Страница:
предмет.
Глухих стал копаться в машине. Толя и Ленька, заинтересовавшись
заминкой, подошли поближе и, вытягиваясь, смотрели через головы
пионеров на то, как Илья Васильевич что-то достает из квадратного
отверстия. Наконец он распрямился и показал ребятам свинцовый козон.
Удивлению присутствующих не было предела. Костя вытаращил глаза,
челюсть у него отвисла, Никита тоже замер. Лицо его покрылось
бледностью.
Все молчали.
Толя сразу узнал знаменитую бабку. Возмущение и гнев охватили
его. "Так вот зачем Ленька принес на рыбалку свинцовый козон?.. Он
знал, что ребята будут практиковаться у Зеленого плеса. Опять он врал
ему в глаза про мировую, опять лицемерил?" Ни слова не говоря, Толя
повернулся к вожаку. Ленька виновато опустил глаза.
Толя размахнулся и влепил вожаку звонкую увесистую пощечину.
Ленька закрыл руками лицо, отшатнулся и, ломая кусты, бросился
прочь.
Странные случаи стали происходить в лагере. Началось это дней
через десять-пятнадцать после того, как на поле у Зеленого плеса
разыгрался последний акт колычевской трагедии и его покинул
единственный и самый надежный друг. Для Кости Клюева история с
козоном, попавшим в барабан комбайна, тоже чуть-чуть не закончилась
плачевно. Он не мог доказать свою невиновность: ведь бита была
подарена ему. Аленка долго не разговаривала с Костей и даже внесла
предложение переизбрать "негодного старосту".
Если бы Илья Васильевич Глухих не встал на его защиту,
разжаловали бы старосту мгновенно. Но все это - второстепенное.
Настоящие странности начались с того, что в "классной комнате"
лагеря на стенде рядом с Костиными появились подлинные чертежи
комбайна "Коммунар", утерянные безвозвратно еще зимой. Чертежи были
аккуратно приколоты кнопками к фанерным щитам. Как попали они в лагерь
- никто не знал.
- Завелись опять таинственные невидимки, - сказал Никита,
обращаясь к руководителю группы контрразведки Гоше Свиридову. - Спим,
значит?
- И дежурных четверо было, - добавил Костя.
- Дежурил я! - откликнулся Демка. - Готов ручаться - ночью в
лагере не было никого! Не мог быть посторонний у нас.
- С луны чертежи упали, - пошутил Костя. - Разведчи-ки-и-и!..
- Мы действуем, как положено, - с обидой сказал Гоша. - Вчера
троих из огорода вытащили. К Емельянихе забрались...
- А позавчера?.. - лукаво спросила Аленка.
Гоша насупился: ему напомнили о досадном промахе. Установив за
Ленькой слежку, группа контрразведки вечером засела в кустах черной
смородины неподалеку от дома Колычевых.
Ждали терпеливо. Смотрели во все глаза. И вот, когда совсем
стемнело, от палисадника кто-то юркнул к плетню и, крадучись, двинулся
к околице.
Разведчики за ним. Они подбирались неслышно и, как только
неизвестный задумал перескочить прясло, набросились на него, подмяли.
- Не уйдешь! - кричал Гоша. - Попался, голубчик!
- Поймали!
- Вставай, Ленька!
Но вместо Леньки они увидели перед собой Костю Клюева.
- Чуть не задавили, - протянул тот, одергивая измятую рубашку, -
обрадовались, навалились...
- Не шляйся по ночам, - только и мог ответить Гоша.
Теперь перед пионерами возникла новая задача: надо было узнать,
кто же все-таки был в лагере и принес чертежи.
- Усилить охрану, - сказал Никита.
На том и порешили.
А на другой день - новое чудо. Утром, придя в лагерь, Никита
обнаружил в штабе на столе записку. Измятый клочок бумаги был измазан
землей и порван во многих местах. Видимо, с большим трудом был
доставлен он по адресу. Никита прочел несколько слов, выведенных
крупными печатными буквами: "Никита! Куда смотрит Демка Рябинин? На
его участке появилась капустная белянка. Сходите, проверьте! Таких
людей, как Демка, в патруль не назначайте: проворонят все на свете!"
Никита осмотрел штаб - никого. Выбежав на песчаную дорожку,
ведущую к центральной площадке, он внезапно остановился: от штабных
дверей к спуску горы вилась цепочка следов, ясно различимых на песке,
смоченном утренней росой. Следы эти Никита мог узнать из тысячи
других: на носках - подковки, на каблуках - пластинки для крепления
коньков. "Он! Тот незнакомец с черными глазами!" Но волнения, как
прежде, Никита не испытывал.
Вернувшись в шалаш, взял горн и протрубил сбор. Перед
собравшимися пионерами прочитал записку.
- Врет, врет! - выкрикнул Демка. - Вчера проверял участок!
- Посмотрим еще раз, - спокойно сказал Никита.
- Кто ее писал?
- Неважно...
- Нет, важно! Пусть выйдет и скажет!
- Демка, не спорь! - вмешалась Аленка. - Ты до сих пор вредителей
различать не умеешь. А в кружке юннатов значишься, груши и яблоки
выращиваешь. Скажи, как узнать капустную белянку?
- На капусте! - не моргнув глазом, выпалил Демка.
- Я бы тебя за версту к школьному саду не допустила... А еще в
патруль назначен. Слушай, яички капустной белянки - их называют
бляшками - на нижней стороне листа капустного находятся. Яички эти
давить надо. А если гусеницы есть, ядом опрыскивать.
Пионеры направились на участок. В лагере осталась только группа
контрразведки.
Никита и Костя, спускаясь с горы, заметили движение в зарослях
лопуха. Ребята осторожно подобрались к подозрительному месту.
Раздвинув кусты, они увидели полосатую тельняшку и ботинки. "Вот
он!" На подошве ясно были видны и подковки и пластинки для коньков.
"Ленька!" И еще увидели Никита и Костя лицо Леньки. Оно было грустным.
С болью и хорошей завистью смотрел Ленька на лагерь, на собравшуюся в
кружок группу контрразведки.
- Надо будет поговорить с ним, - сказал Никита.
- Чего рассусоливать. Схватим его и наподдаем как следует, -
горячился Костя. - Он сколько нам крови испортил. Вредил! Я... - Костя
привстал, намереваясь броситься к Леньке, но Никита рванул его за
ремень.
- Сиди!
Ребята поползли обратно и, обойдя Леньку, поднялись в лагерь.
- Заседание кончайте, - сказал Никита Гоше. - Не надо нам группы.
Пусть останется один дежурный, а остальные - на участок с гусеницами
воевать.
- А неизвестный?
- Все ясно!.. Пошли! - позвал Костя.
Недоумевая, все двинулись за Никитой и Костей
Вечером пионеры, одержав полную победу над прожорливым врагом,
собрались у правления колхоза.
Председатель, только что возвратившийся с поля, поблагодарил
ребят за помощь.
