Страница:
Генерал Камацубара с самого начала больше рассчитывал на свою пехоту, чем на приданные ему танковые полки. Глядя на легкие, покрытые желто-зеленым камуфляжем, старого образца танки, продефилировавшие мимо него еще в Джинджин Сумэ, он решил не растягивать из-за них время переправы и направил оба полка в центр, где производилась демонстрация.
Однако сведения, поступившие к утру, когда он со штабом переправлялся через Халхин-Гол, несколько обескуражили его. Огнем русской артиллерии за вечер и ночь было сожжено сорок танков. Правда, в этом известии была и своя успокоительная сторона – многочисленная артиллерия, уже переправленная им через Халхин-Гол, позволяла японскому командующему надеяться, что русские танки в случае атаки тоже будут остановлены. Авиационная разведка с рассветом донесла, что к Баин-Цагану идут русские танковые части. Одновременно разведка сообщила, что ближайшие русские пехотные части с артиллерией находятся еще на марше, в шестидесяти километрах от фронта. Можно было не опасаться их подхода раньше ночи, а танковая атака без поддержки пехоты и артиллерии не рекомендовалась не одним военным уставом в миро. В том числе – и русским.
Час назад углубившиеся в степь японские броневики были издали обстреляны русскими танками. Камацубара не придал этому эпизоду особого значения, только еще раз подтвердил отданное с ночи приказание: артиллерии и пехоте организовать противотанковую оборону, большим полукольцом прикрыв переправу.
Затем он распорядился поторопить еще не переправившиеся части. Через час главные силы дивизии, прикрывшись с севера и запада системой противотанковой обороны, должны были, прорвав цепочку русских и монгольских заслонов, двинуться на юг, вдоль Халхин-Гола.
У самого гребня Баин-Цагана были разбиты две большие штабные палатки из двойного шелка цвета хаки. Отсюда назад, на восток, открывался обзор километров на двадцать. Была видна зеленая пойма Халхин-Гола с тростниковыми зарослями и понтонным мостом, по которому беспрерывно двигались войска. А дальше, уходя в сопки, вилась наезженная за ночь дорога. Она вся курилась, сухая жаркая пыль клубами выкатывалась из-под колес беспрерывно двигавшихся машин.
Впереди отлогие склоны Баин-Цагана, незаметно спускавшиеся к западу и северу, были все в мелких травянистых горбах, и ото не позволяло видеть дальше чем на два-три километра. За этими горбами сейчас сосредоточивались русские танки. Дозоры донесли, что три танка уже появлялись в поле зрения, но снова исчезли.
Внизу, под обрывом, спускавшимся к Халхин-Голу, ревели грузовики. Они медленно, подталкиваемые сотнями рук, влезали в гору. Это переправлялся еще один артиллерийский полк. Солдаты торопились и то и дело поглядывали вверх.
Хотя небо над Баин-Цаганом было с рассвета наглухо прикрыто японскими истребителями, русские бомбардировщики уже несколько раз атаковали переправу и вывели из строя больше двухсот человек.
Постояв около палатки, генерал Камацубара сел в свой «форд» того же защитного цвета, что и палатка. «Форд» был новенький – они только недавно начали поступать в армию с завода в Осака, где их собирали из американских деталей.
Чуть-чуть приподнявшись на сиденье и с удовольствием глянув в зеркало на свое тщательно выбритое, спокойное лицо, японский командующий приказал шоферу провезти себя вдоль всего полукруга противотанковой обороны.
Уже начало осмотра убедило его, что ночь и утро не пропали даром. Повсюду над плоскогорьем взлетала земля. Часть орудий уже скрылась в глубоких полукруглых окопах, позволявших поворачивать пушки на сто восемьдесят градусов.
Камацубара подумал, что, когда последний переправляющийся полк поднимется на Баин-Цаган и станет на позиции, число орудий перейдет за сто пятьдесят и ему окончательно не станут страшны никакие танки.
Рядом с артиллерийскими позициями были отрыты глубокие гнезда для крупнокалиберных пулеметов. Пулеметы переправили с опозданием и еще не установили.
