Страница:
В связи с этим невольно приходит в голову мысль, что насекомые произошли на Земле задолго до появления на ней морей и океанов. И главное доказательство то, что в них по сравнению с нами несоизмеримо мало воды, каковую они получали из внутренней, химически связанной воды минералов, а так сильно не напьешься. С появлением же на Земле обилия воды (обоснование у меня есть, но очень уж
безумное, так что об этом – в другом месте) возникли всякие там инфузории–туфельки, из которых в положенное время произошли и мы. Так что интеллекты у нас и у насекомых – совершенно разные. Они просто несопоставимы и поэтому их интеллект непонятен нам. Однако я, кажется, начал удаляться от заявленного предмета.
Плотоядность и вегетарианство
Все взрослые насекомые питаются исключительно углеводами, нектаром, что говорит о практическом отсутствии обмена веществ белковой группы, но это и не нужно. Белковый состав организма взрослого насекомого из–за краткости жизни используется прирожденный, еще от червячка, а энергия для движения получается из углеводов. Но личинке нужен протеин для создания структуры тела, поэтому у плотоядных личинок он получается из съедаемой ими дичи, а у личинок–вегетарианцев – из запасенной мамашей для них пыльцы, сдобренной медом. И Фабр решил на этом поэкспериментировать. Вот его результаты.
«Отказ от меда должен, конечно, проявляться не только у филанта, но и у других плотоядных личинок перепончатокрылых насекомых. Сделаем новый опыт. У личинок среднего возраста я беру их обычную пищу (мясную – мое) и смазываю ее медом. Кладу обратно это угощение. Я делал такие опыты над различными личинками ос–охотниц: бембекса, кормящегося мухами, лапчатого тахита — пища личинки кобылки, песчаной церцерис, поедающей долгоносиков, и некоторых других. Для всех медовая приправа оказалась гибельной. Все умерли в несколько дней.
Странно! Нектар цветков, мед — единственная пища пчел — личинок и взрослых. Это пища и взрослых филантов. Но для их личинок это предмет отвращения и, вероятно, ядовитое блюдо. Меня это крайне поражает. Что такое происходит с желудком личинки при превращении в крылатое насекомое? Взрослый филант жадно ищет то, от чего под страхом смерти отказывается его детеныш — личинка.
Теперь я лучше понимаю поведение филанта. Видя его жестокость, присутствуя при его отвратительных пиршествах, я обзывал его убийцей, бандитом, разбойником, пиратом, грабителем мертвых. Невежество всегда дерзко на язык: тот, кто не знает, утверждает резко и грубо, возражает со злостью. Теперь, выведенный из заблуждений фактами, я спешу принести публичное покаяние и возвратить филанту мое уважение. Опустошая зобик пчелы, оса совершает самый похвальный поступок: она оберегает своих личинок от яда. Если и случится ей убить и высосать пчелу ради себя самой, то я не смею поставить ей этот поступок в вину. Когда приобретена привычка ради хорошей цели, то появляется искушение проделать то же самое и для удовлетворения собственного аппетита. И потом, кто знает, может быть, это охота, не доведенная до конца? Почему филант знает, что сироп, которым он лакомится сам, вреден его личинкам? На этот вопрос наши знания ответа не дают. Мед, говорю я, опасен для личинки. Пойманную пчелу необходимо лишить меда, но так, чтобы не попортить самой дичи: она нужна личинке в свежем виде. Парализовать пчелу нельзя: тогда сопротивление внутренних органов не позволит выдавить мед. Пчела должна быть убита. И действительно, пораженная жалом в головной мозг, пчела мгновенно превращается в труп.
Мед вреден для плотоядных личинок. Это приводит нас к важным выводам.
Различные хищники кормят своих личинок собирателями меда. Таковы, насколько я знаю, филант корончатый, снабжающий свои норки крупными видами одиночных пчел–галиктов, филант хищный, охотящийся за всеми видами мелких галиктов, церцерис нарядная, тоже любительница галиктов. Что должны делать эти и подобные им охотники за дичью, зобик которых наполнен сладким медовым сиропом? Они должны, как и филант, выдавливать мед из своей дичи. Иначе их личинкам угрожает отравление медом. Пусть будущее подтвердит это предположение фактами.
Я расскажу теперь об опытах с переменой пиши совсем иного рода. В главе о филантах было показано, что плотоядная личинка погибает от меда. Передо мной встал вопрос: погибнет ли от мясной пищи личинка, которая обычно питается медом?
Поищем ответ в опытах. Кормить кобылками или иной дичью личинок пчел — идти на верную неудачу. Личинка, питающаяся медом, откажется от такой жесткой еды. Нужно что–то вроде паштета: смесь обычного блюда личинки с мясной пищей. Я возьму для этого белок куриного яйца.
Осмия трехрогая — одиночная пчела — очень удобна для моих опытов. Она кормит своих личинок смесью меда и цветочной пыльцы. Я смешиваю это мучнистое медовое тесто с белком и получаю массу, достаточно плотную, чтобы личинка могла держаться на ее поверхности, не рискуя утонуть. На каждый из таких пирожков я помещаю по личинке среднего возраста.
Изготовленное мною кушанье не вызывает отвращения. Личинки охотно поедают его с таким же аппетитом, как и свою обычную пищу. Они растут, достигают нормальной величины и ткут коконы. На следующий год из них вышли пчелки–осмии.
Какой вывод сделать из этого?
Я в большом затруднении. «Все живое из яйца», — говорит физиология. Всякое животное в начале своего развития плотоядно: оно образуется и питается за счет яйца, в котором много белка. Самое высшее из животных — млекопитающее сохраняет этот режим долго: оно питается молоком матери, богатым белковыми веществами. Птенец зерноядной птицы получает в пищу сначала червяков: они больше пригодны для его деликатного желудка. Позже, когда желудок загрубеет, пища становится растительной. За молоком теленка следует трава и сено, за червями птенцов — зерна взрослых птиц, за дичью ос–охотниц — цветочный нектар, пища самих охотниц. Так можно объяснить двойной режим перепончатокрылых, имеющих плотоядных личинок: сначала — дичь, потом — мед.
В таком случае новый вопрос. Почему все пчелиные по выходе из яйца питаются растительной пищей, а осиные — животной? Но на этот вопрос у меня нет ответа» (конец цитаты).
