Страница:
Короче говоря, поток был перейден по уже пройденному пути, по старому следу.
После этого опыта мне кажется очевидным, что запах здесь не играет никакой роли: ведь вода смыла с дороги все. Посмотрим теперь, что произойдет, если запах муравьиной кислоты заменить другим, более сильным. Я подстерегаю очередной поход амазонок и в одном месте их пути натираю почву несколькими горстями мяты, только что срезанной мною в саду. Листьями мяты я прикрываю дорогу позади надушенного места. Муравьи проходят по натертому мятой месту совершенно спокойно. Перед местом, прикрытым листьями, они несколько задерживаются, но потом проходят и по листьям.
После этих двух опытов, я думаю, нельзя посчитать обоняние руководителем муравьев, возвращающихся в гнездо. Другие доказательства окончательно убедят нас в этом.
Ничего не трогая, я разложил поперек пути большие газетные листы, придавив их камешками. Этот ковер совершенно изменил внешность пути, но ничего не отнял у него из того, что могло бы издавать запах. Перед газетными листами муравьи колебались еще больше, чем перед всеми иными препятствиями. Они обследовали бумагу со всех сторон, пытались пройти вперед, отступали и очень не сразу отважились пойти по незнакомой дороге. Наконец бумажная преграда была пройдена. Но впереди муравьев ожидала новая хитрость: я усыпал дорогу тонким слоем песка. Песок желтый, а почва сероватая. Изменившаяся окраска пути сбивает с толку муравьев, и они снова колеблются. Но колебания эти были короче, чем перед бумагой. В конце концов они прошли и через это препятствие.
Листы бумаги и песок не могли уничтожить запаха. Судя по остановкам и колебаниям, находить здесь дорогу муравьям помогало не обоняние, а зрение. Ведь каждый раз, как я изменял внешний вид пути при помощи щетки, воды, листьев, мяты, бумаги или песка, возвращающаяся колонна останавливается, колеблется.
Конечно, зрение, но очень близорукое, для которого несколько песчинок изменяют горизонт. И тогда отряд, спешащий домой, останавливается, очутившись в незнакомой ему местности. Если препятствие, наконец, пройдено, то лишь потому, что некоторым муравьям удается сделать это. Остальные следуют по следам этих удальцов.
Зрения было бы недостаточно, если бы муравьи не обладали хорошей памятью на места. Память у муравьев? Что это такое? Чем она похожа на нашу память? У меня нет ответа на эти вопросы, но несколько строк хватит, чтобы доказать, что насекомое помнит те места, на которых оно однажды побывало. Вот что я видел много раз. Иной раз случается, что в ограбленном муравейнике добычи оказывалось больше, чем амазонки смогли унести за один набег. Значит, нужен второй поход, и на другой день или через несколько дней отправляется новая экспедиция. Теперь колонна уже не ищет дороги: амазонки направляются к богатому куколками муравейнику по уже известной им дороге.
Мне приходилось отмечать камешками два десятка метров пути, по которому два–три дня назад прошли муравьи, и я заставал их экспедиции на той же самой дороге. Я вперед говорил себе: «Они пройдут по следам, намеченным камнями», и они действительно шли вдоль моего ряда камешков, не делая заметных отклонений. Возможно ли, что дорога несколько дней сохраняла оставленный на ней запах? Никто не решится утверждать это. Значит, муравей руководствуется именно зрением, соединенным с памятью о местности. Эта память так прочна, что удерживается день и дольше. Она и необычайно точна, потому что ведет колонну по той самой тропинке, по которой она шла вчера, ведет по всем ее извивам.
Как станет вести себя муравей в незнакомой местности? Обладает ли он, хотя бы в небольшой степени, направляющим чувством халикодом? Может ли он найти свой муравейник или догнать свой отряд?
Во время своих грабительских походов амазонки посещают разные части моего сада неодинаково: чаще других они отправляются на северные участки, где больше муравейников. В южной части сада я их вижу очень редко, и, очевидно, она им знакома мало. Запомнив это, посмотрим, как ведет себя муравей, сбившийся с дороги.
Я поджидаю вблизи муравейника возвращающийся из набега отряд. Подставляю одному муравью сухой лист и, когда он вползает на него, отхожу на два–три шага в южном направлении. Этого достаточно, чтобы муравей заблудился. Положенный на землю, он бродит наудачу, держа в челюстях добычу. Я вижу, как он поспешно удаляется от своих товарищей, возвращается, опять удаляется, идет то направо, то налево. Все напрасно. Этот муравей заблудился в двух шагах от своего отряда. Я помню несколько таких случаев, когда заблудившийся, проискав с полчаса дорогу, не находил ее, наоборот, все дальше и дальше уходил от нее, держа в челюстях куколку. Не знаю, что сталось с ним и с его добычей. У меня не хватало терпения до конца проследить за этими глупыми хищниками.
Повторим опыт, но теперь отнесем муравья к северу. После более или менее долгих колебаний и поисков во всех направлениях муравей догоняет свою колонну. Он очутился в знакомой ему местности.
Итак, ни вращение коробки, ни холмы и леса на пути, ни запутывание дороги, ни новизна места — ничто не может сбить с пути халикодом и помешать им вернуться к гнезду. Что же указывало путь моим пленницам? Голубь, занесенный за сотни километров от своей голубятни, находит ее. Ласточка, возвращаясь со своих зимних квартир в Африке, перелетает моря и поселяется в своем старом гнезде. Что руководит ими в столь далеком путешествии? Что руководит кошкой, когда она бежит домой, находя дорогу среди путаницы улиц и переулков, которые видит в первый раз? Что заставляло халикодом, выпущенных в лесу, сразу лететь в сторону гнезда? Конечно, не зрение и не память. У них есть какая–то особенная способность, специальное, направляющее, чувство. Оно так чуждо нам, что мы не можем мало–мальски отчетливо понять его, и оно–то и направляет голубя, ласточку, кошку, пчелу и других, позволяет им выбраться из незнакомой местности. Не буду выяснять, что это за чувство. Я доволен уже тем, что посодействовал доказательствам его существования.
С каким специальным органом связано это чувство, где помещается такой орган у перепончатокрылых насекомых? Раньше всего вспоминаешь усики: к ним прибегают всякий раз, когда не могут понять действий насекомого. Помимо того, у меня немало поводов, чтобы приписать им направляющее чувство. Отыскивая озимого червя, щетинистая аммофила все время ощупывает усиками почву, по–видимому, она при их помощи и узнает о присутствии дичи в почве. Эти исследующие нити–усики, направляющие охотника, не могут ли они направлять и путешественника? Посмотрим, что скажет опыт.
