Симонов Константин Михайлович. Товарищи по оружию

 
   «Академии Рабоче-Крестъянской Красной Армии окончили две тысячи сто сорок три человека, в том числе четыреста тридцать пять человек с отличием), – рапортовал начальник.
 
   Артемьев подумал тогда, что в числе четырехсот тридцати пяти человек, окончивших с отличием, есть и он, капитан Артемьев, и посмотрел на Сталина.
 
   Как ему показалось, Сталин, в свою очередь, с интересом смотрел на них, собравшихся в этом зале, смотрел внимательно и задумчиво.
 
   Каждый год две тысячи капитанов, майоров, полковников и комиссаров, окончив академии, проходили в этом зале перед глазами Сталина. Интересно, что думал он на этот раз, глядя на них, выпускников 1939 года? Знал ли он о их будущей судьбе больше, чем они сами? Артемьеву казалось – знал…
 
   – Вставайте, капитан!
 
   Спустив ноги на пол, Артемьев спросонья удивился тому, что огарок свечи на консервной банке стал не меньше, а наоборот, больше. Он потер глаза, встал и только теперь увидел, что рядом с ним стоит разбудивший его Апухтин в шинели и фуражке.
 
   – Надо ехать, – сказал Апухтин, – уже три часа.
 
   – Неужели утро? – сказал Артемьев и стал быстро надевать шинель.
 
   – В Москве еще вечер, – сказал Апухтин, – но мы с вами теперь монголы. – Он показал на стоявший на столе термос: – Выпейте.
 
   Артемьев нахлобучил фуражку и поднял воротник шинели – в юрте было холодно.
 
   – Ничего, поехали, не хочу вас задерживать.
 
   – Пейте чай, вам говорят.
 
   Апухтин сунул ему термос прямо в руки. Артемьев налил чая в крышку и, держа ее обеими руками, стал отхлебывать, с удовольствием чувствуя, как у него согреваются пальцы. Допив, он завинтил термос и огляделся, куда бы его деть.
 
   – Возьмите под мышку, – сказал Апухтин.
 
   Приоткрыв кошму, он вышел первым. Артемьев с термосом под мышкой и чемоданом в руке вышел вслед за ним.
 
   В степи светало. Темпо-синее небо вдали сделалось зеленоватым и на горизонте было отрезано от земли узкой желтой полоской зари.
 
   Около юрты стояла «эмочка». На переднее сиденье, рядом с шофером, усаживался Апухтин. Артемьев кое-как втиснулся на заднее сиденье – оно было загромождено чемоданами, двумя вещевыми мешками, двумя винтовками и касками.
 
   – Устроились? – повернулся к нему Апухтин.
 
   – Так точно.
 
   За юртой сразу же начиналась степь. Автомобильные колен тянулись во всех направлениях.
 
   Шофер Апухтина тоже решил оставить в степи свой автограф и поехал прямо по траве. Однако постепенно автомобильные колеи начали сходиться все ближе и ближе и наконец слились в дорогу с двумя резкими колеями, накатанными до глянца и уходившими вдаль, как две полосы рельсов. Между колеями вместо шпал была ровная полоса бурой земли, выжженной солнцем и уже потрескавшейся, несмотря на то что лето только начиналось.
 
   Вдоль дороги на восток тянулась цепочка телеграфных столбов с проводами, Артемьев заметил их еще вчера. «Верней, – подумал он, – не столбы тянутся вдоль дороги, а дорога – вдоль столбов». Именно эта прямо протянутая телеграфная линия свела воедино и потянула за собой все накатанные по степи колеи. Столбы были тонкие, иногда надставленные и обкрученные проволокой. Чувствовалось, что здесь на счету каждый кусок дерева.
 