С точки зрения инженера тут нет никакой загадки. Инженер никогда не придумает из воска делать шестеренки, для него главное – материал и его сопротивление невзгодам жизни машины. Кроме того, инженер знает, что машине нужен привод, поэтому ее незачем кормить. В результате он никогда не будет делать машину из углеводов, ибо углеводы – только энергия, но никак не строительный материал. Строительный материал – белки.
Фабра поражает, что плотоядные личинки гибнут от меда, говорит, что мед для них – яд. Я же так не думаю, ибо во взрослом состоянии они будут есть мед с удовольствием, и яд точно так же на них действовал бы. Ибо яд поступает в жизненно важные структуры живого организма и отравляет их или меняет химические реакции на недопустимые. С точки зрения инженера у любой машины должен быть КПД — коэффициент полезного действия. Вот с него и начнем.
Плотоядная личинка могла бы быть в принципе и неплотоядной, если бы ей дали соответствующий строительный материал – белок. Как в курином яйце. Но в яйце насекомого никакого дополнительного белка нет, ему неоткуда взяться, мама у него была худая как скелет. В этом яйце белка ровно столько, сколько его содержится в желтке, из которого и получится чрезвычайно слабенькая, полупрозрачная личинка. Плоти в ней примерно столько же, сколько в легком дуновении зефира – любимом ветерке поэтов. И больше мама в нее вложить белка не может, она сама вот уже почти два месяца питается одним нектаром, почти что электричеством, у нее самой организм уже, состоящий из белка, износился. Вот отложит яичко из последних остатков белка и помрет.
Теперь обратим внимание на то, что сам Фабр написал: первый глоток личинка едва набралась сил сделать через свою вытянутую шейку. И этот глоток – чистейший белок, который сразу же превращается в ее собственную плоть и дает ей стимул сделать второй глоток белка, а потом уже пошло–поехало наподобие перпетуум мобиле. А Фабр что сделал? Он заставил личинку глотнуть меда, и второй глоток, и третий – опять мед. Личинка может после этого даже взлететь от прилива сил, только расти и развиваться она не будет, не из чего ей развиваться. То есть нечем. Ей ведь сейчас не силы нужны, а белок, вот и вышла финита ля комедия. Притом при первых же глотках, отчего Фабр и решил, что мед – страшный яд наподобие цианистого калия, отключающего в мгновение ока всю нервную систему.
В связи с этим у меня есть еще и побочное замечание. Все–таки эта самая личинка немного попозже будет есть мед, когда вырастет на белке. Поэтому у нее не должно быть уж слишком сильного к нему отвращения, при этом даже нам с вами мед нравится. И медведям – тоже. Можно сказать, что всему живому мед нравится. Ибо он дает энергию, а от энергии всегда весело. Как и от водки, каковая – тоже углеводород. Поэтому, заранее не предупрежденная идиотским инстинктом, эта крошка будет наворачивать мед за обе щеки, и не подумает даже расти. Ей и без роста – отлично. И сразу же – каюк, как от алкогольного или наркотического отравления, наложенного на нехватку живой массы.
Перейдем теперь к кормлению личинок–вегетарианцев мясом, вернее яичным белком в смеси с обычной их пищей – пыльцой, замешанной на меде. Хотя Фабр сильно напирает на мед, все–таки строительный–то материал для организма сосредоточен в растительном белке пыльцы, а сам мед – всего лишь как ложка малинового варенья к тарелке манной каши для привередливого человечьего малыша. Ну, и организм у новорожденного червячка–вегетарианца немного покрепче, ведь многовековая пища его именно такая.
И вдруг Фабр расщедрился и кормит этих непривередливых крошек яичным белком, то есть тем, лучше чего на свете не бывает, чистейшим, легко усваиваемым белком. Я даже думаю, что эти бедные от природы личинки сперва слижут своим язычком именно куриный белок, а потом уже примутся с вновь возникшим отвращением за белок растительный. Мы ведь с вами сами знаем, что колбаса из сои не такая вкусная как из свинины. И зря Фабр нам не написал, что такие личинки здорово начали обгонять в росте своих подружек, умудряющихся вырасти на одной пыльце.
Одиночная миграция невозможна, с торговым племенем – реальна
Этот небольшой раздел я решил написать потому, что он немного помогает моей основной работе, о расселении по всей Земле торгового племени, евреев. Именно для этого я выписал у Фабра про пелопея – любителя тепла. «Пелопей зябок и любит жаркое солнце юга. Там, где попрохладнее, он ищет себе местечко в жилье человека. У нас он появляется в июле и принимается за поиски места для устройства гнезда. В крестьянском доме его привлекает теплый очаг, и, чем сильнее он закопчен, тем охотнее селится здесь пелопей. Его не смущают люди, ходьба, шум. Не обращая на них внимания, он принимается исследовать закопченные потолки, всякие закоулки возле балок и в особенности навес над очагом. Найдя удобное место, он улетает и вскоре возвращается с комочком грязи в челюстях. Начало гнезду положено.
Свои гнезда пелопей строит в очень различных местах, было бы здесь тепло и сухо. Его любимое место — преддверие, устье печи, его боковые стенки. У этого места есть свои неудобства: сюда заходит дым, и гнездо покрывается слоем копоти. Это не важно, лишь бы пламя не лизало ячеек: могут погибнуть личинки. Чтобы избегнуть опасного соседства с огненными языками, пелопей выбирает печи с широким устьем: здесь дым доходит только до боков. Эта предосторожность не спасает от неприятностей. Во время постройки гнезда, когда пелопей не отдыхает ни минуты, путь к гнезду может оказаться прегражденным облаком пара или дымом от плохого хвороста. Особенно часто это случается во время стирки белья: хозяйка весь день топит печь и кипятит воду, и тогда у входа в печь клубятся тучи пара и дыма. Впрочем, это не очень смущает пелопея; он смело летит сквозь дым и скрывается в нем. Лишь отрывистая рабочая песенка, которая слышится из–за дымного облака, выдает его присутствие.
