Страница:
"Только этого еще не хватало — мелькнуло в моей голове, пока Геббельс передал нам услышанное, и повторил, что подозрение падает на рабочих из «Организации Тодт». Если это подозрение подтвердится — сверлила меня мысль — то это прямо должно будет ударить по мне, потому что Борман не упустит повод для новых интриг и нашептываний. Геббельс сразу же пришел в крайнее раздражение, когда я не смог сразу же дать ему справку о мерах проверки рабочих «Организации Тодт», отбираемых на работы в Растенбург. По его требованию я доложил, что каждый день несколько сотен рабочих пропускаются в зону N 1, где они заняты на работах по укреплению бункера Гитлера, что в настоящее время Гитлер в основном работает в павильоне, построенном для меня, поскольку только в нем хаватает места для многолюдных совещаний, и к тому же он просто пустует в мое отсутствие. При таких порядках, сокрушался он, неодобрительно качая головой по поводу всеобщего недомыслия, не составляло большого труда проникнуть на этот обнесенный лучшими заграждениями и лучше всего охраняемый участок в мире: «И какой тогда смысл имеют все меры охраны?» — бросал он свои вопросы, обращясь к некоему незримому провинившемуся.
Затем Геббельс быстро распрощался с нами — министерская рутина даже и при таких исключительных обстоятельствах требовала от нас обоих своего. К припозднившемуся в этот день обеду я застал уже поджидавшего меня полковника Энгеля, бывшего адъютанта Гитлера от армии, а нынче командира войсковой части. Меня интересовало его отношение к мысли, положенной в основу подготовленной мной памятной записки; я потребовал назначения «субдиктатора», т.е. лица, облеченного чрезвычайными полномочиями, который должен был бы, невзирая на чей бы то ни было престиж, устранить тройную и четверную, едва обозримую организационную структуру вермахта и который, наконец, заменил бы их четкими и эффективными структурами. Если этот, уже несколькими днями раньше законченный документ, по чистой случайности был датирован 20 июля, то в нем были использованы многие идеи, которые мы не раз обсуждали с военными участниками путча (7).
Мне как-то не пришла в голову самая естественная мысль позвонить по телефону в ставку, чтобы разузнать подробности. видимому, я исходил из того, что в обстановке переполоха, которого не могло не вызвать такое событие, мой звонок будет просто не к месту. Кроме того, меня угнетало подозрение, что террорист имеет какое-то отношение к моей строительной организации. После обеда, как это и было предусмотрено расписанием на этот день, я принял посланника Клодиуса из Министерства иностранных дел, который проинформировал меня об «обеспечении поставок румынской нефти». Мы еще не успели закончить нашу беседу, как позвонил Геббельс (8).
Его голос звучал совсем иначе, чем утром — возбуженно и резко: «Можете ли Вы немедленно прервать Вашу работу? Приезжайте ко мне! Срочно! Нет, по телефону я ничего Вам сказать не могу». Беседа была прервана, и около 17 часов я отправился к Геббельсу. Он принял меня в кабинете бельэтажа своей личной резиденции, расположенной к югу от Бранденбургских ворот. Он торопливо заговорил: «Только что получил сообщение из ставки, что военный путч пошел по всей стране. В такой ситуации я хател бы, чтобы Вы были со мной. Я всегда немного тороплюсь при принятии решений. Ваше спокойствие будет хорошим противовесом. Мы должны действовать осмотрительно».
Это известие взбудоражило меня ничуть не меньше, чем Геббельса. Мгновенно в моем сознании ожили все те разговоры, которые были у меня с Фроммом, Цейтцлером и Гудерианом, с Вагнером, Штифом, Фельгибелем, Ольбрихтом или Линдеманом. Оценки безнадежного положения на фронтах, успешной высадки американцев и англичан, превосходства Красной Армии и не в последнюю очередь надвигающегося банкротства с горючим моя память связала с нашей подчас горькой критикой дилетантизма Гитлера, с его нелепо-строптивыми решениями, постоянными оскорблениями старших офицеров, с беспрестанными понижениями в должностях и унижениями. Правда, мне не приходило в голову, что Штауфенберг, Ольбрихт, Штиф и люди вокруг них замышляют путч. Я скорее поверил бы, что на такое способен Гудериан с его холерическим темпераментом. Геббельс к моему появлению, как я позднее выяснил, уже был осведомлен о том, что подозрение падает на Штауфенберга. Однако, мне он этого не сказал. Умолчал он и том, что уже имел телефонный разговор с самим Гитлером (9).
Не зная всей этой подоплеки, я для себя пришел к определенным выводам: путч в нашем положении я считал поистине катастрофой. Увы, и тогда еще я не осознал его моральную основу. Геббельс мог вполне рассчитывать на мое содействие.
Окна кабинета Геббельса выходили на улицу. Уже через несколько минут после прибытия я увидел, как по направлению к Бранденбургским воротам направляются небольшими штурмовыми группами солдаты в шлемах, с полным вооружением, с автоматами, с гранами на поясе. Они начали устанавливать пулеметы, перекрыли всякое движение транспорта, а двое тяжеловооруженных подошли к стене парка дворца Геббельса и заняли пост у входной двери в стене. Я позвал Геббельса, он моментально все понял, бросился в спальню, взял из маленькой коробочки несколько таблеток и сунул их в карман пиджака: «Так, на всякий случай!» — бормотнул он. БЫло видно, что он взвинчен.
Мы послали адъютанта узнать, по чьим приказам действуют занявшие пост у ворот. Солдаты, не вступая в разговор, лишь коротко отрезали: «Никто отсюда не выйдет и никто не войдет».
