Страница:
Занимаясь историей и широким спектром сопутствующих (по моему мнению) ей наук, я достаточно намучился с такими «мудреными названьями», я их все изучил, причем для одного понятия, как правило, существует до дюжины употребительных в разное время слов–синонимов. И едва написав то, что мне нужно, чтобы это можно было понять производителям этих слов, тут же их забывал. Поэтому мне очень дороги приведенные слова Фабра. Но не только поэтому я привел его слова. Дело в том, что за большинством таких слов абсолютно ничего не стоит. Как, например, за пассионарностью или торсионными силами в истории при применении этих сил вне понятия упругости скручивания. Итак, к делу.
Фабр пишет: «Говорят, что насекомое притворяется мертвым, хитрит, чтобы обмануть врага и выпутаться из беды», и начинает все это исследовать с присущим ему блеском. Кстати, заметьте, мне бы по сути моих высказываний по интеллекто–инстинкту следовало бы признать хитрость насекомых, ибо она льет воду на мельницу моих представлений. Тем не менее, я вслед за Фабром готов повторить его слова: «Я не помню, чтобы воробей отказывался от кузнечика или мухи только потому, что они лежали неподвижно. Сколько ни притворяйся мертвым, птицу не обманешь». И добавляет: «Мало знакомые с наукой люди и ученыесчитают, что насекомое притворяется» (ученых выделил я). То есть это мнение такое же необоримое как «пи дэ квадрат, деленное на четыре».
Между тем, я ведь изучаю историю просто людей и историю людей, представляющих людоедскую власть. Поэтому мне не безразлично, как ведут себя люди, исполняющие людоедскую власть. Ведь они должны быть очень храбрыми, коль осмелились на это. И лучше насекомых для исследований не найти, так как они очень уж «простейшие» организмы по сравнению с гомо сапиенс.
Я не буду много переписывать у Фабра на этот счет, достаточно его авторитета и общих его выводов. «Береговой хищник скарит – свирепый охотник, он вооружен двумя огромными челюстями. Когда я начинаю его дразнить, он широко раскрывает страшные челюсти. Он не просто пугает, а бросается на мой палец. Да, этот жук не из робких. <…> Смельчака–скарита я и спрошу первым о притворной смерти». И спросил. Лично мне же скарит–смельчак сильно напоминает храбрые наши власти, творящие с народом так называемый «беспредел», словно они не власть, а бандиты. Поэтому сообщаю следующее со слов Фабра.
Он берет скарита в руку, приподнимает над столом и раза два–три бросает, потом переворачивает на спину. Все, скарит притворился мертвым и лежит в таком виде по часу. Наконец мнимый покойник оживает и ползет, «готовый снова умереть, если я его трону». Причем, чем чаще его пугают, тем он дольше не может очухаться. Дальнейшие опыты, а они происходили в самых разнообразных условиях столько раз, что сам Фабр их перестал считать, привели его к недоверчивому утверждению: «Неужели этот охотник – трус, который при малейшей тревоге притворяется мертвым?» Следующая серия опытов подтверждает: «Твоя неподвижность не притворная, а самая настоящая, пустяк погружает тебя в оцепенение». Я не такой интеллигентный как Фабр, поэтому сокращаю: скарит – жалкий трус, храбрый только перед слабыми, и падает в обморок на час, как только встретит на пути хоть козявку, готовую на него напасть. Не с одним скаритом Фабр провел такие опыты, но почти со всеми живодерами, имевшимися у него в Провансе.
Но я–то тут же вспомнил, что люди–живодеры, всякие там грозные разбойники и прочие убийцы на поверку – все как один – величайшие трусы, готовые лизать любому «вертухаю» интимные места за каждую минуту не только продления собственной жизни, но и просто, чтобы им не было больно.
Точно так же говорят, что скорпионы убивают себя, эдакие Александры Матросовы, изогнувшись и ужалив себя в голову. Фабр и это проверил: «Сражение не затягивается. Один из скорпионов уколол другого, и тот через несколько минут умирает. Победитель начинает пожирать побежденного, и его пир растягивается на пять дней. <…> Почувствовав жар, скорпион пятится, уползает в середину, подальше от огня. То и дело натыкаясь на изгородь из углей, скорпион получает новые и новые ожоги. Скорпион размахивает своим брюшком, то свертывает его, то выягивает по песку, то кладет себе на спину, то взмахивает им с такой быстротой, что невозможно уследить за этими взмахами. Казалось бы, теперь самое подходящее время для самоубийства. И действительно, после внезапной судороги скорпион неподвижно растягивается на песке. Умер? На вид – да. Может быть, уколол сам себя? Если он сделал это, то, несомненно, мертв. Но я не уверен в его смерти. Беру скорпиона пинцетом и кладу его на свежий песок. Проходит час, и мой мертвец воскресает. Он так же жив и здоров, как и до приключения. Я повторяю опыт с другим скорпионом, с третьим… Результаты одинаковы».
Трусы не бывают самоубийцами, а власть, как видите, труслива, при самом сильнейшем желании не только причинять страдания себе подобным, но и форменным образом пожирать сограждан. А как тогда быть с картинками всяких там казней власть имущих? Каковые нам со смаком живописуют историки. Казненные цари–короли ведь такие храбрецы! Его ведь четвертуют, колесуют, ему ведь уже ноги – руки отрубили, осталась только голова, и она все кричит: «Да здравствует» чего–то там!
Врут историки! Притом по заданию тех же царей–королей. Чтоб в глазах народа скрыть их малодушное нутро, «постыдный» страх, якобы присущий только народу. Дескать, бойся нас, народ, не балуй! А то, вишь, мы какие, каменные да железные. И вот доказательства, что врут. В кино показывают одно, а честные историки пишут другое. Дескать всегда сперва голову отрубят, а потом уж труп четвертуют. Иначе от вони на лобном месте и ближайших к нему подступах задохнешься. Вонь исходила из штанов «храбреца», поэтому и переставили операции казни.
Вы не заметили, кстати, почему так просто, как в кино, удаются всякие там революции и перевороты? И только потом, спустя немалое время, начинается гражданская война, организованная недобитой властью против узурпаторов власти. Или наоборот, чтобы «не возникали вдругорядь». А мы? А мы ведь закончили академию, куда нам против науки, укоренившейся в генах?
Чем кончится? Большинство загонят опять на обод горшка, остальных – расстреляют. Но для этого нужна очень большая по площади и народам земля, единая и никогда не делимая.
