Страница:
Роммель, назначенный Гитлером в конце 1943 г. на должность Инспектора обороны побережья. обнаружил больше здравой дальновидности. Незадолго до этого назначения он был вызван Гитлером в восточно-прусскую ставку. После продолжительной беседы Гитлер проводил фельдмаршала до отведенного ему бункера, где его уже поджидал я. Дискуссия получила новый импульс, когда Роммель без всяких экивоков заявил Гитлеру: «Мы должны сковать противника при первом же десанте. Бункеры вокруг портовых городов для этого мало пригодны. Только очень простые, но эффективные заграждения и препятствия по всему берегу могут настолько осложнить высадку, что наши контрмеры сработают». Роммель выражался определенно и четко,"Не удастся это, и тогда, несмотря на Атлантический вал, десантная операция проходит успешно. В Триполи и Тунисе в последнее время проводились такие массированные бомбардировки, что даже наши отборные части были совершенно деморализованы. Если Вы не в состоянии это пресечь, то тогда и все остальные мероприятия ничего не дадут, включая и заграждения". Роммель был вежлив, но держал всех на дистанции, он избегал, почти подчеркнуто, употребление обращения «мой фюрер». Он снискал себе у Гитлера репутацию настоящего специалиста, в особенности по отражению наступлений с Запада. Только поэтому он и воспринимал критические высказывания Роммеля спокойно. Последний аргумент— о массированных бомбардировках, он, кажется, ждал заранее: «Именно это я и хотел Вам, господин фельдмаршал, сегодня показать». Гитлер подвел нас к экспериментальному образцу покрытой сверху донизу тяжелой броней машине, на которой было смонтировано 88-миллиметровое зенитное орудие. Солдаты продемонстрировали подготовку к отражению атаки, систему, не допускающую отклонение ствола при выстреле. «Так сколько же таких орудий Вы сможете нам, господин Заур, поставить в ближайшие же месяцы?» Заур пообещал несколько сот штук. «Вот видите, при помощи таких вот бронированных противозенитных орудий вполне возможно не допустить концентрации неприятельских бомбовозов над нашими дивизиями». Роммелю, повидимому, надоело полемизировать со столь дилетантскими представлениями. Во всяком случае, он только пренебрежительно, чуть ли не сочувственно улыбнулся. Гитлер, заметив, что он не вызвал у собеседника того эффекта, на который рассчитывал, коротко попрощался и, расстроенный, направился со мной и Зауром к своему бункеру на следующее совещание. Об этом эпизоде он не обмолвился ни словом. Позднее, когда высадка десанта уже произошла, Зепп Дитрих дал мне очень наглядный отчет о деморализующем воздействиии ковровых бомбардировок на его элитную дивизию. Те из солдат, которые выжили, утратили психологическое равновесие, стали апатичными и их боеспособность, даже тех, кому удалось избежать ранений, была подавлена на несколько дней.
6-го июня часов около десяти утра я находился в Бергхофе, когда один из адъютантов Гитлера сообщали, что ранним утром начался десант. «Фюрера уже разбудили?» Он трицательно покачал головой: «Нет, новости докладываются ему только после завтрака». Поскольку в последние дни Гитлер все время говорил, что противник, скорее всего, начнет с отвлекающего наступления, чтобы оттянуть наши части от действительного места высадки, то никто и не хотел будить Гитлера, чтобы не наслушаться упреков в совершенно неверной оценке обстановки.
На состоявшейся несколькими часами позднее в гостиной Бергохофа «ситуации» Гитлер, казалось, только укрепился в своем предвзятом представлении, что противник стремится ввести его в заблуждение. «Вы еще помните? Среди вороха донесений, которые мы получили за последние дни, было одно, которое точно предсказывало место, день и час высадки десанта. Вот это-то и усиливает мое предположение, что сейчас речь еще не может идти о настоящем десанте». Эта информация, по словам Гитлера, была подброшена ему шпионской сетью противника, чтобы отвлечь его внимание от подлинного места операции и заставить его ввести в действие свои дивизии слишком рано и не на том месте. Так, введенный в заблуждение точным донесением, он отказался от своего прежнего и правильного представления, что побережье Нормандии может оказаться наиболее вероятным местом вторжения.
В предшествующие высадке недели Гитлер получил от конкурирующих разведывательных организаций СС, вермахта и МИДа противоречащие друг другу агентурные данные о ее времени и месте. Как и во многих иных областях, Гитлер и здесь взялся сам за труднейшую даже для специалистов работу — оценку достоверности поступившей информации, надежности ее источников, степени укорененности последних во вражеском стане. Он вовсю иронизировал над бездарностью различных служб, а в конце, распалясь, высказался вообще о бессмысленности разведывательных служб вообще: «Как Вы полагаете, сколько из этих проверенных агентов оплачиваются западными союзниками? Они снабжают нас заведомо ложной информацией. Я пока даже и не стану извещать Париж. Пока все это надо задержать. Это только будет нервировать наши штабы».
Только к полудню был решен самый насущный вопрос — выдвинуть находящийся во Франции резерв Вреховного командования вермахта против высадившегося англо-американского десанта. Гитлер оставил за собой право принимать решение о передвижении каждой дивизии. Очень неохотно уступил он требованию командующего западной группой войск фельдмаршала Рундштедта ввести эти дивизии в бой. Из-за этой потери времени две танковые дивизии уже не смогли воспользоваться ночью с 6 на 7 июня для броска вперед. Днем же их продвижение было сильно затруднено бомбардировщиками противника, и они понесли тяжелые потери людей и техники, прежде чем вступили в соприкосновение с противником. Этот для всего хода войны столь важный день прошел, как этого и можно было ожидать, отнюдь не в лихорадочной активности. В критических ситуациях Гитлер всегда старался сохранять спокойствие, и его штаб копировал эту сдержанность. Проявить нервозность или озабоченность — значило бы погрешить против установившегося здесь тона и стиля отношений.