- Большое дело вы сделали, - говорил он. - Урожай капусты для
колхоза уберегли. Спасибо!
- Это не мы открыли белянку, - сказал Никита.
- Как? А кто же целый день с ней воевал?
- Боролись мы, а нашли не мы. Кто-то записку в штаб подбросил.
Вот, прочитайте!
Председатель пробежал записку, улыбнулся и сказал твердо:
- Ее написал тоже хороший человек. Болит у него душа за наше
общее колхозное добро. Спасибо и этому человеку, большое спасибо!
А за плетнем, что примыкал к самому крыльцу правления, стоял
Ленька Колычев и слушал слова председателя. Непрошеные слезы выступили
на его глазах, теплый комок подкатился к самому горлу. "Я это! -
хотелось крикнуть Леньке. - Я нашел белянку!"
Но он молчал и только смотрел на ребят. В его черных глазах не
было ни зависти, ни злобы. Больно, ой больно выслушивать горячие слова
благодарности от людей, которым стыдишься показаться на глаза.
От правления пионеры зашагали вдоль по деревне.
Все уже знали, что ребята спасли урожай капусты. На победную
песню юных комбайнеров из домов выбегали ребятишки, выходили взрослые.
- Спасибо, ребята!
- Молодцы!
- Герои!
Слова благодарности сыпались со всех сторон.
- Что я говорил? - спросил Костя у Демки. - Про сон-то? Сбылось.
- А Золотая Звезда?
- Комбайнерами станем и Героя Труда заслужим.
- Верно, пожалуй, - поддакнул Толя Карелин.
Ленька пробирался задворками вслед за отрядом. И не терпелось ему
выйти сейчас из-за плетня, встать в одну колонну с Демкой, Толей, со
всеми ребятами и вместе с ними порадоваться победе, но...
Никаких "но". Это будет и будет очень скоро!
"4 октября 1943 года возле города Ржева в расположении наших
войск приземлился боевой самолет немцев. На нем бежал из фашистского
плена летчик Советских Военно-Воздушных Сил лейтенант Аркадий
Михайлович Ковязин".
(Из фронтовой газеты)
Летчики и не думали подшучивать над метеорологами, предсказавшими
ясную погоду на всю "текущую декаду". А метеорологи - чудаки-человеки!
- болезненно переживали ошибку в прогнозе. Они подозрительно косились
на каждого: не улыбается ли втихомолку. В силу этого самый, казалось
бы, отвлеченный разговор в их присутствии непременно сводился к
жесточайшему спору о причинах ненастья, щедро сдабриваемому страстными
монологами синоптиков в защиту предвидения и не менее страстными
заверениями их, что "нынешняя отвратная погода - чистейшая
случайность, досадное недоразумение". Вот-вот чахлые облака
("Посмотрите! Неужели в столь ничтожных по структуре образованиях
может быть что-либо путное?") по-раструсят снежную крупу, а
доходяга-ветерок ослабнет и сойдет на нет.
Но ветерок, вопреки железным заверениям представителей службы
погоды, и не собирался "подыхать". Доселе безголосый, он вдруг
запосвистывал поначалу легонько, словно подбирал нужную тональность, а
затем сорвался и затрубил оглашенно.
День, второй... Тут бы ветру и утихомириться, поддержать
авторитет метеорологов, а он знай себе набирал силы. Мало-помалу
раскрутилась такая залихватская карусель, что аэродром, четким
прямоугольником вписанный в зелень хвойного леса, как бы сузился,
сжался, уподобился тесному и насквозь продуваемому щелистому амбару,
загруженному дырявыми мешками с мукой-крупчаткой. И эта мука - белая
жесткая снежная пыль - металась теперь в амбарной тесноте, ища выход,
клокотала зло.
В снежной ветреной толчее потерялись, казалось, и зримые границы
суток: и ночью и днем - снег, снег, летучий снег... Он скрывал
капониры, склады боеприпасов, бензохранилища, служебные и жилые
постройки.
По взлетно-посадочной полосе, как горные хребты по рельефной
карте, распростерлись сугробы. Они дышали, они курились сизой пылью, и
в клубах ее еле можно было различить темные очертания прожекторных
установок под летними маскировочными чехлами, тонкие черные шеи
ограничительных лампочек у старта, залепленные снегом стекла
большеглазых сигнальных фонарей. И на земле, и в воздухе
господствовала вьюга, только вьюга. В трубной разноголосице ее было
все, кроме самого характерного для этих мест звука - гула моторов.
Аэродром словно вымер.
Единственным представителем человечества во взбунтовавшемся
царстве снега и ветра был красноармеец-часовой. С головой укутавшись в
длиннополый овчинный тулуп и подставляя ветру по-стариковски
сгорбленную спину, он сиротливо маячил на углу большой избы.
Почерневшая, с крупными и глубокими трещинами в ссохшихся бревнах, она
печально поблескивала поверх сугробов узкими окнами.
Было холодно. Часовой согревался, постукивая валенком о валенок,
приплясывал на узкой патрульной тропе, передергивал плечами. Зажав под
мышкой винтовку, он попеременно стягивал с рук трехпалые рукавицы и
подолгу дышал на скрюченные пальцы, втайне мечтая о теплой караулке,
где всегда можно выпить кружку кипятку.
Обрушившееся с крыши вихревое колючее облако накрыло
красноармейца. Откашливаясь, отплевываясь и протирая запорошенные
глаза, он чуть было не проглядел среди бесноватой пыли темную фигуру.
- Стой!
Возглас часового растворился в какофонии звуков. Человек,
конечно, не расслышал окрика. Он упорно продвигался к избе.
- Стой! Кто идет?! - уже во всю мочь прокричал часовой и вскинул
винтовку.
- Свои, Валюхин, свои!
Человек остановился, опустил перчатку. Открылось моложавое
круглое лицо с темным пушком над верхней губой, крутыми скулами. Оно
было докрасна нахлестано ветром. Густые брови поседели от набившейся в
них снежной пудры.
Красноармеец узнал командира "голубой двадцатки" лейтенанта
Ковязина и, утопив озябший подбородок в теплую и влажную от дыхания
овчину, заговорил ворчливо:
- В этаком-то ветродуе, товарищ лейтенант, маму родную не
признаешь. Ну, прямочки дохнуть невозможно. Рот раскроешь, а ветрище в
зевало... насквозь лупит ветрище... Конешно, человек-то и не этакое
вытерпеть способен, а тулуп... фюить! Не вытерпливает он... Снег
навстревал в овчину-то, подтаял в ней и схватился ледком. Теперь не
тулуп на мне, а вроде колокол медный. Под колоколом этим, язви его, я
вроде как нагой прохлаждаюсь. Заколел вовсе.
- Да-а. Завидного мало. Но караульный начальник просил передать
тебе, Валюхин, что смена будет на час раньше.
- Это хорошо, товарищ лейтенант! Надо бы... Ведь что выходит-то?