   – Удивительное дело эта степь! – сказал Апухтин, полуоборачиваясь с переднего сиденья к Артемьеву, после того как они молча проехали с десяток километров, не встретив и не обогнав ни одной машины. – Я здесь около двух педель. Сначала было впечатление чего-то до того однообразного и унылого, что, кабы не военная служба, – сегодня приехал, а завтра обратно. Ни одного дерева! Листок сорвать и в пальцах помять – так нет его! Не с чего сорвать! Даже как-то угнетало в первые дни. А потом однажды встал пораньше и увидел рассвет. Рассветы и закаты тут необыкновенной красоты. Суровые места. И красота суровая, и климат. И расстояния. И народ сурового воспитания. Я уже больше двадцати монголов оперировал. И хотя бы один смалодушничал! Люблю помогать таким людям – молчаливым, без слезы. А вот и они сами, – оборвал себя Апухтин.
 
   Впереди, в стороне от дороги, что-то двинулось навстречу машине. Раздвинув мешавшие ему смотреть вещевые мешки и каски, Артемьев увидел небольшой караван: двух вьючных верблюдов, еще одного, впряженного в длинную, высокую арбу, и рядом – несколько всадников на низкорослых лошадях. Двое из всадников были мальчики, третий – старик в лисьей шапке, с редкой, длинной седой бородой. В арбе сидела женщина с грудным ребенком. Другая женщина шла рядом с арбой, держась рукой за край ее. Еще дальше, в степи, виднелся одинокий всадник и отара овец.
 
   – Откочевывают вглубь, на запад, – сказал Апухтин. – Приказ их правительства. Чтобы не пострадать. Степь большая, всю с воздуха не прикроешь. А японские летчики разбойничают, ужо несколько таких семейств расстреляли из пулеметов.
 
   – Ну-ка, выключи, – дотронулся Апухтин до руки шофера.
 
   Шофер выключил зажигание. Машина продолжала по инерции бесшумно катиться вперед. Апухтин открыл дверцу и высунулся наружу. Теперь, когда мотор был выключен, Артемьев ясно услышал гудение самолетов.
 
   – Свои, – сказал Апухтин, – идут к Халхин-Голу. Артемьев тоже выглянул. Высоко в небе шла шестерка бомбардировщиков и звено истребителей.
 
   – Поехали, – сказал Апухтин.
 
   – Сколько всего у вас было раненых? – спросил Артемьев.
 
   – Вчера к двадцати четырем часам было сто сорок семь. Это и монголов и наших. За ночь, наверное, еще прибавилось.
 
   – Ого! – сказал Артемьев.
 
   – Всех подробностей не знаю, – сказал Апухтин, – но, кажется, вчера было тяжело. Ведь выбрали же место, дьяволы! – со злостью добавил он. – На самом краю света! Пока еще сюда все подвезешь, хотя бы то же госпитальное имущество!
 
   На этот раз, уже не приказывая шоферу выключать мотор, он на ходу снова приоткрыл дверцу машины и проводил взглядом еще одну тройку истребителей, шедшую к Халхин-Голу.
 
   – Спать не хочется? – спросил он после молчания.
 
   – Нет, уже расхотелось.
 
   – А мне захотелось. Почти не спал сегодня. Протяните-ка мне одеяло!
 
   Артемьев подал ему лежавшее сзади сложенное вчетверо одеяло. Апухтин сложил его еще вдвое, пристроил между спинкой сиденья и боковым стеклом, снял фуражку, прислонился и тотчас же заснул.
 
   Шофер вдруг повел машину очень медленно.
 
   – Солончаковая полоса, небольшая, с километр, – тихо, через плечо, сказал он.
 
   Машина заскакала, как заяц, но Апухтин не просыпался. Вскоре они снова выехали на ровную дорогу.
 
   – А вон озера, видите, белеют, – тихо, опять через плечо сказал шофер. – Солончаковые. Пить воду нельзя – тухлая. Я один раз на таком озере уток был, а достать не мог. Как будто и воды немного, а солончак засасывает. И ноги ест. Тут редко где хорошие колодцы, – продолжал он. – Начинаешь рыть, до воды доходишь, а вода солончаковая. Разрешите закурить?
 
