Симонов Константин Михайлович. Товарищи по оружию

 
   Но жизнь еще продолжалась на этом поле смерти. На нем еще крутились бившие из пушек и пулеметов танки, еще стреляли орудия, рвались гранаты, выскакивали из окопов и бросались к танкам люди и метались обезумевшие лошади.
 
   Снизившись до ста метров, Полынин дал длинную очередь вдоль японского окопа и, снова набирая высоту, с тревогой подумал о том, что с наступлением темноты танки должны будут или покинуть поле боя, или остаться на нем, среди успевших засесть в окопы японских солдат.
 
   Он взял курс на аэродром и, выйдя на дорогу, соединявшую Хамардабу с Тамцак-Булаком, увидел, как, сворачивая с нее к Баин-Цагану, по степи движется колонна полуторок, до отказа набитых нашей пехотой.
 
   «Наконец-то!» – с облегчением подумал он и, пройдя над колонной, несколько раз покачал крыльями.

Глава девятая

   Батальон 117-го стрелкового полка, вечером подброшенный на машинах в район южнее Баин-Цагана, в наступавшей темноте почти на ощупь занял назначенные ему позиции и, порядочно растянувшись, правым флангом вышел на берег Халхин-Гола.
 
   Шел двенадцатый час ночи. Впереди, на Баин-Цагане, потрескивали пулеметные очереди и одиночные винтовочные выстрелы. Иногда там вспыхивал разрыв и раздавался короткий грохот. Иногда же видна была только вспышка, а грохот оставался неслышным за гулом последних танков.
 
   Батальон еще не был в бою, и звуки затихавшего сражения взвинчивали нервы людей.
 
   Сейчас, ночью, после выхода танков из боя, казалась вполне вероятной попытка японцев прорваться на юг. Батальону было приказано как следует окопаться; над позициями стоял негромкий шумок падавшей с лопат земли и покряхтывание молчаливо и поспешно работавших люден.
 
   Только в крайнем правофланговом взводе, окапывавшемся на берегу, у самой воды, царило оживление и слышались громкие голоса.
 
   Час назад командир отделения Кольцов попросился у командира роты сходить с двумя бойцами в разведку. Их долго не было, потом совсем близко раздалось несколько выстрелов, и Кольцов вернулся, неся на плечах одного из ходивших в разведку бойцов – Шутикова. Второй боец, Гаранин, подталкивал перед собой пленного японца. Командир роты, поглядев на его погоны, сказал, что это подпоручик.
 
   Посланный с донесением к командиру батальона связной, запыхавшись, вернулся с полдороги и сказал, что командир батальона с комиссаром полка и еще с каким-то капитаном обходят позиции и вот-вот сами придут сюда посмотреть на пленного. Бойцы, продолжая работать, обсуждали происшествие в присутствии командира роты. В другое время он, наверное, крикнул бы им: «Прекратить разговорчики!» – но все, что сейчас случилось, случилось в роте впервые: первые выстрелы, первый убитый японец, документы которого принес Кольцов, первый пленный, да еще офицер, и первый свой раненый – Шутиков. Поэтому командир роты не только не крикнул: «Прекратить разговорчики!» – но сам, сидя на песке рядом с Кольцовым, уже во второй раз расспрашивал его, как все было.
 
   Раненный в живот Шутиков лежал тут же, рядом, на подложенных под него двух шинелях, его и Кольцова, и, не приходя в сознание, то поскрипывал зубами, то тихонько постанывал. Шутикова оставили здесь, пока не найдутся носилки. Вечером, когда посреди марша стали грузиться на машины, все носилки куда-то запропастились, и санинструктор побежал разыскивать их.
 
   Взявший пленного младший командир Кольцов сидел рядом с командиром роты и во второй раз рассказывал ему о только что происшедшем событии, но не все, а лишь то немногое, что считал заслуживающим внимания командира роты.
 