Стою, значится, я...
- Не убеждай: вижу и сочувствую, - повернувшись к ветру спиной,
Ковязин достал пачку "Беломора", надорвал ее с краю. - Грейся.
- Не положено на посту.
- Ну, ну, - Ковязин щелкнул зажигалкой, прикурил, коротким
прыжком перемахнул через сугроб и очутился перед скособоченным
крыльцом. Ветер раздувал и сеял искрами огонь папиросы. Сделав
несколько быстрых затяжек, Ковязин раздавил окурок каблуком, привычно
минуя расшатанные ступени, вскочил на лестничную площадку,
содрогнувшуюся под его тяжестью, ударил по унтам раз, второй
обшарпанным березовым голиком и потянул на себя низкую, пристывшую к
притолоке дверь.
В комнате, куда он попал прямо с улицы, было сумрачно и тепло.
Тут же, у порога, кто-то дружески толкнул его в бок. Кто-то шепнул
смешливо: "Разболокайтесь. Будьте как дома". Кто-то простужено
засипел: "Проходи, не торчи перед глазами". Ковязин стянул шлемофон,
взбил ладонью свалявшиеся волосы и, стараясь ступать неслышно,
двинулся между рядами скамеек и стульев в глубь помещения. Половицы,
словно болотина, со стоном задышали у него под ногами, заглушая и без
того слабый голос лейтенанта Бондаренко, который что-то рассказывал
собравшимся. Ковязин приткнулся на ближайшей скамье, основательно
потеснив при этом сидевших на ней летчиков и раздернув до пояса
"молнию", спросил у соседа справа:
- Совещаетесь давно?
- Ага.
- Гоша? Ну и ну... А многие выступали?
- Угу.
- Ты - словами.
- Ага.
- Не бомбардировщиком тебе, Гоша, командовать, а диктором на
радио работать: лишнего слова в эфир не выдашь. Ты хоть бы о ребятах
подумал: не ровен час, весь экипаж в молчальников превратишь. "Ага,
угу". Речевой дефект у тебя, что ли?
Гоша звучно засопел и попытался отодвинуться подальше от
навязчивого собеседника. На скамье было тесно, и никого не прельщала
перспектива остаться без места. Гошу прижали к Ковязину еще плотнее.
- Сиди уж и молчи уж, - сказал Ковязин. - Не стану тебя
беспокоить, не стану. - И обернулся к соседу слева: - Сбоев?
- Я, Аркаша.
- Объясни, пожалуйста, что здесь и кто здесь? Из Гоши слова не
вытянешь.
- Он такой, - охотно согласился Сбоев. - Рассказывал комиссар,
что и переписку с родственниками Гоша ведет по своей системе,
отправляет даже домой пустые конверты. Ему, видите ли, мама на всю
войну их заготовила. Приходит конверт - жив сынок! Здесь, Аркаша,
проводится детальный анализ прошлых операций.
- Ну?
- Помолчите, стратеги, - зловеще донеслось сзади.
В сгустившихся сумерках лица окружающих проступали светлыми
овалами, на которых обозначивались лишь темные пятна глаз да тоже
темные нити бровей и губ. Отчетливо виден был командир полка. Сидел он
за столом напротив окна и, подперев кулаком лобастую, с глубокими
залысинами голову, слушал выступления. Бессонные ночи отчеканили
фиолетовые полукружья под его воспаленными глазами, разбросали по
худощавому смуглому лицу четкие мелкие морщины. По внешнему виду
трудно было судить, как оценивает командир высказывания: слушал он
всех без исключения внимательно, не перебивая. Правда, густые и
клочковатые брови его временами изламывались вдруг буквой "z", и все
понимали, что "данному трибуну" пора либо говорить без словесных
вывертов, либо закругляться. "Полковой говориметр" - так окрестили
летчики командирскую привычку - действовал всегда безотказно: самые
ярые краснобаи, руководствуясь показаниями этого чуткого прибора, на
совещаниях и оперативках приучились излагать соображения коротко и по
возможности толково.
Дежурный по штабу, высокий и, как большинство рослых людей,
слегка сутулящийся лейтенант Лихачев, пригнувшись, пробрался тесными
междурядьями к двери, пошебаршил по косяку ладонью и щелкнул
выключателем.
Под потолком, прокопченным до балычного лоска, на ржавом крюке
для ребячьей зыбки вспыхнула электрическая лампочка, и все вокруг
изменилось: стены вроде раздвинулись под напором света, потолок
приподнялся. Летчики повеселели. Говорить при свете стало гораздо
"сподручней", чем в темноте. Это наглядно продемонстрировал комэск-1 -
капитан Новиков. Испросив разрешение "держать речь", он вышел к столу
командира, огляделся, деловито выдвинул на "ораторский пятачок"
фанерную тумбочку, водрузил на нее донельзя набитую полевую сумку и
заговорил. Придерживаемый сверху сильными узловатыми пальцами
внушительной капитановой длани массивный серебряный портсигар -
подарок наркома за Хасан, - в настоящем случае олицетворяющий
бомбардировщик лейтенанта Бондаренко, величаво плыл к вражескому
аэродрому - полевой сумке. Возле портсигара, норовя зайти ему в
"хвост", крутился, вытворяя черт-те что, спичечный коробок - настырный
"мессер". По воле опытной руки ведущего портсигар маневрировал: рыскал
из стороны в сторону, виражил. Повторяя его маневры, спичечный коробок
допустил промашку и оказался над портсигаром. Капитан одобрительно
крякнул, прорычал что-то весьма отдаленно напоминающее "тррр-ррраж!"
или "ррр-язз!", выронил коробок на пол, а портсигар довел к полевой
сумке, раскрыл его и высыпал на "цель" все папиросы.
- Вот оно как было, - сказал комэск-1 в заключение, вытирая
потное возбужденное лицо клетчатым носовым платком размером с детскую
простынку, - хорошо было сработано.
Попыхивая зажатой в уголке рта трубкой, командир полка, довольный
вразумительным и, что самое ценное, наглядным выступлением комэска-1,
проводил его благодарным взглядом до скамьи и спросил, как всегда:
- Кто еще желает держать речь?.. Неужто наговорились? Тогда будем
заканчивать.
Он поднялся, отодвинул стул, расправил плечи, одернул
гимнастерку, подошел к тесовой переборке, за которой зуммерил телефон,
тонко попискивала рация и вполголоса переговаривались связисты,
приколол к ней кнопками броско вычерченную схему и, постукивая по
схеме мундштуком едва дымящейся трубки, начал расставлять точки над
"и".
- Придется похвалить вас. Только прошу носы не задирать.