Из телефонных переговоров, которые по всем возможным адресам вел Геббельс, вырисовывалась картина всеобщего смятения. Части потсдамского гарнизона были уже на пути в Берлин, стягивались войска из провинции. ПОчти рефлекторно отвергнув восстание, я испытывал странное чувство безучастного простого при сем присутствия стороннего наблюдателя, как если бы все это и лихорадочная нервозно-решительная суета Геббельса меня не касались. Временами положение казалось безнадежным, и Геббельс был в высшей степени встревожен. Только сам факт, что телефонная связь еще функционировала, а по радио еще не были переданы какие-либо прокламации повстанцев, Геббельс сделал вывод, что они еще медлят. На самом деле непостижимо, что заговорщики упустили момент отключить систему связи и использовать ее в своих целях, хотя еще за несколько недель до выступления все подробнейшим образом расписали в своем плане действий: арест Геббельса, захват центрального междугороднего узла связи, главного телеграфа, головной службы связи СС, центрального почтамта, всех основных передатчиков в окрестностях Берлина и Радиодома (10). Достаточно было всего нескольких солдат, чтобы без всякого сопротивления ворваться в резиденцию Геббельса и арестовать его. Кроме нескольких пистолетов, у нас ничего не было. Геббельс скорее всего при попытке ареста проглотил бы приготовленную таблетку цианистого калия. Тем самым был бы устранен наиболее способный противник восставших.
Можно только удивляться, что в эти критические часы Гиммлер, единственный, кто имел в своем распоряжении надежные формирования для разгрома путча, был вне досягаемости Геббельса. Было ясно, что он где-то укрылся, и Геббельса, чем больше он ломал голову, пытаясь понять причину такого поведения, охватывала нарастающая тревога. Он открыто выразил свое сомнение относительно рейхсфюрера СС и министра внутренних дел; то, что Геббельс, не таясь, заговорил о ненадежности такой фигуры, как Гиммлер, осталось в памяти как ярчайшее свидетельство всей неразберихи и неуверенности в те часы.
Питал ли Геббельс какие-то сомнения и относительно меня, коль скоро при одном из телефонных разговоров он попросил меня пройти в соседнюю комнату? Он довольно неприкрыто дал мне почувствовать свои подозрения. Впоследствии я пришел к предположению, что он, вероятно, полагал, что, вызвав меня к себе, наилучшим образом обезопасил себя от меня. Тес более, что первое же подозрение пало на Штауфенберга, а стало быть, почти автоматически и на Фромма. Мои дружеские отношения с Фроммом, конечно, не были тайной для Геббельса, который уже с давних пор в открытую именовал его «врагом партии».
И мои мысли крутились вокруг Фромма. Отправленный Геббельсом в соседнюю комнату, я тотчас же связался с коммутатором на Бендлерштрассе и потребовал соединить меня с Фроммом, потому что от него можно было скорее всего ожидать подробной информации. «С генерал-полковником Фроммом связи нет», — услышал я ответ. Я еще не знал, что в это время он уже был заперт в одной из комнат своего ведомства. «Тогда свяжите меня с его адъютантом». На это последовал ответ, что по этому номеру никто не отвечает. «Тогда попрошу генерала Ольбрихта». Он тотчас же оказался на связи. «Что за дела, господин генерал?» — задал я вопрос в принятом между нами шутливом тоне, чтобы смягчить тяжесть положения. — «Мне нужно работать, а меня у Геббельса блокировали солдаты». Ольбрихт извинился: «Прошу прощения, относительно Вас произошла ошибка. Немедленно все улажу». Он положил трубку, прежде чем я успел задать другие вопросы. Я поостерегся передавать Геббельсу свой разговор полностью: тон и содержание разговора с Ольбрихтом несли оттенок взаимопонимания, которое могло только укрепить Геббельса в его подозрениях.
В комнату, в которой я находился, вошел Шах, заместитель гауляйтера Берлина: некто Хаген, его знакомый, только что поручился за национал-социалистскую преданность майора Ремера, батальон которого взял в кольцо правительственный квартал. По получении этого известия Геббельс немедленно вызвал к себе Ремера. Тот обещал прибыть. Сразу же после этого Геббельс пригласил меня снова в свой кабинет. Теперь он преисполнился уверенности, что сумеет привлечь Ремера на свою сторону и попросил меня присутствовать при разговоре. Он сообщил также, что Гитлер поставлен в известность о предстоящей беседе. Он ожидает в ставке результатов и готов в любой момент лично переговорить с майором.
Появился майор Ремер. Геббельс, хотя и нервничал, был собран. Казалось, он уже был уверен, что судьба путча и его собственная судьба теперь уже решены. Через несколько минут, лишенных всякого внешнего драматизма, все осталось позади и мятеж проигран.
Прежде всего Геббельс напомнил майору о его присяге на верность фюреру. Ремер ответил заверением в своей верности Гитлеру и партии, но, добавил он, ведь Гитлер-то погиб. Поэтому теперь он должен исполнять приказы своего командира генерал-лейтенанта фон Хаазе. Тут Геббельс выложил на стол решающий, всесокрушительный аргумент: «Фюрер жив!» Заметив удивление, а затем и растерянность Ремера, он на одном дыхании продолжал: «Фюрер жив! Я разговаривал с ним несколько минут тому назад! Ничтожная кучка генералов-честолюбцев подняла военный мятеж! Какая низость! Величайшая подлость во всей истории!» Известие, что Гитлер жив, произвело на находившегося в затруднительном положении, сбитого с толку майора, исполнявшего приказ о блокировании правительственного квартала, просветляющее впечатление. Еще боясь поверить в такое счастье, Ремер с недоверием уставился на всех нас. Теперь, в самый кульминационный момент, Геббельс нашел нужные для Ремера слова об историческом часе, о невероятной исторической ответственности, легшей на его молодые плечи; судьба редко дает человеку столь великий шанс. От него теперь всецело зависит, использует или упустит он его. Кто в это мгновение видел Ремера, кто мог видеть, как на него подействовали эти слова, мог быть уверен — Геббельс уже победил. И, наконец, была брошена козырная карта: «Я буду сейчас разговаривать с фюрером и Вы тоже сможете сказать несколько слов. Ведь фбрер имеет право отдавать Вам приказы, которые отменяют приказы Вашего генерала, не так ли?» — заключил он с едва легкой иронией и тут же связался с Растенбургом.