   Кольцов был разбитной рабочий парень с московского номерного завода, по своей охоте, добровольно ушедший в прошлом году в армию, не пожелав воспользоваться законной бронею. Им что он на месте перевязал Шутикова, когда того ранило, и донес его на плечах, и он же перед этим догнал и поймал стрелявшего в Шутикова японца. Второй боец, Гаранин, только помог связать японцы, когда Кольцов уже сидел на нем верхом и крутил ему руки.
 
   – А может, его развязать, товарищ старший лейтенант? – Кольцов кивнул на сидевшего поодаль японца.
 
   – Ничего, пусть так посидит.
 
   Кольцов недовольно провел рукой по гимнастерке – его ремнем были скручены руки японца, и ему было непривычно, что он сидит без ремня рядом с командиром роты.
 
   – Не доходя до этого холмика, товарищ старший лейтенант, они открыли по нас огонь, – стараясь выражаться по-уставному, говорил Кольцов. – Шутиков получил ранение, а я и Гаранин открыли ответный огонь. Японцев было до трех человек. Одного мы уничтожили огнем, а двое начали отступление. Просто говоря, побежали, – усмехнувшись в темноте собственной официальности, добавил Кольцов. – Ну, я и догнал этого, – кивнул он в сторону японца. – А третий ушел. Я думаю, они, как и мы, в разведку ходили, товарищ старший лейтенант.
 
   Старший лейтенант молча кивнул. Он страстно завидовал Кольцову, взявшему в плен японского офицера, и ругал себя за то, что удержался и сам не пошел в разведку.
 
   – Товарищ старший лейтенант, идут! – крикнул чей-то голос.
 
   Старший лейтенант вскочил и убежал в темноту, а Кольцов остался один, рядом с продолжавшим стонать Шутиковым.
 
   Кольцов знал, что ему уже, в сущности, пора вставать и продолжать вместе со всеми рытье окопов. Но в то же время он после удачной разведки чувствовал за собой неписаное право еще несколько минут, ничего не делая, посидеть возле Шутикова, пока того не унесут на медпункт.
 
   Японец был здоровый, и Кольцову не сразу удалось скрутить его. Прежде чем он завернул японцу руки за спину, тот наотмашь ударил его ребром ладони по шее так, словно хотел перерубить ее. Кольцов пощупал шею. Она до сих пор горела.
 
   «Наверное, это и есть ихнее джиу-джитсу», – подумал он.
 
   – Сильно болит, – сказал пришедший в сознание Шутиков.
 
   – Ты тише говори, а то, может, тебе вредно, – сказал Кольцов и, пододвинувшись, прилег рядом с Шутиковым, чтобы лучше его слышать.
 
   – Вот те и повоевал, – шепотом сказал Шутиков, – даже выстрела не дал. В спине болит, – добавил он, застонав. – Может, пуля в хребет прошла.
 
   Он помолчал.
 
   – А пули у них разрывные?
 
   – Нет, не разрывные, – сказал Кольцов и стал говорить о том, что теперь не старое время – раны в живот лечат запросто. – Разрежут кишку, где пуля дырку пробила, зашьют – и дело с концом.
 
   Говоря так, он на самом деле боятся за жизнь Шутикова и настойчиво вспоминал, в какой же книжке он читал про войну с горцами на Кавказе и про то, как умирал солдат от пули в живот.
 
   Из темноты выросли две фигуры с носилками.
 
   – Давай помогу, – сказал Кольцов, поднимаясь с земли. Носилки опустили рядом с Шутиковым, потом все втроем осторожно приподняли его и положили на носилки.
 
   Услышав, что Шутиков очнулся и его уносят на медпункт, к нему подошли прощаться несколько бойцов.
 
   – Ничего, Шутиков, не горюй, выпишешься – вернешься, обратно вместе в разведку пойдем, – дрогнувшим посреди фразы голосом сказал из темноты Гаранин.
 
   – Навести, – слабо пожимая руку Кольцова, сказал Ш у тиков.
 