Командование, в общем и целом, нами довольно. Благодарит нас
командование. А за что? За то, что задания мы выполняем, как сказал
генерал, отменно. На сегодняшнем разборе мы еще раз убедились, что
успехи наши во многом предопределяются тремя факторами. Первый -
мастерство. Второй - слаженность действий в любой обстановке. Третий -
взаимопонимание и взаимная выручка. В проведенных полком боях славно
работали и командиры экипажей, и штурманы, и стрелки-радисты. В общем
и целом, вы показали высокое мастерство пилотажа, снайперское
бомбометание, крепкую дружбу - этот немаловажный элемент успеха в бою.
Посмотрите на схему, - он вплотную приблизился к переборке. - Вот
известная всем вам сентябрьская операция. Исполнители ее - Новиков,
Ковязин и Бондаренко с экипажами...
Сбоев локтем уперся Аркадию в бок и, пригнувшись, жарко задышал в
самое ухо:
- Радуйся! Сегодня ты, Аркаша, ыменыннык! Всю дорогу о тебе
говорят. Корам популе, корам публике - открыто, при всем народе
поименно перечислили весь экипаж "голубой двадцатки": тебя, Колтышева,
Коломийца...
- Эй, стратеги?! Опять? Не резвитесь, дайте послушать.
- Эти пунктирные линии, - продолжал между тем командир, - маневры
"голубой двадцатки". Видите, как прикрывал Ковязин машину Новикова?
Комару не проскочить было в этакие зазоры. Бой с "мессерами" обе
машины провели стадухинским ястребкам на зависть. Да, да! Стадухин и
верить не желал, что мы в одном бою сбили два "мессера". И каких?
Новейшей конструкции "мессершмитты"! В общем и целом, у Ковязина в той
драчке было все от истребителя - и быстрота реакции, и натиск, и
меткий огонь, и - прошу обратить внимание! - маневренность. Вы поняли,
о чем я говорю? Я говорю о том, что маневренность - наше оружие. И
Ковязин убедительно доказал это. Опыт его надо использовать всем. И,
кроме того, дерзать, самим дерзать! Экс нихиле нихиль! - из ничего -
ничего не получается! - при этом командир метнул на Сбоева предельно
выразительный взгляд и не без причины: именно Сбоев завез в полк
римские и греческие изречения. Отец Алексея преподавал в Томском
университете латинский язык, занимался эпиграфикой. Он воспитал в сыне
глубочайшее уважение к предмету своего увлечения. И Алексей с детских
лет поражал сверстников мудрыми высказываниями римских консулов и
императоров, писателей и философов. Именно из-за этой привычки Алексея
летчики полка щеголяли спаренными латино-русскими и греко-русскими
афоризмами. Ходили слухи, что даже командир полка на совещании в
дивизии "пальнул" в собравшихся забористой фразой какого-то древнего
полководца, получил от генерала соответствующее внушение и, вернувшись
в часть, имел с Алексеем бурную беседу на исторические темы.
- Из ничего - ничего не получается! - повторил командир. -
Значит, надо искать! Воздушный бой - дело, товарищи, творческое. С
начала войны истекло пять месяцев - срок приличный. Мы, в общем и
целом, имели возможность убедиться в том, как работают фашистские асы.
Они не бог весть какие вояки, бить их можно, очень даже можно. А бить
фашистов на земле, на воде, под водой, под землей и в воздухе - святая
обязанность каждого из нас, наш долг. Все!
Он уселся за стол, придвинул поближе коробку "Золотого руна" и
стал набивать трубку. Летчики тоже защелкали портсигарами.
- Курильщики, на мороз! - привычно выкрикнул Лихачев и, косясь на
командира, заворчал добродушно: - Изверги вы. И себе и другим организм
отравляете. Никотин...
- Это алкоголь в квадрате! - подхватил Сбоев, срываясь со скамьи.
- Пойдем, Аркаша, воспитывать Федора, пойдем! - И, работая локтями,
стал пробираться к Лихачеву, белобрысая голова которого, словно
сторожевая вышка над лесом, возвышалась над головами окружающих.
- Истина! - незамедлительно откликнулся Лихачев. - Ты, Алеша,
прав. Никотин...
- Яд! Капля его убивает лошадь!
- Не торопись, Алеша.
- Не могу, Федор Павлович! Не могу, дорогой! - Алексей вдруг
звонко шлепнул по лбу ладошкой и, сделав страшные глаза, потерянно
произнес: - Товарищи-и-и... Я чуть было не забыл передать вам
сообщение первостепенной важности. - И, когда все притихли, продолжил:
- Позавчера, дежуря по штабу, я оказался невольным свидетелем
разговора по прямому проводу. Командир запрашивал Москву о сроках
предоставления нашему полку несерийного бомбардировщика повышенной
грузоподъемности. Для кого бы это? А?
Лихачев замигал белесыми ресницами, оглядел добрыми глазами
веселые лица и развел руками так широко, что и без того короткие
рукава гимнастерки вздернулись чуть ли не до локтей, обнажив белую в
коричневых брызгах веснушек кожу.
- Ах, для вас, оказывается, Федор Павлович! Я, право, и не
предполагал...
Летчики засмеялись. Командир тоже было фыркнул, но,
спохватившись, напустил на себя сугубо деловой вид и закашлялся,
изломав брови буквой "z". Лихачев, нимало не смущаясь показаниями
"говориметра", с высоты огромного своего роста измерил взглядом
приземистого противника и укоризненно покачал головой:
- Как Алешу ни корми...
- А он все в небо смотрит, - в тон ему продолжил Сбоев. -
Характер у меня такой. Чтобы научиться безошибочно распознавать
человеческие характеры, я рекомендую вам, Федор Павлович, обратиться
за консультацией к младшему лейтенанту Колебанову.
Летчик в новеньком комбинезоне с небрежно откинутым меховым
воротником, под которым виднелся темно-синий френч и голубели петлицы
с рубиновыми кубиками по одному в каждой, повернулся к Алексею и резко
спросил:
- Все остришь? - и нахмурился. У младшего лейтенанта - темные с
поволокой глаза цыганского типа. Да и сам он, смугло-кожий, был похож
на цыгана: худощавый, жилистый, гибкий. Волосы - кольцо в кольцо. -
Ты, Алеша, все поддеваешь?
- Куда уж нам уж...
- И я думаю: куда уж вам уж, - младший лейтенант капризно поджал
губы. - Спорить с тобой, Алеша, я не испытываю никакого желания.
Летчики покидали штаб. Мимо зябнувшего часового, огибая
заметенные снегом брезентовые шатры складов, увязая в сугробах, бежали
они в сторону полкового клуба.
Аэродромный очаг культуры располагался в просторном подземелье,
по внутреннему убранству даже отдаленно не напоминающем землянку.
Стены, облицованные дюймовыми досками, были выкрашены белой масляной
краской, и какой-то хороший фантазер нарисовал на них светлые окна с
вечно сияющей голубизной. Нарядность помещению придавал и высокий
бревенчатый потолок, усеянный золотыми блестками смолы.