Развитие и прекращение технологии
подземной гидродобычи угля
Введение
В 1935 или в 1936 году молодой выпускник горного института Владимир Семенович (все, каких я знал евреев, были или Семены, или Семеновичи) Мучник вышел из его стен с идеей разрушения угля струей воды и транспортировки его этой же водой. Уголь, находящийся в естественном залегании в подземном пласте, как правило, является довольно хрупким веществом, рассеченным множеством микроскопических трещин. Поэтому размыть пласт в некоторых случаях при достаточном напоре воды можно и струей из пожарного брандспойта. Встречается, конечно, и очень крепкий уголь, поддающийся только взрывчатке или твердосплавным «зубкам» горного комбайна. Комбайнов в то время, правда, и не было.
Уголь легок, он всего на 30 процентов тяжелее воды, тогда как вмещающие его горные породы тяжелее воды в 2,5–3 раза. Этот факт подсказал молодому инженеру возможность транспортирования его потоком воды, как это происходит с перемещением песка и гравия в руслах рек. Возникает необходимость выдавать (поднимать) эту смесь воды с углем из шахты на поверхность. Но с конца прошлого века в морских портах и на речных фарватерах работали землесосы на дноуглубительных работах и драги по добыче золота из россыпных месторождений, всасывающие тысячи тонн песка и гальки со дна водоема и перемещавшие этот грунт по трубам на несколько километров.
В общем, на поверхностных работах, связанных со строительством каналов, перемещением больших масс грунтов при строительстве намывных сооружений, дамб, плотин, намывных островов и т.д., гидромеханизация применялась уже достаточно широко. Пески, гравий, глины, суглинки и супеси размывались струей воды из так называемого гидромонитора, довольно примитивного сооружения, напоминающего самолетную турель для пулемета, на которую вместо пулемета устанавливалось брандспойт и струей можно было управлять, размывая грунт. Грунт с водой самотеком стекался в наиболее низкое место рельефа в специально вырытую большую яму, над которой устанавливался землесос, всасывающий эту пульпу и транспортирующий ее по трубам на несколько километров, туда куда нужно. Там пульпа выливалась в земляную чашу, специально сформированную для этого, твердые частицы осаждались в неподвижной стоячей воде, а вода откачивалась насосом из карты. Чаша заполнялась твердыми частицами, борта ее наращивали сухим грунтом с помощью автомобильных самосвалов, и процесс заполнения продолжался. Вырастала плотина, остров, дамба и т.д. В определенных условиях такая технология давала существенный экономический эффект по сравнению с использованием экскаваторов, специально построенных автодорог и автосамосвалов.
Вот такую технологию и решил использовать молодой вновь испеченный инженер Мучник для подземной добычи угля, который, собственно говоря, видел шахту только на институтских картинках. Я не даром говорю молодой. Поработай он хотя бы год на двух–трех шахтах, он никогда бы не принялся осуществлять эту свою идею. Недаром, дореволюционный, многоуважаемый всеми горняками, профессор Борис Иванович Бокий свою книгу назвал не «Горное дело», как это принято сегодня, а «Горное искусство». Ибо горное давление – это действительно искусство, а не инженерное дело, которое поддается строгому и однозначному расчету. Ничего в горном давлении нельзя рассчитать заранее как, например, в самолете. Ибо в горном деле все параметры, которые можно вогнать в какую–нибудь формулу могут изменяться, например, от единицы до ста и даже до тысячи, а какую величину надо взять из этого гигантского набора для данных конкретных условий знает только Бог. Статистика для определения этих величин должна быть и найдена, но только для каждого пласта из тысяч пластов, а для каждого из пластов на протяжении только нескольких десятков метров его. Для остальных десятков метров из их тысяч и тысяч статистические данные будут совершенно другими. Сколько–нибудь разумной классификации и группировке вся эта гигантская статистика вообще не поддается. Горняки попытались, было посчитать горное давление методом подсчета гидростатического давления. То есть взяли вес породы над горной выработкой до поверхности и сказали, что надо удержать этот вес стойками, подпирающими кровлю в выработке. Но получилась такая величина, что все ахнули, никакая стойка не выдержит такой вес. Например, выработка шириной три метра на глубине 500 метров должна испытывать давление на каждый метр своей длины в 500 х 3 х 2,5 = 3750 тонн. Но при таком раскладе шахты строить вообще невозможно, их раздавит. Но шахты были еще в те времена, когда считать вообще ничего не умели. Оказывается, на выработку давит не вся толща, а только, так называемый, «свод естественного равновесия (обрушения). Более наглядно это выглядит так. Какая–то полость внутри земли. Потолок ее растрескивается и маленькими кусками падает в выработку. Образуется купол. Он напоминает подкову. На каком–то этапе обрушение прекращается. Отслоившиеся куски заклиниваются по периметру подковы и начинают удерживать друг друга от падения в выработку. Наступило естественное равновесие. Но величина, размер этой подковы никому заранее не известен и сколько таких подков будет, столько будет и их размеров. А потому неизвестен вес породы, содержащийся в подкове. Потому неизвестно какой несущей способности должна быть крепь. Подобрать ее не инженерный расчет, а искусство, приобретаемое опытом с участием головы. Но бывают полости в земле, которые не требуют вообще крепления, например пещеры, а стоят, не обрушаясь столетиями. Значит, породы в этом месте крепки и крепость их не теряется. В угольных шахтах есть породы, которые очень крепки, но стоит кусок такой породы выдать на поверхность, на солнце и воздух, как этот кусок через несколько дней самопроизвольно разваливается, и от него остается кучка зерен наподобие семечек подсолнуха. На этом примере я хотел только показать, как важно, прежде чем «изобретать» технологию, узнать поближе и, желательно, подольше, что собой представляет шахта.