   – Отомстим, будь спокоен, – ответил Кольцов, которому послышалось, что Шутиков сказал «отомсти».
 
   – Постой-ка, твоя шинель… – перебирая пальцами по краю носилок, прошептал Шутиков.
 
   И в самом деле, его положили на носилки вместе с обеими шинелями – его и кольцовской.
 
   – Дай-ка я приподымусь.
 
   Он схватился за края носилок. Ему казалось, что он приподнимается, но на самом деле его приподнял Кольцов. Он одной рукой приподнял Шутикова, а другой вытянул из-под него шинель.
 
   Шинель упала наземь. Кольцов пожал вялую руку Шутикова, и санитары с носилками двинулись в темноту. Почти тотчас же с другой стороны послышались шаги и голос командира роты:
 
   – Сюда, товарищ комиссар!
 
   Два часа назад Артемьев, находившийся весь день в составе маленькой оперативной группы при командующем, по ею приказанию выехал в батальон, окапывавшийся южнее Баин-Цагана. С рассветом предстояло, заслонившись этим батальоном от возможной попытки противника вырваться из кольца на юг, всеми остальными силами танков и пехоты раздавить японцев на Баин-Цагане.
 
   Первые сведения о том, что батальон вышел в район берега и занял оборону, уже поступили к тому времени, когда командующий вызвал Артемьева.
 
   – Поезжайте, посмотрите, как они там окапываются. И заодно уточните на местности обстановку, – сказал командующий, сердито сведя к переносице сильные, густые брови. – Район берега – еще не берег. А японцы на рассвете могут предпринять попытку прорваться именно по самому берегу. Не являйтесь с донесением, пока сами не потрогаете воду рукой, – заключил он, отпуская Артемьева.
 
   Сделав пять километров на связном броневичке, Артемьев наткнулся на песчаные барханы, чуть не завяз и, не желая терять времени, вылез из машины и пошел пешком.
 
   В штабе батальона не оказалось никакого начальства. Командир полка, прибывший сюда вместе с батальоном и пославший первое донесение, вновь отбыл к главным силам полка, чтобы подогнать их на марше, а комиссар полка и командир батальона ушли в роты.
 
   В ближайшей роте Артемьев их не застал – они уже ушли оттуда. Вдвоем с командиром роты он обошел позиции – люди почти всюду уже заканчивали рытье окопов.
 
   Перебравшись во вторую роту, Артемьев нашел там сразу и командира батальона капитана Красюка, и комиссара полка Саенко.
 
   – Больно уж растянули нас по фронту, – тревожно, но негромко, чтоб не услышали бойцы, сказал командир батальона Красюк.
 
   Комиссар полка Саенко ничего не ответил. Там, где работа была закончена, он то и дело спрыгивал в окопы, проверял, полного ли они профиля. Окопы были вырыты на совесть. Только в одном месте, спрыгнув, он сердито крякнул и сделал замечание Красюку.
 
   Они все втроем уже перешли из второй роты в третью, когда прибежал посыльный с донесением, что взят пленный.
 
   Пленный по-прежнему сидел на земле рядом с Кольцовым. Ему было страшно, потому что был страшен весь этот день, до самой ночи: Баин-Цаган утюжили русские танки. Кроме того, он боялся Кольцова. Ему казалось, что именно этому взявшему его в плен и теперь молча глядевшему на него русскому солдату поручат его расстрелять.
 
   Его страх усиливался оттого, что во время майских боев он попросил разрешения у командира батальона и сам расстрелял из маузера двух пленных – одного русского и одного монгола. Русские, конечно, не могли этого знать, но он знал это. Знал и боялся.
 
   Но сидевший напротив него Кольцов не только не собирался расстреливать взятого в плен японского подпоручика, а вообще не думал о нем. Кольцов был человек действия и думал сейчас о том, что, пока не поздно, надо попроситься у командира роты в новую разведку, потому что японцы вполне свободно могут выйти на поиски своего подпоручика, и тут-то их и будет удобней всего взять.
 