Очевидно, устраивая гнездо в устье очага, пелопей ищет не своих удобств: для него такое место полно опасностей. Он ищет удобств для своего потомства. Значит, оно требует такого тепла, в каком не нуждаются другие строители из мира перепончатокрылых. Однажды я нашел его гнезда в комнате, где работал паровой двигатель шелкопрядильной машины. Задняя сторона большого котла едва на полметра не доходила до потолка. И вот здесь–то, над огромным котлом, всегда полным воды и горячего пара, было прилеплено гнездо пелопея. В течение всего года термометр почти постоянно показывал сорок девять градусов тепла по Цельсию, и лишь ночью и в праздничные дни температура понижалась. В другой раз я нашел его гнездо на деревенском перегонном заводе. Здесь было тихо и очень тепло: два прекрасных условия для пелопеев. А потому и гнезд их было много: пелопеи прикрепили их в самых разнообразных местах, даже на кипе бумаг, лежавших на столе. Возле одного из гнезд, устроенных как раз у перегонного куба, термометр показывал сорок пять градусов.
Пелопей поселяется во всяком помещении, в котором тепло и не слишком светло. Уголки оранжереи, потолок кухни, балки теплого чердака, спальня деревенского дома — все годится, было бы там тепло зимой личинкам. Этот сын жаркого лета словно предчувствует для своих личинок суровое время года, которого сам–то он не увидит. <…> После ухода рабочих я разговорился с кухаркой. Она рассказала мне о своих мучениях: смелые мухи — так она называла пелопеев — все пачкали своей грязью. Особенно огорчали ее оконные занавески: их никак не удавалось держать в чистоте. Чтобы выгнать из их складок упрямых пелопеев, приходилось каждый день трясти и выколачивать занавески. Но это нисколько не обескураживало пелопеев, и на другой день они принимались за постройку гнезд, уничтоженных вчера. Мне очень хотелось посмотреть гнездо, прилепленное к такой непрочной основе, как вертикальные складки занавески из тонкого коленкора, но ни разу не удалось найти его вполне выстроенным в подобном месте. Думаю, что постройка гнезда на такой шаткой «стене» — ошибка строителя. Поселяясь в течение столетий в жилище человека, пелопей так и не научился понимать, что не все опоры здесь пригодны для помещения на них гнезда.
Оставим строителя и займемся его постройкой. Ее материал — грязь, собранная всюду, где почва достаточно влажная. Окажется по соседству ручеек — пелопей соберет ил с его берегов. Когда с утра до вечера текут струйки воды в канавках на огороде, пелопей прилетит сюда: грязь в сухое время года — драгоценная находка. Чаще всего его можно увидеть подле водопоев для скота: здесь даже в самую сильную жару не просыхает грязь от пролитой воды. Трепеща крыльями, высоко приподнявшись на ножках и подняв брюшко, чтобы не испачкаться, пелопей собирает грязь. Набрав комочек величиной с горошину, он берет его в челюсти и летит к гнезду. Делает там новый слой в постройке и возвращается за другой порцией. Работает он в самые жаркие часы дня.
Пчелы–каменщицы и другие строители земляных гнезд собирают для своих построек сухую пыль и, смачивая ее слюной, получают непромокаемый цемент. Пелопей не изготовляет цемента: он строит просто из грязи. Поэтому гнезда каменщицы и других выдерживают осенние и зимние дожди, не размокают от них. Гнезда пелопея размокают от воды и портятся от дождей. Я капал на его гнездо водой, и там, куда падала капля, земля размягчалась. Если же я поливал гнездо водой, то оно превращалось в жидкую грязь. Такие гнезда нельзя строить на открытом воздухе, и этим, если не говорить о тепле, объясняется стремление пелопея к жилищу человека.
Если климат не позволяет пелопею успешно проявлять свое строительное искусство на открытом воздухе, то не доказывает ли это, что он у нас чужестранец. Это колонист, прибывший из более теплых и более сухих стран, где не приходится опасаться продолжительных дождей, холодов и снега.
Я охотно представляю себе его уроженцем Африки. В отдаленные времена он добрался до нас через Испанию и Италию, область оливковых деревьев — приблизительная граница его распространения к северу. Это африканец, успешно натурализовавшийся в Провансе. Действительно, в Африке, как говорят, он часто строит гнезда под камнями» (конец цитаты).
Все тут ясно и понятно, только одно меня смущает. Как пелопей перебрался через Гибралтар? И я уже не говорю об Италии, до которой надо еще море переплыть. О том, чтобы перелететь и даже Гибралтар и речи не может быть. Отсюда вывод – его перевезли, а перевезти его могло только торговое племя, родом которое из Йемена. Больше мне нечего сказать, разве что обратить ваше внимание, что и пчел торговое племя всюду возило с собой.
Социум социуму – рознь?
Фабр пишет: «Оса халикодома амбарная предпочитает жить большой компанией. Она устраивает целые колонии, населенные сотнями, даже тысячами пчел. Это не поселение, объединенное общими интересами, а просто поселок, в котором каждый работает для себя и не заботится о других. Домашних пчел эта толпа напоминает лишь своей многочисленностью и непрестанной работой».
Эта цитата, хотя и справедлива, но она мне не нравится. Не нравится потому, что Фабр далее не углубляется в эту проблему, а если не углубляется, то и писать ее не стоит, ибо она только сбивает с толку. Она как бы разграничивает, например: это паровоз, а это – швейная машинка. И вдалбливает в нас отличие, не находя общие черты. Между тем, сразу же возникают вопросы: а зачем это им надо? А почему бы им не пожить отдельно как другим видам того же отряда? У них, что, на роду так написано? Тогда кто написал? Но самое главное, фраза эта уничтожает в нас понятие единства и преемственности, прошедшее, настоящее и будущее.
Действительно, зачем люди живут деревней, а не понастроили себе хуторов на каждую семью? Значит, здесь есть какая–то выгода? Хотя бы в том, что в каждой деревне есть кузнец, бондарь и сапожник. И даже знахарка. И это ведь удобно, не правда ли? Кстати, хутора строят там, где, в общем–то, тесно и с каждого хутора видно еще до десятка хуторов. Так что к сапожнику и кузнецу можно и сбегать, не каждый ведь день шьют сапоги и лошадей подковывают. А вот посплетничать без дела бегать уже не будешь.
Я не могу судить, зачем халикодомы амбарные селятся большой компанией, я не специалист, но, судя по нашим деревням, ясно вижу, что выгода кое–какая есть.