Геббельс мог связываться со ставкой через особый канал коммутатора своего министерства. Через несколько секунд Гитлер был на проводе. После кратких замечаний по ситуации в целом Геббельс передал трубку майору. Гемер узнал голос уже похороненного им Гитлера И, с трубкой в руке, невольно вытянулся по стойке смирно. Слышно было только повторяющиеся с различной окраской слова «Конечно, мой фюрер… Конечно! Будет исполнено, мой фюрер!»
Затем трубку снова взял Геббельс, чтобы услышать от Гитлера содержание приказов: майору приказывалось вместо генерала Хаазе приступить к проведению всех необходимых военных акций и исполнять все указания Геббельса. Единственная остававшаяся в действии телефонная линия окончательно похоронила путч. Геббельс перешел в контрнаступление и приказал стянуть в сад перед своим домом всех солдат берлинского караульного батальона.
Восстание хотя уже и потерпело неудачу, но не было еще полностью подавлено, когда около семи часов вечера Геббельс распорядился передать по радио чрезвычайное сообщение о покушении на Гитлера, совершенное при помощи взрывного устройства, о том, что фюрер жив и уже пиступил к работе. Он снова успешно воспользовался одним из современных технических средств, которыми повстанцы пренебрегли со столь трагическими для них последствиями.
Но уверенность в победе оказалась преждевременной. Благополучный исход был вновь поставлен под сомнение, когда Геббельсу доложили, что к Фербеллинео-плац подошла танковая бригада, отказывающаяся подчиняться приказам Ремера. Она признает только приказы генерал-полковника Гудериана: «Кто ослушается, будет расстрелян», — было сказано по-военному кратко. Боевая мощь бригады была столь подавляюща, что от ее позиции зависели не только события ближайших часов.
Насколько в тот момент неясна была вся ситуация, видно из того, что поначалу никто не мог сказать наверняка, сохраняет ли эта танковая часть, которой Геббельсу просто нечего было противопоставить, верность правительству или перешла на сторону повстанцев. Геббельс и Ремер вполне допускали мысль, что Гудериан также причастен к путчу (11). Бригада подошла под командованием полковника Больбринкера. Поскольку я с ним был знаком, я тут же попробовал установить с ним контакт по телефону. Его ответ был успокаивающий: танки прибыли для подавления мятежников.
Тем временем примерно полторы сотни солдат берлинского караульного батальона, в большинстве своем немолодые мужчины, собрались в саду геббельсовского дома. Направляясь к ним, он сказал: «Если мне удастся и этих убедить, тогда игра за нами. Советую посмотреть, как я их сейчас возьму в оборот». Тем временем уже совсем стемнело, лишь скупое освещение через распахнутую дверь в окружавшей сад стене позволяло наблюдать за всей сценой. Уже с самых первых слов Геббельса солдаты слушали с напряженным вниманием его долгую, но в сущности, ничего не говорящую речь. Геббельс, и впрямь, выглядел очень уверенным в себе — ни дать, ни взять — герой дня. Именно потому, что его речь превращала затрепанные общие слова во что-то очень личное, ее воздействие было оглупляюще-завораживающим и возбуждающим одновременно. Я мог буквально по менявшемуся выражению лиц проследить ее эффект. Она покоряла стоявшие перед ним в полутьме шеренги не приказом и угрозой, но убежденностью.
Около одиннадцати в комнату, которую отвел мне Геббельс, пришел полковник Больбринкер: Фромм собирается прямо в здании на Бендлерштрассе провести суд чести над уже арестованными заговорщиками. Я сразу же понял, что такая процедура послужит для Фромма отягчающим обстоятельством. Кроме того, я действительно полагал, что судьбу мятежников должен решать сам Гитлер. Вскоре после полуночи я выехал туда, чтобы не допустить казни. Больбринкер и Ремер заняли места в моей машине. Посреди наглухо затемненного Берлина Бендлерштрассе была залита светом прожекторов — зрелище нереальное, призрачное. Она напоминала ярко освещенную софитами съемочную площадку в кинопавильоне. Благодаря длинным и четким теням на фасаде, здание выглядело необычно и выразительно.
На повороте на Бендлерштрассе офицер СС сделал мне знак остановиться у бортика тротуара Тиргартенштрассе. В густой тени деревьев стояли почти неразличимые шеф гестапо Кальтенбруннер и Скорцени, освободитель Муссолини, в окуржении своих подчиненных. Не только их облик, но и их поведение было каким-то схематичным. Никто не щелкал каблуками при приветствии, исчезда показная молодцеватость, все было приглушенным, и даже разговоры велись на пониженным тонах, как на траурной церемонии. Я объяснил Кальтенбруннеру, что прибыл с намерением воспрепятствовать организации Фроммом суда чести. Но Кальтенбруннер и Скорцени, от которых я готов был услышать слова ненависти и одновременно триумфа по поводу морального поражения их конкурента, сухопутных войск, чуть ли не в один голос заявили мне, что происшедшее — дело прежде всего самой армии: "Мы не хотим вмешиваться и тем более грубо влезать в это. Впрочем, суд чести, вероятно, уже свершился. Кальтенбруннер стал разъяснять мне наставительно: на подавление мятежа и к исполнению приговоров никакие части СС не привлекались. Он запретил своим людям вообще входить в здание на Бендлерштрассе. Любоек вмешательство СС неизбежно породило бы новые осложнения с армией и обострило бы уже существующую напряженность (12). Этим тактического характера соображениям, продиктованным сюиминутной ситуацией, простояла недолгая жизнь. Уже через несколько часов преследование причастных к заговору армейских офицеров было запущено органами СС на полную катушку.