У нескольких халикодом я обрезаю как можно короче усики. Уношу этих изуродованных пчел подальше от гнезда и выпускаю. Они возвращаются в гнездо, как и обычные пчелы, Я проделывал такие опыты и с бугорчатой церцерис: она возвращалась к своей норке. Итак, от одной из гипотез мы отказались: направляющее чувство с усиками не связано. С чем же оно связано, где искать его? Я не знаю.
Но зато я хорошо знаю, что пчелы с отрезанными усиками, возвратясь к гнезду, не возобновляют работ. Пчела летает около своей постройки, присаживается на край ячейки и долго сидит здесь, задумчивая и унылая. Она улетает и прилетает, прогоняет всякую дерзкую соседку, но никогда не начинает работать. На другой день такую пчелу возле гнезда уже не видишь: лишившийся инструментов, рабочий не склонен работать. По–видимому, усики халикодомы играют очень важную роль в совершенстве ее работы: они постоянно шевелятся, ощупывают, измеряют. По–видимому, усики — измерительные инструменты пчелы: они и угломер, и отвес, и все прочее. Но в чем заключается их настоящая роль — этого я не знаю» (конец цитаты).
За эту цитату я очень благодарен покойному Фабру, но прежде, чем перейти к ее анализу, я должен сделать небольшое замечание, касающееся того, как Фабр был близок к открытию, но все же, по–моему, специально не стал его делать. Ибо он наблюдатель и экспериментатор, но не теоретик. Особенно в России теоретиков очень почитают, а экспериментаторов считают как бы учеными второй свежести, как икру. Между тем, научные сведения, добытые экспериментаторами, остаются в науке навсегда, и ценность у них только возрастает, как у картин Рембрандта или Рафаэля. Тогда как теории меняются чуть ли не каждый день, хотя они и основаны на добыче экспериментаторов. И, несмотря на то, что весь грохот, произведенный новомодной теорией, совершенно поглощает слабеньких червячков опыта, в конечном счете ни одна теория не бывает вечной, через определенное время любая теория в любой отрасли знания становится смешной и по–детски глупой. Грохочет новая теория или хотя бы ее уточнение, камня на камне не оставляющее от прежних взглядов.
Но люди на теоретиков и экспериментаторов делятся не по этому принципу. Это их внутреннее предпочтение. Теоретики наглы и смелы и наглость я не зря поставил на первое место. Экспериментаторы робки и сомневающиеся, их идеал – уточнение, и они без этого боятся лишний раз рот открыть. Так уж люди устроены, и с этим ничего поделать нельзя.
Муравьи ползают по земле, и глаза их в нескольких миллиметрах от плоскости, на которой они находятся. Пчелы и осы летают на высоте нескольких метров, птицы же, особенно перелетные, забираются иногда на километр или более высоты. Фокус зрения муравья, естественно, равен нескольким сантиметрам, может быть, до метра. Фокус зрения ос и пчел в диапазоне регулируемой резкости может быть где–то от дециметров до ста метров. У птиц же высший предел километров до 30–40, а низший, чтобы увидеть зернышко на полу. Но так как при большом диапазоне изменения фокуса регулирование линзы не может быть особо точным, особенно на малых расстояниях, бедные птички иногда вместо зернышек склевывают маленькие гаечки и болтики. Осы же и пчелы находятся в промежуточном состоянии, поэтому они иногда не узнают своих личинок по чертам лица. Вот и вся теория.
Только к ней надо присовокупить изумительную зрительную память, и именно как бы в цифровом, а не в аналоговом виде, каковая так исчерпывающе доказана Фабром, что уж примите ее, пожалуйста, за истину. Этой теорией исчерпывающе объясняется абсолютно все, что я выписал немного выше у Фабра относительно муравьев, ос и птиц, и не объясняет только феномен чукчи. Но именно для этого и существуют уточнения теорий, о которых я только что сказал.
Я, конечно, мог бы сейчас приводить вновь каждое уже раз приведенное предложение Фабра и исчерпывающе его объяснять своей теорией, но это будет скучно для спринтеров. Лучше прочтите, если желаете, цитаты еще раз, и вы сами увидите, что я на сегодняшнем уровне знаний не ошибаюсь. А я ограничусь следующим наблюдением профессора А.З. Захарова над российскими рыжими лесными муравьями.
«Муравьи, живущие на западной окраине леса, знают о существовании себе подобных на востоке, поддерживают контакты и общаются (длина дороги – 9 км), обмениваются расплодом, услугами, если в соседнем муравейнике надо решить какие–то важные хозяйственные задачи. Внутри муравейника – жесткая подчиненная иерархия. Между собой муравейники абсолютно равны. Работа строится по принципу конфедерации. Строителя другой муравей несет в другой муравейник на работу. Потом точно так же принесет обратно. Носят строителей целыми стаями. За две недели сооружается новый муравейник, тогда как 300 тыс. муравьев – собственников муравейника будут его строить 4 года. Изначально муравей рождается одиночным насекомым. Если его извлечь в младенчестве и заставить жить отдельно, он никогда не сможет жить в социуме, в муравейнике. Для этого его обучают в социуме. Установлено, что муравьи умеют передавать друг другу информацию на уровне тектильных контактов (скрещивая усики–антенны). Каждый муравей работает не больше 6 часов в день, остальное время – отдыхает. Умывание занимает до 20 процентов всего муравьиного времени, и даже больше, чем сон».
Здесь главные следующие моменты. Из муравья вне муравейника вырастет Маугли вне человеческого общества.
Когда надо, и амазонки могли бы создать в своем социуме муравьев, знающих дорогу, но дело в том, что и люди–грабители тоже редко промышляют в одном и том же месте. Предпочтительнее менять места ограблений. С другой стороны, люди – предмет ограбления, тоже перестают появляться в опасных местах. Значит, знатоки дорог не нужны. Тем более, что согласно Фабру, если амазонки не смогли унести всех куколок, то они тут же возвращаются дограбить, пока дорогу не позабыли.