На протяжении нескольких последующих дней Гитлер в своем, весьма примечательном, но и становящемся все более абсурдным недоверии, сохранял уверенность, что речь идет все же об отвлекающем десанте, проводимом с единственной целью вынудить его к невыгодной диспозиции в оборонительных операциях. По его мнению, настоящая высадка произойдет все же совсем в другом месте, совершенно не прикрытом войсками. Да и флотское руководство считало избранную союзниками местность неподходящей для крупномасштабного десанта. По временам он ожидал основного удара в районе Кале, как бы требуя от противника, чтобы тот подтвердил его правоту: еще в 1942 г. он приказал установить там под бетонным панцирем метровой толщины корабельные орудия главного калибра. Этим и объяснялось то, что он не ввел в бои на побережье Нормандии стоявшую под Кале 15-ю армию (17).
Было и еще одно соображение, укреплявшее Гитлера в ожидании наступления от Па-де-Кале. Здесь располагались 55 стартовых площадок для запуска ракетных снарядов по Лондону, число запусков которых могло бы достигать нескольких сотен в день. Гитлер предполагал, что настоящая высадка десанта должна произойти прежде всего в месте дислокации этих снарядов. Почему-то он никак не хотел согласиться, что союзники и из Нормандии очень скоро могли бы занять эту область Франции. Он прежде всего рассчитывал на то, что в тяжелых боях удастся сузить район развертывания десанта противника.
Гитлер, да и все мы ожидали, что этот новый вид оружия «фау-1» вызовет в стане противника ужас, хаос и общий паралич. Мы переоценили его действенность. Я, правда, принимая во внимание невысокую скорость полета этих ракетных снарядов, советовал Гитлеру запускать их только при низкой облачности (18). Но он с этим не считался. Когда 12 июня по отданному Гитлером в спешке приказу были катапультированы первые «фау-1», то из-за организационных неполадок на позицию были доставлены лишь десять ракет, и только пять из них достигли Лондона. Гитлер уже успел позабыть, что он сам порол горячку, и весь свой гнев обрушил теперь на конструкторов-разработчиков. Во время «ситуации» Геринг поспешил свалить всю вину на своего противника Мильха, а Гитлер уже был готов отдать приказ о снятии с производства этих, как он теперь полагал, совершенно неудачных ракет. Но когда начальник пресс-бюро ознакомил его с преувеличенными, сделанными в сенсационном духе сообщениями лондонской прессы о разрушительном эффекте «фау-1», настроение его резко изменилось. Теперь он уже настаивал на увеличении их производства. Тут выступил Геринг и заявил, что эти ракеты — крупное достижение его люфтваффе и что он лично всегда требовал их разработки и всемерно ей содействовал. О Мильхе, козле отпущения предыдущего дня, даже не вспомнили.
До начала высадки англичан и американцев Гитлер подчеркивал, что с первого же дня будет лично руководить операциями во Франции. Для этой цели Организация Тодт, истратив бесчисленные милллионы марок, многие сотни километров телефонного кабеля, прорву бетона и дорогостоящее прочее оборудование, построила две ставки. В те дни, теряя Францию, Гитлер оправдывал чудовищные расходы тем, что, по крайней мере, одна из этих ставок расположена точно на будущей западной границе Германии и может поэтому использоваться как часть всей оборонительной системы. 17 июня он посетил эту расположенную между Суассоном и Лаоном ставку, т.н. В-2, чтобы в тот же день возвратиться на Оберзальцберг. Он был недоволен: «У Роммеля сдали нервы, стал совсем пессимистом. Сегодня же добиться чего либо могут только оптимисты». После таких высказываний смещение Роммеля могло быть только делом времени. Так он высказывался, будучи еще убежденным в непреодолимости своих оборонительных рубежей, которые он выдвинул против десанта. В тот вечер он поделился со мной, что В-2 не очень-то надежна, так как расположена в зараженной партизанами Франции.
Почти одновременно с первыми крупными успехами операции вторжения, 22 июня 1944 г. началось наступление советских войск, которое скоро закончилось потерей двадцати пяти немецких дивизий. Теперь продвижение Красной Армии уже невозможно было сдерживать и летом. Даже в эти недели, когда рушились три наших фронта — на западе, востоке и в воздухе — Гитлер еще раз доказал, что у него железные нервы и поразительная выдержка. По-видимому, длительная борьба за власть со всеми ее ударами закалила его, как, например, Геббельса и других его соратников. Возможно также, что опыт того, так называемого «боевого времени» дал ему ценный урок, что непозволительно давать своим сотрудником почувствовать свою, даже малейшую озабоченность. Его окружение восхищалось его самообладанием в критические моменты. Этим он, несомненно, укреплял доверие к принимаемым им решениям. Совершенно очевидно, что он никогда не забывал, сколько глаз смотрят на него и какое деморализующее впечатление на окружающих произвела бы потеря им спокойствия даже на несколько минут. Это самообладание до конца было исключительным завоеванием его воли, выпестованной из самого себя — несмотря на возраст, болезни, эксперименты Морелля и все возрастающие перегрузки. Его воля представлялась мне временами такой же безудержной и природной, необработанной, как у шестилетнего ребенка, которую ничто не способно удержать и утомить. Хотя часто она в чем-то бывала даже смешна, но и внушала уважение.