Но главное – не в этом. Главное в том, что в деревне, где каждый дом живет собственной своей жизнью наподобие халикодомы, есть и общественная жизнь, заключающаяся хотя бы в выборе старосты и постройке общими силами церкви, школы, мельницы, пруда и даже так называемой «холодной», куда запирают общими усилиями разбушевавшегося пьяного мужика.
Именно поэтому и у халикодом должны быть непременно какие–то общественные интересы. Вообще–то исток общественных интересов – семья, какая существует у некоторых, если не большинства млекопитающих, хотя бы временная как у медведей.
Но у насекомых семьи в каноническом понимании ее смысла не может возникнуть в принципе. И именно потому, на что ученые не хотят обратить свое драгоценное внимание: подавляющая часть жизни насекомого (10 месяцев из 12–ти) представляет собой нечто вроде летаргического сна, оно в состоянии куколки. Притом самцы, удовлетворив свой первичный позыв (я намеренно не употребляю слова инстинкт) тут же разочаровывается в жизни и помирает, в последний раз опустив свой хоботок в нектар. И я думаю, именно потому и помирают, что вторичный позыв – сладкая еда по сравнению с первичным позывом является для него примерно как тюрьма и воля. Или даже лучше есть пример – когда проиграл в карты все свое состояние, и весь белый свет не мил. А самка не может позволить себе такую роскошь как самоубийство, на ней единственной лежит ответственность за продолжения рода. Какая же здесь может образоваться семья?
Но общественные интересы у насекомых все–таки существуют, но посредством семьи их осуществить нельзя. Вот где основа социума у насекомых, и именно женского социума. А из этого уже вытекает и женский социум у людей. (См. другие мои работы, например, «Современные мужики»).
Кажется, мы добрались до преемственности всего живого на Земле. И у нас выходит, что халикодомы – очень отсталая ветвь эволюции по сравнению, например, с домашними пчелами и дикими муравьями. Тут мне потребуется цитата из «Жизни животных», так как Фабр об этом молчит.
«Для обозначения «общества» насекомых один из крупнейших мирмекологов (мирмекология — наука о муравьях) — американский ученый У. М. Уилер предложил термин «сверхорганизм». Этот термин вообще–то столь же правомочен для обозначения общества насекомых, как термин «сверхамеба» или «сверхинфузория» для обозначения многоклеточного организма, но он дает возможность при помощи аналогий составить представление о сущности этого явления. Общество насекомых, как и организм многоклеточного животного, состоит из отдельных элементов, каждый из которых не может существовать без остальных. Только здесь это не клетки, а отдельные организмы. Посадите муравья в банку, и он вскоре погибнет, несмотря на обильную пищу, а в муравейнике тот же муравей может прожить до двух лет.
Каждый организм–элемент выполняет в семье определенную функцию. Это первая главная особенность такого общества. На первой, начальной стадии оно делится только на три группы (касты) — самцов, осуществляющих только функцию размножения, плодущих самок, или «цариц», выполняющих функцию расселения и размножения, и рабочих, которые выполняют все работы по уходу за половыми особями и расплодом, по строительству гнезда и поддержанию в нем нужного микроклимата, по добыванию пищи и тому подобное. У всех общественных перепончатокрылых рабочие — это бесплодные самки, а у термитов — нимфы. У муравьев рабочие всегда бескрылые, самцы всегда крылатые, а самки вначале имеют крылья, но, становясь «царицами», сбрасывают их.
У примитивных общественных насекомых рабочие внешне почти или совсем не отличаются от самок и все они могут выполнять любую работу. Это мы можем видеть, например, у галиктов. В дальнейшем различия между рабочими и самками увеличиваются. У муравьев рабочие особи не имеют крыльев от рождения, в связи с чем меняется строение их груди. Одновременно с этими различиями в обществе насекомых появляется «разделение труда», или, правильнее, полиэтизм, т. е. предпочтение в выборе работы у рабочих особей. В более простом случае этот полиэтизм бывает возрастным, как, например, у медоносной пчелы.
У большинства муравьев и термитов на возрастной полиэтизм накладывается еще и полиэтизм кастовый. Дело в том, что у многих муравьев рабочие далеко не столь однообразны, как у пчел или ос. Например, у муравьев–жнецов есть мелкие рабочие с маленькой головой и крупные рабочие (в 2—3 раза длиннее) с огромной головой и массивными челюстями — так называемые «солдаты», а также особи, промежуточные между ними. Общая закономерность возрастного полиэтизма у муравьев такая же, как и у медоносных пчел, т. е. сначала рабочие выкармливают молодь, потом становятся строителями и в конце жизни «фуражирами», т. е. добывают корм и строительные материалы для гнезда. Так, крупные особи муравьев–жнецов проходят внутригнездовую стадию за несколько дней, а потом на всю жизнь становятся фуражирами. А мелкие, наоборот, как правило, и не доживают до внегнездовых работ.
У других муравьев имеются только рабочие и большеголовые солдаты, между которыми нет промежуточных форм. Здесь, наоборот, солдаты всю жизнь сидят в гнезде и перетирают зерна или охраняют гнездо, когда враг проникает в него. А у некоторых тропических видов муравьев насчитывают до десятка «каст». Скорость прохождения той или иной стадии и соотношения каст определяются потребностями общества.
Здесь мы подошли ко второй главной особенности общества насекомых — постоянному обмену информацией внутри него. В многоклеточном организме обмен информацией между отдельными органами и клетками осуществляется при помощи тока крови и по нервным путям. В «сверхорганизме» аналогичные функции выполняют трофаллаксис, пахучие феромоны, звуковые сигналы и зрительные восприятия (например, «танцы» пчел).
Трофаллаксис — это обмен пищей между отдельными членами, в который вовлечено все общество. Как показали опыты с мечеными атомами, капля пищи, принесенная одним муравьем в гнездо, уже через 20 часов распределяется между сотнями особей. Самки всех общественных насекомых, например, выделяют вещества, которые слизывают ухаживающие за ними рабочие и затем распределяют их среди всего населения гнезда.