У муравья малый запас энергии, недаром он работает не более 6 часов, а остальное время отдыхает. Поэтому после путешествия на 8 километров он уже – не работник. Поэтому муравьям–строителям и нужно «такси», причем согласно писателю Фонвизину «географию седокам Митрофанушкам изучать не надо, извозчик довезет, куда следует».
И вообще, откуда муравьям известно, что соседнему муравейнику надо помочь построить муравейник до холодов? Значит, существует договор между муравейниками, тем более, что муравейники – равноправны.
Строительство.
1. Матери–строители.«Когда эвмен Амедея строится на горизонтальной поверхности, где ему ничто не мешает, то он возводит полукруглый колпак, купол с горлышком на верхушке. Горлышко это изящно расширено, и в нем – узкий проход, как раз такой, чтобы смог протиснуться хозяин горшочка. Диаметр этой постройки около двадцати пяти миллиметров, высота двадцать миллиметров. Если гнездо сделано на вертикальной поверхности, то оно и тогда сохраняет форму купола.
Свою постройку оса начинает с сооружения круглой ограды, толщиной примерно в три миллиметра. Эту стену она делает из известковой земли и крохотных камешков. Материал она добывает на какой–нибудь утоптанной тропинке, на укатанных дорогах — на самых сухих местах, где почва тверда как камень. Оса скоблит землю концами челюстей и, собрав немного пыли, смачивает ее слюной. Изготовленный таким способом цемент не пропускает воды. Кроме цемента, нужны еще и камешки. Они различны по форме, угловатые, кругленькие, но примерно одинаковой величины. Обычно это зерна песка — крупинки песчаника. Любимые камешки — прозрачные и блестящие кусочки кварца. Их эвмен выбирает самым тщательным образом: вертит в челюстях так и этак и берет лишь подходящие по величине и весу.
Эти камешки оса и втыкает в еще мягкую цементную массу начатой постройки. Она до половины погружает их в стенку: камешки выступают наружу, но внутренняя сторона стенки остается совершенно гладкой. Затем эвмен укладывает следующий цементный слой, а в него снова втыкает камешки. Постройка растет. По мере того как здание становится выше, оса наклоняет стенки немного внутрь. Образуется свод, и здание принимает округлую форму купола. При сооружении куполов мы устраиваем подпорки всякого рода, возводим «леса». Эвмен — более смелый строитель и сооружает свой купол без подпорок.
На вершине купола оса оставляет круглое отверстие, а над ним возводит расширенное горлышко. Оно слеплено из чистого цемента и похоже на изящное горлышко от русской вазы. Когда в ячейку–горшок будет положена провизия и отложено яичко, оса закроет отверстие горлышка цементной пробкой, в которую воткнет один камешек. Только один!
Такая постройка не боится непогоды. Она не уступает надавливанию пальцами, и ее нелегко снять ножом с камня, не разломав на куски.
Так выглядит постройка, если она состоит лишь из одной ячейки. Но почти всегда эвмен прислоняет к первому куполу еще пять, шесть и больше других. Такой прием облегчает работу строителя: одна и та же стенка служит для двух соседних комнат. Изящный купол — первая ячейка — исчезает, и гнездо начинает выглядеть комком высохшей грязи, утыканным крохотными камешками. Рассмотрите этот комок, и вы увидите, что здесь несколько ячеек, и у каждой есть расширенное горлышко, заткнутое цементной пробкой и одним камешком.
Пчела–каменщица, с которой мы еще встретимся, строит свои гнезда из тех же материалов. Построив несколько ячеек, прилепленных одна к другой, она прикрывает все гнездо толстым слоем цемента. Постройка амедеева эвмена так прочна, что ей не нужна общая покрышка. По этому признаку легко различить постройки каменщицы и эвмена Амедея.
Замечателен следующий факт. Часто видишь, что купол амедеева эвмена утыкан пустыми раковинками улиток, побелевшими на солнце. Обычно это раковинки одной из самых маленьких наших сухопутных улиток — улиточки полосатой, обычной на сухих склонах. Я видел гнезда, в которых эти раковинки заменили почти все камешки, и такие постройки выглядели шкатулками из раковинок, сделанными терпеливой рукой. Очевидно, у амедеева эвмена есть нечто вроде стремления к изящному. Если он найдет кусочки прозрачного кварца, то и смотреть не станет на другие камешки. Найдя побелевшую раковинку улитки, он спешит украсить ею свою постройку, а найдет таких раковинок много — все пойдут на отделку жилья. Это высшее проявление его вкуса. Так ли это? Кто решит?
У всех трех видов халикодом строительные материалы одинаковы. Это глинисто–известковая земля с небольшой примесью песка, смоченная слюной пчелы. Влажная почва облегчила бы работу и уменьшила расход слюны. Нет! Такой земли халикодома не возьмет. Ей нужен сухой порошок, жадно впитывающий влагу, нечто вроде цемента, хорошо твердеющего, похожего на ту замазку, которую мы готовим из негашеной извести и яичного белка.
Амбарная и кустарниковая халикодомы всего охотнее берут материал для постройки на утоптанных тропинках или на проезжих дорогах с плотно утрамбованным грунтом. Здесь, не обращая внимания на пешеходов, проезжих и скот, они беспрерывно летают взад и вперед. Улетающие несут в челюстях комочек известковой замазки, прилетающие присаживаются на самых сухих и твердых местах. Они царапают челюстями, скребут передними лапками, отделяя крохотные частички грунта. Держат их во рту, давая пропитаться слюной, и слепляют в комочек. Пчела работает с таким увлечением, что ее скорее раздавишь, чем сгонишь с дороги.
Каменщица селится вдали от жилья человека. Ее редко увидишь на накатанных дорогах и утоптанных тропинках: их обычно нет вблизи ее построек. Эта пчела собирает просто сухую землю, богатую мелким песком. Она может построить новое гнездо на новом месте. А может и воспользоваться ячейками старого гнезда, подправив их. Займемся сначала первым случаем.
Найдя подходящий камень, каменщица прилетает к нему с земляным комочком и укладывает его на поверхности камня. Ее инструменты — челюсти и передние ножки. Работая ими, она начинает лепить круглый валик, который не подсыхает: пчела выделяет слюну. В эту мягкую массу каменщица вставляет снаружи мелкие угловатые камешки. Так закладывается фундамент постройки. На первый слой пчела укладывает второй, третий и так, пока ячейка не достигнет высоты два–три сантиметра.