Едва Кальтенбруннер закончил, как на фоне пронзительно ярко освещенной Бендлерштрассе возник величественный, отбрасывающий длинную тень, силуэт. Тяжелым шагом, в парадной форме к нам направлялся Фромм. Я поклонился Кальтенбруннеру и его свите и вышел из тени деревьев навстречу Фромму. «С путчем покончено, — начал он, с трудом сдерживая себя. — Мной направлены соответствующие приказы во все районные военные управления. На какое-то время меня лишили возможности осуществлять командование войсками резерва. Меня на самом деле заперли в одной из комнат. Мой начальник штаба! Мои ближайшие сотрудники!» Возмущение и смятение звучали в его становящимися все более громким голосе, когда он стал оправдывать расстрел своего штаба: «Как председатель суда, я считал своим долгом немедленно подвергнуть всех пичастных к путчу суду чести». С мукой в голосе он тихо добавил: «Генерала Ольбрихта, начальника моего штаба, и полковника фон Штауфенберга уже нет более в живых».
Фромм собирался немедленно связаться по телефону с Гитлером. Напрсно я его уговаривал зайти сначала ко мне в министерство, но он настоял на том, чтобы прежде предстать перед Геббельсом, хотя он так же хорошо, как и я, знал, что министр питал к нему враждебность и недоверие.
Тем временем в квартире Геббельса уже был арестован военный комендант Берлина генерал Хаазе. В моем присутствии Фромм вкратце изложил ход событий и попросил Геббельса связать его с Гитлером. Вместо ответа тот предложил Фромму пройти в соседнюю комнату и лишь зател стал связываться по телефону с Гитлером. Когда дали связь, он попросил и меня оставить его одного. Примерно минут через двадцать он выглянул из двери и распорядился поставить часового у комнаты, где находился Фромм.
Было уже далеко за полночь, когда у Геббельса появился до ех пор неуловимый Гиммлер. Хотя никто его ни о чем не спрашивал, он начал обстоятельно объяснять, почему он остался в стороне (13): испытанный способ подавления мятежа заключается в том, чтобы все время находиться дальше от его центра и принимать контрмеры извне. Это единственно грамотная тактика. Геббельс сделал вид, что согласен с этим. Он был в превосходном настроении и упивался возможностью своим подробным рассказом о происшедшем показать Гиммлеру, как он практически один обладел ситуацией. «Если бы они не были так неповоротливы! У них был большой шанс. Какие козыри! И какое ребячество! Уже если бы я взялся за это! Почему они не заняли Радиодом и не начали с него для распространения своей самой гнусной лжи? Тут у моих дверей они утснавливают пост. И в то же время со спокойной душой позволяют мне поддерживать телефонную связь с фюрером, все раскрутить! Они не отключили даже мой телефон! И еть столько козырей на руках… Что за приготовишки!» "Эти военные слишком положились, — продолжал он, — на выпестованный инстинкт послушания, в соответствии с которым всякий приказ должен неукоснительно выполняться любым нижестоящим офицером и рядовыми. Уже одно это обрекало путч на поражение. Они позабыли, — добавил он с удовлетворением, но без всякого пафоса, — что за последние годы национал-социалистское государство научило немцев мыслить политически: «Сегодня уже невозможно себе представить, чтобы они, как марионетки, подчинялись бы приказам какой-то генеральской клики». Внезапно он как бы споткнулся. Мое присутствие стало ему почему-то нежелательным, и он сказал: «Мне нужно обсудить несколько вопросов с рейхсфюрером, дорогой господин Шпеер. Спокойной Вам ночи».
На следующий день, 21 июля, наиболее важные министры были приглашены в ставку фюрера для принесения поздравлений. К моему приглашению было сделано добавление, что я должен прихватить с собой моих двух ответственных сторудников, Дорша и Заура. Выглядело это несколько странно, тем более, что остальные министры прибыли без своих заместителей. На приеме Гитлер подчеркнуто сердечно их обоих поприветствовал, тогда как мне лишь небрежно пожал руку. Да и окруженеи Гитлера было со мной необычно сдержанным. Стоило мне войти в комнату, как разговоры стихали, присутствующие только что не отворачивались или просто удалялись. Шауб, гражданский адъютант Гитлера, сказал мне многозначительно: «Теперь нам известно, кто стоял за спинами тех, кто покушался». С этими словами он удалился. Большего я ничего не мог разузнать. Заур и Дорш — но не я! — были даже приглашены на ночное чаепитие узкого круга. Все это вселяло в меня беспокойство.
Кейтель же, напротив, совершенно преодолел кризис, в котором он пребывал несколько недель из-за изменившегося к нему отношения лиц из ближайшего окружения Гитлера. Когда сразу же после взрыва бомбы он в клубах пыли поднялся с пола и увидел, что Гитлер стоит невредимый, он, как теперь охотно рассказывал Гитлер, бросился с криком "Мой фюрер, Вы живы! Вы живы! и бурно, вопреки весм принятым нормам поведения, обнял его. Было ясно, что после этого Гитлер не согласится на его смещение, тем более, что Кейтель казался ему наиболее подходящей фигурой для свершения возмездия над путчистами: «Кейтель сам чуть не погиб, он им не даст пощады», — заявил он.
На следующий день Гитлер был ко мне более благосклонен, и его окружение последовало его примеру. Под его председательством в чайном домике состоялось совещание, в котором наряду с Кейтелем, Гиммлером, Борманом и Геббельсом принял участие и я. Гитлер провел, хотя и без ссылки на меня, решение, которое я рекомендовал ему в памятной записке двумя неделями ранее, и назначил Геббельса «Имперским уполномоченным по тотальному напряжению всех сил» (14). Спасение придало ему большей решительности в притянии решений, за несколько минут было принято то, за что Геббельс и я боролись более года.
Под конец совещания Гитлер остановился на событиях последних дней: он испытывает триумф, так как, наконец-то, наступил большой перелом к лучшему. Мы пережили времена предательства, к командованию придут новые и более способные генералы. Теперь ему совершенно очевидно, что Сталин, организовав процесс над Тухачевским, сделал решающий шаг к повышению боеспособности своей армии. Ликвидируя Генеральный штаб, он открыл дорогу свежим силам, уже не связанным с царским временем. Обвинения на московским процессах 1937 г. он, Гитлер, всегда считал фальшивкой; теперь же, после 20-гоиюля он спрашивает себя, а не стояла ли за ними некая реальность. Хотя у него и нет прямых зацепок, он считает теперь предательское сотрудничество обоих генштабов уже не совсем исключенным.