Стоит этим веществам исчезнуть, как поведение рабочих резко меняется. Рабочие галиктов начинают воспитывать из личинок не рабочих, как раньше, а самок. Рабочие особи медоносной пчелы и рыжих лесных муравьев начинают откладывать яйца. Рабочие бурого лесного муравья могут принять в это время самку любого вида того же рода, которую они убили бы прежде. Колонна бродячих муравьев начинает искать другую колонну того же вида и сливается с ней. Нимфы термитов начинают быстро развиваться, и одна из них превращается в самку–заменительницу, после чего развитие других останавливается.
Плотоядность и вегетарианство
Все взрослые насекомые питаются исключительно углеводами, нектаром, что говорит о практическом отсутствии обмена веществ белковой группы, но это и не нужно. Белковый состав организма взрослого насекомого из–за краткости жизни используется прирожденный, еще от червячка, а энергия для движения получается из углеводов. Но личинке нужен протеин для создания структуры тела, поэтому у плотоядных личинок он получается из съедаемой ими дичи, а у личинок–вегетарианцев – из запасенной мамашей для них пыльцы, сдобренной медом. И Фабр решил на этом поэкспериментировать. Вот его результаты.
«Отказ от меда должен, конечно, проявляться не только у филанта, но и у других плотоядных личинок перепончатокрылых насекомых. Сделаем новый опыт. У личинок среднего возраста я беру их обычную пищу (мясную – мое) и смазываю ее медом. Кладу обратно это угощение. Я делал такие опыты над различными личинками ос–охотниц: бембекса, кормящегося мухами, лапчатого тахита — пища личинки кобылки, песчаной церцерис, поедающей долгоносиков, и некоторых других. Для всех медовая приправа оказалась гибельной. Все умерли в несколько дней.
Странно! Нектар цветков, мед — единственная пища пчел — личинок и взрослых. Это пища и взрослых филантов. Но для их личинок это предмет отвращения и, вероятно, ядовитое блюдо. Меня это крайне поражает. Что такое происходит с желудком личинки при превращении в крылатое насекомое? Взрослый филант жадно ищет то, от чего под страхом смерти отказывается его детеныш — личинка.
Теперь я лучше понимаю поведение филанта. Видя его жестокость, присутствуя при его отвратительных пиршествах, я обзывал его убийцей, бандитом, разбойником, пиратом, грабителем мертвых. Невежество всегда дерзко на язык: тот, кто не знает, утверждает резко и грубо, возражает со злостью. Теперь, выведенный из заблуждений фактами, я спешу принести публичное покаяние и возвратить филанту мое уважение. Опустошая зобик пчелы, оса совершает самый похвальный поступок: она оберегает своих личинок от яда. Если и случится ей убить и высосать пчелу ради себя самой, то я не смею поставить ей этот поступок в вину. Когда приобретена привычка ради хорошей цели, то появляется искушение проделать то же самое и для удовлетворения собственного аппетита. И потом, кто знает, может быть, это охота, не доведенная до конца? Почему филант знает, что сироп, которым он лакомится сам, вреден его личинкам? На этот вопрос наши знания ответа не дают. Мед, говорю я, опасен для личинки. Пойманную пчелу необходимо лишить меда, но так, чтобы не попортить самой дичи: она нужна личинке в свежем виде. Парализовать пчелу нельзя: тогда сопротивление внутренних органов не позволит выдавить мед. Пчела должна быть убита. И действительно, пораженная жалом в головной мозг, пчела мгновенно превращается в труп.
Мед вреден для плотоядных личинок. Это приводит нас к важным выводам.
Различные хищники кормят своих личинок собирателями меда. Таковы, насколько я знаю, филант корончатый, снабжающий свои норки крупными видами одиночных пчел–галиктов, филант хищный, охотящийся за всеми видами мелких галиктов, церцерис нарядная, тоже любительница галиктов. Что должны делать эти и подобные им охотники за дичью, зобик которых наполнен сладким медовым сиропом? Они должны, как и филант, выдавливать мед из своей дичи. Иначе их личинкам угрожает отравление медом. Пусть будущее подтвердит это предположение фактами.
Я расскажу теперь об опытах с переменой пиши совсем иного рода. В главе о филантах было показано, что плотоядная личинка погибает от меда. Передо мной встал вопрос: погибнет ли от мясной пищи личинка, которая обычно питается медом?
Поищем ответ в опытах. Кормить кобылками или иной дичью личинок пчел — идти на верную неудачу. Личинка, питающаяся медом, откажется от такой жесткой еды. Нужно что–то вроде паштета: смесь обычного блюда личинки с мясной пищей. Я возьму для этого белок куриного яйца.
Осмия трехрогая — одиночная пчела — очень удобна для моих опытов. Она кормит своих личинок смесью меда и цветочной пыльцы. Я смешиваю это мучнистое медовое тесто с белком и получаю массу, достаточно плотную, чтобы личинка могла держаться на ее поверхности, не рискуя утонуть. На каждый из таких пирожков я помещаю по личинке среднего возраста.
Изготовленное мною кушанье не вызывает отвращения. Личинки охотно поедают его с таким же аппетитом, как и свою обычную пищу. Они растут, достигают нормальной величины и ткут коконы. На следующий год из них вышли пчелки–осмии.
Какой вывод сделать из этого?
Я в большом затруднении. «Все живое из яйца», — говорит физиология. Всякое животное в начале своего развития плотоядно: оно образуется и питается за счет яйца, в котором много белка. Самое высшее из животных — млекопитающее сохраняет этот режим долго: оно питается молоком матери, богатым белковыми веществами. Птенец зерноядной птицы получает в пищу сначала червяков: они больше пригодны для его деликатного желудка. Позже, когда желудок загрубеет, пища становится растительной. За молоком теленка следует трава и сено, за червями птенцов — зерна взрослых птиц, за дичью ос–охотниц — цветочный нектар, пища самих охотниц. Так можно объяснить двойной режим перепончатокрылых, имеющих плотоядных личинок: сначала — дичь, потом — мед.
В таком случае новый вопрос. Почему все пчелиные по выходе из яйца питаются растительной пищей, а осиные — животной? Но на этот вопрос у меня нет ответа» (конец цитаты).
С точки зрения инженера тут нет никакой загадки. Инженер никогда не придумает из воска делать шестеренки, для него главное – материал и его сопротивление невзгодам жизни машины. Кроме того, инженер знает, что машине нужен привод, поэтому ее незачем кормить. В результате он никогда не будет делать машину из углеводов, ибо углеводы – только энергия, но никак не строительный материал. Строительный материал – белки.