Камешки экономят и труд пчелы, и строительный цемент. Она выбирает их очень тщательно, предпочитая твердые и угловатые. На наружной стороне ячейки они торчат, но внутри ячейка должна быть гладкой, и здесь она обмазана чистым земляным цементом. Эта штукатурная работа проделана без особой тщательности, можно сказать — грубыми ударами лопатки. Позже, перед окукливанием, личинка покроет шелком эти грубые стены. Отверстие ячейки всегда обращено кверху. Если ячейка построена на горизонтальном основании, то она поднимается башенкой. Если же гнездо строится на поверхности вертикальной или наклонной, то ячейка выглядит половинкой разрезанного вдоль наперстка. Такой фундамент заменяет одну из стен ячейки.
Когда ячейка готова, заготовляются припасы: мед и цветочная пыльца» (конец цитаты).
Я вновь и вновь убеждаюсь, что Фабр был противником понятия инстинкта, он стоял на позиции интеллекта у таких маленьких животных. А свои заклинания типа «это все – инстинкт» он тут же и опровергает конкретными фактами: «Очевидно, у амедеева эвмена есть нечто вроде стремления к изящному. Если он найдет кусочки прозрачного кварца, то и смотреть не станет на другие камешки. Найдя побелевшую раковинку улитки, он спешит украсить ею свою постройку, а найдет таких раковинок много — все пойдут на отделку жилья. Это высшее проявление его вкуса». Но Фабр проявляет умеренность, он как бы вкладывает нам в рот непережеванную пищу, представляя нам возможность немного поработать челюстями. Что ж, давайте, пережуем.
Во–первых, вы все видели как при самых различных погодных условиях, от нестерпимого зноя до мелкого холодного дождя напополам со снегом и прочимы невыносимыми погодными катаклизмами, работают каменщики–люди. То есть, работа эта – не сахар. И каменщиков на земле – миллионы. И вы, безусловно, наслышаны, какие есть у людей хитрые машины–автоматы и станки с числовым программным управлением, и даже роботы, приваривающие, например, детали друг к другу. В связи с этим спросите себя: почему до сих пор не создан робот для каменной кладки? И вам нечего будет сказать, коме как – такой робот по приемлемой цене создать невозможно. Мысль о роботе ценой в межпланетный космический аппарат вы тут же отбросите, таких аппаратов надо будет не единицы, а миллионы. Все это потому, что каменная кладка, выполняемая двумя руками, требует слишком много мелкого, рутинного, но непрерывно проявляемого интеллекта, причем в столь широком диапазоне задач, что собрать их в одной машине даже в 21 веке невообразимо трудно и еще более невообразимо по дороговизне. Другими словами, оса при кладке проявляет не инстинкт, а – интеллект. Достаточно, по–моему, еще раз привести часть цитаты: « эвмен выбирает различные по форме, угловатые, кругленькие, но примерно одинаковой величины камешки самым тщательным образом: вертит в челюстях так и этак и берет лишь подходящие по величине и весу». А укладка таких камешков так, чтобы выступающие наружу камешки были – как попало, но внутренняя сторона стенки оставалась бы совершенно гладкой, – это вам не одинаковые как близнецы кирпичи укладывать.
Во–вторых, «цемент», хотя он – строительный раствор. Это не тот нынешний цемент, который мы получаем миллионами тонн с заводов, это гораздо лучше, он похож на ту замазку , которую мы готовим из негашеной извести и яичного белка. Во времена Фабра из–за дороговизны таким способом делали уже только замазку, а не строительный раствор при каменной или кирпичной кладке. Только надо знать, что самые долговечные древние кирпично–каменные сооружения клались именно на этой самой замазке из негашеной извести и яичного белка, используемой как обычный строительный раствор. Как и у ос. Так кто у кого научился?
В третьих, осы не удосужились изобрести шаровые мельницы, в которых люди получают тонко измельченный продукт из известняка, одновременно обжигая его, то есть удаляя из него так называемую структурную воду, чтобы получить чистую окись кальция, CaO. Но это им и не нужно. Мы непрерывно ходим по своим дорогам и выполняем подошвами своих башмаков работу шаровых мельниц, а жгучее солнце выжигает из этой пыли структурную воду: осы присаживаются на самых сухих местах утоптанных тропинок. Мало того, в жарком Египте работу шаровых мельниц выполняет ветер, несущий тончайшую пыль, которой египетским осам хватает за глаза. И ведь недаром именно в Египте, как это исчерпывающе доказали Носовский и Фоменко, пирамиды строили не из монолитных камней, а прямо на месте заливали бетонный раствор в виде каменных блоков. Цементом служила эта же самая известковая пыль, обожженная солнцем.
В четвертых, оса не только искушенный каменщик, не только изобретатель и производитель цемента и строительного раствора, оса – искусный архитектор и декоратор. Только особенно понравившаяся ей форма дома наподобие русского горшка(крынки) стала канонической. А специалист по бесформенным формам Карбюзье разве лучше? Его фантастические формы пришли и ушли, а идеальный по форме русский горшок, напоминающий прекрасную голую женщину остался.
Все четыре приведенных пункта безусловно показывают высочайший интеллект, только нам, разумным, он как–то непонятен и мы его решили назвать идиотским словом инстинкт. Однако пойдем дальше.
«Пригладимся немного к искусству мегахилы. Ее постройка состоит из множества кусков листьев. Куски эти трех сортов: овальные для стенок ячейки, круглые для крышек и неправильные для передней и задней пробки. Нет никакой трудности вырезать эти последние: пчела отгрызает выдающуюся часть листа и берет ее такой, каковой она окажется. В этой работе нет ничего, заслуживающего внимания.
Иное дело — овальные куски. Чем руководствуется пчела, вырезывая правильные эллипсы из тонкой пластинки листа белой акации? Как и чем она определяет размеры кусочка? По какому образцу работают ее ножницы? Охотно предположишь, что пчела сама служит живым циркулем, что она способна вычертить вращением своего тела эллипс, подобно тому как наша рука, вращаясь на упоре плеча, чертит круг. Меня соблазнило бы такое объяснение, если бы наряду с большими овальными кусками не было бы и маленьких, но таких же овальных. Сомнительно, что существует механизм, сам изменяющий радиус и степень изгиба линии, сообразно с требованиями чертежа. Здесь должно быть нечто иное. Круглые кусочки крышечки свидетельствуют об этом. Если пчела вырезывает овальные куски при помощи природного циркуля — строения ее тела, то как же ей удается вырезать круглые кусочки?