Все с этим согласились. Особенно старался Геббельс. Он вылил ведро презрения и издевок на генералитет. Когда же я попытался внести какие-то смягчающие оговорки, он тотчас же наскочил на меня резко и неприязненно. Гитлер молча наблюдал за этим (15).
Затем Геббельс быстро распрощался с нами — министерская рутина даже и при таких исключительных обстоятельствах требовала от нас обоих своего. К припозднившемуся в этот день обеду я застал уже поджидавшего меня полковника Энгеля, бывшего адъютанта Гитлера от армии, а нынче командира войсковой части. Меня интересовало его отношение к мысли, положенной в основу подготовленной мной памятной записки; я потребовал назначения «субдиктатора», т.е. лица, облеченного чрезвычайными полномочиями, который должен был бы, невзирая на чей бы то ни было престиж, устранить тройную и четверную, едва обозримую организационную структуру вермахта и который, наконец, заменил бы их четкими и эффективными структурами. Если этот, уже несколькими днями раньше законченный документ, по чистой случайности был датирован 20 июля, то в нем были использованы многие идеи, которые мы не раз обсуждали с военными участниками путча (7).
Мне как-то не пришла в голову самая естественная мысль позвонить по телефону в ставку, чтобы разузнать подробности. видимому, я исходил из того, что в обстановке переполоха, которого не могло не вызвать такое событие, мой звонок будет просто не к месту. Кроме того, меня угнетало подозрение, что террорист имеет какое-то отношение к моей строительной организации. После обеда, как это и было предусмотрено расписанием на этот день, я принял посланника Клодиуса из Министерства иностранных дел, который проинформировал меня об «обеспечении поставок румынской нефти». Мы еще не успели закончить нашу беседу, как позвонил Геббельс (8).
Его голос звучал совсем иначе, чем утром — возбуженно и резко: «Можете ли Вы немедленно прервать Вашу работу? Приезжайте ко мне! Срочно! Нет, по телефону я ничего Вам сказать не могу». Беседа была прервана, и около 17 часов я отправился к Геббельсу. Он принял меня в кабинете бельэтажа своей личной резиденции, расположенной к югу от Бранденбургских ворот. Он торопливо заговорил: «Только что получил сообщение из ставки, что военный путч пошел по всей стране. В такой ситуации я хател бы, чтобы Вы были со мной. Я всегда немного тороплюсь при принятии решений. Ваше спокойствие будет хорошим противовесом. Мы должны действовать осмотрительно».
Это известие взбудоражило меня ничуть не меньше, чем Геббельса. Мгновенно в моем сознании ожили все те разговоры, которые были у меня с Фроммом, Цейтцлером и Гудерианом, с Вагнером, Штифом, Фельгибелем, Ольбрихтом или Линдеманом. Оценки безнадежного положения на фронтах, успешной высадки американцев и англичан, превосходства Красной Армии и не в последнюю очередь надвигающегося банкротства с горючим моя память связала с нашей подчас горькой критикой дилетантизма Гитлера, с его нелепо-строптивыми решениями, постоянными оскорблениями старших офицеров, с беспрестанными понижениями в должностях и унижениями. Правда, мне не приходило в голову, что Штауфенберг, Ольбрихт, Штиф и люди вокруг них замышляют путч. Я скорее поверил бы, что на такое способен Гудериан с его холерическим темпераментом. Геббельс к моему появлению, как я позднее выяснил, уже был осведомлен о том, что подозрение падает на Штауфенберга. Однако, мне он этого не сказал. Умолчал он и том, что уже имел телефонный разговор с самим Гитлером (9).
Не зная всей этой подоплеки, я для себя пришел к определенным выводам: путч в нашем положении я считал поистине катастрофой. Увы, и тогда еще я не осознал его моральную основу. Геббельс мог вполне рассчитывать на мое содействие.
Окна кабинета Геббельса выходили на улицу. Уже через несколько минут после прибытия я увидел, как по направлению к Бранденбургским воротам направляются небольшими штурмовыми группами солдаты в шлемах, с полным вооружением, с автоматами, с гранами на поясе. Они начали устанавливать пулеметы, перекрыли всякое движение транспорта, а двое тяжеловооруженных подошли к стене парка дворца Геббельса и заняли пост у входной двери в стене. Я позвал Геббельса, он моментально все понял, бросился в спальню, взял из маленькой коробочки несколько таблеток и сунул их в карман пиджака: «Так, на всякий случай!» — бормотнул он. БЫло видно, что он взвинчен.
Мы послали адъютанта узнать, по чьим приказам действуют занявшие пост у ворот. Солдаты, не вступая в разговор, лишь коротко отрезали: «Никто отсюда не выйдет и никто не войдет».
Из телефонных переговоров, которые по всем возможным адресам вел Геббельс, вырисовывалась картина всеобщего смятения. Части потсдамского гарнизона были уже на пути в Берлин, стягивались войска из провинции. ПОчти рефлекторно отвергнув восстание, я испытывал странное чувство безучастного простого при сем присутствия стороннего наблюдателя, как если бы все это и лихорадочная нервозно-решительная суета Геббельса меня не касались. Временами положение казалось безнадежным, и Геббельс был в высшей степени встревожен. Только сам факт, что телефонная связь еще функционировала, а по радио еще не были переданы какие-либо прокламации повстанцев, Геббельс сделал вывод, что они еще медлят. На самом деле непостижимо, что заговорщики упустили момент отключить систему связи и использовать ее в своих целях, хотя еще за несколько недель до выступления все подробнейшим образом расписали в своем плане действий: арест Геббельса, захват центрального междугороднего узла связи, главного телеграфа, головной службы связи СС, центрального почтамта, всех основных передатчиков в окрестностях Берлина и Радиодома (10). Достаточно было всего нескольких солдат, чтобы без всякого сопротивления ворваться в резиденцию Геббельса и арестовать его. Кроме нескольких пистолетов, у нас ничего не было. Геббельс скорее всего при попытке ареста проглотил бы приготовленную таблетку цианистого калия. Тем самым был бы устранен наиболее способный противник восставших.