   Когда Саенко и остальные подошли к пленному, Кольцов вскочил, а японец остался сидеть на земле. Кольцов бросил руки по швам, впервые за все время забыв, что он без ремня. Красюк вытянул голову, посмотрел: не ошибся ли он в темноте? Нет, не ошибся, на Кольцове действительно нет ремня. Красюк ничего не сказал, он не допускал мысли, что боец его батальона может оказаться без ремня, не имея на то какой-то еще неизвестной, но уважительной причины.
 
   – Встать! – сказал по-японски Артемьев.
 
   Японец, сидевший подогнув под себя ноги, мягко качнулся и без помощи рук вскочил и стал в положение «смирно». Артемьев дотронулся до плеча японца и, даже не разглядывая, на ощупь, понял, что это подпоручик: на полупогончике была одна металлическая звездочка и шершавая полоска.
 
   – Фамилия? Какого полка? – спросил он, опуская руку. Подпоручик молчал.
 
   – Фамилия? Какого полка? Какой дивизии? – повторил Артемьев.
 
   Японец молчал. Наверно, считал, что его все равно убьют, будет он отвечать или нет.
 
   – Допросить все-таки следует, – сказал Артемьев, обращаясь к Саенко, – но мне надо возвращаться с донесением к командующему. Не взять ли его с собой?
 
   Говоря так, он знал, что предлагает верное решение, а вопросительную форму избрал из чувства такта по отношению к людям, взявшим своею первого пленного.
 
   – Берите, – сказал Саенко. – Сколько вам конвоиров?
 
   – Достаточно одного, – сказал Артемьев. – Да больше в мой броневичок и не влезет.
 
   – Кольцов, собирайтесь! – приказал Красюк. Кольцов застегнул на крючки шинель, но замялся, прежде чем вскинуть винтовку на плечо.
 
   – Что, у вас в роте веревочного конца, что ли, не найдется? – наконец поняв причину замешательства Кольцова, сказал Красюк. – Берите свой ремень!
 
   Веревочный конец нашли, Кольцов забрал свой ремень, а один из бойцов заново старательно связал руки японцу.
 
   Тем временем Артемьев прошел шагов тридцать вправо, к реке. Хотя ему было уже ясно, что практически, с точки зрения ведения огня, окопы подходят к Халхин-Голу вплотную, он решил буквально выполнить то, о чем сказал командующий. Когда он начал спускаться к воде, луна скрылась за тучами и сразу наступила полная темнота. Он сделал еще шаг, ступил во что-то скользкое и очутился по пояс в воде.
 
   – Что там такое? – крикнул Саенко, услышав всплеск.
 
   – Ничего, искупался.
 
   Чувствуя, как хлюпает набравшаяся в сапоги вода, Артемьев вылез на берег и подошел к Саенко.
 
   – Глубоко, однако, сразу же у берега, – неуверенно начал он и, поняв, что попал в смешное положение, сам же первый расхохотался над собой.
 
   – Спросили бы нас, мы вам и без этого сказали бы, что глубоко, – усмехнулся Красюк.
 
   Простившись с Саенко и Красюком, Артемьев, спотыкаясь в темноте о кочки, пошел вместе с пленным и Кольцовым в ту сторону, где, по его расчетам, остался броневичок.
 
   Кажется, пора было взять немного левее. Пленный оступился позади и ткнулся лбом в спину. Артемьев вздрогнул, абсолютная темнота действовала ему на нервы.
 
   – А как вы его взяли, товарищ Кольцов? – громким голосом спросил он.
 
   Кольцов неохотно в третий раз рассказал, как он забрал пленного. Он жалел, что теперь уже не удастся пойти в новую разведку. Когда капитан Красюк приказал ему идти конвоиром, он не осмелился возражать своему командиру батальона. Но капитан, с которым он шел теперь, хотя и был тоже капитан, но все-таки не из их полка. С ним Кольцов решил пойти на откровенность и с жаром объяснил свои план несостоявшейся новой разведки: как японцы наверняка пришли бы искать этого подпоручика и как все вообще толково бы получилось.
 