Фабра поражает, что плотоядные личинки гибнут от меда, говорит, что мед для них – яд. Я же так не думаю, ибо во взрослом состоянии они будут есть мед с удовольствием, и яд точно так же на них действовал бы. Ибо яд поступает в жизненно важные структуры живого организма и отравляет их или меняет химические реакции на недопустимые. С точки зрения инженера у любой машины должен быть КПД — коэффициент полезного действия. Вот с него и начнем.
Плотоядная личинка могла бы быть в принципе и неплотоядной, если бы ей дали соответствующий строительный материал – белок. Как в курином яйце. Но в яйце насекомого никакого дополнительного белка нет, ему неоткуда взяться, мама у него была худая как скелет. В этом яйце белка ровно столько, сколько его содержится в желтке, из которого и получится чрезвычайно слабенькая, полупрозрачная личинка. Плоти в ней примерно столько же, сколько в легком дуновении зефира – любимом ветерке поэтов. И больше мама в нее вложить белка не может, она сама вот уже почти два месяца питается одним нектаром, почти что электричеством, у нее самой организм уже, состоящий из белка, износился. Вот отложит яичко из последних остатков белка и помрет.
Теперь обратим внимание на то, что сам Фабр написал: первый глоток личинка едва набралась сил сделать через свою вытянутую шейку. И этот глоток – чистейший белок, который сразу же превращается в ее собственную плоть и дает ей стимул сделать второй глоток белка, а потом уже пошло–поехало наподобие перпетуум мобиле. А Фабр что сделал? Он заставил личинку глотнуть меда, и второй глоток, и третий – опять мед. Личинка может после этого даже взлететь от прилива сил, только расти и развиваться она не будет, не из чего ей развиваться. То есть нечем. Ей ведь сейчас не силы нужны, а белок, вот и вышла финита ля комедия. Притом при первых же глотках, отчего Фабр и решил, что мед – страшный яд наподобие цианистого калия, отключающего в мгновение ока всю нервную систему.
В связи с этим у меня есть еще и побочное замечание. Все–таки эта самая личинка немного попозже будет есть мед, когда вырастет на белке. Поэтому у нее не должно быть уж слишком сильного к нему отвращения, при этом даже нам с вами мед нравится. И медведям – тоже. Можно сказать, что всему живому мед нравится. Ибо он дает энергию, а от энергии всегда весело. Как и от водки, каковая – тоже углеводород. Поэтому, заранее не предупрежденная идиотским инстинктом, эта крошка будет наворачивать мед за обе щеки, и не подумает даже расти. Ей и без роста – отлично. И сразу же – каюк, как от алкогольного или наркотического отравления, наложенного на нехватку живой массы.
Перейдем теперь к кормлению личинок–вегетарианцев мясом, вернее яичным белком в смеси с обычной их пищей – пыльцой, замешанной на меде. Хотя Фабр сильно напирает на мед, все–таки строительный–то материал для организма сосредоточен в растительном белке пыльцы, а сам мед – всего лишь как ложка малинового варенья к тарелке манной каши для привередливого человечьего малыша. Ну, и организм у новорожденного червячка–вегетарианца немного покрепче, ведь многовековая пища его именно такая.
И вдруг Фабр расщедрился и кормит этих непривередливых крошек яичным белком, то есть тем, лучше чего на свете не бывает, чистейшим, легко усваиваемым белком. Я даже думаю, что эти бедные от природы личинки сперва слижут своим язычком именно куриный белок, а потом уже примутся с вновь возникшим отвращением за белок растительный. Мы ведь с вами сами знаем, что колбаса из сои не такая вкусная как из свинины. И зря Фабр нам не написал, что такие личинки здорово начали обгонять в росте своих подружек, умудряющихся вырасти на одной пыльце.
Одиночная миграция невозможна, с торговым племенем – реальна
Этот небольшой раздел я решил написать потому, что он немного помогает моей основной работе, о расселении по всей Земле торгового племени, евреев. Именно для этого я выписал у Фабра про пелопея – любителя тепла. «Пелопей зябок и любит жаркое солнце юга. Там, где попрохладнее, он ищет себе местечко в жилье человека. У нас он появляется в июле и принимается за поиски места для устройства гнезда. В крестьянском доме его привлекает теплый очаг, и, чем сильнее он закопчен, тем охотнее селится здесь пелопей. Его не смущают люди, ходьба, шум. Не обращая на них внимания, он принимается исследовать закопченные потолки, всякие закоулки возле балок и в особенности навес над очагом. Найдя удобное место, он улетает и вскоре возвращается с комочком грязи в челюстях. Начало гнезду положено.
Свои гнезда пелопей строит в очень различных местах, было бы здесь тепло и сухо. Его любимое место — преддверие, устье печи, его боковые стенки. У этого места есть свои неудобства: сюда заходит дым, и гнездо покрывается слоем копоти. Это не важно, лишь бы пламя не лизало ячеек: могут погибнуть личинки. Чтобы избегнуть опасного соседства с огненными языками, пелопей выбирает печи с широким устьем: здесь дым доходит только до боков. Эта предосторожность не спасает от неприятностей. Во время постройки гнезда, когда пелопей не отдыхает ни минуты, путь к гнезду может оказаться прегражденным облаком пара или дымом от плохого хвороста. Особенно часто это случается во время стирки белья: хозяйка весь день топит печь и кипятит воду, и тогда у входа в печь клубятся тучи пара и дыма. Впрочем, это не очень смущает пелопея; он смело летит сквозь дым и скрывается в нем. Лишь отрывистая рабочая песенка, которая слышится из–за дымного облака, выдает его присутствие.
Очевидно, устраивая гнездо в устье очага, пелопей ищет не своих удобств: для него такое место полно опасностей. Он ищет удобств для своего потомства. Значит, оно требует такого тепла, в каком не нуждаются другие строители из мира перепончатокрылых. Однажды я нашел его гнезда в комнате, где работал паровой двигатель шелкопрядильной машины. Задняя сторона большого котла едва на полметра не доходила до потолка. И вот здесь–то, над огромным котлом, всегда полным воды и горячего пара, было прилеплено гнездо пелопея. В течение всего года термометр почти постоянно показывал сорок девять градусов тепла по Цельсию, и лишь ночью и в праздничные дни температура понижалась. В другой раз я нашел его гнездо на деревенском перегонном заводе. Здесь было тихо и очень тепло: два прекрасных условия для пелопеев. А потому и гнезд их было много: пелопеи прикрепили их в самых разнообразных местах, даже на кипе бумаг, лежавших на столе. Возле одного из гнезд, устроенных как раз у перегонного куба, термометр показывал сорок пять градусов.