Вдоль помещения тянулся сколоченный из сосновых досок
вместительный стол. Начало свое он брал у порога и, прошагав двадцатью
Глухих стал копаться в машине. Толя и Ленька, заинтересовавшись
заминкой, подошли поближе и, вытягиваясь, смотрели через головы
пионеров на то, как Илья Васильевич что-то достает из квадратного
отверстия. Наконец он распрямился и показал ребятам свинцовый козон.
Удивлению присутствующих не было предела. Костя вытаращил глаза,
челюсть у него отвисла, Никита тоже замер. Лицо его покрылось
бледностью.
Все молчали.
Толя сразу узнал знаменитую бабку. Возмущение и гнев охватили
его. "Так вот зачем Ленька принес на рыбалку свинцовый козон?.. Он
знал, что ребята будут практиковаться у Зеленого плеса. Опять он врал
ему в глаза про мировую, опять лицемерил?" Ни слова не говоря, Толя
повернулся к вожаку. Ленька виновато опустил глаза.
Толя размахнулся и влепил вожаку звонкую увесистую пощечину.
Ленька закрыл руками лицо, отшатнулся и, ломая кусты, бросился
прочь.
Странные случаи стали происходить в лагере. Началось это дней
через десять-пятнадцать после того, как на поле у Зеленого плеса
разыгрался последний акт колычевской трагедии и его покинул
единственный и самый надежный друг. Для Кости Клюева история с
козоном, попавшим в барабан комбайна, тоже чуть-чуть не закончилась
плачевно. Он не мог доказать свою невиновность: ведь бита была
подарена ему. Аленка долго не разговаривала с Костей и даже внесла
предложение переизбрать "негодного старосту".
Если бы Илья Васильевич Глухих не встал на его защиту,
разжаловали бы старосту мгновенно. Но все это - второстепенное.
Настоящие странности начались с того, что в "классной комнате"
лагеря на стенде рядом с Костиными появились подлинные чертежи
комбайна "Коммунар", утерянные безвозвратно еще зимой. Чертежи были
аккуратно приколоты кнопками к фанерным щитам. Как попали они в лагерь
- никто не знал.
- Завелись опять таинственные невидимки, - сказал Никита,
обращаясь к руководителю группы контрразведки Гоше Свиридову. - Спим,
значит?
- И дежурных четверо было, - добавил Костя.
- Дежурил я! - откликнулся Демка. - Готов ручаться - ночью в
лагере не было никого! Не мог быть посторонний у нас.
- С луны чертежи упали, - пошутил Костя. - Разведчи-ки-и-и!..
- Мы действуем, как положено, - с обидой сказал Гоша. - Вчера
троих из огорода вытащили. К Емельянихе забрались...
- А позавчера?.. - лукаво спросила Аленка.
Гоша насупился: ему напомнили о досадном промахе. Установив за
Ленькой слежку, группа контрразведки вечером засела в кустах черной
смородины неподалеку от дома Колычевых.
Ждали терпеливо. Смотрели во все глаза. И вот, когда совсем
стемнело, от палисадника кто-то юркнул к плетню и, крадучись, двинулся
к околице.
Разведчики за ним. Они подбирались неслышно и, как только
неизвестный задумал перескочить прясло, набросились на него, подмяли.
- Не уйдешь! - кричал Гоша. - Попался, голубчик!
- Поймали!
- Вставай, Ленька!
Но вместо Леньки они увидели перед собой Костю Клюева.
- Чуть не задавили, - протянул тот, одергивая измятую рубашку, -
обрадовались, навалились...
- Не шляйся по ночам, - только и мог ответить Гоша.
Теперь перед пионерами возникла новая задача: надо было узнать,
кто же все-таки был в лагере и принес чертежи.
- Усилить охрану, - сказал Никита.
На том и порешили.
А на другой день - новое чудо. Утром, придя в лагерь, Никита
обнаружил в штабе на столе записку. Измятый клочок бумаги был измазан
землей и порван во многих местах. Видимо, с большим трудом был
доставлен он по адресу. Никита прочел несколько слов, выведенных
крупными печатными буквами: "Никита! Куда смотрит Демка Рябинин? На
его участке появилась капустная белянка. Сходите, проверьте! Таких
людей, как Демка, в патруль не назначайте: проворонят все на свете!"
Никита осмотрел штаб - никого. Выбежав на песчаную дорожку,
ведущую к центральной площадке, он внезапно остановился: от штабных
дверей к спуску горы вилась цепочка следов, ясно различимых на песке,
смоченном утренней росой. Следы эти Никита мог узнать из тысячи
других: на носках - подковки, на каблуках - пластинки для крепления
коньков. "Он! Тот незнакомец с черными глазами!" Но волнения, как
прежде, Никита не испытывал.
Вернувшись в шалаш, взял горн и протрубил сбор. Перед
собравшимися пионерами прочитал записку.
- Врет, врет! - выкрикнул Демка. - Вчера проверял участок!
- Посмотрим еще раз, - спокойно сказал Никита.
- Кто ее писал?
- Неважно...
- Нет, важно! Пусть выйдет и скажет!
- Демка, не спорь! - вмешалась Аленка. - Ты до сих пор вредителей
различать не умеешь. А в кружке юннатов значишься, груши и яблоки
выращиваешь. Скажи, как узнать капустную белянку?
- На капусте! - не моргнув глазом, выпалил Демка.
- Я бы тебя за версту к школьному саду не допустила... А еще в
патруль назначен. Слушай, яички капустной белянки - их называют
бляшками - на нижней стороне листа капустного находятся. Яички эти
давить надо. А если гусеницы есть, ядом опрыскивать.
Пионеры направились на участок. В лагере осталась только группа
контрразведки.
Никита и Костя, спускаясь с горы, заметили движение в зарослях
лопуха. Ребята осторожно подобрались к подозрительному месту.
Раздвинув кусты, они увидели полосатую тельняшку и ботинки. "Вот
он!" На подошве ясно были видны и подковки и пластинки для коньков.
"Ленька!" И еще увидели Никита и Костя лицо Леньки. Оно было грустным.
С болью и хорошей завистью смотрел Ленька на лагерь, на собравшуюся в
кружок группу контрразведки.
- Надо будет поговорить с ним, - сказал Никита.
- Чего рассусоливать. Схватим его и наподдаем как следует, -
горячился Костя. - Он сколько нам крови испортил. Вредил! Я... - Костя
привстал, намереваясь броситься к Леньке, но Никита рванул его за
ремень.
- Сиди!
Ребята поползли обратно и, обойдя Леньку, поднялись в лагерь.
- Заседание кончайте, - сказал Никита Гоше. - Не надо нам группы.
Пусть останется один дежурный, а остальные - на участок с гусеницами
воевать.
- А неизвестный?
- Все ясно!.. Пошли! - позвал Костя.
Недоумевая, все двинулись за Никитой и Костей
Вечером пионеры, одержав полную победу над прожорливым врагом,
собрались у правления колхоза.
Председатель, только что возвратившийся с поля, поблагодарил
ребят за помощь.