   – Да, – сказал Артемьев, слушая и озабоченно стараясь не сбиться с направления, – задумано неплохо. Если бы знал, взял бы вместо вас другого конвоира.
 
   – Хочу в разведке служить, – сказал Кольцов. – Как вы думаете, товарищ капитан, если рапорт подать, чтобы в полковую разведку взяли? Или не положено?
 
   – Почему не положено? – рассеянно сказал Артемьев, нащупывая дорогу. Где-то здесь должен был начинаться мелкий овражек. – Не в кашевары ведь проситесь.
 
   Он остановился. Овражка по-прежнему не было. Кажется, он все-таки сбился с пути. В душе ругая себя, он вытащил из кармана фонарик и несколько раз безнадежно нажал кнопку. Батарейка намокла, когда он попал в воду.
 
   Не успев сунуть фонарь обратно в карман, он споткнулся, уронил фонарь, упал на вытянутые руки и, поднимаясь, увидел совсем близко вспышку выстрела и услышал, как свистнула пуля. Падая на землю и вытаскивая из кобуры пистолет, он увидел новую вспышку. Вторая пуля взвизгнула над его головой, и он раз за разом выстрелил сначала туда, где видел вспышки, потом ниже – на случай, если стрелявший тоже бросился на землю, – и еще по два раза правей и левей.
 
   Отползая на несколько шагов в сторону, он услышал сзади топот бегущих людей и яростные крики Кольцова: «Стой! Стой, говорят!»
 
   Воспользовавшись неожиданной перестрелкой, пленный побежал, и Кольцов гнался за ним. «Догонит», – почему-то с уверенностью подумал Артемьев.
 
   Кольцов еще раз крикнул: «Стой!» – потом уже издалека донесся выстрел, и все стихло. Было тихо и здесь, так тихо, что казалось, не было и не могло быть ничего – ни выстрелов, ни вспышек, ни человека, который, живой или мертвый, лежит сейчас в двадцати шагах отсюда.
 
   «И, может быть, не один, – подумал Артемьев. – Хотя, наверно, все-таки один. Но как бы там ни было, нельзя до бесконечности лежать тут и ждать».
 
   Достав из кобуры запасную обойму, он вытащил старую и вставил новую, стараясь не щелкнуть ею. После этого он снова пополз, делая по траве полукруг и рассчитывая оказаться позади того места, откуда стреляли. Ему хотелось окликнуть Кольцова, но делать этого было нельзя, потому что тот, за кем Артемьев охотился, мог, если он жив, начать стрелять на голос.
 
   «Убил я его или не убил?» – подползая все ближе, спрашивал себя Артемьев. Сейчас, задним числом, он понимал, что стрелял расчетливо, но все же была ночь, а не день, он мог и не попасть в японца.
 
   «Откуда этот японец? – подумал он, в ту же секунду скорей почувствовав, чем увидев, что-то лежавшее в темноте в двух шагах от него. – А вдруг не японец, а наш? Не может быть! – с облегчением отверг он эту мысль. – Мы же громко говорили по-русски».
 
   Согнув в локте руку с пистолетом и отведя ее назад, он как можно дальше вытянул другую и наткнулся на чье-то плечо. Оно не дрогнуло. На плече был погончик. Артемьев стал ощупывать дальше – воротник и голову с жесткой щетиной коротко остриженных волос. На темени волосы слиплись от крови. Японец, отстреляв, наверно, бросился на землю и был убит тем самым третьим выстрелом, который Артемьев дал на этот случай.
 
   – Товарищ капитан! – донесся голос сзади.
 
   – Ползите сюда, – приказал Артемьев.
 
   Через минуту Кольцов был рядом.
 
   – Как пленный?
 
   – Не догнал, пришлось подранить, – извиняющимся тоном сказал Кольцов.
 
