случайно, что мое жилище находится прямо напротив него».
Борман был связан с Гитлером не только своей строительной активностью вокруг Оберзальцберга; одновременно он добился большего — взять под свой контроль управление личными финансовыми средствами Гитлера. Даже штат личных адъютантов Гитлера попал в зависимость от его благорасположения, еще более того — от него зависела и любимая женщина фюрера, как она сама мне в этом призналась: Гитлер поручил ему удовлетворять ее скромные потребности.
Гитлер был самого высокого мнения о финансовых талантах Бормана. Однажды он рассказал, как в очень трудный для партии 1932 год Борман оказал ей очень важную услугу, введя обязательное страхование от несчастных случаев при исполнении партийных обязанностей. Поступления в эту страховую кассу оказались значительно выше, чем выплаты, и партия могла использовать свободные деньги для других целей. Не меньшие заслуги числились за Борманом и после 1933 г., когда ему удалось окончательно избавить Гитлера от забот о деньгах. Он открыл два щедрых источника: вместе с лейб-фотографом Гофманом и его приятелем, министром почт Онезорге, они сообразили, что Гитлер как лицо, изображенное на почтовых марках, сохраняет права собственности на свой портрет и, следовательно, — на денежное возмещение. Процент от общего оборота хотя и был установлен минимальный, но поскольку голова Гитлера красовалась на марках всех достоинств, в частную шкатулку, которой распоряжался Борман, потекли миллионы.
Другим источником, открытым Борманом, стало учреждение фонда «Пожертвования германской просышленности Адольфу Гитлеру». Без лишних слов немецким предпринимателям, недурно зарабатывавшим на экономическом подъеме, было предложено выразить свою признательность фюреру добровольными взносами. Поскольку подобные мысли шевелились и в головах некоторых иных высших партийных деятелей, Борман подстраховался особым постановлением, которым закреплялась его монополия на сбор подобных пожертвований. Он был, однако, достаточно умен, чтобы какую-то часть поступлений распределять «по поручению фюрера» среди других партфункционеров. Дотации из этого фонда получал практически каждый обладавший в партии властью. Рычаг, регулировавший уровень жизни различных рейхс— и гауляйтеров, был хоть и невидимым, на деле он, однако, давал в руки Бормана больше реальной власти, чем у кого бы то ни было в партийной иерархии.
Со свойственной для него настойчивостью Борман не отступал и от другого усвоенного им принципа — находиться всегда в максимальной близости к источникам благодати и милости. Он сопровождал Гитлера в Бергхоф, во всех поездках, не покидал Гитлера в Рейхсканцелярии до раннего утра. Так Борман стал прилежным, надежным и, наконец, просто необходимейшим секретарем Гитлера. Он всем казался очень любезным, чуть ли не каждый прибегал к его помощи, тем более, что он как бы совершенно бескорыстно использовал свое служебное положение при Гитлере. Да и его непосредственному начальнику Рудольфу Гессу представлялось удобным постоянно иметь своего сотрудника в непосредственной близости к Гитлеру.
Правда, сильные мира сего при Гитлере уже в то время, как диадохи, изготовившиеся к смертельной схватке, завистливо следили друг за другом. Борьба за место между Геббельсом, Герингом, Розенбергом, Леем, Гиммлером, Риббентропом, Гессом началась с самого начала режима. Но вот Рем выпал из повозки, а Гессу в ближайшем будущем предстояло утратить всякое влияние. Но никто из них не распознал опасности, исходившей для них от Бормана. Ему удавалось оставаться незначительным и незаметно возвести свой бастион. Даже среди тьмы новых властителей без стыда и совести он выделялся своей жестокостью и грубостью. Он не был обременен никаким образованием, которое его бы сдерживало в каких-то рамках, и он любой ценой добивался исполнения приказов Гитлера или того, что он из намеков Гитлера оформлял как таковые. По природе своей холоп, он со своими подчиненными обращался словно с рогатым скотом. Он был крестьянским мужиком.
Я избегал его общества. Мы невзлюбили друг друга с самого начала. Наши отношения внешне были вполне корректными, как того и требовала семейная атмосфера на Оберзальцберге. Не считая своего собственного ателье, я никогда и ничего не строил по его заказу.
По уверениям Гитлера, пребывание «на горе» возвращало ему внутренний покой и уверенность, необходимые для его ошеломительных решений. Там он сочинял свои наиболее ответственные выступления. Стоит упомянуть, как он их писал. За несколько недель до нюрнбергского партейтага он обязательно удалялся на Оберзальцберг поработать над своими пространными основополагающими речами. Срок все быстрее приближался. Адъютанты напоминали, что пора начинать диктовку, старались отгонять от него все — посетителей и даже строительную документацию, чтобы не отвлекать его от работы. Но Гитлер все оттягивал ее с недели на неделю, со дня на день с тем, чтобы уже только при крайнем дефиците времени очень неохотно приняться за свое урочное задание. Обычно было уже слишком поздно для того, чтобы составить все речи, и во время съездов ему приходилось сидеть ночами, чтобы наверстать время, упущенное на Оберзальцберге.
У меня было впечатление, что ему был необходим такой пресс, чтобы начать творчески работать, что он по-художнически, богемно презирал дисциплину, не мог или не хотел принудить себя к систематической работе. Он давал время для медленного созревания своих речей и своих мыслей в недели кажущейся бездеятельности, пока выношенное и аккумулированное не изливалось, подобно водопаду, на его приверженцев или партнеров по переговорам.
Переезд из нашего Бергаталя в суетную обстановку Оберзальцберга был отнюдь не полезен моей работе. Уже просто однообразное течение жизни действовало утомляюще. Скуку наводил всегда один и тот же круг лиц при Гитлере — тот же самый, что обычно собирался в Мюнхене и Берлине. Единственное отличие было в том, что здесь были жены ближайшего гитлеровского окружения, да еще две-три секретарши, ну и, конечно, Ева Браун.
Гитлер спускался в помещения нижнего этажа довольно поздно, часам к одиннадцати, прорабатывал пресс-информацию, выслушивал доклады Бормана и затем принимал первые решения. Его собственно рабочий день начинался после обычно долго тянувшегося обеда. Гости собирались в передней, Гитлер выбирал себе соседку по столу, тогда как Борман, примерно с 1938 г. получивший эту привилегию, сопровождал к столу Еву Браун, занимавшую место слева от Гитлера. Этот штрих недвусмыленно подчеркивал исключительное положение Бормана при дворе. Помещение столовой, ее обстановка представляли собой помесь художественной простонародности и городской элегантности, как это нередко бывает в загородных домах богатых бюргеров. Стены и потолок были облицованы панелями из светлой лиственницы, кресла обтянуты светло-красным сафьяном. Посуда — из простого белого фарфора. Серебряные столовые приборы — с той же монограммой Гитлера, что и в Берлине. Скромное украшение стола цветами неизменно вызывало аплодисменты Гитлера. Подавали хорошо, по-бюргерски сваренный суп, мясное второе, десерт и к нему «фахингер» или другое вино, в бутылках. Прислуживали лакеи в белых жилетах и черных брюках — служащие личной охраны СС. За длинным столом размещалось примерно человек двадцать, но из-за длины стола общие разговоры были невозможны. Гитлер садился в середине стола, лицом к окну. Общался он со своим визави, которого каждый раз выбирал самолично, или — со своей соседкой.