- Большое дело вы сделали, - говорил он. - Урожай капусты для
колхоза уберегли. Спасибо!
- Это не мы открыли белянку, - сказал Никита.
- Как? А кто же целый день с ней воевал?
- Боролись мы, а нашли не мы. Кто-то записку в штаб подбросил.
Вот, прочитайте!
Председатель пробежал записку, улыбнулся и сказал твердо:
- Ее написал тоже хороший человек. Болит у него душа за наше
общее колхозное добро. Спасибо и этому человеку, большое спасибо!
А за плетнем, что примыкал к самому крыльцу правления, стоял
Ленька Колычев и слушал слова председателя. Непрошеные слезы выступили
на его глазах, теплый комок подкатился к самому горлу. "Я это! -
хотелось крикнуть Леньке. - Я нашел белянку!"
Но он молчал и только смотрел на ребят. В его черных глазах не
было ни зависти, ни злобы. Больно, ой больно выслушивать горячие слова
благодарности от людей, которым стыдишься показаться на глаза.
От правления пионеры зашагали вдоль по деревне.
Все уже знали, что ребята спасли урожай капусты. На победную
песню юных комбайнеров из домов выбегали ребятишки, выходили взрослые.
- Спасибо, ребята!
- Молодцы!
- Герои!
Слова благодарности сыпались со всех сторон.
- Что я говорил? - спросил Костя у Демки. - Про сон-то? Сбылось.
- А Золотая Звезда?
- Комбайнерами станем и Героя Труда заслужим.
- Верно, пожалуй, - поддакнул Толя Карелин.
Ленька пробирался задворками вслед за отрядом. И не терпелось ему
выйти сейчас из-за плетня, встать в одну колонну с Демкой, Толей, со
всеми ребятами и вместе с ними порадоваться победе, но...
Никаких "но". Это будет и будет очень скоро!
"4 октября 1943 года возле города Ржева в расположении наших
войск приземлился боевой самолет немцев. На нем бежал из фашистского
плена летчик Советских Военно-Воздушных Сил лейтенант Аркадий
Михайлович Ковязин".
(Из фронтовой газеты)
Летчики и не думали подшучивать над метеорологами, предсказавшими
ясную погоду на всю "текущую декаду". А метеорологи - чудаки-человеки!
- болезненно переживали ошибку в прогнозе. Они подозрительно косились
на каждого: не улыбается ли втихомолку. В силу этого самый, казалось
бы, отвлеченный разговор в их присутствии непременно сводился к
жесточайшему спору о причинах ненастья, щедро сдабриваемому страстными
монологами синоптиков в защиту предвидения и не менее страстными
заверениями их, что "нынешняя отвратная погода - чистейшая
случайность, досадное недоразумение". Вот-вот чахлые облака
("Посмотрите! Неужели в столь ничтожных по структуре образованиях
может быть что-либо путное?") по-раструсят снежную крупу, а
доходяга-ветерок ослабнет и сойдет на нет.
Но ветерок, вопреки железным заверениям представителей службы
погоды, и не собирался "подыхать". Доселе безголосый, он вдруг
запосвистывал поначалу легонько, словно подбирал нужную тональность, а
затем сорвался и затрубил оглашенно.
День, второй... Тут бы ветру и утихомириться, поддержать
авторитет метеорологов, а он знай себе набирал силы. Мало-помалу
раскрутилась такая залихватская карусель, что аэродром, четким
прямоугольником вписанный в зелень хвойного леса, как бы сузился,
сжался, уподобился тесному и насквозь продуваемому щелистому амбару,
загруженному дырявыми мешками с мукой-крупчаткой. И эта мука - белая
жесткая снежная пыль - металась теперь в амбарной тесноте, ища выход,
клокотала зло.
В снежной ветреной толчее потерялись, казалось, и зримые границы
суток: и ночью и днем - снег, снег, летучий снег... Он скрывал
капониры, склады боеприпасов, бензохранилища, служебные и жилые
постройки.
По взлетно-посадочной полосе, как горные хребты по рельефной
карте, распростерлись сугробы. Они дышали, они курились сизой пылью, и
в клубах ее еле можно было различить темные очертания прожекторных
установок под летними маскировочными чехлами, тонкие черные шеи
ограничительных лампочек у старта, залепленные снегом стекла
большеглазых сигнальных фонарей. И на земле, и в воздухе
господствовала вьюга, только вьюга. В трубной разноголосице ее было
все, кроме самого характерного для этих мест звука - гула моторов.
Аэродром словно вымер.
Единственным представителем человечества во взбунтовавшемся
царстве снега и ветра был красноармеец-часовой. С головой укутавшись в
длиннополый овчинный тулуп и подставляя ветру по-стариковски
сгорбленную спину, он сиротливо маячил на углу большой избы.
Почерневшая, с крупными и глубокими трещинами в ссохшихся бревнах, она
печально поблескивала поверх сугробов узкими окнами.
Было холодно. Часовой согревался, постукивая валенком о валенок,
приплясывал на узкой патрульной тропе, передергивал плечами. Зажав под
мышкой винтовку, он попеременно стягивал с рук трехпалые рукавицы и
подолгу дышал на скрюченные пальцы, втайне мечтая о теплой караулке,
где всегда можно выпить кружку кипятку.
Обрушившееся с крыши вихревое колючее облако накрыло
красноармейца. Откашливаясь, отплевываясь и протирая запорошенные
глаза, он чуть было не проглядел среди бесноватой пыли темную фигуру.
- Стой!
Возглас часового растворился в какофонии звуков. Человек,
конечно, не расслышал окрика. Он упорно продвигался к избе.
- Стой! Кто идет?! - уже во всю мочь прокричал часовой и вскинул
винтовку.
- Свои, Валюхин, свои!
Человек остановился, опустил перчатку. Открылось моложавое
круглое лицо с темным пушком над верхней губой, крутыми скулами. Оно
было докрасна нахлестано ветром. Густые брови поседели от набившейся в
них снежной пудры.
Красноармеец узнал командира "голубой двадцатки" лейтенанта
Ковязина и, утопив озябший подбородок в теплую и влажную от дыхания
овчину, заговорил ворчливо:
- В этаком-то ветродуе, товарищ лейтенант, маму родную не
признаешь. Ну, прямочки дохнуть невозможно. Рот раскроешь, а ветрище в
зевало... насквозь лупит ветрище... Конешно, человек-то и не этакое
вытерпеть способен, а тулуп... фюить! Не вытерпливает он... Снег
навстревал в овчину-то, подтаял в ней и схватился ледком. Теперь не
тулуп на мне, а вроде колокол медный. Под колоколом этим, язви его, я
вроде как нагой прохлаждаюсь. Заколел вовсе.
- Да-а. Завидного мало. Но караульный начальник просил передать
тебе, Валюхин, что смена будет на час раньше.
- Это хорошо, товарищ лейтенант! Надо бы... Ведь что выходит-то?