Между батареями кончали рыть круглые одиночные окопы для истребителей танков. В первых, готовых, уже сидели солдаты с бутылками бензина и с пятиметровыми бамбуковыми шестами. Мины, привязанные на концах этих шестов, предполагалось подсовывать под гусеницы танков.
Рыли и спаренные окопы, расположенные в двадцати метрах друг от друга. Засевшие в них солдаты во время боя должны были держаться за концы проволоки, посередине которой прикреплялась мина. Когда танк окажется между двумя такими окопами, солдатам останется только быстро потянуть мину в ту или другую сторону.
Все это было испробовано на учениях, проводившихся еще весной возле Хайлара, на таком же рельефе местности. Теперь предстояло все это проверить на деле.
Камацубара заметил, что у многих солдат бледные лица. Серьезность приготовлений говорила им о предстоящей опасности. Все-таки очень многое еще не было готово, и Камацубара с удовлетворением подумал, что русская танковая атака маловероятна, по крайней мере до завтрашнего рассвета.
Уже возвращаясь, он остановился около одной из зенитных батарей. Это были скорострельные зенитки новейшего образца, только недавно присланные из Германии.
Небо кишело самолетами, но Камацубара приказал командиру батареи на всякий случай предусмотреть возможность ведения наземного огня.
Вернувшись в палатку, Камацубара велел соединить себя по телефону с восточным берегом, с генерал-лейтенантом Ясуока.
Ясуока коротко и недовольно доложил, что, неся большие потери от огня русской артиллерии, занял в центре еще две сопки, но решительного успеха по-прежнему не имеет.
Камацубара положил трубку и, усмехнувшись недовольству Ясуока, на долю которого вовсе и не должен был выпасть решительный успех, посмотрел на часы.
Через минуту генерал-майор Кобаяси, возглавлявший ударную группу, должен был доложить о готовности частей к прорыву на юг. Действительно, не успела секундная стрелка обежать круг, как в палатку вошел Кобаяси и приложил два пальца к козырьку каскетки. Но вместе с ним в палатку вошел далекий, отчетливо слышный, прерывистый гул танков, шедших на большой скорости.
Ровно в 10.30 утра танковая бригада Сарычева, поддержанная дивизионом монгольских броневиков, сразу с трех направлений – северо-запада, запада и юга – пошла на прорыв полукольца японской обороны.
Именно в эту минуту не только Камацубара и Кобаяси, но и все японские офицеры и солдаты, переправившиеся через Халхин-Гол, услышали одновременный рев полутораста танковых моторов.
Сам Сарычев, глядя вслед своим уже скрывшимся за складками местности танкам, испытывал чувство, близкое к тоске.
Он понимал, что не должен сейчас сам идти в атаку хотя бы потому, что бою еще только предстоит развернуться и, если обстановка потребует его личного вмешательства, ему как раз отсюда легче броситься на любое из трех направлений.
Наконец, командующий просто-напросто приказал ему находиться здесь, на наблюдательном пункте, и этот приказ не подлежал в данную минуту ни обсуждению, ни отмене.
Однако, проводив взглядом свои двинувшиеся в первый бой танки, он испытал такое небывалое чувство оторванности, что не удержался и, взяв под козырек, хрипло сказал стоявшему рядом с ним командующему:
– Товарищ комкор, разрешите принять участие в атаке!
Он сказал то, что до него и после него в подобные минуты не раз говорили командиры в присутствии своих старших начальников. Прося разрешения лично пойти в атаку, он как бы перекладывал необходимость трезво учесть все обстоятельства дела на плечи командующего, а на свою долю оставлял только мужество.
Командующий сердито посмотрел на него и сказал с холодной, спокойной резкостью:
– Для меня на вашей бригаде свет клином не сошелся. Я не собираюсь оставаться здесь и командовать за вас. Обстановка может потребовать моего присутствия в других местах.
Сказав это и не обращая больше внимания на Сарычева, он сел на складную парусиновую табуретку, которую возил с собой в машине, достал из кармана гимнастерки очки и развернул на коленях карту.
Хотя его лицо для других оставалось спокойным, он знал, что сам волнуется, и был недоволен этим.
– К сожалению, их карта точней нашей, – сказал он, взяв у адъютанта еще одну карту – японскую, захваченную вчера ночью, и сличив на обеих участок Баин-Цагана. – Думаю, что это показанное у них и не показанное у нас болотце на левом фланге существует в действительности.