   – Курите.
 
   Весь следующий час они ехали молча. Уже не над дорогой, а в стороне и ниже, чем первый раз, прошли возвращающиеся самолеты. Теперь они шли не двумя группами, а вместе, но бомбардировщиков теперь было только пять и потребителей пять – двух машин не хватало.
 
   Артемьев долго смотрел на небо, ожидая, что сейчас появятся еще два самолета, догоняющие остальных, но они все не появлялись.
 
   «Может быть, прошли обратно где-нибудь стороной». Он еще пробовал обмануть себя, но в душе уже знал: одни вернулись, а другие не вернулись и уже никогда не вернутся. Это и есть самый простой ответ на вопрос, что такое война.
 
   – Подъезжаем, – громко сказал шофер.
 
   Теперь он не боялся разбудить Апухтина, – напротив даже, оторвав руку от руля, слегка потрогал его за плечо:
 
   – Подъезжаем, товарищ военврач первого ранга.
 
   Апухтин забросил на заднее сиденье одеяло и надел фуражку. Впереди возникли очертания нескольких юрт и двух больших палаток.
 
   Прошло еще несколько минут, и они въехали в госпитальный городок. Больших палаток было не две, как издали показалось Артемьеву, а три; для четвертой забивали колья, ее огромное темно-зеленое полотнище лежало на земле. Около юрт разворачивалась задом крытая санитарная машина. Апухтин сложил руки трубой и крикнул кому-то:
 
   – Эй, Соловьев, останови санитарку!
 
   Сайт арку остановили. Артемьев вылез из «эмки».
 
   – Товарищ военврач первого ранга, – отрапортовал, подходя к Апухтину, толстенький врач с двумя шпалами на петлицах. – Докладывает…
 
   – Вольно, вольно, Борис Григорьевич, сейчас поговорим, – перебил его Апухтин и повернулся к Артемьеву: – Садитесь вон в ту санитарку и поезжайте. И от души желаю больше не попадать в расположение вверенного мне госпиталя!
 
   И сразу же, не думая больше об Артемьеве, взял под руку толстенького военврача.
 
   – Теперь рассказывайте мне по порядку… – услышал Артемьев начало фразы.
 
   Захватив чемодан, он пошел к санитарной машине, намереваясь открыть задние дверцы и сесть внутрь.
 
   – Нет, нет, товарищ капитан, – сказал шофер, – вы туда не лезьте, там не прибрано. Садитесь в кабину. Я один. Фельдшер там остался. Там…
 
   Шофер сделал такой жест рукой, словно ему даже не хочется и объяснять, что значит ото «там».
 
   Артемьев сел в кабину, успев увидеть на подножке большее кровавое пятно.
 
   – В ногу раненный лейтенант ехал, – сказал шофер, заметив взгляд Артемьева.
 
   – Много сегодня раненых? – спросил Артемьев, когда госпиталь скрылся из виду.
 
   – Видимо-невидимо! – Шофер с нескрываемой горестью поглядел в глаза Артемьеву. – Просто, знаете, хоть плачь – как люди мучаются! Я, товарищ капитан, даже и на действительной не был, – шофер прикоснулся к гимнастерке, – всего две недели надел. Я по вольному найму в монгольской кооперации работал. И эти две недели тоже на водяной цистерне был. Только что и видел одну бомбежку! А со вчерашнего вечера, как на санитарку посадили, – четвертый рейс взад и вперед! Шестнадцать часов за баранкой сижу, глаза слипаются… А кровищи! Я раньше вида крови вытерпеть не мог. Если кто палец разрежет, меня тошнит.
 
   – Ну и что, все-таки привыкли?
 
   – Да ничего я не привык, – сказал шофер. – Но я же с машины в степь не убегу, раненых не брошу. А фельдшер говорит: «Давай помоги». Да я и сам вижу! И втаскиваешь их, стараешься. А им все-таки больно. Просто ужас какой-то, честное слово!
 