Стою, значится, я...
- Не убеждай: вижу и сочувствую, - повернувшись к ветру спиной,
Ковязин достал пачку "Беломора", надорвал ее с краю. - Грейся.
- Не положено на посту.
- Ну, ну, - Ковязин щелкнул зажигалкой, прикурил, коротким
прыжком перемахнул через сугроб и очутился перед скособоченным
крыльцом. Ветер раздувал и сеял искрами огонь папиросы. Сделав
несколько быстрых затяжек, Ковязин раздавил окурок каблуком, привычно
минуя расшатанные ступени, вскочил на лестничную площадку,
содрогнувшуюся под его тяжестью, ударил по унтам раз, второй
обшарпанным березовым голиком и потянул на себя низкую, пристывшую к
притолоке дверь.
В комнате, куда он попал прямо с улицы, было сумрачно и тепло.
Тут же, у порога, кто-то дружески толкнул его в бок. Кто-то шепнул
смешливо: "Разболокайтесь. Будьте как дома". Кто-то простужено
засипел: "Проходи, не торчи перед глазами". Ковязин стянул шлемофон,
взбил ладонью свалявшиеся волосы и, стараясь ступать неслышно,
двинулся между рядами скамеек и стульев в глубь помещения. Половицы,
словно болотина, со стоном задышали у него под ногами, заглушая и без
того слабый голос лейтенанта Бондаренко, который что-то рассказывал
собравшимся. Ковязин приткнулся на ближайшей скамье, основательно
потеснив при этом сидевших на ней летчиков и раздернув до пояса
"молнию", спросил у соседа справа:
- Совещаетесь давно?
- Ага.
- Гоша? Ну и ну... А многие выступали?
- Угу.
- Ты - словами.
- Ага.
- Не бомбардировщиком тебе, Гоша, командовать, а диктором на
радио работать: лишнего слова в эфир не выдашь. Ты хоть бы о ребятах
подумал: не ровен час, весь экипаж в молчальников превратишь. "Ага,
угу". Речевой дефект у тебя, что ли?
Гоша звучно засопел и попытался отодвинуться подальше от
навязчивого собеседника. На скамье было тесно, и никого не прельщала
перспектива остаться без места. Гошу прижали к Ковязину еще плотнее.
- Сиди уж и молчи уж, - сказал Ковязин. - Не стану тебя
беспокоить, не стану. - И обернулся к соседу слева: - Сбоев?
- Я, Аркаша.
- Объясни, пожалуйста, что здесь и кто здесь? Из Гоши слова не
вытянешь.
- Он такой, - охотно согласился Сбоев. - Рассказывал комиссар,
что и переписку с родственниками Гоша ведет по своей системе,
отправляет даже домой пустые конверты. Ему, видите ли, мама на всю
войну их заготовила. Приходит конверт - жив сынок! Здесь, Аркаша,
проводится детальный анализ прошлых операций.
- Ну?
- Помолчите, стратеги, - зловеще донеслось сзади.
В сгустившихся сумерках лица окружающих проступали светлыми
овалами, на которых обозначивались лишь темные пятна глаз да тоже
темные нити бровей и губ. Отчетливо виден был командир полка. Сидел он
за столом напротив окна и, подперев кулаком лобастую, с глубокими
залысинами голову, слушал выступления. Бессонные ночи отчеканили
фиолетовые полукружья под его воспаленными глазами, разбросали по
худощавому смуглому лицу четкие мелкие морщины. По внешнему виду
трудно было судить, как оценивает командир высказывания: слушал он
всех без исключения внимательно, не перебивая. Правда, густые и
клочковатые брови его временами изламывались вдруг буквой "z", и все
понимали, что "данному трибуну" пора либо говорить без словесных
вывертов, либо закругляться. "Полковой говориметр" - так окрестили
летчики командирскую привычку - действовал всегда безотказно: самые
ярые краснобаи, руководствуясь показаниями этого чуткого прибора, на
совещаниях и оперативках приучились излагать соображения коротко и по
возможности толково.
Дежурный по штабу, высокий и, как большинство рослых людей,
слегка сутулящийся лейтенант Лихачев, пригнувшись, пробрался тесными
междурядьями к двери, пошебаршил по косяку ладонью и щелкнул
выключателем.
Под потолком, прокопченным до балычного лоска, на ржавом крюке
для ребячьей зыбки вспыхнула электрическая лампочка, и все вокруг
изменилось: стены вроде раздвинулись под напором света, потолок
приподнялся. Летчики повеселели. Говорить при свете стало гораздо
"сподручней", чем в темноте. Это наглядно продемонстрировал комэск-1 -
капитан Новиков. Испросив разрешение "держать речь", он вышел к столу
командира, огляделся, деловито выдвинул на "ораторский пятачок"
фанерную тумбочку, водрузил на нее донельзя набитую полевую сумку и
заговорил. Придерживаемый сверху сильными узловатыми пальцами
внушительной капитановой длани массивный серебряный портсигар -
подарок наркома за Хасан, - в настоящем случае олицетворяющий
бомбардировщик лейтенанта Бондаренко, величаво плыл к вражескому
аэродрому - полевой сумке. Возле портсигара, норовя зайти ему в
"хвост", крутился, вытворяя черт-те что, спичечный коробок - настырный
"мессер". По воле опытной руки ведущего портсигар маневрировал: рыскал
из стороны в сторону, виражил. Повторяя его маневры, спичечный коробок
допустил промашку и оказался над портсигаром. Капитан одобрительно
крякнул, прорычал что-то весьма отдаленно напоминающее "тррр-ррраж!"
или "ррр-язз!", выронил коробок на пол, а портсигар довел к полевой
сумке, раскрыл его и высыпал на "цель" все папиросы.
- Вот оно как было, - сказал комэск-1 в заключение, вытирая
потное возбужденное лицо клетчатым носовым платком размером с детскую
простынку, - хорошо было сработано.
Попыхивая зажатой в уголке рта трубкой, командир полка, довольный
вразумительным и, что самое ценное, наглядным выступлением комэска-1,
проводил его благодарным взглядом до скамьи и спросил, как всегда:
- Кто еще желает держать речь?.. Неужто наговорились? Тогда будем
заканчивать.
Он поднялся, отодвинул стул, расправил плечи, одернул
гимнастерку, подошел к тесовой переборке, за которой зуммерил телефон,
тонко попискивала рация и вполголоса переговаривались связисты,
приколол к ней кнопками броско вычерченную схему и, постукивая по
схеме мундштуком едва дымящейся трубки, начал расставлять точки над
"и".
- Придется похвалить вас. Только прошу носы не задирать.