После этого опыта мне кажется очевидным, что запах здесь не играет никакой роли: ведь вода смыла с дороги все. Посмотрим теперь, что произойдет, если запах муравьиной кислоты заменить другим, более сильным. Я подстерегаю очередной поход амазонок и в одном месте их пути натираю почву несколькими горстями мяты, только что срезанной мною в саду. Листьями мяты я прикрываю дорогу позади надушенного места. Муравьи проходят по натертому мятой месту совершенно спокойно. Перед местом, прикрытым листьями, они несколько задерживаются, но потом проходят и по листьям.
После этих двух опытов, я думаю, нельзя посчитать обоняние руководителем муравьев, возвращающихся в гнездо. Другие доказательства окончательно убедят нас в этом.
Ничего не трогая, я разложил поперек пути большие газетные листы, придавив их камешками. Этот ковер совершенно изменил внешность пути, но ничего не отнял у него из того, что могло бы издавать запах. Перед газетными листами муравьи колебались еще больше, чем перед всеми иными препятствиями. Они обследовали бумагу со всех сторон, пытались пройти вперед, отступали и очень не сразу отважились пойти по незнакомой дороге. Наконец бумажная преграда была пройдена. Но впереди муравьев ожидала новая хитрость: я усыпал дорогу тонким слоем песка. Песок желтый, а почва сероватая. Изменившаяся окраска пути сбивает с толку муравьев, и они снова колеблются. Но колебания эти были короче, чем перед бумагой. В конце концов они прошли и через это препятствие.
Листы бумаги и песок не могли уничтожить запаха. Судя по остановкам и колебаниям, находить здесь дорогу муравьям помогало не обоняние, а зрение. Ведь каждый раз, как я изменял внешний вид пути при помощи щетки, воды, листьев, мяты, бумаги или песка, возвращающаяся колонна останавливается, колеблется.
Конечно, зрение, но очень близорукое, для которого несколько песчинок изменяют горизонт. И тогда отряд, спешащий домой, останавливается, очутившись в незнакомой ему местности. Если препятствие, наконец, пройдено, то лишь потому, что некоторым муравьям удается сделать это. Остальные следуют по следам этих удальцов.
Зрения было бы недостаточно, если бы муравьи не обладали хорошей памятью на места. Память у муравьев? Что это такое? Чем она похожа на нашу память? У меня нет ответа на эти вопросы, но несколько строк хватит, чтобы доказать, что насекомое помнит те места, на которых оно однажды побывало. Вот что я видел много раз. Иной раз случается, что в ограбленном муравейнике добычи оказывалось больше, чем амазонки смогли унести за один набег. Значит, нужен второй поход, и на другой день или через несколько дней отправляется новая экспедиция. Теперь колонна уже не ищет дороги: амазонки направляются к богатому куколками муравейнику по уже известной им дороге.
Мне приходилось отмечать камешками два десятка метров пути, по которому два–три дня назад прошли муравьи, и я заставал их экспедиции на той же самой дороге. Я вперед говорил себе: «Они пройдут по следам, намеченным камнями», и они действительно шли вдоль моего ряда камешков, не делая заметных отклонений. Возможно ли, что дорога несколько дней сохраняла оставленный на ней запах? Никто не решится утверждать это. Значит, муравей руководствуется именно зрением, соединенным с памятью о местности. Эта память так прочна, что удерживается день и дольше. Она и необычайно точна, потому что ведет колонну по той самой тропинке, по которой она шла вчера, ведет по всем ее извивам.
Как станет вести себя муравей в незнакомой местности? Обладает ли он, хотя бы в небольшой степени, направляющим чувством халикодом? Может ли он найти свой муравейник или догнать свой отряд?
Во время своих грабительских походов амазонки посещают разные части моего сада неодинаково: чаще других они отправляются на северные участки, где больше муравейников. В южной части сада я их вижу очень редко, и, очевидно, она им знакома мало. Запомнив это, посмотрим, как ведет себя муравей, сбившийся с дороги.
Я поджидаю вблизи муравейника возвращающийся из набега отряд. Подставляю одному муравью сухой лист и, когда он вползает на него, отхожу на два–три шага в южном направлении. Этого достаточно, чтобы муравей заблудился. Положенный на землю, он бродит наудачу, держа в челюстях добычу. Я вижу, как он поспешно удаляется от своих товарищей, возвращается, опять удаляется, идет то направо, то налево. Все напрасно. Этот муравей заблудился в двух шагах от своего отряда. Я помню несколько таких случаев, когда заблудившийся, проискав с полчаса дорогу, не находил ее, наоборот, все дальше и дальше уходил от нее, держа в челюстях куколку. Не знаю, что сталось с ним и с его добычей. У меня не хватало терпения до конца проследить за этими глупыми хищниками.
Повторим опыт, но теперь отнесем муравья к северу. После более или менее долгих колебаний и поисков во всех направлениях муравей догоняет свою колонну. Он очутился в знакомой ему местности.
Итак, ни вращение коробки, ни холмы и леса на пути, ни запутывание дороги, ни новизна места — ничто не может сбить с пути халикодом и помешать им вернуться к гнезду. Что же указывало путь моим пленницам? Голубь, занесенный за сотни километров от своей голубятни, находит ее. Ласточка, возвращаясь со своих зимних квартир в Африке, перелетает моря и поселяется в своем старом гнезде. Что руководит ими в столь далеком путешествии? Что руководит кошкой, когда она бежит домой, находя дорогу среди путаницы улиц и переулков, которые видит в первый раз? Что заставляло халикодом, выпущенных в лесу, сразу лететь в сторону гнезда? Конечно, не зрение и не память. У них есть какая–то особенная способность, специальное, направляющее, чувство. Оно так чуждо нам, что мы не можем мало–мальски отчетливо понять его, и оно–то и направляет голубя, ласточку, кошку, пчелу и других, позволяет им выбраться из незнакомой местности. Не буду выяснять, что это за чувство. Я доволен уже тем, что посодействовал доказательствам его существования.
С каким специальным органом связано это чувство, где помещается такой орган у перепончатокрылых насекомых? Раньше всего вспоминаешь усики: к ним прибегают всякий раз, когда не могут понять действий насекомого. Помимо того, у меня немало поводов, чтобы приписать им направляющее чувство. Отыскивая озимого червя, щетинистая аммофила все время ощупывает усиками почву, по–видимому, она при их помощи и узнает о присутствии дичи в почве. Эти исследующие нити–усики, направляющие охотника, не могут ли они направлять и путешественника? Посмотрим, что скажет опыт.