– Предусмотренная нами полоса наступления все равно проходит в километре, – сказал Сарычев, посмотрев на обе карты.
– Кроме предусмотренной полосы наступления, – поднимаясь с парусиновой табуретки, сказал командующий, – существует бой, да еще первый! Пошлите вдогонку танк. Прикажите, чтобы ни в коем случае не брали левей показанных здесь развалки кумирни.
Сарычев отошел, чтобы отдать приказание, и командующий остался один. К нему подъехал связной броневичок, и вылезший из него, запыленный до бровей Артемьев передал командующему пакет. Начальник штаба писал с восточного берега, что он высвободил из боя дивизион артиллерии и перебросил на левый фланг. В 10.45 орудия откроют с того берега огонь по японской переправе, правда, на предельной дистанции, добавлял начальник штаба, предупреждая тем самым, что огонь будет мало действенным.
– Ничего, пусть все равно будет, – вслух сказал командующий так, словно он не читал донесение, а говорил с начальником штаба по телефону и строго вскинул глаза на неподвижно стоявшего перед ним капитана. – Где связь? Передайте, что, если…
– Разрешите доложить: я сам, проезжая, видел связистов уже в километре, – быстро сказал Артемьев, решившись перебить потому, что говорил дело.
– Тогда оставайтесь при мне, – коротко сказал командующий и отвернулся.
Он стоял и смотрел в ту сторону, где скрылись танки, ожидая первых выстрелов. По расчету расстояния и скорости оставалось самое большее пять минут до того, как японцы начнут стрелять.
Сегодня под утро, получив сведения о начавшейся переправе японцев, он сразу представил себе их вполне очевидный замысел: сначала закрепиться на горе Баин-Цаган, а потом, двигаясь вдоль западного берега, окружить нас по восточном. Судя по всему, японцы считали, что наши танки не пойдут на них в атаку, не дождавшись своей пехоты, и в данных обстоятельствах это значило, что танки должны пойти в атаку, не дожидаясь пехоты; должны пойти и сбросить японцев в реку раньше, чем они успеют зарыться.
Он понимал всю мору своей ответственности, но риск уравновешивался внезапностью.
Прилетев в Монголию всего несколько суток назад и едва успев объехать части, командующий вчера вечером, после девятнадцатилетнего перерыва, услышал свист снарядов над головой, увидел мертвых и раненых и, слушая донесения, опять спустя девятнадцать лет, увидел глаза людей, только что перед этим глядевших в лицо смерти.
Он хорошо знал, что люди боятся смерти, что бесстрашие – это не то, что делается без страха, а то, что делается вопреки страху, мужество – это умение точно выполнить приказ, невзирая на угрозу смерти, а высшее мужество – это новый шаг на встречу смерти, когда буква приказа уже выполнена.
Он видел вчера вечером и ночью и такое бесстрашие, и такое мужество. Он всегда верил, что так оно и будет. Но убеждение, проверенное боем, приобретало двойную силу.
Он верил в людей, которыми командовал, еще и потому, что сам был одним из этих людей и, одну за другой пройдя все ступени службы, в разное время побывал в шкуре почти каждого из своих нынешних подчиненных.
В последний раз мысленно проверяя свое решение, он вспомнил, как педелю назад Сталин вызвал его в связи с напряженной обстановкой на Дальнем Востоке. И, вспомнив это, представил себе, что стоит сейчас перед Сталиным и впервые в жизни докладывает непосредственно ему. Да, он не побоялся бы доложить свое решение, глядя в глаза Сталину…
– Неважная для наблюдения местность, – сказал командующий вернувшемуся Сарычеву.
Танки, скрывшиеся из виду за цепью маленьких высоток, должны были снова появиться в поле зрения лишь на самом гребне Баин-Цагана.
– Я поэтому и просил… – нерешительно начал Сарычев, вновь клоня к тому, с чего начался разговор.
Впереди, на горизонте, разом выросло несколько десятков разрывов, потом земля прерывисто и многократно дрогнула и воздух наполнился далеким грохотом. И сейчас же между разрывами появились казавшиеся отсюда маленькими танки. Вокруг них выросла вторая стена разрывов, и земля снова многократно и прерывисто содрогнулась.