Как Мучнику удалось провести производственный эксперимент своей новой технологии в Донбассе доподлинно неизвестно. Наверное, помогли складывающиеся в стране обстоятельства. Идет 1939 год. Только что перестреляли царских спецов горного дела из, так называемой, контрреволюционной Промпартии. Остальные присмирели, держали нос по ветру, ни с кем из люмпенов–партийцев не спорили. И тут вдруг является молодой инженер, уже советской подготовки и предлагает безграмотным партийцам в несколько раз повысить производительность труда шахтеров, облегчить их труд. В это время гремит шахтер Стаханов, выполнивший за смену не то 13, не то 14 норм забойщика, что в принципе невозможно. Всесоюзно известные Паша Ангелина рассекает на своем «Фордзоне» колхозные поля, девочка Мамлакат в далеком Узбекистане вместо того, чтобы ходить в школу, собирает ударными темпами хлопок. На подходе неуч Лысенко, скрещивающий дуб с ясенем, «закрывший» кибернетику с генетикой. Какой дурак из «царских» спецов будет доказывать абсурдность «новой» технологии добычи угля, обещающей переворот в социалистическом горном деле? В общем, помогли ему с выбором наиболее благоприятных горно–геологических условий, позволивших получить от новой технологии ожидаемый партийцами эффект и сами вроде бы стали из–за этого «ближе к социализму». Но тут началась война, и горный инженер Мучник вместо фронта оказался в Кузбассе. Пять лет шахты Донбасса стояли затопленные, никому не было дела до новой «многообещающей» технологии. После войны о новой технологии квалифицированные инженеры не хотели слышать. Но не таков был Мучник, он как Ленин сказал: «Мы пойдем другим путем» и через каких–то знакомых знакомых жены Кагановича (кто не помнит, это соратник Ленина и друг Сталина, член Политбюро тогда еще ЦК ВКП (б), будущего ЦК КПСС) добрался до самого Кагановича и расписал ему лично, как будет хорошо поднимать из руин шахты по новой технологии, фантастически дешевой и безопасной для гегемонов. Каганович, конечно, ничего не понимал в горном деле, однако ему понравилась горячность и настырность молодого брата по крови, и он где–то к месту произнес несколько фраз о том, что старые ретрограды не дают молодым совершенствовать технологии и так мы «недалеко уйдем», а страна в разрухе и угля очень не хватает, притом дешевого.
Как тут все закрутилось. Вышло постановление правительства, создали институт ВНИИгидроуголь, расписали все на десятилетия вперед. «Ретрограды» замолкли и даже засуетились, как это бывает в таких случаях и поныне. Так приходят к признанию различные Лысенки и начинают всем воротить, запрещать, выдвигать, останавливать и продвигать, черт знает, что. Знающие люди затыкаются, исполняют «предначертания партии и правительства» и только исподтишка пытаются не доводить вздорную идею до очень уж широкого применения, вслух же «одобряя и рекомендуя». Шахты Донбасса глубокие, а у новой технологии еще не были созданы средства для гидроподъема угольной пульпы с глубины более 80 метров. Поэтому новая технология переместилась из Донбасса в Кузбасс, где глубина шахт в начале 60–х годов не превышала в среднем 200 метров.
Мучник, несомненно, обладал даром выдающегося проповедника. Он окружил себя группой евреев, лет на десять его младших, заглядывавших ему в рот, очень шумных, настырных, стремящихся «пробиться в люди» хоть на чем, главное пробиться, но не обладающих обширными познаниями для этого. Дым стоял коромыслом, во всех государственных инстанциях сновали молодые ходоки, размахивая постановлением правительства, просили, требовали, заискивали, намекали на связи в потолке и даже угрожали кремлевской карой. ВНИИгидроуголь поместили на квартиру в здании КузНИУИ в городе Прокопьевске. В Новокузнецке (в те времена Сталинск) быстренько построили уютное трехэтажное здание в стиле сталинский ампир в тихом, чистеньком райончике, окружили его несколькими жилыми домами такого же типа, возвели экспериментальную базу. И работа закипела. Кипеть ей надо было, потому что технологии, собственно говоря, никакой не было. Была просто идея, под которую все это соорудили. В те времена в широком масштабе осуществлялся сталинский план преобразования природы, поэтому удивляться было нечему. Донбасс тоже не пожелал оставаться без дармовых госсредств, сыпавшихся на технологию гидродобычи, и создал УкрНИИгидроуголь с ансамблем жилых домов и производственно–технической базой. Предстояло решить кучу проблем, большинство из которых так и не были решены, да и не могли быть решены, так как решение одной проблемы усугубляло другую. Возникли внутренние противоречия. Отрывок из истории моего студенчества.
Нельзя не остановиться еще на одном нашем преподавателе, основоположнике новой горной технологии, которой мы, собственно, и обучались на единственной такого рода кафедре в стране. Технология гидродобычи угля – это когда уголь отбивается от забоя струей воды высокого давления как из пожарного брандспойта. Этой же водой смывается, и смесь воды и угля течет к стволу по системе горных выработок, специально пройденных немного (3.5 градуса) наклонно, к стволу шахты, в зумпф. Откуда уголь фекальными насосами выкачивается по трубам на поверхность, где отделяется от воды, и последняя вновь направляется насосами в шахту для отбойки и транспортировки. Остальное, как в обычной угольной шахте. Технологию эту автор, еврей Владимир Семенович Мучник, разработал, когда меня еще не было на свете, и вот теперь она набирала обороты. О технологии как–нибудь в другой раз, об ее авторе надо сейчас доложить, как я его в те времена воспринимал. Это был бог, который без всякого расписания вдруг являлся к нам и прочитывал лекцию, как Бог Моисею на горе Синай. Затем пропадал на совершенно неопределенное время и вдруг совершенно неожиданно являлся нам вновь. Дел у него, как у всякого земного бога, было невпроворот. За все пять лет, явился он к нам не больше трех раз, хотя числился профессором нашей кафедры. И только много лет спустя, уже после того, как он умер, а мне не удалось вместе с другим апологетом этой новой технологии полу–евреем Александром Егоровичем Гонтовым отстоять перед ЦК КПСС ее дальнейшее триумфальное шествие на просторах нашей Родины, я понял какой артист пропал для сцены в лице В.С. Мучника. Держался он как бог в среде своих ангелов, говорил горячо и непререкаемо, но не больше трех–четырех фраз подряд. Затем замолкал на полуслове, показывал нам как он «уходит в себя», присаживался к столу и на обрывке бумажки что–то записывал и клал это в свой карман. Мы окаменевали. Потом он «внезапно вспоминал» про нас, говорил еще несколько фраз, совсем не связанных с ранее сказанными и «снова внезапно уходил в себя» и т.д. Конспектов за ним, даже самые поднаторевшие стенографисты, успевавшие любую скороговорку оставить потомкам, за ним ничего не записали. Собственно этого и не требовалось, так как этот его курс автоматически отразился в наших зачетках через старосту курса, куда–то с ними сходившего. Институт ВНИИгидроуголь, которым он руководил, славился горением высшего руководящего персонала на работе. Все основные начальники института работали почти как при Иосифе Виссарионовиче, т.е. с 9 утра, как положено, и до 10 – 12 ночи, когда уходил с работы директор. Только много лет спустя, его сотрудники узнали, что их любимый директор, уходя на обед, домой и, пообедав, ложился спать, просыпался и приходил опять на работу к концу рабочего дня. Все думали, что он вернулся с какого–то совещания–собрания–заседания, и не могли оставить его одного с грудой нерешенных еще проблем гидродобычи угля. Сей Моисей развернул пропаганду и агитацию так, что Польша, Китай, Япония построили тоже по одной гидрошахте, но вскоре их закрыли – нерентабельно. В СССР построили штук десять гидрошахт. По–моему одна из них и сегодня работает, так как к ней нет железной дороги и уголь с нее можно качать только по трубе на 10 километров, что в сегодняшних ценах составляет половину всей себестоимости добычи. Но другого выхода нет.