Можно только удивляться, что в эти критические часы Гиммлер, единственный, кто имел в своем распоряжении надежные формирования для разгрома путча, был вне досягаемости Геббельса. Было ясно, что он где-то укрылся, и Геббельса, чем больше он ломал голову, пытаясь понять причину такого поведения, охватывала нарастающая тревога. Он открыто выразил свое сомнение относительно рейхсфюрера СС и министра внутренних дел; то, что Геббельс, не таясь, заговорил о ненадежности такой фигуры, как Гиммлер, осталось в памяти как ярчайшее свидетельство всей неразберихи и неуверенности в те часы.
Питал ли Геббельс какие-то сомнения и относительно меня, коль скоро при одном из телефонных разговоров он попросил меня пройти в соседнюю комнату? Он довольно неприкрыто дал мне почувствовать свои подозрения. Впоследствии я пришел к предположению, что он, вероятно, полагал, что, вызвав меня к себе, наилучшим образом обезопасил себя от меня. Тес более, что первое же подозрение пало на Штауфенберга, а стало быть, почти автоматически и на Фромма. Мои дружеские отношения с Фроммом, конечно, не были тайной для Геббельса, который уже с давних пор в открытую именовал его «врагом партии».
И мои мысли крутились вокруг Фромма. Отправленный Геббельсом в соседнюю комнату, я тотчас же связался с коммутатором на Бендлерштрассе и потребовал соединить меня с Фроммом, потому что от него можно было скорее всего ожидать подробной информации. «С генерал-полковником Фроммом связи нет», — услышал я ответ. Я еще не знал, что в это время он уже был заперт в одной из комнат своего ведомства. «Тогда свяжите меня с его адъютантом». На это последовал ответ, что по этому номеру никто не отвечает. «Тогда попрошу генерала Ольбрихта». Он тотчас же оказался на связи. «Что за дела, господин генерал?» — задал я вопрос в принятом между нами шутливом тоне, чтобы смягчить тяжесть положения. — «Мне нужно работать, а меня у Геббельса блокировали солдаты». Ольбрихт извинился: «Прошу прощения, относительно Вас произошла ошибка. Немедленно все улажу». Он положил трубку, прежде чем я успел задать другие вопросы. Я поостерегся передавать Геббельсу свой разговор полностью: тон и содержание разговора с Ольбрихтом несли оттенок взаимопонимания, которое могло только укрепить Геббельса в его подозрениях.
В комнату, в которой я находился, вошел Шах, заместитель гауляйтера Берлина: некто Хаген, его знакомый, только что поручился за национал-социалистскую преданность майора Ремера, батальон которого взял в кольцо правительственный квартал. По получении этого известия Геббельс немедленно вызвал к себе Ремера. Тот обещал прибыть. Сразу же после этого Геббельс пригласил меня снова в свой кабинет. Теперь он преисполнился уверенности, что сумеет привлечь Ремера на свою сторону и попросил меня присутствовать при разговоре. Он сообщил также, что Гитлер поставлен в известность о предстоящей беседе. Он ожидает в ставке результатов и готов в любой момент лично переговорить с майором.
Появился майор Ремер. Геббельс, хотя и нервничал, был собран. Казалось, он уже был уверен, что судьба путча и его собственная судьба теперь уже решены. Через несколько минут, лишенных всякого внешнего драматизма, все осталось позади и мятеж проигран.
Прежде всего Геббельс напомнил майору о его присяге на верность фюреру. Ремер ответил заверением в своей верности Гитлеру и партии, но, добавил он, ведь Гитлер-то погиб. Поэтому теперь он должен исполнять приказы своего командира генерал-лейтенанта фон Хаазе. Тут Геббельс выложил на стол решающий, всесокрушительный аргумент: «Фюрер жив!» Заметив удивление, а затем и растерянность Ремера, он на одном дыхании продолжал: «Фюрер жив! Я разговаривал с ним несколько минут тому назад! Ничтожная кучка генералов-честолюбцев подняла военный мятеж! Какая низость! Величайшая подлость во всей истории!» Известие, что Гитлер жив, произвело на находившегося в затруднительном положении, сбитого с толку майора, исполнявшего приказ о блокировании правительственного квартала, просветляющее впечатление. Еще боясь поверить в такое счастье, Ремер с недоверием уставился на всех нас. Теперь, в самый кульминационный момент, Геббельс нашел нужные для Ремера слова об историческом часе, о невероятной исторической ответственности, легшей на его молодые плечи; судьба редко дает человеку столь великий шанс. От него теперь всецело зависит, использует или упустит он его. Кто в это мгновение видел Ремера, кто мог видеть, как на него подействовали эти слова, мог быть уверен — Геббельс уже победил. И, наконец, была брошена козырная карта: «Я буду сейчас разговаривать с фюрером и Вы тоже сможете сказать несколько слов. Ведь фбрер имеет право отдавать Вам приказы, которые отменяют приказы Вашего генерала, не так ли?» — заключил он с едва легкой иронией и тут же связался с Растенбургом.
Геббельс мог связываться со ставкой через особый канал коммутатора своего министерства. Через несколько секунд Гитлер был на проводе. После кратких замечаний по ситуации в целом Геббельс передал трубку майору. Гемер узнал голос уже похороненного им Гитлера И, с трубкой в руке, невольно вытянулся по стойке смирно. Слышно было только повторяющиеся с различной окраской слова «Конечно, мой фюрер… Конечно! Будет исполнено, мой фюрер!»