Через минуту донеслась еще одна серия на этот раз далеких, еле слышных разрывов. Посмотрев на часы, командующий отметил про себя, что начальник штаба уложился в срок – артиллерия восточного берега била по японской переправе.
На лице Сарычева было написано страдание. Ему до такой степени хотелось быть сейчас там, впереди, а не здесь, он так физически страдал за своих людей и за свои танки, что командующий положил ему на плечо свою тяжелую руку:
– Что же делать, Алексей Петрович! Двадцать лет учили их для этой минуты.
Командующий и сам сейчас думал о том, что у японцев много артиллерии и что бригада без поддержки пехоты понесет большие потери. Но на его плечах лежала ответственность за победу. Жертвы, на которые он своим решением обрекал бригаду Сарычева, станут непростительными, только если победы не будет.
Сарычев тоже верил в победу, но у него не было в подчинении группы войск, общее положение которых, переламывая ход операции, спасала сегодня танковая бригада. У него была одна эта бригада, в которой он знал экипаж каждого танка, и на горизонте уже виднелось несколько высоких и прямых черных дымов – это горели его танки. Ничуть не колеблясь в свом решении, командующий в то же время понимал состояние Сарычева. Продолжая держать руку на его плече, он сказал:
– Я приказал отправить навстречу пехоте все наличные машины. Седьмая бронебригада тоже на подходе. К пятнадцати часам будет здесь.
Сарычев благодарно поднял на него глаза, и они несколько секунд смотрели друг на друга. Они когда-то служили вместе в Первой Конной, не виделись с гражданской войны и встретились только сегодня, опять на поле боя. Комэск Сарычев был бесшабашный, безусый парень. У комбрига Сарычева было озабоченное, изрезанное грубыми морщинами лицо пожилого крестьянина, переделавшего на своем веку много тяжелой работы. Наверное, так оно и было. Командующий не собирался заниматься воспоминаниями, но, помимо его воли, что-то далекое и доброе шевельнулось в его неподатливой душе.
– Прикажи подать танк, – сказал он, вглядываясь в почерневший от разрывов горизонт. – Посмотрим поближе, своими глазами.
Другие батальоны уже ворвались в расположение японцев, охватывая их с севера и юга. Они расстреливали и давили пушки, утюжили окопы и пулеметные гнезда, несколько танков уже горело, а батальон Климовича, брошенный в атаку с интервалом в десять минут, еще только подходил к угрожающе молчавшим в центре японским позициям.
Стоя в башне с открытым люком, Климович первым выскочил на невысокий холм и в то же мгновение увидел впереди, на плоскогорье, целую шахматную доску зеленых бугров – замаскированных тростником и травой японских орудий
Вытащив из-за голенища сигнальные флажки, он коротко взмахнул ими, подавая сигнал: «Делай, как я», – и захлопнул над головой крышку люка. Танк с каждой секундой приближался к японцам, но они еще молчали.
Климович навел пушку на ближайший бугор; теперь все его тело было напряжено и занято. Сидя в содрогавшемся на предельной скорости танке, держа ногу на спусковой педали, он глядел в оптический прицел и все время поправлял его, обеими руками сразу регулируя подъемный и поворотный механизмы. Стремясь предельно сократить расстояние и выстрелить наверняка, он считал про себя до десяти; в его голове с удивительной быстротой проносились самые разные мысли, не связанные между собой ничем, кроме чувства смертельной опасности, которое только одно и могло вызвать их все сразу.
Он думал о том, что танк начальника штаба идет рядом, справа и, в случае чего, Синицын примет команду над батальоном; что лейтенант Овчинников плохо стреляет; что Люба, что бы ни случилось, не вернется к матери; что он забыл ее карточку в другой гимнастерке; что в детдоме была картина, на которой матросы бросали гранаты в английский танк типа «Рикардо»; что надо переложить пистолет из кобуры в карман; что жарко.
Успев в последнюю секунду с досадой подумать, что холмы скрадывают расстояние при прицеливании, а он не напомнил об этом перед атакой всему батальону, Климович прошептал: «Десять!» – и, поймав в прицел землю чуть пониже приближавшегося зеленого бугра, нажал на спуск. Зеленый бугор раскололся. Над ним стоял столб дыма, что-то летело в воздух.