   Он снова посмотрел в лицо Артемьеву своими добрыми молодыми глазами и, словно извиняясь за все ранее сказанное, добавил:
 
   – Если бы я, конечно, был, как вы, военный человек… Хотя и, конечно, военный человек, – спохватившись, поправился он, – боец. А в общем, конечно, этот разговор лишний с моей стороны…
 
   Он устало потер рукой лицо, согнулся над баранкой, почти лег на нее и вдруг повернулся к Артемьеву:
 
   – Что, товарищ капитан, вылезем? Или как?
 
   – Почему вылезем?
 
   – А вон идут, – сказал шофер, – показывая через переднее стекло на небо и продолжая одной рукой вести машину. Артемьев тоже поглядел в переднее стекло ж увидел в небе три шедших навстречу и быстро увеличивавшихся самолета
 
   – Японцы, – не поворачивая головы, сказал шофер. – Они по дороге бьют, товарищ капитан. Так как же будем? А?
 
   – Что как жеЕхать надо! – со злостью не столько на шофера, сколько на самого себя за вдруг охватившее его чувство страха крикнул Артемьев. – Раненые вашу машину ждут, а мы ее бросим? Поезжайте!
 
   Шофер так и ехал, не останавливаясь. Он только сильней нажал на газ и еще ниже пригнулся к рулю. Самолеты с ревом велись над их головами. Артемьев едва успел со странным чувством удивления увидеть чужие, японские круги на крыльях и сообразить что все в порядке, что самолеты уже за их спиной, а они продолжают ехать, как впереди появились еще три самолета.
 
   Теперь шофер ничего не спрашивал. Вцепившись в руль, он гнал машину на предельной скорости. Когда самолеты оказались совсем близко, Артемьев дернул за козырек фуражки, крепче надвинув ее как будто она могла защитить голову от пулеметной очереди и делая это движение; не заметил, что у пронесшихся над ними самолетов были красные звезды на плоскостях.
 
   Шофер сбавил газ и вытер о гимнастку сначала одну, потом другую потную руку.
 
   Японец потому нас и не обстрелял.
 
   – Наши! – сказал он, улыбнувшись Артемьеву счастливой, усталой улыбкой.
 
   – Что наши?
 
   – Наши! Ястребки! Со звездами. Японец потому нас и не обстрелял
 
   – Правда наши?
 
   – А вы разве не видели? Наши. «И-шестнадцатые». Вы не подумайте товарищ капитан, – помолчав, сказал шофер, – я вам, как боец обязан сказать, потому что должен беречь командира. Даже летчики на землю ложатся. Я им воду возил аккурат в бомбежку. Видал!
 
   – Ничего, – сказал Артемьев, сердясь на себя за проявленную несдержанность. – Когда нужно будет, и мы ляжем. А сейчас необходимости не было, – добавил он тоном человека, который хорошо разбирается в таких вещах. – Сколько осталось до Хамардабы?
 
   – Километров тридцать. Только я ведь не на Хамардабу, товарищ капитан. Я, километр не доезжая, сверну влево к переправе.
 
   Артемьев хотел было ответить, что ничего, сделаешь крюк в километр, завезешь меня, – но вспомнил о раненых.
 
   – Ладно, слезу на перекрестке.
 
   Они поехали молча. Шофер начал клевать носом.
 
   – Остановите машину, – сказал Артемьев.
 
   Шофер удивленно поглядел на него, но машину остановил.
 
   – Вылезайте. Садитесь на мое место и поспите.
 
   – Не положено, товарищ капитан.
 
   – Я вожу машину, у меня есть права.
 
   Артемьев дотронулся до кармана гимнастерки, где у него действительно лежали любительские права.
 
   – Хуже будет, если на обратном пути заснете и раненых разобьете. Вылезайте! – повторил он уже повелительно.
 
   Шофер вылез. Артемьев подвинулся на его место, а шофер, обойдя машину кругом, сел на место Артемьева и положил себе на колени его чемодан. Несколько минут он недоверчиво следил за тем, как капитан ведет машину, потом успокоился, а успокоившись, мгновенно заснул.
 