Его феноменальная в обстановке постоянных поражений уверенность в победе нельзя в то же время объяснить только его энергией. В нашем заточении в Шпандау Функ доверительно сказал мне, что Гитлеру удавалось очень упорно и по видимости очень убедительно вводить врачей в заблуждение относительно состояния своего здоровья только потому, что он сам верил в свое вранье. Он добавил, что тот же принцип самогипноза лежал и в основе геббельсовской пропаганды. Несгибаемую выдержку Гитлера я могу объяснить только тем, что он сам себя убедил в своей окончательной победе. В известном смысле он сам себя заклинал. Он подолгу сидел перед зеркалом, в котором он видел не только себя, но и подтверждение своей ниспосланной ему божественным провидением миссии. Его религией был «счастливый случай», который ему представится. Его методом была аутосуггестивная самомобилизация. Чем сильнее обстоятельства загоняли его в тупик, с тем большей решительностью пртивопоставлял он им веру в свою исключительную судьбу. Конечно, он трезво использовал предоставляющиеся военные возможности, но он переводил их в сферу своего верования и даже в поражении усматривал скрытую от остальных, самим провидением созданное расположение светил, предвещающее будущий успех. Временами он был в состоянии видеть всю безнадежность положения, но оставался непоколебим в ожидании, что судьба в последний момент снова поднесет ему какой-то зигзаг удачи. Если в Гитлере и было нечто болезненное, так это его непоколебимая вера в свою звезду. Он был человеком веры. Но его вера была извращенно-эгоцентрической — поклонение самому себе.
Религиозная истовость Гитлера не могла не захватывать и его окружение. В каком-то уголке моего сознания прочно сидело понимание того, что все идет к концу. Но тем чаще, не без его влияния, я твердил, даже если и применительно всего лишь к моей ограниченной области, о «восстановлении положения». Эта вера странным образом жила своей жизнью, в отрыве от понимания неотвратимости поражения.
Когда 24 июня 1944 г., т.е. в самые критические дни трехкратной военной катастрофы, о которой уже была речь, я попытался на совещании по вопросам вооружений вдохнуть в присутствующих уверенность в завтрашний день, я потерпел весьма ощутимое фиаско. Когда сегодня я читаю текст той речи, я ужасаюсь моей почти гротескной лихости, с которой я старался уверять серьезных людей, что предельное напряжение всех сил еще может привести к успеху. В заключение своих соображений я выразил убежденность в том, что мы в нашей области справимся с надвинувшимся кризисом, что и в будущем году мы обеспечим такой же прирост продукции, как и в прошедшем. Меня куда-то несло в потоке речи; я говорил о надеждах, которые в свете действительного положения дел должны были казаться полетом фантазии. Правда, ближайшие месяцы, действительно, показали, что мы все еще можем наращивать производство вооружений. Но разве не был я достаточно реалистичным в целой серии памятных записок для Гитлера, в которых я определенно указывал на приближающийся конец? Одно было реальным сознанием, другое — верой. В полнейшем разрыве одного с другим выражалось какое-то особое помрачение разума, с ними встречало все ближайшее окружение Гитлера неотвратимо надвигающийся конец.
Только в самом последнем абзаце моей речи снова прорезалась мысль об ответственности, выходящей за рамки личной лояльности, к Гитлеру ли, к своим ли сотрудникам. Прозвучала она как заурядная ораторская завитушка, но я вкладывал в нее большее: «Мы исполняем свой долг, с тем, чтобы выжил наш немецкий народ». Это было именно то, что аудитория промышленников и хотела услышать. Сам я впервые публично присягнул более высокой ответственности, к которой во время своего визита в апреле взывал Роланд. Эта мысль постоянно во мне крепла. Мало помалу я начинал видеть в ней новую задачу, ради претворения которой еще стоило работать.
Было ясно, что убедить я капитанов промышленности не смог. Сразу после моей речи и в последующие дни работы конференции прозвучало немало голосов, полных безнадежности. Еще десять дней назад Гитлер согласился сам выступить перед промышленниками. Теперь мне казалось особенно важным, чтобы подавленные участники конференции испытали мобилизующую силу его речи.
Неподалеку от Бергхофа еще до войны по приказу Бормана была выстроена гостиница для бессчетных пилигримов к Оберзальцбергу, чтобы дать им возможность отдохнуть или даже провести ночь неподалеку от Гитлера. В кофейном зале гостиницы «Платтерхоф» 26 июня собрались примерно сто представителей промышленности вооружений. На совещании в Линце я уловил, что их неудовольствие направлено в том числе и против все большего распространения власти партийного аппарата на экономическую жизнь. И в самом деле, среди многих партфункционеров все прочнее утверждалась мысль о некоей разновидности государственного социализма. Налицо было стремление распределить между гау все находящиеся в собственности государства предприятия и подчинить их предприятиям, принадлежащим гау; кое-где эта тенденция сумела добиться уже первых успехов. В первую очередь речь шла о предприятиях, перебазированных в подземные помещения, сооружение и финансирование которых осуществлялось государством, а руководящий персонал, квалифицированные рабочие коллективы и оборудование поставлялись частными фирмами. После окончания войны над ними первыми нависала опасность попасть под контроль государства (20). Именно наша, обусловленная обстановкой войны система управления, да еще и оказавшаясся очень эффективной, могла бы стать основой государственно -социалистического экономического порядка; получалось так, что как раз наша промышленность, добивавшаяся все больших бостижений, давала в руки партийным вождям своего рода инструмент для подготовки ее собственной гибели.