Неразрешимость проблемы гидроподьема
Гидроподъем из глубоких шахт, самое больное место для новой технологии. Дело в том, что углесос – это несколько модернизированный центробежный землесос, который широко применяется с конца прошлого века при дноуглубительных работах в морях и фарватеров в реках, или фекальный центробежный насос для перекачки канализационных стоков в крупных равнинных городах до отстойников. Эти насосы от обычных водяных отличаются большими зазорами между лопатками ротора, чтобы не застревали крупные куски перекачиваемого грунта или фекалий. Но чем меньше расстояние между лопатками, тем выше КПД насоса. Все, наверное, видели в кино или по телевизору турбины гидроэлектростанций, или хотя бы турбины двигателя самолета. Там сотни лопаток часты как расческа. Землесосам, фекальным насосам и нашим углесосам пришлось жертвовать частотой лопаток, чтобы они могли качать крупные частицы, в среднем до 100 – 150 сантиметров и, соответственно, жертвовать, коэффициентом, полезного действия (КПД), который снижался из–за этого с 85 до 70 процентов. Вторая проблема – износ лопаток. Для турбины – это чистота пара или воды, чтобы не было загрязняющих частиц, пыли и т.п. и чистота обработки лопаток, они должны быть как зеркало, очень гладкими и из очень дорогостоящих и износостойких материалов. Турбины работают на электростанциях десятки лет, правда, лопатки время от времени меняют. Тогда турбина может развивать очень высокие обороты. На самолете турбины работают строго ограниченное время, а потом выбрасываются, жизнь дороже. Обороты тоже гигантские, тысячи в минуту.
Но землесосы – то предназначены качать всякую грязь, поэтому в них число оборотов ротора в минуту не превышает 750, а от оборотов зависит напор землесоса, или высота, на которую он может выкачать галечно – водо – песчаную смесь, 60 – 80 метров – это максимум. Но для углесоса это мало. Чем больше, тем лучше. Ведь шахт с глубиной добычи меньше двухсот метров практически нет. Тогда «вышли из положения» совсем идиотским способом. Сделали машину двухступенчатой, т.е. на одном валу два лопаточных колеса и грязь из одного колеса сразу попадает на другое и только потом выбрасывается в трубу. Но и этого мало, увеличили в два раза обороты вала, с 750 до 1500. Все, оттаскивай. Первые углесосы могли поднимать пульпу с глубины в 200 метров, после 15 лет изнурительных «исканий», которые и исканиями не назовешь, так как перли против природы, удалось достичь 250 метров на новой машине. Через неделю она уже не давала и 210 метров. Ротор первых образцов машины работал всего 150 часов, после пятнадцати–двадцати лет неустанных поисков удалось достичь 350 часов при КПД всего 0,6 у нового и 0,5 после месячной работы. Лопатки снашивались до вала, а в корпусе образовывались дыры. А вся машина весит 6 тонн, а двигатель к ней – 10 тонн, а мощность его 1600 кВт. Сальники приходилось набивать на машине три раза за 8 часов работы, около каждой машины всегда лежал новый ротор, а чтобы корпуса не менять как перчатки, сделали так называемые протекторы, которые меняли вместе с ротором, не трогая корпуса с фундамента. На одну работающую машину, рядом с ней на фундаментах стояло еще две машины: одна всегда в «плановом» ремонте, другая как резервная. Но зачастую случалось, что две машины ломались разом, а третья была сломана по «плану», а производительность каждой 900 кубометров в час, а «в пути» на самотеке находилось 2000–3000 кубометров пульпы, и вся она через час прибывала в камеру, где стоял углесос, и на углесос можно было посмотреть только в водолазном скафандре, ибо над ним было 10 метров воды и она все прибывала. Собственный приток шахтной воды, не считая технологической воды, составляет в среднем 250 – 500 кубометров в час, иногда до 1000, а все углесосы затопило. Такие случаи бывали по 2–3 раза в год, потом, правда, реже.
При гидроподъеме с глубины шестисот метров, надо применить три последовательно соединенных углесоса, когда один подает в другой, а он – в третий. При этом нельзя их располагать в одной нижней точке, а надо рассредоточить их через 200 метров по высоте и для каждого построить под землей камеру, соизмеримую по величине с вестибюлем станции метро, даже немного выше по высоте. И это не на двадцати–тридцати, а на шестистах метрах глубины, где горное давление в двадцать пять раз выше, чем в московском метро. Корпус углесоса рассчитан на свое давление, т.е. на 25 атмосфер. Если три штуки соединить последовательно, то на выходе последнего углесоса будет не менее 60 атмосфер. Разумеется, что он сразу же разорвется как очень большая граната.
Можно, конечно, измельчить уголь в пыль и применить обычный, давно разработанный секционный центробежный насос, например, как говорилось выше, питательный насос паровых котлов электростанций. Абразивно–кавитационный износ такого насоса, конечно, будет гигантский, но решать надо будет только проблему износа, что в принципе достижимо, хотя и дорого. Но никому не нужен пылевидный уголь, он стоит в три раза дешевле. Энергетический уголь очень широко применяется в малых котельных на мелких предприятиях, в колхозах при, так называемом, слоевом сжигании на колосниковых решетках при крупности фракций более 25 мм – сортовой уголь. Он в вечном дефиците и стоит значительно дороже, чем, например, фракция 0 – 6 мм (шлам). В паровых котлах крупных электростанций энергетический уголь давно сжигается в виде угольной пыли фракции 0 – 0,2 мм, распыляемый в топке из форсунок. Электростанции имеют специальный цех помола угля. Но угольные мельницы могут размалывать только сухой уголь. Даже чуть влажный уголь налипает в размольно–классификационном оборудовании и это большая и трудно устранимая беда.