Командование, в общем и целом, нами довольно. Благодарит нас
командование. А за что? За то, что задания мы выполняем, как сказал
генерал, отменно. На сегодняшнем разборе мы еще раз убедились, что
успехи наши во многом предопределяются тремя факторами. Первый -
мастерство. Второй - слаженность действий в любой обстановке. Третий -
взаимопонимание и взаимная выручка. В проведенных полком боях славно
работали и командиры экипажей, и штурманы, и стрелки-радисты. В общем
и целом, вы показали высокое мастерство пилотажа, снайперское
бомбометание, крепкую дружбу - этот немаловажный элемент успеха в бою.
Посмотрите на схему, - он вплотную приблизился к переборке. - Вот
известная всем вам сентябрьская операция. Исполнители ее - Новиков,
Ковязин и Бондаренко с экипажами...
Сбоев локтем уперся Аркадию в бок и, пригнувшись, жарко задышал в
самое ухо:
- Радуйся! Сегодня ты, Аркаша, ыменыннык! Всю дорогу о тебе
говорят. Корам популе, корам публике - открыто, при всем народе
поименно перечислили весь экипаж "голубой двадцатки": тебя, Колтышева,
Коломийца...
- Эй, стратеги?! Опять? Не резвитесь, дайте послушать.
- Эти пунктирные линии, - продолжал между тем командир, - маневры
"голубой двадцатки". Видите, как прикрывал Ковязин машину Новикова?
Комару не проскочить было в этакие зазоры. Бой с "мессерами" обе
машины провели стадухинским ястребкам на зависть. Да, да! Стадухин и
верить не желал, что мы в одном бою сбили два "мессера". И каких?
Новейшей конструкции "мессершмитты"! В общем и целом, у Ковязина в той
драчке было все от истребителя - и быстрота реакции, и натиск, и
меткий огонь, и - прошу обратить внимание! - маневренность. Вы поняли,
о чем я говорю? Я говорю о том, что маневренность - наше оружие. И
Ковязин убедительно доказал это. Опыт его надо использовать всем. И,
кроме того, дерзать, самим дерзать! Экс нихиле нихиль! - из ничего -
ничего не получается! - при этом командир метнул на Сбоева предельно
выразительный взгляд и не без причины: именно Сбоев завез в полк
римские и греческие изречения. Отец Алексея преподавал в Томском
университете латинский язык, занимался эпиграфикой. Он воспитал в сыне
глубочайшее уважение к предмету своего увлечения. И Алексей с детских
лет поражал сверстников мудрыми высказываниями римских консулов и
императоров, писателей и философов. Именно из-за этой привычки Алексея
летчики полка щеголяли спаренными латино-русскими и греко-русскими
афоризмами. Ходили слухи, что даже командир полка на совещании в
дивизии "пальнул" в собравшихся забористой фразой какого-то древнего
полководца, получил от генерала соответствующее внушение и, вернувшись
в часть, имел с Алексеем бурную беседу на исторические темы.
- Из ничего - ничего не получается! - повторил командир. -
Значит, надо искать! Воздушный бой - дело, товарищи, творческое. С
начала войны истекло пять месяцев - срок приличный. Мы, в общем и
целом, имели возможность убедиться в том, как работают фашистские асы.
Они не бог весть какие вояки, бить их можно, очень даже можно. А бить
фашистов на земле, на воде, под водой, под землей и в воздухе - святая
обязанность каждого из нас, наш долг. Все!
Он уселся за стол, придвинул поближе коробку "Золотого руна" и
стал набивать трубку. Летчики тоже защелкали портсигарами.
- Курильщики, на мороз! - привычно выкрикнул Лихачев и, косясь на
командира, заворчал добродушно: - Изверги вы. И себе и другим организм
отравляете. Никотин...
- Это алкоголь в квадрате! - подхватил Сбоев, срываясь со скамьи.
- Пойдем, Аркаша, воспитывать Федора, пойдем! - И, работая локтями,
стал пробираться к Лихачеву, белобрысая голова которого, словно
сторожевая вышка над лесом, возвышалась над головами окружающих.
- Истина! - незамедлительно откликнулся Лихачев. - Ты, Алеша,
прав. Никотин...
- Яд! Капля его убивает лошадь!
- Не торопись, Алеша.
- Не могу, Федор Павлович! Не могу, дорогой! - Алексей вдруг
звонко шлепнул по лбу ладошкой и, сделав страшные глаза, потерянно
произнес: - Товарищи-и-и... Я чуть было не забыл передать вам
сообщение первостепенной важности. - И, когда все притихли, продолжил:
- Позавчера, дежуря по штабу, я оказался невольным свидетелем
разговора по прямому проводу. Командир запрашивал Москву о сроках
предоставления нашему полку несерийного бомбардировщика повышенной
грузоподъемности. Для кого бы это? А?
Лихачев замигал белесыми ресницами, оглядел добрыми глазами
веселые лица и развел руками так широко, что и без того короткие
рукава гимнастерки вздернулись чуть ли не до локтей, обнажив белую в
коричневых брызгах веснушек кожу.
- Ах, для вас, оказывается, Федор Павлович! Я, право, и не
предполагал...
Летчики засмеялись. Командир тоже было фыркнул, но,
спохватившись, напустил на себя сугубо деловой вид и закашлялся,
изломав брови буквой "z". Лихачев, нимало не смущаясь показаниями
"говориметра", с высоты огромного своего роста измерил взглядом
приземистого противника и укоризненно покачал головой:
- Как Алешу ни корми...
- А он все в небо смотрит, - в тон ему продолжил Сбоев. -
Характер у меня такой. Чтобы научиться безошибочно распознавать
человеческие характеры, я рекомендую вам, Федор Павлович, обратиться
за консультацией к младшему лейтенанту Колебанову.
Летчик в новеньком комбинезоне с небрежно откинутым меховым
воротником, под которым виднелся темно-синий френч и голубели петлицы
с рубиновыми кубиками по одному в каждой, повернулся к Алексею и резко
спросил:
- Все остришь? - и нахмурился. У младшего лейтенанта - темные с
поволокой глаза цыганского типа. Да и сам он, смугло-кожий, был похож
на цыгана: худощавый, жилистый, гибкий. Волосы - кольцо в кольцо. -
Ты, Алеша, все поддеваешь?
- Куда уж нам уж...
- И я думаю: куда уж вам уж, - младший лейтенант капризно поджал
губы. - Спорить с тобой, Алеша, я не испытываю никакого желания.
Летчики покидали штаб. Мимо зябнувшего часового, огибая
заметенные снегом брезентовые шатры складов, увязая в сугробах, бежали
они в сторону полкового клуба.
Аэродромный очаг культуры располагался в просторном подземелье,
по внутреннему убранству даже отдаленно не напоминающем землянку.
Стены, облицованные дюймовыми досками, были выкрашены белой масляной
краской, и какой-то хороший фантазер нарисовал на них светлые окна с
вечно сияющей голубизной. Нарядность помещению придавал и высокий
бревенчатый потолок, усеянный золотыми блестками смолы.
Вдоль помещения тянулся сколоченный из сосновых досок
вместительный стол. Начало свое он брал у порога и, прошагав двадцатью