   Артемьев не представлял себе, как выглядит место со звучным названием «Хамардаба», к которому они приближались, и даже не знал, что это такое: населенный пункт, развалины, долина, возвышенность?
 
   Когда они, но его расчетам (он не сразу посмотрел на спидометр), проехали около тридцати километров, ему показалось, что влево отходит какая-то дорога. Он уже собирался разбудить шофера, но сообразил, что эти слабо накатанные колеи не могут быть дорогой к переправе.
 
   Потом по степи справа, километрах в двух от дороги, прошли три броневика. Колеи все чаще ответвлялись влево и вправо от дороги, но ни одна из них не была сильно наезженной. Наконец он увидел сворачивавшую влево, хорошо наезженную дорогу и на ней ехавшую навстречу, к развилке, крытую санитарную машину. Он затормозил и тронул шофера за плечо:
 
   – Садитесь за руль. Приехали.
 
   Выскочив из машины, Артемьев принял от шофера чемодан и поставил его рядом с собой на дорогу.
 
   – Можете ехать, – сказал он, захлопывая дверцу кабины.
 
   Шофер приложил руку к пилотке, и машина тронулась. Когда стих шум мотора, Артемьев услышал негромкие далекие разрывы.
 
   Дорога впереди подымалась на пологий холм и скрывалась за ним. Дальше, в километре, виднелись оголенные вершины еще нескольких холмов.
 
   «Наверное, это и есть Хамардаба», – подумал Артемьев и, подхватив чемодан, зашагал по дороге.

Глава пятая

   Четырнадцатого мая 1930 года небольшой отряд японской пехоты и кавалерии, действовавший под прикрытием самолетов, перешел монгольскую границу со стороны Маньчжурии и напал на монгольские пограничные заставы у старого, полуразрушенного буддийского монастыря на берегу озера Буир-Нур и у сопки Номун-Хан Бурд Обо, восточной реки Халхин-Гол.
 
   Так начались военные действия в Монголии, которые впоследствии по именам этих географических пунктов – высоты Номун-Хан Бурд Обо, озера Буир-Нур и реки Халхин-Гол – фигурировали в японской печати как номуиханские события, а в сообщениях ТАСС – как вооруженный конфликт в районе озера Буир-Нур и реки Халхин-Гол.
 
   Монгольско-маньчжурская граница, трижды круто изогнувшись, образовала здесь как бы полуостров, с трех сторон окруженный маньчжурской территорией.
 
   С точки зрения успешного развертывания военных действий, переброски войск и снабжения их район Халхин-Гола предоставлял японцам большие преимущества. Ближайшая крупная станция КВЖД Хайлар находилась всего в ста двадцати километрах от этою района, а конечная станция второй строившейся японцами стратегической Халун-Аршанской дороги еще ближе – в шестидесяти, в то время как ближайшей станцией, с которой могли бы снабжаться советские и монгольские войска, была станция Борзя, в семистах километрах отсюда.
 
   В ночь на 28 мая сводный отряд 23-й японской дивизии, численностью в три тысячи штыков и сабель, с пулеметными частями, артиллерией и бронемашинами, скрытно сосредоточился в районе высот Номун-Хан Бурд Обо и Безымянной, две недели назад занятых японской разведкой.
 
   Советско-монгольское командование и его выехавшая в район событий оперативная группа пока что располагали здесь втрое меньшими силами.
 
   По восточному берегу Халхин-Гола занимали оборону полк монгольской кавалерии, монгольский бронедивизион и один, только что подброшенный сюда на машинах, батальон советского стрелкового полка. На подходе было еще несколько артиллерийских батарей и срочно снятая со строительных работ рота саперов. Все остальное находилось еще в глубоком тылу, в движении или в ожидании приказа.
 
   Утром 29 мая, когда Артемьев оказался на Хамардабе, у юрты начальника штаба оперативной группы, и предъявил документы часовому, на восточном берегу Халхин-Гола уже вторые сутки шел кровопролитный бон.
 