Фабр пишет: «Говорят, что насекомое притворяется мертвым, хитрит, чтобы обмануть врага и выпутаться из беды», и начинает все это исследовать с присущим ему блеском. Кстати, заметьте, мне бы по сути моих высказываний по интеллекто–инстинкту следовало бы признать хитрость насекомых, ибо она льет воду на мельницу моих представлений. Тем не менее, я вслед за Фабром готов повторить его слова: «Я не помню, чтобы воробей отказывался от кузнечика или мухи только потому, что они лежали неподвижно. Сколько ни притворяйся мертвым, птицу не обманешь». И добавляет: «Мало знакомые с наукой люди и ученыесчитают, что насекомое притворяется» (ученых выделил я). То есть это мнение такое же необоримое как «пи дэ квадрат, деленное на четыре».
Между тем, я ведь изучаю историю просто людей и историю людей, представляющих людоедскую власть. Поэтому мне не безразлично, как ведут себя люди, исполняющие людоедскую власть. Ведь они должны быть очень храбрыми, коль осмелились на это. И лучше насекомых для исследований не найти, так как они очень уж «простейшие» организмы по сравнению с гомо сапиенс.
Я не буду много переписывать у Фабра на этот счет, достаточно его авторитета и общих его выводов. «Береговой хищник скарит – свирепый охотник, он вооружен двумя огромными челюстями. Когда я начинаю его дразнить, он широко раскрывает страшные челюсти. Он не просто пугает, а бросается на мой палец. Да, этот жук не из робких. <…> Смельчака–скарита я и спрошу первым о притворной смерти». И спросил. Лично мне же скарит–смельчак сильно напоминает храбрые наши власти, творящие с народом так называемый «беспредел», словно они не власть, а бандиты. Поэтому сообщаю следующее со слов Фабра.
Он берет скарита в руку, приподнимает над столом и раза два–три бросает, потом переворачивает на спину. Все, скарит притворился мертвым и лежит в таком виде по часу. Наконец мнимый покойник оживает и ползет, «готовый снова умереть, если я его трону». Причем, чем чаще его пугают, тем он дольше не может очухаться. Дальнейшие опыты, а они происходили в самых разнообразных условиях столько раз, что сам Фабр их перестал считать, привели его к недоверчивому утверждению: «Неужели этот охотник – трус, который при малейшей тревоге притворяется мертвым?» Следующая серия опытов подтверждает: «Твоя неподвижность не притворная, а самая настоящая, пустяк погружает тебя в оцепенение». Я не такой интеллигентный как Фабр, поэтому сокращаю: скарит – жалкий трус, храбрый только перед слабыми, и падает в обморок на час, как только встретит на пути хоть козявку, готовую на него напасть. Не с одним скаритом Фабр провел такие опыты, но почти со всеми живодерами, имевшимися у него в Провансе.
Но я–то тут же вспомнил, что люди–живодеры, всякие там грозные разбойники и прочие убийцы на поверку – все как один – величайшие трусы, готовые лизать любому «вертухаю» интимные места за каждую минуту не только продления собственной жизни, но и просто, чтобы им не было больно.
Точно так же говорят, что скорпионы убивают себя, эдакие Александры Матросовы, изогнувшись и ужалив себя в голову. Фабр и это проверил: «Сражение не затягивается. Один из скорпионов уколол другого, и тот через несколько минут умирает. Победитель начинает пожирать побежденного, и его пир растягивается на пять дней. <…> Почувствовав жар, скорпион пятится, уползает в середину, подальше от огня. То и дело натыкаясь на изгородь из углей, скорпион получает новые и новые ожоги. Скорпион размахивает своим брюшком, то свертывает его, то выягивает по песку, то кладет себе на спину, то взмахивает им с такой быстротой, что невозможно уследить за этими взмахами. Казалось бы, теперь самое подходящее время для самоубийства. И действительно, после внезапной судороги скорпион неподвижно растягивается на песке. Умер? На вид – да. Может быть, уколол сам себя? Если он сделал это, то, несомненно, мертв. Но я не уверен в его смерти. Беру скорпиона пинцетом и кладу его на свежий песок. Проходит час, и мой мертвец воскресает. Он так же жив и здоров, как и до приключения. Я повторяю опыт с другим скорпионом, с третьим… Результаты одинаковы».
Трусы не бывают самоубийцами, а власть, как видите, труслива, при самом сильнейшем желании не только причинять страдания себе подобным, но и форменным образом пожирать сограждан. А как тогда быть с картинками всяких там казней власть имущих? Каковые нам со смаком живописуют историки. Казненные цари–короли ведь такие храбрецы! Его ведь четвертуют, колесуют, ему ведь уже ноги – руки отрубили, осталась только голова, и она все кричит: «Да здравствует» чего–то там!
Врут историки! Притом по заданию тех же царей–королей. Чтоб в глазах народа скрыть их малодушное нутро, «постыдный» страх, якобы присущий только народу. Дескать, бойся нас, народ, не балуй! А то, вишь, мы какие, каменные да железные. И вот доказательства, что врут. В кино показывают одно, а честные историки пишут другое. Дескать всегда сперва голову отрубят, а потом уж труп четвертуют. Иначе от вони на лобном месте и ближайших к нему подступах задохнешься. Вонь исходила из штанов «храбреца», поэтому и переставили операции казни.
Вы не заметили, кстати, почему так просто, как в кино, удаются всякие там революции и перевороты? И только потом, спустя немалое время, начинается гражданская война, организованная недобитой властью против узурпаторов власти. Или наоборот, чтобы «не возникали вдругорядь». А мы? А мы ведь закончили академию, куда нам против науки, укоренившейся в генах?
Чем кончится? Большинство загонят опять на обод горшка, остальных – расстреляют. Но для этого нужна очень большая по площади и народам земля, единая и никогда не делимая.