Затем трубку снова взял Геббельс, чтобы услышать от Гитлера содержание приказов: майору приказывалось вместо генерала Хаазе приступить к проведению всех необходимых военных акций и исполнять все указания Геббельса. Единственная остававшаяся в действии телефонная линия окончательно похоронила путч. Геббельс перешел в контрнаступление и приказал стянуть в сад перед своим домом всех солдат берлинского караульного батальона.
Восстание хотя уже и потерпело неудачу, но не было еще полностью подавлено, когда около семи часов вечера Геббельс распорядился передать по радио чрезвычайное сообщение о покушении на Гитлера, совершенное при помощи взрывного устройства, о том, что фюрер жив и уже пиступил к работе. Он снова успешно воспользовался одним из современных технических средств, которыми повстанцы пренебрегли со столь трагическими для них последствиями.
Но уверенность в победе оказалась преждевременной. Благополучный исход был вновь поставлен под сомнение, когда Геббельсу доложили, что к Фербеллинео-плац подошла танковая бригада, отказывающаяся подчиняться приказам Ремера. Она признает только приказы генерал-полковника Гудериана: «Кто ослушается, будет расстрелян», — было сказано по-военному кратко. Боевая мощь бригады была столь подавляюща, что от ее позиции зависели не только события ближайших часов.
Насколько в тот момент неясна была вся ситуация, видно из того, что поначалу никто не мог сказать наверняка, сохраняет ли эта танковая часть, которой Геббельсу просто нечего было противопоставить, верность правительству или перешла на сторону повстанцев. Геббельс и Ремер вполне допускали мысль, что Гудериан также причастен к путчу (11). Бригада подошла под командованием полковника Больбринкера. Поскольку я с ним был знаком, я тут же попробовал установить с ним контакт по телефону. Его ответ был успокаивающий: танки прибыли для подавления мятежников.
Тем временем примерно полторы сотни солдат берлинского караульного батальона, в большинстве своем немолодые мужчины, собрались в саду геббельсовского дома. Направляясь к ним, он сказал: «Если мне удастся и этих убедить, тогда игра за нами. Советую посмотреть, как я их сейчас возьму в оборот». Тем временем уже совсем стемнело, лишь скупое освещение через распахнутую дверь в окружавшей сад стене позволяло наблюдать за всей сценой. Уже с самых первых слов Геббельса солдаты слушали с напряженным вниманием его долгую, но в сущности, ничего не говорящую речь. Геббельс, и впрямь, выглядел очень уверенным в себе — ни дать, ни взять — герой дня. Именно потому, что его речь превращала затрепанные общие слова во что-то очень личное, ее воздействие было оглупляюще-завораживающим и возбуждающим одновременно. Я мог буквально по менявшемуся выражению лиц проследить ее эффект. Она покоряла стоявшие перед ним в полутьме шеренги не приказом и угрозой, но убежденностью.
Около одиннадцати в комнату, которую отвел мне Геббельс, пришел полковник Больбринкер: Фромм собирается прямо в здании на Бендлерштрассе провести суд чести над уже арестованными заговорщиками. Я сразу же понял, что такая процедура послужит для Фромма отягчающим обстоятельством. Кроме того, я действительно полагал, что судьбу мятежников должен решать сам Гитлер. Вскоре после полуночи я выехал туда, чтобы не допустить казни. Больбринкер и Ремер заняли места в моей машине. Посреди наглухо затемненного Берлина Бендлерштрассе была залита светом прожекторов — зрелище нереальное, призрачное. Она напоминала ярко освещенную софитами съемочную площадку в кинопавильоне. Благодаря длинным и четким теням на фасаде, здание выглядело необычно и выразительно.
На повороте на Бендлерштрассе офицер СС сделал мне знак остановиться у бортика тротуара Тиргартенштрассе. В густой тени деревьев стояли почти неразличимые шеф гестапо Кальтенбруннер и Скорцени, освободитель Муссолини, в окуржении своих подчиненных. Не только их облик, но и их поведение было каким-то схематичным. Никто не щелкал каблуками при приветствии, исчезда показная молодцеватость, все было приглушенным, и даже разговоры велись на пониженным тонах, как на траурной церемонии. Я объяснил Кальтенбруннеру, что прибыл с намерением воспрепятствовать организации Фроммом суда чести. Но Кальтенбруннер и Скорцени, от которых я готов был услышать слова ненависти и одновременно триумфа по поводу морального поражения их конкурента, сухопутных войск, чуть ли не в один голос заявили мне, что происшедшее — дело прежде всего самой армии: "Мы не хотим вмешиваться и тем более грубо влезать в это. Впрочем, суд чести, вероятно, уже свершился. Кальтенбруннер стал разъяснять мне наставительно: на подавление мятежа и к исполнению приговоров никакие части СС не привлекались. Он запретил своим людям вообще входить в здание на Бендлерштрассе. Любоек вмешательство СС неизбежно породило бы новые осложнения с армией и обострило бы уже существующую напряженность (12). Этим тактического характера соображениям, продиктованным сюиминутной ситуацией, простояла недолгая жизнь. Уже через несколько часов преследование причастных к заговору армейских офицеров было запущено органами СС на полную катушку.
Едва Кальтенбруннер закончил, как на фоне пронзительно ярко освещенной Бендлерштрассе возник величественный, отбрасывающий длинную тень, силуэт. Тяжелым шагом, в парадной форме к нам направлялся Фромм. Я поклонился Кальтенбруннеру и его свите и вышел из тени деревьев навстречу Фромму. «С путчем покончено, — начал он, с трудом сдерживая себя. — Мной направлены соответствующие приказы во все районные военные управления. На какое-то время меня лишили возможности осуществлять командование войсками резерва. Меня на самом деле заперли в одной из комнат. Мой начальник штаба! Мои ближайшие сотрудники!» Возмущение и смятение звучали в его становящимися все более громким голосе, когда он стал оправдывать расстрел своего штаба: «Как председатель суда, я считал своим долгом немедленно подвергнуть всех пичастных к путчу суду чести». С мукой в голосе он тихо добавил: «Генерала Ольбрихта, начальника моего штаба, и полковника фон Штауфенберга уже нет более в живых».