   Японцы действовали в соответствии с директивой штаба Квантунской армии и приказом командира 23-й дивизии генерал-лейтенанта Камацубары. В приказе значилось, что дивизия «должна уничтожить монгольско-советские войска в районе Номун-Хана и, переправившись через Халхин-Гол, захватить его западный берег, необходимый как плацдарм для дальнейших действий императорской армии».
 
   Выполняя приказ, японцы после внезапной бомбежки и артиллерийского обстрела на рассвете 28 мая перешли в наступление против советских и монгольских войск, растянутых по фронту на десять километров и имевших в тылу Халхин-Гол – глубокую и быструю реку всего с одной переправой.
 
   План японцев сводился к тому, чтобы, наступая по всему фронту, нанести главный удар на фланге, прорваться к Халхин-Голу, двигаясь вдоль реки, захватить переправу и в конце концов замкнуть кольцо. За сутки они продвинулись почти повсюду, а на севере, прорвавшись к реке, были уже в километре от переправы; казалось, их план близок к осуществлению.
 
   Только теперь, стоя у юрты, слушая звуки разрывов и видя лицо часового, проверявшего документы, Артемьев до конца понял, что означала вчерашняя озабоченность оперативного дежурного.
 
   – Пройдите, – сказал часовой, возвращая Артемьеву документы.
 
   Артемьев вошел в юрту, оставив чемодан снаружи. Верхняя кошма была откинута, и сквозь круглую, как тарелка, дыру было видно синее небо. В юрте находились двое. У входа стоял рослый лейтенант в зеленой тропической панаме и, раскрыв планшет, разглядывал заложенную под целлулоид карту. В глубине юрты, навалившись грудью на большой фанерный ящик, служивший ему столом, сидел и ругался по телефону полковник с хмурым бровастым лицом.
 
   – Я уже час от вас слышу, что саперы вышли к развилке дорог. Но их там нет! Я не «маяка», а командира навстречу пошлю. Но требую честно ответить: когда они будут? Не когда вам хочется, чтобы они были, а когда будут? Еще раз проверьте и доложите. От ваших «приблизительно» кровью пахнет!
 
   Он бросил трубку, мельком взглянул на стоявшего у входа Артемьева и, крутанув ручку телефона, снова взял трубку:
 
   – Четвертый!
 
   Приложив к уху трубку, он, еще раз окинув взглядом Артемьева, хотел что-то сказать, но в это время в трубке ответили:
 
   – Товарищ Бадма, – сказал полковник, – звонил первый и приказал готовить бронедивизион к переброске с правого фланга в район переправы к Панченко. Запрашивает ваше мнение, сумеет ли ваш кавполк удержать позиции, если забрать у него броневики? Хорошо. Жду.
 
   Полковник положил трубку и на этот раз уже окончательно повернулся к Артемьеву, сделав рукой быстрый жест навстречу документам. Жест откровенно говорил, что время дорого. Прочтя документы, полковник встал и прошелся по юрте, искоса поглядывая на Артемьева и как бы еше не зная, что ему делать с этим неожиданно свалившимся в его распоряжение капитаном.
 
   – Итак, явились в наше распоряжение для использования на штабной работе? – В голосе полковника была ирония, относившаяся не столько к Артемьеву, сколько к несоответствию между формулировкой предписания и обстановкой. Он сделал короткий насмешливый жест рукой, как бы покалывая, что эта юрта и есть сейчас весь тот штаб, в недрах которого ему предписывается использовать Артемьева.
 
   – Надо бы доложить о вас комбригу, – сказал он, – но комбриг уже второй день там, за переправой. – Он коротко махнул рукой. – И вообще, кажется, уже все, кроме меня, там. Вызывайте Тамцак, – повернулся он к лейтенанту. – Что они молчат? Черт бы драл эту степь! Ни начала ей, ни конца! Пока что-нибудь подтянешь по этой чертовой степи, все жилы из себя и из других вымотаешь. Семьсот километров от железной дороги – шутка сказать! Ничего себе райончик выбрали сволочи самураи! А? – посмотрел он на Артемьева, словно ища у него сочувствия.
 