Я попросил Гитлера учесть эту обеспокоенность в его выступлении. Он предложил мне наметить несколько ключевых мыслей. И я набросал их ему: дать сотрудникам предприятий, работающих по методу «самоответственности промышленности», заверения, что в надвигающиеся тяжелые времена им будет оказана помощь; далее — подчеркнуть, что их оградят от вмешательства местных партинстанций, а также, наконец, рашительно заверить в «неприкосновенности частной собственности на заводы, в том числе и в случаях их временного перебазирования как госпредприятий в подземные производственные помещения; свободная экономика после войны и принципиальное отклонение всяких проектов огосударствления промышленности».
Произнося речь, в которой Гитлер по смыслу придерживался моих заготовок, он производил какое-то заторможенное впечатление. Допускал оговорки, спотыкался, не заканчивал предложения, опускал логические переходы и местами просто путался. Все это свидетельствовало о предельном переутомлении. Как раз в эти дни обстановка на Западном фронте ухудшилась настолько, что падение первого крупного порта, Шербура, было уже предопределено. Этот успех западных союзников означал решение всех их проблем транспортных поставок, что в свою очередь должно было значительно повысить боеспособность армии вторжения.
Поначалу Гитлер отмел все идеологические предрассудки, «потому что имеет право на существование только одна догма, и смысл ее краток: правильно то, что само по себе полезно». Этим он подтвердил еще раз свой прагматический склад ума и, в сущности говоря, по точному смыслу слов, снова взял назад все гарантии, данные индустрии.
Гитлер дал простор своему пристрастию к историко-философским теориям, довольно смутным концепциям развития, путано заверял, «что творческая сила не только создает, но и созданное ею берет под свое управление. Это исходная точка того, что мы понимаем вообще под категорией частного капитала или частного имущества, или частной собственности. Поэтому это совсем не так, как думает коммунист, что будущее якобы принадлежит коммунистическому уравнительному идеалу, а как раз наоборот — чем дальше вперед будет развиваться человечество, тем все более дифференцированными будут индивидуальные достижения, а потому и распоряжение заработанным целесообразнее всего передать тем, кто свершает эти достижения… Единственной предпосылкой для любого действительно восходящего развития, да, для дальнейшего развития всего человечества» я усматриваю в «поощрении частной инициативы. Когда эта война завершится нашей победой, тогда частная инициатива германской экономики вступит в свою самую великую эпоху! Что тогда должно быть создано! Только не верьте, что я тогда открою несколько государственных проектных бюро или несколько государственных контор по экономике… И когда снова придет эпоха германской мирной экономики, тогда у меня не будет иного интереса, чем дать возможность работать величайшим гениям германской экономики… Я им очень благодарен, что они обеспечили выполнение военных задач. Примите как мою величайшую благодарность мое обещание, что в будущем моя признательность не ослабнет и что никто в немецком народе не сможет выступить и сказать, что я когда-либо нарушал мою программу. А это значит, что если я вам говорю, что после войны немецкая экономика вступит в эпоху своего величайшего расцвета, величайшего во все времена, то вы должны воспринимать это как обещание, которое в один прекрасный день сбудется».
На протяжении его негладкой и беспорядочной речи ему почти не хлопали. Мы были словно громом пораженные. Возможно, эта сдержанность аудитории подтолкнула его к тому, что он вдруг стал запугивать руководителей промышленности тем, что последует за проигранной войной: «Не может быть никаких иллюзий, что в случае проигрыша войны может выжить какая-то частная немецкая экономика. С уничтожением всего немецкого народа погибнет, что совершенно естественно, и немецкая экономика. И погибнет не только потому, что ее враги не делают сталкиваться с немецкой конкуренцией — это все же слишком поверхностный взгляд — а потому, что речь идет вообще о вещах принципиальных. Мы находимся в битве, в которой столкнулись два решающих мировоззрения: или откат человечества на несколько тысячелетий назад, в самое примитивное состояние, с массовым производством, которым управляет исключительно государство, или дальнейшее развитие человечества путем поощрения частной инициативы». Несколькими минутами позднее он снова вернулся к этой мысли: «Если бы война была проиграна, то вам, майне херрен, не придется заниматься переводом хозяйства на мирные рельсы. Тогда для каждого в отдельности взятого останется только продумать свой частный перевод отсюда в мир лучший: совершит ли он его сам, по доброй воле, или же он предпочтет быть повешенным, или захочет работать в Сибири — таковы вот размышления, которыми тогда придется заняться каждому в отдельности». Эти фразы Гитлер произнес почти издевательски, во всяком случае, в них слышался отзвук презрения к этим «трусливым бюргерским душонкам». И это не осталось незамеченным, и уже одно это разбило все мои надежды на то, что речь Гитлера даст новый импульс руководителям промышленности.
Может быть, раздраженный присутствием Бормана, может быть, будучи им предупрежден, Гитлер свою присягу свободной экономике в мирное время, чего я от него требовал и в чем я получил от него соответствующие заверения (21), произнес гораздо менее отчетливо, чем я надеялся. И все же некоторые фразы были весьма примечательны, чтобы их сохранить в архиве. Гитлер как-то сразу дал согласие на звукозапись этой речи и попросил меня подготовить предложения для отдельных поправок. Однако, Борман заблокировал это, хотя я Гитлеру как-то и напоминал о его обещании. Сейчас он ответил уклончиво и высказался в том духе, что еще нужно поработать над текстом (22).