Развитие и прекращение технологии
подземной гидродобычи угля
Введение
В 1935 или в 1936 году молодой выпускник горного института Владимир Семенович (все, каких я знал евреев, были или Семены, или Семеновичи) Мучник вышел из его стен с идеей разрушения угля струей воды и транспортировки его этой же водой. Уголь, находящийся в естественном залегании в подземном пласте, как правило, является довольно хрупким веществом, рассеченным множеством микроскопических трещин. Поэтому размыть пласт в некоторых случаях при достаточном напоре воды можно и струей из пожарного брандспойта. Встречается, конечно, и очень крепкий уголь, поддающийся только взрывчатке или твердосплавным «зубкам» горного комбайна. Комбайнов в то время, правда, и не было.
Уголь легок, он всего на 30 процентов тяжелее воды, тогда как вмещающие его горные породы тяжелее воды в 2,5–3 раза. Этот факт подсказал молодому инженеру возможность транспортирования его потоком воды, как это происходит с перемещением песка и гравия в руслах рек. Возникает необходимость выдавать (поднимать) эту смесь воды с углем из шахты на поверхность. Но с конца прошлого века в морских портах и на речных фарватерах работали землесосы на дноуглубительных работах и драги по добыче золота из россыпных месторождений, всасывающие тысячи тонн песка и гальки со дна водоема и перемещавшие этот грунт по трубам на несколько километров.
В общем, на поверхностных работах, связанных со строительством каналов, перемещением больших масс грунтов при строительстве намывных сооружений, дамб, плотин, намывных островов и т.д., гидромеханизация применялась уже достаточно широко. Пески, гравий, глины, суглинки и супеси размывались струей воды из так называемого гидромонитора, довольно примитивного сооружения, напоминающего самолетную турель для пулемета, на которую вместо пулемета устанавливалось брандспойт и струей можно было управлять, размывая грунт. Грунт с водой самотеком стекался в наиболее низкое место рельефа в специально вырытую большую яму, над которой устанавливался землесос, всасывающий эту пульпу и транспортирующий ее по трубам на несколько километров, туда куда нужно. Там пульпа выливалась в земляную чашу, специально сформированную для этого, твердые частицы осаждались в неподвижной стоячей воде, а вода откачивалась насосом из карты. Чаша заполнялась твердыми частицами, борта ее наращивали сухим грунтом с помощью автомобильных самосвалов, и процесс заполнения продолжался. Вырастала плотина, остров, дамба и т.д. В определенных условиях такая технология давала существенный экономический эффект по сравнению с использованием экскаваторов, специально построенных автодорог и автосамосвалов.
Вот такую технологию и решил использовать молодой вновь испеченный инженер Мучник для подземной добычи угля, который, собственно говоря, видел шахту только на институтских картинках. Я не даром говорю молодой. Поработай он хотя бы год на двух–трех шахтах, он никогда бы не принялся осуществлять эту свою идею. Недаром, дореволюционный, многоуважаемый всеми горняками, профессор Борис Иванович Бокий свою книгу назвал не «Горное дело», как это принято сегодня, а «Горное искусство». Ибо горное давление – это действительно искусство, а не инженерное дело, которое поддается строгому и однозначному расчету. Ничего в горном давлении нельзя рассчитать заранее как, например, в самолете. Ибо в горном деле все параметры, которые можно вогнать в какую–нибудь формулу могут изменяться, например, от единицы до ста и даже до тысячи, а какую величину надо взять из этого гигантского набора для данных конкретных условий знает только Бог. Статистика для определения этих величин должна быть и найдена, но только для каждого пласта из тысяч пластов, а для каждого из пластов на протяжении только нескольких десятков метров его. Для остальных десятков метров из их тысяч и тысяч статистические данные будут совершенно другими. Сколько–нибудь разумной классификации и группировке вся эта гигантская статистика вообще не поддается. Горняки попытались, было посчитать горное давление методом подсчета гидростатического давления. То есть взяли вес породы над горной выработкой до поверхности и сказали, что надо удержать этот вес стойками, подпирающими кровлю в выработке. Но получилась такая величина, что все ахнули, никакая стойка не выдержит такой вес. Например, выработка шириной три метра на глубине 500 метров должна испытывать давление на каждый метр своей длины в 500 х 3 х 2,5 = 3750 тонн. Но при таком раскладе шахты строить вообще невозможно, их раздавит. Но шахты были еще в те времена, когда считать вообще ничего не умели. Оказывается, на выработку давит не вся толща, а только, так называемый, «свод естественного равновесия (обрушения). Более наглядно это выглядит так. Какая–то полость внутри земли. Потолок ее растрескивается и маленькими кусками падает в выработку. Образуется купол. Он напоминает подкову. На каком–то этапе обрушение прекращается. Отслоившиеся куски заклиниваются по периметру подковы и начинают удерживать друг друга от падения в выработку. Наступило естественное равновесие. Но величина, размер этой подковы никому заранее не известен и сколько таких подков будет, столько будет и их размеров. А потому неизвестен вес породы, содержащийся в подкове. Потому неизвестно какой несущей способности должна быть крепь. Подобрать ее не инженерный расчет, а искусство, приобретаемое опытом с участием головы. Но бывают полости в земле, которые не требуют вообще крепления, например пещеры, а стоят, не обрушаясь столетиями. Значит, породы в этом месте крепки и крепость их не теряется. В угольных шахтах есть породы, которые очень крепки, но стоит кусок такой породы выдать на поверхность, на солнце и воздух, как этот кусок через несколько дней самопроизвольно разваливается, и от него остается кучка зерен наподобие семечек подсолнуха. На этом примере я хотел только показать, как важно, прежде чем «изобретать» технологию, узнать поближе и, желательно, подольше, что собой представляет шахта.