   – Так точно, – неуверенно ответил Артемьев, но полковник спрашивал вовсе не для того, чтобы ему отвечали: он хотел высказаться сам.
 
   – Ничего, – сам себе ответил он, – нам бы только до завтра дожить, а завтра мы уже богатые будем. Ну, где же Тамцак? – повернулся он к лейтенанту.
 
   Тот пожал плечами и снова стал крутить ручку телефона. Приоткрыв кошму, в юрту вошел монгол с незнакомыми Артемьеву золотыми значками на ярких, синих с красным, петлицах.
 
   У монгола было спокойное лицо, изрытое крупными оспинами на скулах.
 
   – Я еду в кавполк, – сказал он, и голос его оказался таким же спокойным, как его лицо. – Я сам отправлю бронедивизион.
 
   Он выговаривал русские слова, ломая их и делая паузы, чтобы его легче было понять.
 
   – Сколько у вас осталось машин? – спросил полковник.
 
   – Пять. – Монгол чуть заметно вздохнул.
 
   Полковник поморщился – еще недавно в бронедивизионе было семь машин.
 
   – Я провожу броневики до переправы и прикажу командиру бронедивизиона товарищу Даваджабу поступить в распоряжение товарища Панченко, – медленно сказал монгол: ему было трудно выговорить по-русски такую длинную фразу.
 
   – Хорошо, товарищ Бадма, – ответил полковник. – Кто останется за вас здесь?
 
   – Лубсан останется. – Монгол повернулся и вышел из юрты.
 
   – Значит, так… – повернулся к Артемьеву полковник, проводив взглядом монгола.
 
   Но в ту же секунду раздался звонок, и полковник рванулся к телефону.
 
   – Слушаю, товарищ комбриг… Сам жду, товарищ комбриг. Ведь я… – Держа одной рукой трубку, он другой, свободной, с ожесточением хлопнул себя по колену. Видимо, ему говорили неприятности. – Встречу. Не потеряю ни минуты.
 
   Он положил трубку и сразу же снова взялся за ручку телефона, но в это время раздался встречный звонок.
 
   – Второй слушает. Ну что ж вы там? – крикнул полковник. – Вот это иное дело. Ясно! – совсем другим голосом, удовлетворенно сказал он, но тотчас же громко вздохнул и, набрав полную грудь воздуха, снова закричал в трубку: – А с дивизионом что? Где дивизион?… Хотя погодите… Погодите, я говорю! Не разъединяйтесь, сейчас продолжим разговор.
 
   Он положил трубку и встал.
 
   – Поедете встречать саперную роту, – ткнул он пальцем в Артемьева. – Она сейчас прибудет на развилку дорог, там, где поворот к переправе. Знаете? А, хотя, – он с досадой махнул рукой, – вы же только приехали!
 
   – Я знаю, где развилка дорог, – сказал Артемьев, – я уже был там.
 
   – А дальше?
 
   – Найду, – решительно сказал Артемьев.
 
   Полковник посмотрел на него и повернулся к лейтенанту:
 
   – Дайте ему карту. Чего вы возитесь? Дайте с планшетом.
 
   Лейтенант снял через голову планшет и с неудовольствием протянул Артемьеву. Полковник перехватил планшет и положит его перед собой на ящик.
 
   – Вот мы. Видите? Вот здесь развилка, ее на карте нет. Вот переправа. Встретите саперную роту – вручите командиру приказание.
 
   Он протянул Артемьеву исписанный карандашом листок полевой книжки.
 
   – Будете сопровождать их через переправу и дальше – сюда, – он показал пальцем куда. – Здесь КП майора Панченко. Рота направляется в его распоряжение. Вы – тоже. В бою не бывали?