6-го июня часов около десяти утра я находился в Бергхофе, когда один из адъютантов Гитлера сообщали, что ранним утром начался десант. «Фюрера уже разбудили?» Он трицательно покачал головой: «Нет, новости докладываются ему только после завтрака». Поскольку в последние дни Гитлер все время говорил, что противник, скорее всего, начнет с отвлекающего наступления, чтобы оттянуть наши части от действительного места высадки, то никто и не хотел будить Гитлера, чтобы не наслушаться упреков в совершенно неверной оценке обстановки.
На состоявшейся несколькими часами позднее в гостиной Бергохофа «ситуации» Гитлер, казалось, только укрепился в своем предвзятом представлении, что противник стремится ввести его в заблуждение. «Вы еще помните? Среди вороха донесений, которые мы получили за последние дни, было одно, которое точно предсказывало место, день и час высадки десанта. Вот это-то и усиливает мое предположение, что сейчас речь еще не может идти о настоящем десанте». Эта информация, по словам Гитлера, была подброшена ему шпионской сетью противника, чтобы отвлечь его внимание от подлинного места операции и заставить его ввести в действие свои дивизии слишком рано и не на том месте. Так, введенный в заблуждение точным донесением, он отказался от своего прежнего и правильного представления, что побережье Нормандии может оказаться наиболее вероятным местом вторжения.
В предшествующие высадке недели Гитлер получил от конкурирующих разведывательных организаций СС, вермахта и МИДа противоречащие друг другу агентурные данные о ее времени и месте. Как и во многих иных областях, Гитлер и здесь взялся сам за труднейшую даже для специалистов работу — оценку достоверности поступившей информации, надежности ее источников, степени укорененности последних во вражеском стане. Он вовсю иронизировал над бездарностью различных служб, а в конце, распалясь, высказался вообще о бессмысленности разведывательных служб вообще: «Как Вы полагаете, сколько из этих проверенных агентов оплачиваются западными союзниками? Они снабжают нас заведомо ложной информацией. Я пока даже и не стану извещать Париж. Пока все это надо задержать. Это только будет нервировать наши штабы».
Только к полудню был решен самый насущный вопрос — выдвинуть находящийся во Франции резерв Вреховного командования вермахта против высадившегося англо-американского десанта. Гитлер оставил за собой право принимать решение о передвижении каждой дивизии. Очень неохотно уступил он требованию командующего западной группой войск фельдмаршала Рундштедта ввести эти дивизии в бой. Из-за этой потери времени две танковые дивизии уже не смогли воспользоваться ночью с 6 на 7 июня для броска вперед. Днем же их продвижение было сильно затруднено бомбардировщиками противника, и они понесли тяжелые потери людей и техники, прежде чем вступили в соприкосновение с противником. Этот для всего хода войны столь важный день прошел, как этого и можно было ожидать, отнюдь не в лихорадочной активности. В критических ситуациях Гитлер всегда старался сохранять спокойствие, и его штаб копировал эту сдержанность. Проявить нервозность или озабоченность — значило бы погрешить против установившегося здесь тона и стиля отношений.
На протяжении нескольких последующих дней Гитлер в своем, весьма примечательном, но и становящемся все более абсурдным недоверии, сохранял уверенность, что речь идет все же об отвлекающем десанте, проводимом с единственной целью вынудить его к невыгодной диспозиции в оборонительных операциях. По его мнению, настоящая высадка произойдет все же совсем в другом месте, совершенно не прикрытом войсками. Да и флотское руководство считало избранную союзниками местность неподходящей для крупномасштабного десанта. По временам он ожидал основного удара в районе Кале, как бы требуя от противника, чтобы тот подтвердил его правоту: еще в 1942 г. он приказал установить там под бетонным панцирем метровой толщины корабельные орудия главного калибра. Этим и объяснялось то, что он не ввел в бои на побережье Нормандии стоявшую под Кале 15-ю армию (17).
Было и еще одно соображение, укреплявшее Гитлера в ожидании наступления от Па-де-Кале. Здесь располагались 55 стартовых площадок для запуска ракетных снарядов по Лондону, число запусков которых могло бы достигать нескольких сотен в день. Гитлер предполагал, что настоящая высадка десанта должна произойти прежде всего в месте дислокации этих снарядов. Почему-то он никак не хотел согласиться, что союзники и из Нормандии очень скоро могли бы занять эту область Франции. Он прежде всего рассчитывал на то, что в тяжелых боях удастся сузить район развертывания десанта противника.
Гитлер, да и все мы ожидали, что этот новый вид оружия «фау-1» вызовет в стане противника ужас, хаос и общий паралич. Мы переоценили его действенность. Я, правда, принимая во внимание невысокую скорость полета этих ракетных снарядов, советовал Гитлеру запускать их только при низкой облачности (18). Но он с этим не считался. Когда 12 июня по отданному Гитлером в спешке приказу были катапультированы первые «фау-1», то из-за организационных неполадок на позицию были доставлены лишь десять ракет, и только пять из них достигли Лондона. Гитлер уже успел позабыть, что он сам порол горячку, и весь свой гнев обрушил теперь на конструкторов-разработчиков. Во время «ситуации» Геринг поспешил свалить всю вину на своего противника Мильха, а Гитлер уже был готов отдать приказ о снятии с производства этих, как он теперь полагал, совершенно неудачных ракет. Но когда начальник пресс-бюро ознакомил его с преувеличенными, сделанными в сенсационном духе сообщениями лондонской прессы о разрушительном эффекте «фау-1», настроение его резко изменилось. Теперь он уже настаивал на увеличении их производства. Тут выступил Геринг и заявил, что эти ракеты — крупное достижение его люфтваффе и что он лично всегда требовал их разработки и всемерно ей содействовал. О Мильхе, козле отпущения предыдущего дня, даже не вспомнили.