   – А где он?
 
   – Там и оставил. Он без сознания. Я ему ноги связал.
 
   – А куда ранили?
 
   – Я ему в ноги стрелял. Но он как раз упал… – с запинкой сказал Кольцов, и Артемьев понял, что, кажется, дело плохо.
 
   – Снимите шинель, – сказал он Кольцову, – выясним, кого я тут застрелил. Накройте меня с ним шинелью, я зажгу под ней спичку и посмотрю.
 
   Почувствовав над головой шинель, которую со всех сторон плотно обжимал Кольцов, Артемьев сразу ощутил духоту и запах крови. Сунув было руку в карман за спичками, он вспомнил, что они намокли, как и батарейка, и спросил Кольцова, есть ли у него спички.
 
   Кольцов молча просунул их под шинель. Артемьев чиркнул спичкой. Убитый был старший унтер-офицер, артиллерист. Ощупав карманы его мундира и брюк, Артемьев взял бумажник с документами и сбросил с себя шинель.
 
   Они из осторожности проползли назад шагов тридцать, потом встали и пошли к тому месту, где Кольцов оставил пленного. Пленный был без чувств и лежал на краю того самого овражка, который искал Артемьев. Теперь было наконец ясно, где стоит броневичок, – метров за двести отсюда, если взять влево.
 
   – Ну что ж, понесли, раз уложили, – в сердцах сказал Артемьев.
 
   Они подняли пленного – Артемьев под мышки, Кольцов за ноги – и пошли к броневичку.
 
   Кольцов все время сбивался с ноги. Артемьев не удержался и спросил:
 
   – Ну что вы там ковыляете? Время-то ведь не ждет!
 
   – Я, товарищ капитан, когда за пим бежал, ногу свернул, поэтому мне и стрелять пришлось.
 
   Броневичок оказался еще ближе, чем думал Артемьев. Через сто шагов водитель остановил их окриком: «Стой!» – и лязгнул затвором.
 
   – Это я, капитан Артемьев.
 
   – А я уж беспокоился за вас, товарищ капитан, думал – что за выстрелы?
 
   – По дороге расскажу. Помогите посадить к вал! пленного.
 
   – А вы?
 
   – А я в башню.
 
   Бесчувственного японца втащили в броневичок и посадили рядом с водителем. Артемьев полез в башню.
 
   – А мне куда прикажете, товарищ капитан? – спросил Кольцов.
 
   – Обратно в батальон. В таком виде я его и один довезу.
 
   – Извините, товарищ капитан, – удрученно сказал Кольцов. – Разрешите ремень взять?
 
   – Какой еще ремень? – не понял Артемьев.
 
   – Я ему ноги связал.
 
   – Берите.
 
   Кольцов постучал в боковую дверцу, уже закрытую водителем, и несколько секунд возился, развязывая ремень.
 
   – Разрешите идти? – громко хлопнув дверцей, спросил он. Артемьев не видел его, но почувствовал, как он в темноте козырнул и вытянулся.
 
   – Идите.
 
   Водитель завел мотор, и броневичок, переваливаясь на буграх, покатился по степи.
 
   Остановленный часовым перед палаткой командующего, Артемьев дожидался, пока зашедший внутрь адъютант доложит о нем. У него не попадал зуб на зуб; вечером, чтобы добираться налегке, он оставил у адъютанта свою шинель и теперь жалел об этом. Палатка за эти часы передвинулась на два километра вперед, и он боялся, что адъютант забыл его шинель на старом месте.
 
   Совсем рядом с палаткой были развороченные гусеницами окопы, в которых еще утром сидело японское боевое охранение. Палатка была кругом оцеплена часовыми. После сегодняшних танковых атак десятки японских солдат в одиночку и группами бродили кругом по степи.
 
   Мокрый до пояса Артемьев стоял рядом с часовым и, ежась от холода, ждал адъютанта, который что-то долго задерживался.
 