У нескольких халикодом я обрезаю как можно короче усики. Уношу этих изуродованных пчел подальше от гнезда и выпускаю. Они возвращаются в гнездо, как и обычные пчелы, Я проделывал такие опыты и с бугорчатой церцерис: она возвращалась к своей норке. Итак, от одной из гипотез мы отказались: направляющее чувство с усиками не связано. С чем же оно связано, где искать его? Я не знаю.
Но зато я хорошо знаю, что пчелы с отрезанными усиками, возвратясь к гнезду, не возобновляют работ. Пчела летает около своей постройки, присаживается на край ячейки и долго сидит здесь, задумчивая и унылая. Она улетает и прилетает, прогоняет всякую дерзкую соседку, но никогда не начинает работать. На другой день такую пчелу возле гнезда уже не видишь: лишившийся инструментов, рабочий не склонен работать. По–видимому, усики халикодомы играют очень важную роль в совершенстве ее работы: они постоянно шевелятся, ощупывают, измеряют. По–видимому, усики — измерительные инструменты пчелы: они и угломер, и отвес, и все прочее. Но в чем заключается их настоящая роль — этого я не знаю» (конец цитаты).
За эту цитату я очень благодарен покойному Фабру, но прежде, чем перейти к ее анализу, я должен сделать небольшое замечание, касающееся того, как Фабр был близок к открытию, но все же, по–моему, специально не стал его делать. Ибо он наблюдатель и экспериментатор, но не теоретик. Особенно в России теоретиков очень почитают, а экспериментаторов считают как бы учеными второй свежести, как икру. Между тем, научные сведения, добытые экспериментаторами, остаются в науке навсегда, и ценность у них только возрастает, как у картин Рембрандта или Рафаэля. Тогда как теории меняются чуть ли не каждый день, хотя они и основаны на добыче экспериментаторов. И, несмотря на то, что весь грохот, произведенный новомодной теорией, совершенно поглощает слабеньких червячков опыта, в конечном счете ни одна теория не бывает вечной, через определенное время любая теория в любой отрасли знания становится смешной и по–детски глупой. Грохочет новая теория или хотя бы ее уточнение, камня на камне не оставляющее от прежних взглядов.
Но люди на теоретиков и экспериментаторов делятся не по этому принципу. Это их внутреннее предпочтение. Теоретики наглы и смелы и наглость я не зря поставил на первое место. Экспериментаторы робки и сомневающиеся, их идеал – уточнение, и они без этого боятся лишний раз рот открыть. Так уж люди устроены, и с этим ничего поделать нельзя.
Муравьи ползают по земле, и глаза их в нескольких миллиметрах от плоскости, на которой они находятся. Пчелы и осы летают на высоте нескольких метров, птицы же, особенно перелетные, забираются иногда на километр или более высоты. Фокус зрения муравья, естественно, равен нескольким сантиметрам, может быть, до метра. Фокус зрения ос и пчел в диапазоне регулируемой резкости может быть где–то от дециметров до ста метров. У птиц же высший предел километров до 30–40, а низший, чтобы увидеть зернышко на полу. Но так как при большом диапазоне изменения фокуса регулирование линзы не может быть особо точным, особенно на малых расстояниях, бедные птички иногда вместо зернышек склевывают маленькие гаечки и болтики. Осы же и пчелы находятся в промежуточном состоянии, поэтому они иногда не узнают своих личинок по чертам лица. Вот и вся теория.
Только к ней надо присовокупить изумительную зрительную память, и именно как бы в цифровом, а не в аналоговом виде, каковая так исчерпывающе доказана Фабром, что уж примите ее, пожалуйста, за истину. Этой теорией исчерпывающе объясняется абсолютно все, что я выписал немного выше у Фабра относительно муравьев, ос и птиц, и не объясняет только феномен чукчи. Но именно для этого и существуют уточнения теорий, о которых я только что сказал.
Я, конечно, мог бы сейчас приводить вновь каждое уже раз приведенное предложение Фабра и исчерпывающе его объяснять своей теорией, но это будет скучно для спринтеров. Лучше прочтите, если желаете, цитаты еще раз, и вы сами увидите, что я на сегодняшнем уровне знаний не ошибаюсь. А я ограничусь следующим наблюдением профессора А.З. Захарова над российскими рыжими лесными муравьями.
«Муравьи, живущие на западной окраине леса, знают о существовании себе подобных на востоке, поддерживают контакты и общаются (длина дороги – 9 км), обмениваются расплодом, услугами, если в соседнем муравейнике надо решить какие–то важные хозяйственные задачи. Внутри муравейника – жесткая подчиненная иерархия. Между собой муравейники абсолютно равны. Работа строится по принципу конфедерации. Строителя другой муравей несет в другой муравейник на работу. Потом точно так же принесет обратно. Носят строителей целыми стаями. За две недели сооружается новый муравейник, тогда как 300 тыс. муравьев – собственников муравейника будут его строить 4 года. Изначально муравей рождается одиночным насекомым. Если его извлечь в младенчестве и заставить жить отдельно, он никогда не сможет жить в социуме, в муравейнике. Для этого его обучают в социуме. Установлено, что муравьи умеют передавать друг другу информацию на уровне тектильных контактов (скрещивая усики–антенны). Каждый муравей работает не больше 6 часов в день, остальное время – отдыхает. Умывание занимает до 20 процентов всего муравьиного времени, и даже больше, чем сон».
Здесь главные следующие моменты. Из муравья вне муравейника вырастет Маугли вне человеческого общества.
Когда надо, и амазонки могли бы создать в своем социуме муравьев, знающих дорогу, но дело в том, что и люди–грабители тоже редко промышляют в одном и том же месте. Предпочтительнее менять места ограблений. С другой стороны, люди – предмет ограбления, тоже перестают появляться в опасных местах. Значит, знатоки дорог не нужны. Тем более, что согласно Фабру, если амазонки не смогли унести всех куколок, то они тут же возвращаются дограбить, пока дорогу не позабыли.
У муравья малый запас энергии, недаром он работает не более 6 часов, а остальное время отдыхает. Поэтому после путешествия на 8 километров он уже – не работник. Поэтому муравьям–строителям и нужно «такси», причем согласно писателю Фонвизину «географию седокам Митрофанушкам изучать не надо, извозчик довезет, куда следует».