До начала высадки англичан и американцев Гитлер подчеркивал, что с первого же дня будет лично руководить операциями во Франции. Для этой цели Организация Тодт, истратив бесчисленные милллионы марок, многие сотни километров телефонного кабеля, прорву бетона и дорогостоящее прочее оборудование, построила две ставки. В те дни, теряя Францию, Гитлер оправдывал чудовищные расходы тем, что, по крайней мере, одна из этих ставок расположена точно на будущей западной границе Германии и может поэтому использоваться как часть всей оборонительной системы. 17 июня он посетил эту расположенную между Суассоном и Лаоном ставку, т.н. В-2, чтобы в тот же день возвратиться на Оберзальцберг. Он был недоволен: «У Роммеля сдали нервы, стал совсем пессимистом. Сегодня же добиться чего либо могут только оптимисты». После таких высказываний смещение Роммеля могло быть только делом времени. Так он высказывался, будучи еще убежденным в непреодолимости своих оборонительных рубежей, которые он выдвинул против десанта. В тот вечер он поделился со мной, что В-2 не очень-то надежна, так как расположена в зараженной партизанами Франции.
Почти одновременно с первыми крупными успехами операции вторжения, 22 июня 1944 г. началось наступление советских войск, которое скоро закончилось потерей двадцати пяти немецких дивизий. Теперь продвижение Красной Армии уже невозможно было сдерживать и летом. Даже в эти недели, когда рушились три наших фронта — на западе, востоке и в воздухе — Гитлер еще раз доказал, что у него железные нервы и поразительная выдержка. По-видимому, длительная борьба за власть со всеми ее ударами закалила его, как, например, Геббельса и других его соратников. Возможно также, что опыт того, так называемого «боевого времени» дал ему ценный урок, что непозволительно давать своим сотрудником почувствовать свою, даже малейшую озабоченность. Его окружение восхищалось его самообладанием в критические моменты. Этим он, несомненно, укреплял доверие к принимаемым им решениям. Совершенно очевидно, что он никогда не забывал, сколько глаз смотрят на него и какое деморализующее впечатление на окружающих произвела бы потеря им спокойствия даже на несколько минут. Это самообладание до конца было исключительным завоеванием его воли, выпестованной из самого себя — несмотря на возраст, болезни, эксперименты Морелля и все возрастающие перегрузки. Его воля представлялась мне временами такой же безудержной и природной, необработанной, как у шестилетнего ребенка, которую ничто не способно удержать и утомить. Хотя часто она в чем-то бывала даже смешна, но и внушала уважение.
Его феноменальная в обстановке постоянных поражений уверенность в победе нельзя в то же время объяснить только его энергией. В нашем заточении в Шпандау Функ доверительно сказал мне, что Гитлеру удавалось очень упорно и по видимости очень убедительно вводить врачей в заблуждение относительно состояния своего здоровья только потому, что он сам верил в свое вранье. Он добавил, что тот же принцип самогипноза лежал и в основе геббельсовской пропаганды. Несгибаемую выдержку Гитлера я могу объяснить только тем, что он сам себя убедил в своей окончательной победе. В известном смысле он сам себя заклинал. Он подолгу сидел перед зеркалом, в котором он видел не только себя, но и подтверждение своей ниспосланной ему божественным провидением миссии. Его религией был «счастливый случай», который ему представится. Его методом была аутосуггестивная самомобилизация. Чем сильнее обстоятельства загоняли его в тупик, с тем большей решительностью пртивопоставлял он им веру в свою исключительную судьбу. Конечно, он трезво использовал предоставляющиеся военные возможности, но он переводил их в сферу своего верования и даже в поражении усматривал скрытую от остальных, самим провидением созданное расположение светил, предвещающее будущий успех. Временами он был в состоянии видеть всю безнадежность положения, но оставался непоколебим в ожидании, что судьба в последний момент снова поднесет ему какой-то зигзаг удачи. Если в Гитлере и было нечто болезненное, так это его непоколебимая вера в свою звезду. Он был человеком веры. Но его вера была извращенно-эгоцентрической — поклонение самому себе.
Религиозная истовость Гитлера не могла не захватывать и его окружение. В каком-то уголке моего сознания прочно сидело понимание того, что все идет к концу. Но тем чаще, не без его влияния, я твердил, даже если и применительно всего лишь к моей ограниченной области, о «восстановлении положения». Эта вера странным образом жила своей жизнью, в отрыве от понимания неотвратимости поражения.
Когда 24 июня 1944 г., т.е. в самые критические дни трехкратной военной катастрофы, о которой уже была речь, я попытался на совещании по вопросам вооружений вдохнуть в присутствующих уверенность в завтрашний день, я потерпел весьма ощутимое фиаско. Когда сегодня я читаю текст той речи, я ужасаюсь моей почти гротескной лихости, с которой я старался уверять серьезных людей, что предельное напряжение всех сил еще может привести к успеху. В заключение своих соображений я выразил убежденность в том, что мы в нашей области справимся с надвинувшимся кризисом, что и в будущем году мы обеспечим такой же прирост продукции, как и в прошедшем. Меня куда-то несло в потоке речи; я говорил о надеждах, которые в свете действительного положения дел должны были казаться полетом фантазии. Правда, ближайшие месяцы, действительно, показали, что мы все еще можем наращивать производство вооружений. Но разве не был я достаточно реалистичным в целой серии памятных записок для Гитлера, в которых я определенно указывал на приближающийся конец? Одно было реальным сознанием, другое — верой. В полнейшем разрыве одного с другим выражалось какое-то особое помрачение разума, с ними встречало все ближайшее окружение Гитлера неотвратимо надвигающийся конец.
