Скобелев Эдуард Мартинович. Катастрофа

   Гораздо интереснее, пожалуй, не то, была прежде развитая цивилизация или не была, а то, как пыталась утвердиться истина, действуя с помощью морали. Христос — сильная идея, заменившая бюрократическое почитание идолов, которое лишало человека инициативы. Но и христианство не пошло дальше призыва к жертве. А вот аборигены Атенаиты восприняли бога как гарантированный результат направленных действий. Христианин видит во всем непознаваемую волю бога, меланезиец — пытается каждый раз отыскать эту волю и выразить ее своими поступками. Христианин взывает больше к морали, меланезиец — к действию. Но он не игнорирует мораль. Он исходит из того, что неправедный не в силах постичь высшую волю, и если достигает результата — это ложный результат; на пути к познанию воли богов не должны нарушаться законы человека, поскольку и человек — частица бога…
   Я не говорю, будто одна религия лучше, а другая хуже. Речь идет только об исканиях души. Бог — первый выход из затруднений. Было бы прискорбно, если бы это был и последний выход. Пока жизнь не приносит истины, атеизма в полном смысле слова и быть не может. Вера в разумное — это остается. И если человек разочаровывает неразумностью, ищут выше…
   Отрекаясь от бога, мы не утверждали образ человека. Эксплуататоры и их прислужники внушают нам, что жизнь человека и человечества бессмысленна. Что основные вопросы бытия неразрешимы. Им бог нужен для оправдания безнравственности и тотального насилия. И тут я полностью согласен с Око-Омо: нынешние боги, и Христос в их числе, рухнут после освобождения людей от всякого насилия…
   Была надежда, что кто-нибудь подбросит нас до Куале, поскольку в Кутуге и Сулоу скопились большие запасы копры, о чем не могли не знать предприимчивые скупщики. В ожидании шхуны мы торчали на берегу. Вид его был удручающим. Мощные приливные волны разрушали берег, подмывая кокосовые пальмы сотнями и даже тысячами. Игнасио спросил рыбаков о причинах беды. «Рассердившись на людей, духи океана опускают рифы на дно», — таков был ответ…
   На каноэ мы вышли к рифам. Они были настолько слабы, что не задерживали волн. Игнасио прыгнул в воду с острогою, чтобы наловить рыбы на обед. Однако его охотничий азарт пропал, едва ему попалась на глаза морская звезда.
   — «Терновый венец», — сердито объяснил Игнасио, забрасывая звезду в каноэ. — Это она пожирает кораллы. За неделю уничтожает квадратный ярд, а то и больше. Кто-то завез ее в наши широты, и теперь под угрозой вся Океания…
   — Что творится, что творится! — в отчаянии повторял Око-Омо. — Неужели не удастся покончить с алчностью и беззаботностью, не покончив с самим человеком? Как чужеродные растения и животные губят местную флору и фауну, точно так же и чужеродная культура губит самостоятельный духовный мир народов. И не только меланезийцев…
   Все верно: если не могут поладить народы, как поладят их культуры? И все же только слияние культур способно повысить их жизненную силу. Конечно, слияние по взаимной любви…
   — Опасна всякая крайность, — сказал я. — Та же европейская культура отражает какие-то особенности понятий меланезийцев. Не признавая этого, мы зачеркиваем общечеловеческое в каждой культуре… Я слыхал, у меланезийцев до прихода белых вообще отсутствовало слово «работать», зато способы интимной близости определялись дюжиной слов…
   Замечание было неуместным, я спохватился, но поздно. Око-Омо вскипел.
   — Да, в словаре островитян не было абстрактного слова «работать», придуманного рабами и рабовладельцами, одинаково ненавидевшими труд! Работа у островитян была конкретной: ловить рыбу, корчевать лес, строить хижину, долбить каноэ или готовить землю под батат!..
   В тот день за линией рифов бросила якорь белоснежная яхта, показавшаяся мне знакомой. На воду спустили шлюпку, и когда шлюпка пристала к берегу, я узнал, что это яхта Фрэнка Кордовы, держит курс на Куале, а здесь пополняет запасы пресной воды.
   Лучшего невозможно было и пожелать. Я послал на яхту записку и тотчас же получил приглашение. М-р Кордова предоставил в наше распоряжение довольно вместительную каюту. После ночей, проведенных в компании москитов и тараканов, она показалась нам раем.