И вообще, откуда муравьям известно, что соседнему муравейнику надо помочь построить муравейник до холодов? Значит, существует договор между муравейниками, тем более, что муравейники – равноправны.
Строительство.
1. Матери–строители.«Когда эвмен Амедея строится на горизонтальной поверхности, где ему ничто не мешает, то он возводит полукруглый колпак, купол с горлышком на верхушке. Горлышко это изящно расширено, и в нем – узкий проход, как раз такой, чтобы смог протиснуться хозяин горшочка. Диаметр этой постройки около двадцати пяти миллиметров, высота двадцать миллиметров. Если гнездо сделано на вертикальной поверхности, то оно и тогда сохраняет форму купола.
Свою постройку оса начинает с сооружения круглой ограды, толщиной примерно в три миллиметра. Эту стену она делает из известковой земли и крохотных камешков. Материал она добывает на какой–нибудь утоптанной тропинке, на укатанных дорогах — на самых сухих местах, где почва тверда как камень. Оса скоблит землю концами челюстей и, собрав немного пыли, смачивает ее слюной. Изготовленный таким способом цемент не пропускает воды. Кроме цемента, нужны еще и камешки. Они различны по форме, угловатые, кругленькие, но примерно одинаковой величины. Обычно это зерна песка — крупинки песчаника. Любимые камешки — прозрачные и блестящие кусочки кварца. Их эвмен выбирает самым тщательным образом: вертит в челюстях так и этак и берет лишь подходящие по величине и весу.
Эти камешки оса и втыкает в еще мягкую цементную массу начатой постройки. Она до половины погружает их в стенку: камешки выступают наружу, но внутренняя сторона стенки остается совершенно гладкой. Затем эвмен укладывает следующий цементный слой, а в него снова втыкает камешки. Постройка растет. По мере того как здание становится выше, оса наклоняет стенки немного внутрь. Образуется свод, и здание принимает округлую форму купола. При сооружении куполов мы устраиваем подпорки всякого рода, возводим «леса». Эвмен — более смелый строитель и сооружает свой купол без подпорок.
На вершине купола оса оставляет круглое отверстие, а над ним возводит расширенное горлышко. Оно слеплено из чистого цемента и похоже на изящное горлышко от русской вазы. Когда в ячейку–горшок будет положена провизия и отложено яичко, оса закроет отверстие горлышка цементной пробкой, в которую воткнет один камешек. Только один!
Такая постройка не боится непогоды. Она не уступает надавливанию пальцами, и ее нелегко снять ножом с камня, не разломав на куски.
Так выглядит постройка, если она состоит лишь из одной ячейки. Но почти всегда эвмен прислоняет к первому куполу еще пять, шесть и больше других. Такой прием облегчает работу строителя: одна и та же стенка служит для двух соседних комнат. Изящный купол — первая ячейка — исчезает, и гнездо начинает выглядеть комком высохшей грязи, утыканным крохотными камешками. Рассмотрите этот комок, и вы увидите, что здесь несколько ячеек, и у каждой есть расширенное горлышко, заткнутое цементной пробкой и одним камешком.
Пчела–каменщица, с которой мы еще встретимся, строит свои гнезда из тех же материалов. Построив несколько ячеек, прилепленных одна к другой, она прикрывает все гнездо толстым слоем цемента. Постройка амедеева эвмена так прочна, что ей не нужна общая покрышка. По этому признаку легко различить постройки каменщицы и эвмена Амедея.
Замечателен следующий факт. Часто видишь, что купол амедеева эвмена утыкан пустыми раковинками улиток, побелевшими на солнце. Обычно это раковинки одной из самых маленьких наших сухопутных улиток — улиточки полосатой, обычной на сухих склонах. Я видел гнезда, в которых эти раковинки заменили почти все камешки, и такие постройки выглядели шкатулками из раковинок, сделанными терпеливой рукой. Очевидно, у амедеева эвмена есть нечто вроде стремления к изящному. Если он найдет кусочки прозрачного кварца, то и смотреть не станет на другие камешки. Найдя побелевшую раковинку улитки, он спешит украсить ею свою постройку, а найдет таких раковинок много — все пойдут на отделку жилья. Это высшее проявление его вкуса. Так ли это? Кто решит?
У всех трех видов халикодом строительные материалы одинаковы. Это глинисто–известковая земля с небольшой примесью песка, смоченная слюной пчелы. Влажная почва облегчила бы работу и уменьшила расход слюны. Нет! Такой земли халикодома не возьмет. Ей нужен сухой порошок, жадно впитывающий влагу, нечто вроде цемента, хорошо твердеющего, похожего на ту замазку, которую мы готовим из негашеной извести и яичного белка.
Амбарная и кустарниковая халикодомы всего охотнее берут материал для постройки на утоптанных тропинках или на проезжих дорогах с плотно утрамбованным грунтом. Здесь, не обращая внимания на пешеходов, проезжих и скот, они беспрерывно летают взад и вперед. Улетающие несут в челюстях комочек известковой замазки, прилетающие присаживаются на самых сухих и твердых местах. Они царапают челюстями, скребут передними лапками, отделяя крохотные частички грунта. Держат их во рту, давая пропитаться слюной, и слепляют в комочек. Пчела работает с таким увлечением, что ее скорее раздавишь, чем сгонишь с дороги.
Каменщица селится вдали от жилья человека. Ее редко увидишь на накатанных дорогах и утоптанных тропинках: их обычно нет вблизи ее построек. Эта пчела собирает просто сухую землю, богатую мелким песком. Она может построить новое гнездо на новом месте. А может и воспользоваться ячейками старого гнезда, подправив их. Займемся сначала первым случаем.
Найдя подходящий камень, каменщица прилетает к нему с земляным комочком и укладывает его на поверхности камня. Ее инструменты — челюсти и передние ножки. Работая ими, она начинает лепить круглый валик, который не подсыхает: пчела выделяет слюну. В эту мягкую массу каменщица вставляет снаружи мелкие угловатые камешки. Так закладывается фундамент постройки. На первый слой пчела укладывает второй, третий и так, пока ячейка не достигнет высоты два–три сантиметра.