Пелопей поселяется во всяком помещении, в котором тепло и не слишком светло. Уголки оранжереи, потолок кухни, балки теплого чердака, спальня деревенского дома — все годится, было бы там тепло зимой личинкам. Этот сын жаркого лета словно предчувствует для своих личинок суровое время года, которого сам–то он не увидит. <…> После ухода рабочих я разговорился с кухаркой. Она рассказала мне о своих мучениях: смелые мухи — так она называла пелопеев — все пачкали своей грязью. Особенно огорчали ее оконные занавески: их никак не удавалось держать в чистоте. Чтобы выгнать из их складок упрямых пелопеев, приходилось каждый день трясти и выколачивать занавески. Но это нисколько не обескураживало пелопеев, и на другой день они принимались за постройку гнезд, уничтоженных вчера. Мне очень хотелось посмотреть гнездо, прилепленное к такой непрочной основе, как вертикальные складки занавески из тонкого коленкора, но ни разу не удалось найти его вполне выстроенным в подобном месте. Думаю, что постройка гнезда на такой шаткой «стене» — ошибка строителя. Поселяясь в течение столетий в жилище человека, пелопей так и не научился понимать, что не все опоры здесь пригодны для помещения на них гнезда.
Оставим строителя и займемся его постройкой. Ее материал — грязь, собранная всюду, где почва достаточно влажная. Окажется по соседству ручеек — пелопей соберет ил с его берегов. Когда с утра до вечера текут струйки воды в канавках на огороде, пелопей прилетит сюда: грязь в сухое время года — драгоценная находка. Чаще всего его можно увидеть подле водопоев для скота: здесь даже в самую сильную жару не просыхает грязь от пролитой воды. Трепеща крыльями, высоко приподнявшись на ножках и подняв брюшко, чтобы не испачкаться, пелопей собирает грязь. Набрав комочек величиной с горошину, он берет его в челюсти и летит к гнезду. Делает там новый слой в постройке и возвращается за другой порцией. Работает он в самые жаркие часы дня.
Пчелы–каменщицы и другие строители земляных гнезд собирают для своих построек сухую пыль и, смачивая ее слюной, получают непромокаемый цемент. Пелопей не изготовляет цемента: он строит просто из грязи. Поэтому гнезда каменщицы и других выдерживают осенние и зимние дожди, не размокают от них. Гнезда пелопея размокают от воды и портятся от дождей. Я капал на его гнездо водой, и там, куда падала капля, земля размягчалась. Если же я поливал гнездо водой, то оно превращалось в жидкую грязь. Такие гнезда нельзя строить на открытом воздухе, и этим, если не говорить о тепле, объясняется стремление пелопея к жилищу человека.
Если климат не позволяет пелопею успешно проявлять свое строительное искусство на открытом воздухе, то не доказывает ли это, что он у нас чужестранец. Это колонист, прибывший из более теплых и более сухих стран, где не приходится опасаться продолжительных дождей, холодов и снега.
Я охотно представляю себе его уроженцем Африки. В отдаленные времена он добрался до нас через Испанию и Италию, область оливковых деревьев — приблизительная граница его распространения к северу. Это африканец, успешно натурализовавшийся в Провансе. Действительно, в Африке, как говорят, он часто строит гнезда под камнями» (конец цитаты).
Все тут ясно и понятно, только одно меня смущает. Как пелопей перебрался через Гибралтар? И я уже не говорю об Италии, до которой надо еще море переплыть. О том, чтобы перелететь и даже Гибралтар и речи не может быть. Отсюда вывод – его перевезли, а перевезти его могло только торговое племя, родом которое из Йемена. Больше мне нечего сказать, разве что обратить ваше внимание, что и пчел торговое племя всюду возило с собой.
Социум социуму – рознь?
Фабр пишет: «Оса халикодома амбарная предпочитает жить большой компанией. Она устраивает целые колонии, населенные сотнями, даже тысячами пчел. Это не поселение, объединенное общими интересами, а просто поселок, в котором каждый работает для себя и не заботится о других. Домашних пчел эта толпа напоминает лишь своей многочисленностью и непрестанной работой».
Эта цитата, хотя и справедлива, но она мне не нравится. Не нравится потому, что Фабр далее не углубляется в эту проблему, а если не углубляется, то и писать ее не стоит, ибо она только сбивает с толку. Она как бы разграничивает, например: это паровоз, а это – швейная машинка. И вдалбливает в нас отличие, не находя общие черты. Между тем, сразу же возникают вопросы: а зачем это им надо? А почему бы им не пожить отдельно как другим видам того же отряда? У них, что, на роду так написано? Тогда кто написал? Но самое главное, фраза эта уничтожает в нас понятие единства и преемственности, прошедшее, настоящее и будущее.
Действительно, зачем люди живут деревней, а не понастроили себе хуторов на каждую семью? Значит, здесь есть какая–то выгода? Хотя бы в том, что в каждой деревне есть кузнец, бондарь и сапожник. И даже знахарка. И это ведь удобно, не правда ли? Кстати, хутора строят там, где, в общем–то, тесно и с каждого хутора видно еще до десятка хуторов. Так что к сапожнику и кузнецу можно и сбегать, не каждый ведь день шьют сапоги и лошадей подковывают. А вот посплетничать без дела бегать уже не будешь.
Я не могу судить, зачем халикодомы амбарные селятся большой компанией, я не специалист, но, судя по нашим деревням, ясно вижу, что выгода кое–какая есть.
Но главное – не в этом. Главное в том, что в деревне, где каждый дом живет собственной своей жизнью наподобие халикодомы, есть и общественная жизнь, заключающаяся хотя бы в выборе старосты и постройке общими силами церкви, школы, мельницы, пруда и даже так называемой «холодной», куда запирают общими усилиями разбушевавшегося пьяного мужика.