 

 
   Шарлотта и Гортензия уехали в Утунгу. Дутеншизеры откупили, наконец, земельный участок, где Герасто поставил великолепное бунгало, — его включили в стоимость земли.
   Дутеншизер в восхищении. Ему кажется, что в домике, куда ветер доносит соленые брызги прибоя, его посетит вдохновение. Ни черта не выйдет. Вдохновение — не просто желание работать, это необходимость сказать или сделать нечто. Вдохновение — дитя пророческого дара. А коли его нет, вспышки активности, принимаемые за вдохновение, усиливают терзания души. Проверено мною не раз и не два.
   Человек — вечный странник. Загадка его жизни — в мучительном ожидании смерти и в конвульсивных стараниях избежать ее. Стремясь отдалить смерть, он приближает день ее прихода.
   Глупо мечтать о таланте. Талант — еще более острое восприятие несовершенства жизни. Талант — бремя. В наше время всякий талант трагичен. Во всяком случае нас в этом убедили, лишив чести и порядочности.
   Человек измеряет и оценивает мир собственными интересами. Он тотчас привыкает к тому, чего достигает, и считает это нормой. Будь он сегодня осыпан золотом по пояс, завтра возалчет золота по горло и не успокоится, пока не добьется своего. Он преследует себя так же упорно, как и других. Он не ценит ценностей, пока владеет ими…
   Кому-то выгодно, чтобы человек боялся себя, не доверял себе и подчинялся только страху. Кому-то выгоден эгоизм, потому что эгоизм деформирует разум, превращая его в свою противоположность.
   Среди аборигенов ходит зловещая легенда… Буря застигла воинов враждовавших племен в открытом море, и все потонули. Спасся лишь один человек — волны выбросили его на крошечный атолл. И что же? Едва придя в себя от потрясения, он начал строить на островке крепость. И строил ее сорок лет…
   Откуда эта ожесточенность? Каждый из нас строит крепости в своей душе — зачем? Зло провоцирует зло, и злу нет конца…
   Кругом говорят об усталости, хотя ничего примечательного не совершили.
   Усталость вызвана бесперспективностью полета нашего духа. Нам не получить нового мира, не обрести ни равноправия, ни свободы, потому что, если разобраться, мы не хотим ни нового мира, ни свободы, ни равноправия. Все отрицает нас со всеми нашими потрохами, и разговорами о добре и правде мы более всего стремимся обмануть самих себя, хотим создать хотя бы иллюзию собственной значительности, иллюзию того, что мы думаем обо всех и что-то делаем ради всех, но каждый из нас знает, что это ложь, и оттого тоска…
   Все мы одиноки, и единственная связь между нами — выгода или удобство. И если бы, к примеру, я точно знал, что все останется шито-крыто, я бы своими руками — с наслаждением! — удавил бы Шарлотту. Да и она, пожалуй, сделала бы со мной то же самое…
   Что нас объединяет теперь, когда близится вечер и настольная лампа освещает только пустоту стен? Разве Шарлотта способна постичь мое отчаяние? Разве чувствует ту же боль? Бывают времена, в которых друг невозможен, невозможна искренность, сама жизнь невозможна. Это времена великих поворотов или крушения цивилизации. Разве они не наступили?..
   Верить — нечему. Надеяться — не на что. Что же остается? Все то же: эгоизм, эгоизм, эгоизм. Но и это не спасает: эгоизм пожирает себя собственным эгоизмом, не создавая цели…
   Неблагодарность — самая характерная черта людей, которые не собираются умирать. Но и те неблагодарны, что на краю могилы. Человек глуп, и всего-то разума ему дано, чтобы он заметил свою глупость. Вместо этого он использует разум для ублажения глупости. И если иной раз нас удивляют чьи-то мысли, то вовсе не потому, что мы тотчас желаем следовать этим мыслям. Наши красивые мысли никуда не ведут и ни к чему не побуждают. Мы наслаждаемся ими как комнатными цветами интеллекта, и это доказывает, что инстинкт мышления, как и половой инстинкт, давно превращен человеком в источник развлечения…
   Шарлотта отправилась с Гортензией в бунгало не ради экзотики утренних прогулок на лошадях…
   Я живу с женщиной, которую ненавижу. Где моя честь? Где совесть? Но я клянусь, все цивилизоиды в Куале живут именно такой лживой и грязной жизнью…
   Вечером в клинику зашел Макилви.
   — Ходят слухи, что на острове Вококо погибли люди. Якобы от какой-то химии. Я полагаю, вы проведете необходимые анализы, и истина прольет свет на потемневшие мозги… Предупреждаю, как друг, вам грозят неприятности, если вы подтвердите слухи. Повсюду вы станете персоной нон грата…
   Боже, как меня бесит самоуверенность и наглость таких «друзей»!
   На острове действуют могущественные силы. Становиться на их пути крайне опасно. Бедняга Асирае давно подписал себе смертный приговор, и в городе гадают лишь о том, застрелят его, удавят или утопят…
   Собственно, анализы уже закончены, и выводы наводят на грустные размышления. Для кого-то не существует ни чужого суверенитета, ни международного права. Однако я не такой кретин, чтобы сломя голову мчаться к адмиралу Такибае. Что на уме у этих черных обезьян, ведает лишь сам дьявол.
   Конечно, я приму все меры предосторожности, чтобы в общество не просочились сведения, известные пока нам троим: мне и моим ассистентам Маи Тао и Уоки.
   Жители Угимбы погибли от отравляющих веществ, подобных тем, что находятся на вооружении армии США. ОВ мог занести ветер с Пальмовых островов, которые Такибае сдал в аренду подставной компании по переработке копры. Уж мне-то во всяком случае известно, что под вывеской компании скрываются люди из Пентагона…
   Жить, поминутно ощущая, что ты лишь мокрица под чужим каблуком, — можно ли вынести это?..