Камешки экономят и труд пчелы, и строительный цемент. Она выбирает их очень тщательно, предпочитая твердые и угловатые. На наружной стороне ячейки они торчат, но внутри ячейка должна быть гладкой, и здесь она обмазана чистым земляным цементом. Эта штукатурная работа проделана без особой тщательности, можно сказать — грубыми ударами лопатки. Позже, перед окукливанием, личинка покроет шелком эти грубые стены. Отверстие ячейки всегда обращено кверху. Если ячейка построена на горизонтальном основании, то она поднимается башенкой. Если же гнездо строится на поверхности вертикальной или наклонной, то ячейка выглядит половинкой разрезанного вдоль наперстка. Такой фундамент заменяет одну из стен ячейки.
Когда ячейка готова, заготовляются припасы: мед и цветочная пыльца» (конец цитаты).
Я вновь и вновь убеждаюсь, что Фабр был противником понятия инстинкта, он стоял на позиции интеллекта у таких маленьких животных. А свои заклинания типа «это все – инстинкт» он тут же и опровергает конкретными фактами: «Очевидно, у амедеева эвмена есть нечто вроде стремления к изящному. Если он найдет кусочки прозрачного кварца, то и смотреть не станет на другие камешки. Найдя побелевшую раковинку улитки, он спешит украсить ею свою постройку, а найдет таких раковинок много — все пойдут на отделку жилья. Это высшее проявление его вкуса». Но Фабр проявляет умеренность, он как бы вкладывает нам в рот непережеванную пищу, представляя нам возможность немного поработать челюстями. Что ж, давайте, пережуем.
Во–первых, вы все видели как при самых различных погодных условиях, от нестерпимого зноя до мелкого холодного дождя напополам со снегом и прочимы невыносимыми погодными катаклизмами, работают каменщики–люди. То есть, работа эта – не сахар. И каменщиков на земле – миллионы. И вы, безусловно, наслышаны, какие есть у людей хитрые машины–автоматы и станки с числовым программным управлением, и даже роботы, приваривающие, например, детали друг к другу. В связи с этим спросите себя: почему до сих пор не создан робот для каменной кладки? И вам нечего будет сказать, коме как – такой робот по приемлемой цене создать невозможно. Мысль о роботе ценой в межпланетный космический аппарат вы тут же отбросите, таких аппаратов надо будет не единицы, а миллионы. Все это потому, что каменная кладка, выполняемая двумя руками, требует слишком много мелкого, рутинного, но непрерывно проявляемого интеллекта, причем в столь широком диапазоне задач, что собрать их в одной машине даже в 21 веке невообразимо трудно и еще более невообразимо по дороговизне. Другими словами, оса при кладке проявляет не инстинкт, а – интеллект. Достаточно, по–моему, еще раз привести часть цитаты: « эвмен выбирает различные по форме, угловатые, кругленькие, но примерно одинаковой величины камешки самым тщательным образом: вертит в челюстях так и этак и берет лишь подходящие по величине и весу». А укладка таких камешков так, чтобы выступающие наружу камешки были – как попало, но внутренняя сторона стенки оставалась бы совершенно гладкой, – это вам не одинаковые как близнецы кирпичи укладывать.
Во–вторых, «цемент», хотя он – строительный раствор. Это не тот нынешний цемент, который мы получаем миллионами тонн с заводов, это гораздо лучше, он похож на ту замазку , которую мы готовим из негашеной извести и яичного белка. Во времена Фабра из–за дороговизны таким способом делали уже только замазку, а не строительный раствор при каменной или кирпичной кладке. Только надо знать, что самые долговечные древние кирпично–каменные сооружения клались именно на этой самой замазке из негашеной извести и яичного белка, используемой как обычный строительный раствор. Как и у ос. Так кто у кого научился?
В третьих, осы не удосужились изобрести шаровые мельницы, в которых люди получают тонко измельченный продукт из известняка, одновременно обжигая его, то есть удаляя из него так называемую структурную воду, чтобы получить чистую окись кальция, CaO. Но это им и не нужно. Мы непрерывно ходим по своим дорогам и выполняем подошвами своих башмаков работу шаровых мельниц, а жгучее солнце выжигает из этой пыли структурную воду: осы присаживаются на самых сухих местах утоптанных тропинок. Мало того, в жарком Египте работу шаровых мельниц выполняет ветер, несущий тончайшую пыль, которой египетским осам хватает за глаза. И ведь недаром именно в Египте, как это исчерпывающе доказали Носовский и Фоменко, пирамиды строили не из монолитных камней, а прямо на месте заливали бетонный раствор в виде каменных блоков. Цементом служила эта же самая известковая пыль, обожженная солнцем.
В четвертых, оса не только искушенный каменщик, не только изобретатель и производитель цемента и строительного раствора, оса – искусный архитектор и декоратор. Только особенно понравившаяся ей форма дома наподобие русского горшка(крынки) стала канонической. А специалист по бесформенным формам Карбюзье разве лучше? Его фантастические формы пришли и ушли, а идеальный по форме русский горшок, напоминающий прекрасную голую женщину остался.
Все четыре приведенных пункта безусловно показывают высочайший интеллект, только нам, разумным, он как–то непонятен и мы его решили назвать идиотским словом инстинкт. Однако пойдем дальше.
«Пригладимся немного к искусству мегахилы. Ее постройка состоит из множества кусков листьев. Куски эти трех сортов: овальные для стенок ячейки, круглые для крышек и неправильные для передней и задней пробки. Нет никакой трудности вырезать эти последние: пчела отгрызает выдающуюся часть листа и берет ее такой, каковой она окажется. В этой работе нет ничего, заслуживающего внимания.
Иное дело — овальные куски. Чем руководствуется пчела, вырезывая правильные эллипсы из тонкой пластинки листа белой акации? Как и чем она определяет размеры кусочка? По какому образцу работают ее ножницы? Охотно предположишь, что пчела сама служит живым циркулем, что она способна вычертить вращением своего тела эллипс, подобно тому как наша рука, вращаясь на упоре плеча, чертит круг. Меня соблазнило бы такое объяснение, если бы наряду с большими овальными кусками не было бы и маленьких, но таких же овальных. Сомнительно, что существует механизм, сам изменяющий радиус и степень изгиба линии, сообразно с требованиями чертежа. Здесь должно быть нечто иное. Круглые кусочки крышечки свидетельствуют об этом. Если пчела вырезывает овальные куски при помощи природного циркуля — строения ее тела, то как же ей удается вырезать круглые кусочки?