Как Мучнику удалось провести производственный эксперимент своей новой технологии в Донбассе доподлинно неизвестно. Наверное, помогли складывающиеся в стране обстоятельства. Идет 1939 год. Только что перестреляли царских спецов горного дела из, так называемой, контрреволюционной Промпартии. Остальные присмирели, держали нос по ветру, ни с кем из люмпенов–партийцев не спорили. И тут вдруг является молодой инженер, уже советской подготовки и предлагает безграмотным партийцам в несколько раз повысить производительность труда шахтеров, облегчить их труд. В это время гремит шахтер Стаханов, выполнивший за смену не то 13, не то 14 норм забойщика, что в принципе невозможно. Всесоюзно известные Паша Ангелина рассекает на своем «Фордзоне» колхозные поля, девочка Мамлакат в далеком Узбекистане вместо того, чтобы ходить в школу, собирает ударными темпами хлопок. На подходе неуч Лысенко, скрещивающий дуб с ясенем, «закрывший» кибернетику с генетикой. Какой дурак из «царских» спецов будет доказывать абсурдность «новой» технологии добычи угля, обещающей переворот в социалистическом горном деле? В общем, помогли ему с выбором наиболее благоприятных горно–геологических условий, позволивших получить от новой технологии ожидаемый партийцами эффект и сами вроде бы стали из–за этого «ближе к социализму». Но тут началась война, и горный инженер Мучник вместо фронта оказался в Кузбассе. Пять лет шахты Донбасса стояли затопленные, никому не было дела до новой «многообещающей» технологии. После войны о новой технологии квалифицированные инженеры не хотели слышать. Но не таков был Мучник, он как Ленин сказал: «Мы пойдем другим путем» и через каких–то знакомых знакомых жены Кагановича (кто не помнит, это соратник Ленина и друг Сталина, член Политбюро тогда еще ЦК ВКП (б), будущего ЦК КПСС) добрался до самого Кагановича и расписал ему лично, как будет хорошо поднимать из руин шахты по новой технологии, фантастически дешевой и безопасной для гегемонов. Каганович, конечно, ничего не понимал в горном деле, однако ему понравилась горячность и настырность молодого брата по крови, и он где–то к месту произнес несколько фраз о том, что старые ретрограды не дают молодым совершенствовать технологии и так мы «недалеко уйдем», а страна в разрухе и угля очень не хватает, притом дешевого.
Как тут все закрутилось. Вышло постановление правительства, создали институт ВНИИгидроуголь, расписали все на десятилетия вперед. «Ретрограды» замолкли и даже засуетились, как это бывает в таких случаях и поныне. Так приходят к признанию различные Лысенки и начинают всем воротить, запрещать, выдвигать, останавливать и продвигать, черт знает, что. Знающие люди затыкаются, исполняют «предначертания партии и правительства» и только исподтишка пытаются не доводить вздорную идею до очень уж широкого применения, вслух же «одобряя и рекомендуя». Шахты Донбасса глубокие, а у новой технологии еще не были созданы средства для гидроподъема угольной пульпы с глубины более 80 метров. Поэтому новая технология переместилась из Донбасса в Кузбасс, где глубина шахт в начале 60–х годов не превышала в среднем 200 метров.
Мучник, несомненно, обладал даром выдающегося проповедника. Он окружил себя группой евреев, лет на десять его младших, заглядывавших ему в рот, очень шумных, настырных, стремящихся «пробиться в люди» хоть на чем, главное пробиться, но не обладающих обширными познаниями для этого. Дым стоял коромыслом, во всех государственных инстанциях сновали молодые ходоки, размахивая постановлением правительства, просили, требовали, заискивали, намекали на связи в потолке и даже угрожали кремлевской карой. ВНИИгидроуголь поместили на квартиру в здании КузНИУИ в городе Прокопьевске. В Новокузнецке (в те времена Сталинск) быстренько построили уютное трехэтажное здание в стиле сталинский ампир в тихом, чистеньком райончике, окружили его несколькими жилыми домами такого же типа, возвели экспериментальную базу. И работа закипела. Кипеть ей надо было, потому что технологии, собственно говоря, никакой не было. Была просто идея, под которую все это соорудили. В те времена в широком масштабе осуществлялся сталинский план преобразования природы, поэтому удивляться было нечему. Донбасс тоже не пожелал оставаться без дармовых госсредств, сыпавшихся на технологию гидродобычи, и создал УкрНИИгидроуголь с ансамблем жилых домов и производственно–технической базой. Предстояло решить кучу проблем, большинство из которых так и не были решены, да и не могли быть решены, так как решение одной проблемы усугубляло другую. Возникли внутренние противоречия. Отрывок из истории моего студенчества.
Нельзя не остановиться еще на одном нашем преподавателе, основоположнике новой горной технологии, которой мы, собственно, и обучались на единственной такого рода кафедре в стране. Технология гидродобычи угля – это когда уголь отбивается от забоя струей воды высокого давления как из пожарного брандспойта. Этой же водой смывается, и смесь воды и угля течет к стволу по системе горных выработок, специально пройденных немного (3.5 градуса) наклонно, к стволу шахты, в зумпф. Откуда уголь фекальными насосами выкачивается по трубам на поверхность, где отделяется от воды, и последняя вновь направляется насосами в шахту для отбойки и транспортировки. Остальное, как в обычной угольной шахте. Технологию эту автор, еврей Владимир Семенович Мучник, разработал, когда меня еще не было на свете, и вот теперь она набирала обороты. О технологии как–нибудь в другой раз, об ее авторе надо сейчас доложить, как я его в те времена воспринимал. Это был бог, который без всякого расписания вдруг являлся к нам и прочитывал лекцию, как Бог Моисею на горе Синай. Затем пропадал на совершенно неопределенное время и вдруг совершенно неожиданно являлся нам вновь. Дел у него, как у всякого земного бога, было невпроворот. За все пять лет, явился он к нам не больше трех раз, хотя числился профессором нашей кафедры. И только много лет спустя, уже после того, как он умер, а мне не удалось вместе с другим апологетом этой новой технологии полу–евреем Александром Егоровичем Гонтовым отстоять перед ЦК КПСС ее дальнейшее триумфальное шествие на просторах нашей Родины, я понял какой артист пропал для сцены в лице В.С. Мучника. Держался он как бог в среде своих ангелов, говорил горячо и непререкаемо, но не больше трех–четырех фраз подряд. Затем замолкал на полуслове, показывал нам как он «уходит в себя», присаживался к столу и на обрывке бумажки что–то записывал и клал это в свой карман. Мы окаменевали. Потом он «внезапно вспоминал» про нас, говорил еще несколько фраз, совсем не связанных с ранее сказанными и «снова внезапно уходил в себя» и т.д. Конспектов за ним, даже самые поднаторевшие стенографисты, успевавшие любую скороговорку оставить потомкам, за ним ничего не записали. Собственно этого и не требовалось, так как этот его курс автоматически отразился в наших зачетках через старосту курса, куда–то с ними сходившего. Институт ВНИИгидроуголь, которым он руководил, славился горением высшего руководящего персонала на работе. Все основные начальники института работали почти как при Иосифе Виссарионовиче, т.е. с 9 утра, как положено, и до 10 – 12 ночи, когда уходил с работы директор. Только много лет спустя, его сотрудники узнали, что их любимый директор, уходя на обед, домой и, пообедав, ложился спать, просыпался и приходил опять на работу к концу рабочего дня. Все думали, что он вернулся с какого–то совещания–собрания–заседания, и не могли оставить его одного с грудой нерешенных еще проблем гидродобычи угля. Сей Моисей развернул пропаганду и агитацию так, что Польша, Китай, Япония построили тоже по одной гидрошахте, но вскоре их закрыли – нерентабельно. В СССР построили штук десять гидрошахт. По–моему одна из них и сегодня работает, так как к ней нет железной дороги и уголь с нее можно качать только по трубе на 10 километров, что в сегодняшних ценах составляет половину всей себестоимости добычи. Но другого выхода нет.