Климович испытал прилив счастья, но это продолжалось только одну секунду, а в следующую его ударило грудью об орудийный замок и сразу же головой и спиной о броню. Танк дернулся и стал.
Башенный стрелок с изуродованной до неузнаваемости головой сполз с сиденья и обмякшим телом навалился на Климовича.
Стерев рукавом забрызганное кровью лицо, Климович посмотрел вниз и увидел, что водитель сидит, уронив руки и упав лицом на щиток управления. У него была такая бессильная, мертвая спина, что Климович понял – водитель тоже убит, и полез к нему вниз.
Тело стрелка продолжало наваливаться на Климовича сзади до тех нор, пока он, повернувшись, не опустил его. Мотор не работал, в танке стояла тишина.
Климович горько выругался и, изо всей силы упершись в тело водителя, прижал его к броне, освободив себе кусок сиденья. Потом, нагнувшись, поднял с педалей ноги мертвого и отодвинул их в сторону.
Теперь, примостясь на краю сиденья, он мог дотянуться до педалей. Он нажал на стартер – стартер взял. Он выжал сцепление, включил передачу и дал газ. Танк дрогнул, и гусеницы скрежетнули.
От мгновения счастья, которое испытал Климович, разбив прямым попаданием японскую пушку, и до мгновения, когда он, тесня плечом убитого водителя, снова повел свой танк, оставшись в нем наедине с двумя мертвецами, прошла всего минута.
Водитель Степа Смоляков и башенный стрелок Зыбин, с которыми всего минуту назад Климовича связывало не только общее прошлое, но и общее будущее, больше не существовали, оставив его одного. В башне зияло рваное отверстие, рация вышла из строя, пушка и пулемет молчали, и даже если они целы, он все равно не может одновременно стрелять из них и вести танк.
Дав газ, Климович сделал это, еще не зная, как он поступит дальше. Но почти в ту же секунду он через смотровую щель увидел обогнавшую его, пока он стоял, и сейчас горевшую в ста метрах впереди «четверку» – танк Синицына. Синицын, который должен был заменить его, теперь сам горел. Увидев горящий танк Синицына, Климович понял, что теперь у него нет выбора. Оставалось только одно – идти вперед.
Он подал перед атакой сигнал: «Делай, как я». Его танк не горит. Ни одна живая душа не знает, что он сидит в танке с двумя мертвецами и не может стрелять. Что же сделают люди, если его танк с белой командирской тройкой на башне развернется и выйдет из боя?
Обгоняя другие танки, сбавлявшие ход для стрельбы, Климович с молчавшими пушкой и пулеметом на тридцатикилометровой скорости пронесся через первый ряд японских артиллерийских позиций, с ходу налетел на стоявшее боком орудие, переехал через его лафет, успев увидеть, как падает прямо под танк выскочивший из окопа японец, пролетел еще сто метров, почувствовал удар по броне, наехал на вторую пушку, повернул, минуя высунутый из окопа шест с миной, и вынесся на бугор, где стояла батарея зениток. Зенитчики лихорадочно крутили механизмы, переводя пушки в положение для наземной стрельбы, но Климович оказался здесь раньше, чем они успели это сделать, и орудийные расчеты побежали.
Климович ударил зенитку лбом танка и опрокинул ее вместе с круглой платформой. Разворачиваясь, он услышал, как танк задом своротил что-то, и понял, что это второе орудие. Развернувшись, он наехал на третье и, не заметив оставшегося сбоку четвертого, проскрежетав гусеницами по вдавленному в песок стволу, взял направление на лощину, где, врытые в склон, замаскированные сверху сетками, стояли грузовики и легковая машина.
Давая каждый раз задний ход, он поочередно разбил в щепки все три грузовика. Легковая машина от удара перевернулась и боком поползла перед танком, пока не завалилась двумя колесами в окоп, и Климович физически ощутил, как танк, взгромоздившись на нее гусеницами, сминает ее в лепешку.
Теперь впереди, у гребня горы, совсем близко, виднелась большая зеленая палатка. Он направил танк прямо на нее, но из окопа выскочили двое японцев с бутылками. Один бросил бутылку сразу, и она упала, не долетев до танка. Другой, держа в руках бутылку, пополз, собираясь бросить ее сзади.