Фромм собирался немедленно связаться по телефону с Гитлером. Напрсно я его уговаривал зайти сначала ко мне в министерство, но он настоял на том, чтобы прежде предстать перед Геббельсом, хотя он так же хорошо, как и я, знал, что министр питал к нему враждебность и недоверие.
Тем временем в квартире Геббельса уже был арестован военный комендант Берлина генерал Хаазе. В моем присутствии Фромм вкратце изложил ход событий и попросил Геббельса связать его с Гитлером. Вместо ответа тот предложил Фромму пройти в соседнюю комнату и лишь зател стал связываться по телефону с Гитлером. Когда дали связь, он попросил и меня оставить его одного. Примерно минут через двадцать он выглянул из двери и распорядился поставить часового у комнаты, где находился Фромм.
Было уже далеко за полночь, когда у Геббельса появился до ех пор неуловимый Гиммлер. Хотя никто его ни о чем не спрашивал, он начал обстоятельно объяснять, почему он остался в стороне (13): испытанный способ подавления мятежа заключается в том, чтобы все время находиться дальше от его центра и принимать контрмеры извне. Это единственно грамотная тактика. Геббельс сделал вид, что согласен с этим. Он был в превосходном настроении и упивался возможностью своим подробным рассказом о происшедшем показать Гиммлеру, как он практически один обладел ситуацией. «Если бы они не были так неповоротливы! У них был большой шанс. Какие козыри! И какое ребячество! Уже если бы я взялся за это! Почему они не заняли Радиодом и не начали с него для распространения своей самой гнусной лжи? Тут у моих дверей они утснавливают пост. И в то же время со спокойной душой позволяют мне поддерживать телефонную связь с фюрером, все раскрутить! Они не отключили даже мой телефон! И еть столько козырей на руках… Что за приготовишки!» "Эти военные слишком положились, — продолжал он, — на выпестованный инстинкт послушания, в соответствии с которым всякий приказ должен неукоснительно выполняться любым нижестоящим офицером и рядовыми. Уже одно это обрекало путч на поражение. Они позабыли, — добавил он с удовлетворением, но без всякого пафоса, — что за последние годы национал-социалистское государство научило немцев мыслить политически: «Сегодня уже невозможно себе представить, чтобы они, как марионетки, подчинялись бы приказам какой-то генеральской клики». Внезапно он как бы споткнулся. Мое присутствие стало ему почему-то нежелательным, и он сказал: «Мне нужно обсудить несколько вопросов с рейхсфюрером, дорогой господин Шпеер. Спокойной Вам ночи».
На следующий день, 21 июля, наиболее важные министры были приглашены в ставку фюрера для принесения поздравлений. К моему приглашению было сделано добавление, что я должен прихватить с собой моих двух ответственных сторудников, Дорша и Заура. Выглядело это несколько странно, тем более, что остальные министры прибыли без своих заместителей. На приеме Гитлер подчеркнуто сердечно их обоих поприветствовал, тогда как мне лишь небрежно пожал руку. Да и окруженеи Гитлера было со мной необычно сдержанным. Стоило мне войти в комнату, как разговоры стихали, присутствующие только что не отворачивались или просто удалялись. Шауб, гражданский адъютант Гитлера, сказал мне многозначительно: «Теперь нам известно, кто стоял за спинами тех, кто покушался». С этими словами он удалился. Большего я ничего не мог разузнать. Заур и Дорш — но не я! — были даже приглашены на ночное чаепитие узкого круга. Все это вселяло в меня беспокойство.
Кейтель же, напротив, совершенно преодолел кризис, в котором он пребывал несколько недель из-за изменившегося к нему отношения лиц из ближайшего окружения Гитлера. Когда сразу же после взрыва бомбы он в клубах пыли поднялся с пола и увидел, что Гитлер стоит невредимый, он, как теперь охотно рассказывал Гитлер, бросился с криком "Мой фюрер, Вы живы! Вы живы! и бурно, вопреки весм принятым нормам поведения, обнял его. Было ясно, что после этого Гитлер не согласится на его смещение, тем более, что Кейтель казался ему наиболее подходящей фигурой для свершения возмездия над путчистами: «Кейтель сам чуть не погиб, он им не даст пощады», — заявил он.
На следующий день Гитлер был ко мне более благосклонен, и его окружение последовало его примеру. Под его председательством в чайном домике состоялось совещание, в котором наряду с Кейтелем, Гиммлером, Борманом и Геббельсом принял участие и я. Гитлер провел, хотя и без ссылки на меня, решение, которое я рекомендовал ему в памятной записке двумя неделями ранее, и назначил Геббельса «Имперским уполномоченным по тотальному напряжению всех сил» (14). Спасение придало ему большей решительности в притянии решений, за несколько минут было принято то, за что Геббельс и я боролись более года.
Под конец совещания Гитлер остановился на событиях последних дней: он испытывает триумф, так как, наконец-то, наступил большой перелом к лучшему. Мы пережили времена предательства, к командованию придут новые и более способные генералы. Теперь ему совершенно очевидно, что Сталин, организовав процесс над Тухачевским, сделал решающий шаг к повышению боеспособности своей армии. Ликвидируя Генеральный штаб, он открыл дорогу свежим силам, уже не связанным с царским временем. Обвинения на московским процессах 1937 г. он, Гитлер, всегда считал фальшивкой; теперь же, после 20-гоиюля он спрашивает себя, а не стояла ли за ними некая реальность. Хотя у него и нет прямых зацепок, он считает теперь предательское сотрудничество обоих генштабов уже не совсем исключенным.
Все с этим согласились. Особенно старался Геббельс. Он вылил ведро презрения и издевок на генералитет. Когда же я попытался внести какие-то смягчающие оговорки, он тотчас же наскочил на меня резко и неприязненно. Гитлер молча наблюдал за этим (15).