Только в самом последнем абзаце моей речи снова прорезалась мысль об ответственности, выходящей за рамки личной лояльности, к Гитлеру ли, к своим ли сотрудникам. Прозвучала она как заурядная ораторская завитушка, но я вкладывал в нее большее: «Мы исполняем свой долг, с тем, чтобы выжил наш немецкий народ». Это было именно то, что аудитория промышленников и хотела услышать. Сам я впервые публично присягнул более высокой ответственности, к которой во время своего визита в апреле взывал Роланд. Эта мысль постоянно во мне крепла. Мало помалу я начинал видеть в ней новую задачу, ради претворения которой еще стоило работать.
Было ясно, что убедить я капитанов промышленности не смог. Сразу после моей речи и в последующие дни работы конференции прозвучало немало голосов, полных безнадежности. Еще десять дней назад Гитлер согласился сам выступить перед промышленниками. Теперь мне казалось особенно важным, чтобы подавленные участники конференции испытали мобилизующую силу его речи.
Неподалеку от Бергхофа еще до войны по приказу Бормана была выстроена гостиница для бессчетных пилигримов к Оберзальцбергу, чтобы дать им возможность отдохнуть или даже провести ночь неподалеку от Гитлера. В кофейном зале гостиницы «Платтерхоф» 26 июня собрались примерно сто представителей промышленности вооружений. На совещании в Линце я уловил, что их неудовольствие направлено в том числе и против все большего распространения власти партийного аппарата на экономическую жизнь. И в самом деле, среди многих партфункционеров все прочнее утверждалась мысль о некоей разновидности государственного социализма. Налицо было стремление распределить между гау все находящиеся в собственности государства предприятия и подчинить их предприятиям, принадлежащим гау; кое-где эта тенденция сумела добиться уже первых успехов. В первую очередь речь шла о предприятиях, перебазированных в подземные помещения, сооружение и финансирование которых осуществлялось государством, а руководящий персонал, квалифицированные рабочие коллективы и оборудование поставлялись частными фирмами. После окончания войны над ними первыми нависала опасность попасть под контроль государства (20). Именно наша, обусловленная обстановкой войны система управления, да еще и оказавшаясся очень эффективной, могла бы стать основой государственно -социалистического экономического порядка; получалось так, что как раз наша промышленность, добивавшаяся все больших бостижений, давала в руки партийным вождям своего рода инструмент для подготовки ее собственной гибели.
Я попросил Гитлера учесть эту обеспокоенность в его выступлении. Он предложил мне наметить несколько ключевых мыслей. И я набросал их ему: дать сотрудникам предприятий, работающих по методу «самоответственности промышленности», заверения, что в надвигающиеся тяжелые времена им будет оказана помощь; далее — подчеркнуть, что их оградят от вмешательства местных партинстанций, а также, наконец, рашительно заверить в «неприкосновенности частной собственности на заводы, в том числе и в случаях их временного перебазирования как госпредприятий в подземные производственные помещения; свободная экономика после войны и принципиальное отклонение всяких проектов огосударствления промышленности».
Произнося речь, в которой Гитлер по смыслу придерживался моих заготовок, он производил какое-то заторможенное впечатление. Допускал оговорки, спотыкался, не заканчивал предложения, опускал логические переходы и местами просто путался. Все это свидетельствовало о предельном переутомлении. Как раз в эти дни обстановка на Западном фронте ухудшилась настолько, что падение первого крупного порта, Шербура, было уже предопределено. Этот успех западных союзников означал решение всех их проблем транспортных поставок, что в свою очередь должно было значительно повысить боеспособность армии вторжения.
Поначалу Гитлер отмел все идеологические предрассудки, «потому что имеет право на существование только одна догма, и смысл ее краток: правильно то, что само по себе полезно». Этим он подтвердил еще раз свой прагматический склад ума и, в сущности говоря, по точному смыслу слов, снова взял назад все гарантии, данные индустрии.
Гитлер дал простор своему пристрастию к историко-философским теориям, довольно смутным концепциям развития, путано заверял, «что творческая сила не только создает, но и созданное ею берет под свое управление. Это исходная точка того, что мы понимаем вообще под категорией частного капитала или частного имущества, или частной собственности. Поэтому это совсем не так, как думает коммунист, что будущее якобы принадлежит коммунистическому уравнительному идеалу, а как раз наоборот — чем дальше вперед будет развиваться человечество, тем все более дифференцированными будут индивидуальные достижения, а потому и распоряжение заработанным целесообразнее всего передать тем, кто свершает эти достижения… Единственной предпосылкой для любого действительно восходящего развития, да, для дальнейшего развития всего человечества» я усматриваю в «поощрении частной инициативы. Когда эта война завершится нашей победой, тогда частная инициатива германской экономики вступит в свою самую великую эпоху! Что тогда должно быть создано! Только не верьте, что я тогда открою несколько государственных проектных бюро или несколько государственных контор по экономике… И когда снова придет эпоха германской мирной экономики, тогда у меня не будет иного интереса, чем дать возможность работать величайшим гениям германской экономики… Я им очень благодарен, что они обеспечили выполнение военных задач. Примите как мою величайшую благодарность мое обещание, что в будущем моя признательность не ослабнет и что никто в немецком народе не сможет выступить и сказать, что я когда-либо нарушал мою программу. А это значит, что если я вам говорю, что после войны немецкая экономика вступит в эпоху своего величайшего расцвета, величайшего во все времена, то вы должны воспринимать это как обещание, которое в один прекрасный день сбудется».