Резко свернув, Климович уже не успел снова переменить направление. Он наехал на палатку не прямо, а только зацепил за вбитые в землю колья, рванул, и гусеницы потащили полотнище за собой по земле…
Он вышел из боя лишь через час, чувствуя, что теряет сознание.
На исходных позициях стояли грузовик со снарядами и четыре танка, экипажи которых пополняли боекомплект.
Климович открыл сделавшуюся неимоверно тяжелой крышку люка, вылез, сел на траву и, ощупав голову, понял, что ранен с самого начала и что кровь, запекшаяся на лице, была не только кровью Зыбина, по и ею собственной.
Бой продолжал громыхать вдали. В небе над японскими полициями один за другим заходили на бомбежку самолеты. Слышались разрывы бомб и частые, короткие удары танковых пушек.
Помпотех батальона, без фуражки, в засаленной гимнастерке, подбежал к Климовичу вместе с командиром второй роты Терентьевым, в танк которого грузили снаряды. У Терентьева было черное от копоти лицо, левый рукав комбинезона был у него отрепан по плечо, голая рука выше локтя обмотана грязными бинтами.
– Ты как босяк, – неожиданно усмехнулся Климович и сказал инженеру: – Посмотрите, как там орудие и пулемет, и выньте из танка людей.
Помпотеха передернуло, но он ничего не сказал и пошел к танку.
– А я думал, почему ты не стреляешь? – сказал Терентьев, садясь рядом с Климовичем на землю.
Климович не ответил. Он сидел, опершись о землю руками, думал о том, что бой продолжается и надо скорее возвращаться, и ждал, пока присевший рядом с ним на корточки фельдшер сначала выстригал ему на голове волосы, а потом, пропуская под подбородок и туго натягивая бинт, перевязывал рану. Сидя так, он видел, как инженер и двое подбежавших танкистов вынули и положили на землю тела Степы Смолякова и Зыбина.
Потом инженер залез в башню, несколько минут возился там, повернул ее, задрал вверх пушку и выстрелил.
– Пулемет заклинило, а пушка в порядке, – сказал он, вылезая на броню.
– Есть тут кто-нибудь из экипажей? – спросил Климович у Терентьева.
– Только один водитель с «тридцатки». Она сгорела, а он вышел, – сказал Терентьев.
– И башенных стрелков нет?
– Нет.
– Ладно, пойду без него. Давай водителя. – Климович встал, чувствуя, как его пошатывает. – Воды-то у вас нет, что ли? – вдруг вспомнил он.
Инженер протянул ему теплую флягу. Климович жадно напился.
– Ну куда тебе в бой? – нерешительно сказал Терентьев.
– Давай водителя, сказал тебе! – ответил Климович, и обмотанное бинтами лицо командира батальона показалось Терентьеву таким незнакомым и грозным, что, не пробуя больше возражать, он подозвал сидевшего неподалеку на траве водителя.
– А где твой командир? – спросил у водителя Климович.
– Убитый.
– И башенный стрелок?
– Тоже убитый.
– И мой убитый, – сказал Климович и пошел к своему танку.
Уже стоя на броне, он спросил у Терентьева, все ли экипажи пополнили комплекты, и, получив утвердительный ответ, приказал, чтобы остальные четыре танка двигались за ним. Влезая в башню, он вымазал руки в крови и еще раз подумал о Смолякове и Зыбине. Через минуту все пять танков двинулись к полю боя.
В пятом часу пополудни Полынин, ходивший к Баин-Цагану на прикрытие бомбардировщиков, перед уходом из зоны резко пошел на снижение. После семи вылетов у него от усталости молотком стучало в висках, но он не израсходовал запаса патронов, и ему хотелось пониже пройтись над японцами, полив их из пулеметов.
Снижаясь, он наконец вблизи увидел то поле боя, над которым висел сегодня весь день.
Все пространство плоскогорья было иссечено окопами. Повсюду были видны опрокинутые орудия, разбросанные снарядные ящики, разбитые грузовики и раздавленные двуколки, сгоревшие и еще горящие танки, разбросанное оружие и бесчисленные мертвые тела.