   Из палатки кто-то вышел. Артемьев увидел знакомую полную фигуру начальника штаба. Начальник штаба вперевалку дошел до машины, хлопнул дверцей и уехал.
 
   Наконец адъютант вернулся, и Артемьев, войдя в палатку, увидел, что в ней кроме командующего были еще трое: командир танковой бригады Сарычев, молодой, вихрастый, по виду похожий на лейтенанта, командир бронебригады майор Луговой и незнакомый Артемьеву смуглый, черноусый полковник. Он стоя пил чай из крышки термоса.
 
   Командующий сидел в углу на своей неизменной парусиновой табуретке и показывал нагнувшемуся над картой командиру бронебригады, куда тот должен вывести один из своих батальонов, к рассвету переправив его на восточный берег.
 
   – Огнем и броней ударите с тыла по японцам, когда мы их сбросим с Баин-Цагана и они покатятся к переправе, – сказал командующий, подчеркивая слово «покатятся». – Задача ясна?
 
   – Ясна, товарищ комкор!
 
   – А что у нас лицо такое? Сапоги жмут?
 
   – Потери большие, товарищ комкор.
 
   – Потери как потери, – сказал командующий. – Завтра, когда выполним задачу до конца, сравним с результатами. Отправляйтесь! – Он привстал и пожал руку командиру бронебригады, которую сегодня прямо с марша бросил в самое пекло боя.
 
   – Как там пехота? – обратился командующий к Артемьеву, когда командир бронебригады вышел из палатки.
 
   Артемьев доложил, стараясь унять дрожь. Неудачное купание давало о себе знать.
 
   – Батальон заканчивает рыть окопы полного профиля, правым флангом упирается в самый берег. Как вы приказали, лично проверил.
 
   – Это я вижу. – Командующий без улыбки оглядел его с головы до ног.
 
   – Я вам докладывал, товарищ комкор, – перестав пить чай, сказал черноусый полковник, – что мой Красюк все сделает как положено.
 
   И Артемьев понял, что черноусый полковник был командир стрелкового полка Баталов и что ею полк, наверно, уже прибыл целиком.
 
   – Так ведь в такую цепочку пришлось растянуть ваш батальон, – сказал командующий, – что поневоле тревожился.
 
   – Теперь весь полк здесь, – сказал полковник. – Можно не тревожиться.
 
   – А я теперь и не тревожусь, можете меня не успокаивать, – с иронией заметил командующий и снова повернулся к Артемьеву.
 
   – В батальоне взяли в плен японского подпоручика, – сказал Артемьев и на мгновение запнулся. – Но по дороге сюда он при попытке к бегству был ранен и умер.
 
   Командующий поморщился и молча посмотрел в лицо Артемьеву, как бы спрашивая: правда ли – насчет попытки к бегству?
 
   – Документы?
 
   – При мне.
 
   – Отдайте, – кивнул командующий в сторону адъютанта, снова оглядел Артемьева с головы до ног и неожиданно мягко добавил: – Чаю выпейте – вон в термосе – да приткнитесь, поспите. Через два часа вместе с пехотой пойдем громить самураев.
 
   – Можно сказать, что они уже в основном разгромлены, – наливая себе чаю, услышал Артемьев голос командира танковой бригады.
 
   Фраза походила на возражение, даже на вызов, и Артемьев ожидал, что командующий ответит на нее резкостью. В палатке воцарилась тишина. Артемьев слышал, как его зубы стучат о крышку термоса.
 
   – Это верно, – наконец сказал командующий.
 
   – Главное дело сделано. Сегодня, танкистами, – закусив удила, сказал командир танковой бригады. – Осталось только закрепить поле боя.
 
   Командующий нахмурился: слова Сарычева были бестактны по отношению к командиру стрелкового полка Баталову, людям которого предстояло своей кровью закреплять это поле боя. Но можно было понять и ожесточение Сарычева, у которого, по неполным данным, уже сожжено и подбито шестьдесят танков.