Неразрешимость проблемы гидроподьема
Гидроподъем из глубоких шахт, самое больное место для новой технологии. Дело в том, что углесос – это несколько модернизированный центробежный землесос, который широко применяется с конца прошлого века при дноуглубительных работах в морях и фарватеров в реках, или фекальный центробежный насос для перекачки канализационных стоков в крупных равнинных городах до отстойников. Эти насосы от обычных водяных отличаются большими зазорами между лопатками ротора, чтобы не застревали крупные куски перекачиваемого грунта или фекалий. Но чем меньше расстояние между лопатками, тем выше КПД насоса. Все, наверное, видели в кино или по телевизору турбины гидроэлектростанций, или хотя бы турбины двигателя самолета. Там сотни лопаток часты как расческа. Землесосам, фекальным насосам и нашим углесосам пришлось жертвовать частотой лопаток, чтобы они могли качать крупные частицы, в среднем до 100 – 150 сантиметров и, соответственно, жертвовать, коэффициентом, полезного действия (КПД), который снижался из–за этого с 85 до 70 процентов. Вторая проблема – износ лопаток. Для турбины – это чистота пара или воды, чтобы не было загрязняющих частиц, пыли и т.п. и чистота обработки лопаток, они должны быть как зеркало, очень гладкими и из очень дорогостоящих и износостойких материалов. Турбины работают на электростанциях десятки лет, правда, лопатки время от времени меняют. Тогда турбина может развивать очень высокие обороты. На самолете турбины работают строго ограниченное время, а потом выбрасываются, жизнь дороже. Обороты тоже гигантские, тысячи в минуту.
Но землесосы – то предназначены качать всякую грязь, поэтому в них число оборотов ротора в минуту не превышает 750, а от оборотов зависит напор землесоса, или высота, на которую он может выкачать галечно – водо – песчаную смесь, 60 – 80 метров – это максимум. Но для углесоса это мало. Чем больше, тем лучше. Ведь шахт с глубиной добычи меньше двухсот метров практически нет. Тогда «вышли из положения» совсем идиотским способом. Сделали машину двухступенчатой, т.е. на одном валу два лопаточных колеса и грязь из одного колеса сразу попадает на другое и только потом выбрасывается в трубу. Но и этого мало, увеличили в два раза обороты вала, с 750 до 1500. Все, оттаскивай. Первые углесосы могли поднимать пульпу с глубины в 200 метров, после 15 лет изнурительных «исканий», которые и исканиями не назовешь, так как перли против природы, удалось достичь 250 метров на новой машине. Через неделю она уже не давала и 210 метров. Ротор первых образцов машины работал всего 150 часов, после пятнадцати–двадцати лет неустанных поисков удалось достичь 350 часов при КПД всего 0,6 у нового и 0,5 после месячной работы. Лопатки снашивались до вала, а в корпусе образовывались дыры. А вся машина весит 6 тонн, а двигатель к ней – 10 тонн, а мощность его 1600 кВт. Сальники приходилось набивать на машине три раза за 8 часов работы, около каждой машины всегда лежал новый ротор, а чтобы корпуса не менять как перчатки, сделали так называемые протекторы, которые меняли вместе с ротором, не трогая корпуса с фундамента. На одну работающую машину, рядом с ней на фундаментах стояло еще две машины: одна всегда в «плановом» ремонте, другая как резервная. Но зачастую случалось, что две машины ломались разом, а третья была сломана по «плану», а производительность каждой 900 кубометров в час, а «в пути» на самотеке находилось 2000–3000 кубометров пульпы, и вся она через час прибывала в камеру, где стоял углесос, и на углесос можно было посмотреть только в водолазном скафандре, ибо над ним было 10 метров воды и она все прибывала. Собственный приток шахтной воды, не считая технологической воды, составляет в среднем 250 – 500 кубометров в час, иногда до 1000, а все углесосы затопило. Такие случаи бывали по 2–3 раза в год, потом, правда, реже.
При гидроподъеме с глубины шестисот метров, надо применить три последовательно соединенных углесоса, когда один подает в другой, а он – в третий. При этом нельзя их располагать в одной нижней точке, а надо рассредоточить их через 200 метров по высоте и для каждого построить под землей камеру, соизмеримую по величине с вестибюлем станции метро, даже немного выше по высоте. И это не на двадцати–тридцати, а на шестистах метрах глубины, где горное давление в двадцать пять раз выше, чем в московском метро. Корпус углесоса рассчитан на свое давление, т.е. на 25 атмосфер. Если три штуки соединить последовательно, то на выходе последнего углесоса будет не менее 60 атмосфер. Разумеется, что он сразу же разорвется как очень большая граната.
Можно, конечно, измельчить уголь в пыль и применить обычный, давно разработанный секционный центробежный насос, например, как говорилось выше, питательный насос паровых котлов электростанций. Абразивно–кавитационный износ такого насоса, конечно, будет гигантский, но решать надо будет только проблему износа, что в принципе достижимо, хотя и дорого. Но никому не нужен пылевидный уголь, он стоит в три раза дешевле. Энергетический уголь очень широко применяется в малых котельных на мелких предприятиях, в колхозах при, так называемом, слоевом сжигании на колосниковых решетках при крупности фракций более 25 мм – сортовой уголь. Он в вечном дефиците и стоит значительно дороже, чем, например, фракция 0 – 6 мм (шлам). В паровых котлах крупных электростанций энергетический уголь давно сжигается в виде угольной пыли фракции 0 – 0,2 мм, распыляемый в топке из форсунок. Электростанции имеют специальный цех помола угля. Но угольные мельницы могут размалывать только сухой уголь. Даже чуть влажный уголь налипает в размольно–классификационном оборудовании и это большая и трудно устранимая беда.