На протяжении его негладкой и беспорядочной речи ему почти не хлопали. Мы были словно громом пораженные. Возможно, эта сдержанность аудитории подтолкнула его к тому, что он вдруг стал запугивать руководителей промышленности тем, что последует за проигранной войной: «Не может быть никаких иллюзий, что в случае проигрыша войны может выжить какая-то частная немецкая экономика. С уничтожением всего немецкого народа погибнет, что совершенно естественно, и немецкая экономика. И погибнет не только потому, что ее враги не делают сталкиваться с немецкой конкуренцией — это все же слишком поверхностный взгляд — а потому, что речь идет вообще о вещах принципиальных. Мы находимся в битве, в которой столкнулись два решающих мировоззрения: или откат человечества на несколько тысячелетий назад, в самое примитивное состояние, с массовым производством, которым управляет исключительно государство, или дальнейшее развитие человечества путем поощрения частной инициативы». Несколькими минутами позднее он снова вернулся к этой мысли: «Если бы война была проиграна, то вам, майне херрен, не придется заниматься переводом хозяйства на мирные рельсы. Тогда для каждого в отдельности взятого останется только продумать свой частный перевод отсюда в мир лучший: совершит ли он его сам, по доброй воле, или же он предпочтет быть повешенным, или захочет работать в Сибири — таковы вот размышления, которыми тогда придется заняться каждому в отдельности». Эти фразы Гитлер произнес почти издевательски, во всяком случае, в них слышался отзвук презрения к этим «трусливым бюргерским душонкам». И это не осталось незамеченным, и уже одно это разбило все мои надежды на то, что речь Гитлера даст новый импульс руководителям промышленности.
Может быть, раздраженный присутствием Бормана, может быть, будучи им предупрежден, Гитлер свою присягу свободной экономике в мирное время, чего я от него требовал и в чем я получил от него соответствующие заверения (21), произнес гораздо менее отчетливо, чем я надеялся. И все же некоторые фразы были весьма примечательны, чтобы их сохранить в архиве. Гитлер как-то сразу дал согласие на звукозапись этой речи и попросил меня подготовить предложения для отдельных поправок. Однако, Борман заблокировал это, хотя я Гитлеру как-то и напоминал о его обещании. Сейчас он ответил уклончиво и высказался в том духе, что еще нужно поработать над текстом (22).
Глава 25
Ошибочные диспозиции, «чудо-оружие» и СС
По мере того, как положение ухудшалось, Гитлер становился все более нетерпимым и еще более неприступным для любого довода, который оспаривал принятые им решения. Его ожесточение имело самые серьезные последствия и в области военной техники, они грозили обесценить наше как раз самое ценное достижение из арсенала «чудо-оружий» — истребитель Ме 262, самый современный, с двумя реактивными двигателями, перешагнувший скорость в 800 км/час, с вертикальным набором высоты, какого не было ни у одного самолета противника.
Еще в 1941 г., будучи архитектором, при посещении авиазаводов Хейнкеля в Ростоке я услышал оглушительный рев одного из первых реактивных двигателей, установленного на испытательном стенде. Конструктор, профессор Хейнкель, усиленно настаивал на использовании этого революционного изобретения в самолетостроении (1). Во время конференции по вопросам вооружений, на испытательном аэродроме люфтваффе в Рехлине в сентябре 1943 г. Мильх протянул мне молча только что доставленную телеграмму. Это был приказ Гитлера о немедленном снятии с серийного производства истребителя Ме 262. Мы решили как-то обойти запрет. Но работы велись теперь уже по другой категории срочности — совсем не с той, которая была бы настоятельно нужна.
Примерно месяца через три, 7 января 1944 г. Мильху и мне было срочно приказано прибыть в ставку. Вырезка из английской газеты, сообщавшая о приближении успешных испытаний английских реактивных самолетов, все перевернула. Полный нетерпения, Гитлер потребовал, чтобы в самые краткие сроки было изготовлено максимально возможное количество самолетов такого типа. Поскольку же все подготовительные работы были тем временем подзаброшены, то мы смогли пообещать выпуск таких машин не ранее июля 1944 г. и в количестве не более шести десятков в месяц. С января 1945 г. их месячное производство должно было вырасти до 210 единиц (2).
Еще в 1941 г., будучи архитектором, при посещении авиазаводов Хейнкеля в Ростоке я услышал оглушительный рев одного из первых реактивных двигателей, установленного на испытательном стенде. Конструктор, профессор Хейнкель, усиленно настаивал на использовании этого революционного изобретения в самолетостроении (1). Во время конференции по вопросам вооружений, на испытательном аэродроме люфтваффе в Рехлине в сентябре 1943 г. Мильх протянул мне молча только что доставленную телеграмму. Это был приказ Гитлера о немедленном снятии с серийного производства истребителя Ме 262. Мы решили как-то обойти запрет. Но работы велись теперь уже по другой категории срочности — совсем не с той, которая была бы настоятельно нужна.
Примерно месяца через три, 7 января 1944 г. Мильху и мне было срочно приказано прибыть в ставку. Вырезка из английской газеты, сообщавшая о приближении успешных испытаний английских реактивных самолетов, все перевернула. Полный нетерпения, Гитлер потребовал, чтобы в самые краткие сроки было изготовлено максимально возможное количество самолетов такого типа. Поскольку же все подготовительные работы были тем временем подзаброшены, то мы смогли пообещать выпуск таких машин не ранее июля 1944 г. и в количестве не более шести десятков в месяц. С января 1945 г. их месячное производство должно было вырасти до 210 единиц (2).