Именно поэтому и у халикодом должны быть непременно какие–то общественные интересы. Вообще–то исток общественных интересов – семья, какая существует у некоторых, если не большинства млекопитающих, хотя бы временная как у медведей.
Но у насекомых семьи в каноническом понимании ее смысла не может возникнуть в принципе. И именно потому, на что ученые не хотят обратить свое драгоценное внимание: подавляющая часть жизни насекомого (10 месяцев из 12–ти) представляет собой нечто вроде летаргического сна, оно в состоянии куколки. Притом самцы, удовлетворив свой первичный позыв (я намеренно не употребляю слова инстинкт) тут же разочаровывается в жизни и помирает, в последний раз опустив свой хоботок в нектар. И я думаю, именно потому и помирают, что вторичный позыв – сладкая еда по сравнению с первичным позывом является для него примерно как тюрьма и воля. Или даже лучше есть пример – когда проиграл в карты все свое состояние, и весь белый свет не мил. А самка не может позволить себе такую роскошь как самоубийство, на ней единственной лежит ответственность за продолжения рода. Какая же здесь может образоваться семья?
Но общественные интересы у насекомых все–таки существуют, но посредством семьи их осуществить нельзя. Вот где основа социума у насекомых, и именно женского социума. А из этого уже вытекает и женский социум у людей. (См. другие мои работы, например, «Современные мужики»).
Кажется, мы добрались до преемственности всего живого на Земле. И у нас выходит, что халикодомы – очень отсталая ветвь эволюции по сравнению, например, с домашними пчелами и дикими муравьями. Тут мне потребуется цитата из «Жизни животных», так как Фабр об этом молчит.
«Для обозначения «общества» насекомых один из крупнейших мирмекологов (мирмекология — наука о муравьях) — американский ученый У. М. Уилер предложил термин «сверхорганизм». Этот термин вообще–то столь же правомочен для обозначения общества насекомых, как термин «сверхамеба» или «сверхинфузория» для обозначения многоклеточного организма, но он дает возможность при помощи аналогий составить представление о сущности этого явления. Общество насекомых, как и организм многоклеточного животного, состоит из отдельных элементов, каждый из которых не может существовать без остальных. Только здесь это не клетки, а отдельные организмы. Посадите муравья в банку, и он вскоре погибнет, несмотря на обильную пищу, а в муравейнике тот же муравей может прожить до двух лет.
Каждый организм–элемент выполняет в семье определенную функцию. Это первая главная особенность такого общества. На первой, начальной стадии оно делится только на три группы (касты) — самцов, осуществляющих только функцию размножения, плодущих самок, или «цариц», выполняющих функцию расселения и размножения, и рабочих, которые выполняют все работы по уходу за половыми особями и расплодом, по строительству гнезда и поддержанию в нем нужного микроклимата, по добыванию пищи и тому подобное. У всех общественных перепончатокрылых рабочие — это бесплодные самки, а у термитов — нимфы. У муравьев рабочие всегда бескрылые, самцы всегда крылатые, а самки вначале имеют крылья, но, становясь «царицами», сбрасывают их.
У примитивных общественных насекомых рабочие внешне почти или совсем не отличаются от самок и все они могут выполнять любую работу. Это мы можем видеть, например, у галиктов. В дальнейшем различия между рабочими и самками увеличиваются. У муравьев рабочие особи не имеют крыльев от рождения, в связи с чем меняется строение их груди. Одновременно с этими различиями в обществе насекомых появляется «разделение труда», или, правильнее, полиэтизм, т. е. предпочтение в выборе работы у рабочих особей. В более простом случае этот полиэтизм бывает возрастным, как, например, у медоносной пчелы.
У большинства муравьев и термитов на возрастной полиэтизм накладывается еще и полиэтизм кастовый. Дело в том, что у многих муравьев рабочие далеко не столь однообразны, как у пчел или ос. Например, у муравьев–жнецов есть мелкие рабочие с маленькой головой и крупные рабочие (в 2—3 раза длиннее) с огромной головой и массивными челюстями — так называемые «солдаты», а также особи, промежуточные между ними. Общая закономерность возрастного полиэтизма у муравьев такая же, как и у медоносных пчел, т. е. сначала рабочие выкармливают молодь, потом становятся строителями и в конце жизни «фуражирами», т. е. добывают корм и строительные материалы для гнезда. Так, крупные особи муравьев–жнецов проходят внутригнездовую стадию за несколько дней, а потом на всю жизнь становятся фуражирами. А мелкие, наоборот, как правило, и не доживают до внегнездовых работ.
У других муравьев имеются только рабочие и большеголовые солдаты, между которыми нет промежуточных форм. Здесь, наоборот, солдаты всю жизнь сидят в гнезде и перетирают зерна или охраняют гнездо, когда враг проникает в него. А у некоторых тропических видов муравьев насчитывают до десятка «каст». Скорость прохождения той или иной стадии и соотношения каст определяются потребностями общества.
Здесь мы подошли ко второй главной особенности общества насекомых — постоянному обмену информацией внутри него. В многоклеточном организме обмен информацией между отдельными органами и клетками осуществляется при помощи тока крови и по нервным путям. В «сверхорганизме» аналогичные функции выполняют трофаллаксис, пахучие феромоны, звуковые сигналы и зрительные восприятия (например, «танцы» пчел).
Трофаллаксис — это обмен пищей между отдельными членами, в который вовлечено все общество. Как показали опыты с мечеными атомами, капля пищи, принесенная одним муравьем в гнездо, уже через 20 часов распределяется между сотнями особей. Самки всех общественных насекомых, например, выделяют вещества, которые слизывают ухаживающие за ними рабочие и затем распределяют их среди всего населения гнезда.
Стоит этим веществам исчезнуть, как поведение рабочих резко меняется. Рабочие галиктов начинают воспитывать из личинок не рабочих, как раньше, а самок. Рабочие особи медоносной пчелы и рыжих лесных муравьев начинают откладывать яйца. Рабочие бурого лесного муравья могут принять в это время самку любого вида того же рода, которую они убили бы прежде. Колонна бродячих муравьев начинает искать другую колонну того же вида и сливается с ней. Нимфы термитов начинают быстро развиваться, и одна из них превращается в самку–заменительницу, после чего развитие других останавливается.