 

 
   Капитан Грей предупредил меня, что несет за м-ра Кордову полную ответственность и скорее пожертвует головой далай-ламы, чем своей собственной.
   — Я плохо понимаю иносказания, капитан. Валяйте напрямик!
   — Пока мы не придем в Куале, вам и вашим спутникам не следует ошиваться на палубе. Ваше дело жрать, спать и играть в покер…
   Каюта была шикарной. Деревянная мебель, хлопчатобумажное постельное белье. Свой туалет, своя душевая, два огромных иллюминатора. При необходимости тут можно было бы прожить месяц, не то что два дня.
   Я объяснил Око-Омо и Игнасио, что мы пользуемся любезностью хозяина яхты, но по некоторым соображениям нам запрещено выходить на палубу.
   Око-Омо пожал плечами и уткнулся в книгу, а Игнасио попросил стюарда раздобыть гитару.
   Гитара была принесена, превосходный инструмент, инкрустированный серебром и перламутром, и мы долго наслаждались игрой и пением Игнасио.
   Уже в сумерках к нам постучал капитан Грей.
   — Мистер Фромм, мне велено проводить вас к хозяину!..
   Мы вышли на палубу. Дул свежий ветер, яхта медленно скользила по черно-зеленым волнам. На фоне лунного, светло-серого неба темнели горные хребты.
   М-р Кордова в голубом спортивном трико, подчеркивавшем линии его крепкого, мускулистого тела, ходил по каюте, опустив голову и заложив руки за спину.
   Каюта поражала роскошью. Стены обиты шелком с изображениями гейш, под потолком — хрустальная люстра в виде медузы. Был здесь и камин, украшенный мрамором и бронзой. По бокам от него теснились телефоны, компьютер, печатающие аппараты и экраны телевизоров.
   Блеснули глаза, усы искривились двусмысленной улыбкой.
   — Садитесь, мистер Фромм, — сказал Кордова и сам сел в глубокое кресло. — Коньяк, виски, сухой мартини?
   Я отрицательно покачал головой.
   — Я и сам обхожусь без этой дряни, — согласился Кордова, — но бывает, что и надираюсь, как в молодости. Молите бога, чтоб я не сболтнул сегодня чего-нибудь лишнего. Лишнее — всегда мусор. И кто-то платит за каждую нашу слабость.
   — Не люблю слушать чужие секреты, — сказал я, желая пробудить к себе симпатию. Меня тяготил разговор, где я пасовал чужие мячи.
   — Это хорошо, — кивнул Кордова. — Секреты и преступления отягощают жизнь. А жизнь и без того утомительная штука.
   — Вне надежды она вообще невыносима. Наверно, оттого мы готовы уступить все, кроме надежды.
   — Надежда — это перспектива. А если перспективы нет? Если не хочется больше никаких перспектив?
   — Вы просто устали, — я боялся, что неосторожным словом вызову раздражение миллионера. — Когда расслабляешься, обрушивается усталость, накопившаяся за годы.
   Он не расслышал или не понял меня.
   — Я работаю по семнадцать часов в сутки и если слегка развлекаюсь, то ведь это не отдых, совсем не отдых! Всё — функция отныне, решительно все…
   Он наполнил бокалы, но к вину даже не притронулся, застыв в задумчивости.
   — Кажется, яхта встала на якорь.
   — Какая необходимость плыть среди ночи? — Кордова пригладил волосы на висках. — Не надо торопиться. Весь район от Вококо до Утунги оцеплен. Зона заражения… Нечто, от чего люди подыхают в пять минут…
   Поколебавшись, я спросил, что имеется в виду.
   Кордова засмеялся и вдруг резко оборвал смех, глядя на меня исподлобья. Мне стало не по себе. И даже догадавшись, что Кордова сильно пьян, я не мог унять тревогу.
   Миллионер встал, прошел до камина, включил телевизор, поманипулировал рычажками. Махнул мне, подзывая…
   Я увидел на экране свою каюту, Око-Омо и Игнасио, играющего на гитаре, услышал его голос.
   Щелчок — женщина, стоя вполоборота перед ванной, натирает мазью массивные ноги… Изображение приблизилось — я узнал Шарлотту, жену доктора Мэлса.
   Я ожидал, что увижу сейчас и самого доктора, с брезгливостью чувствуя, что это нехорошо — подсматривать за людьми. Однако увидел другое — просторную каюту с картинами по стенам и скульптурой а-ля-антик. Посреди каюты в короткой пижаме стоял Герасто. Одною рукой он держал какой-то документ, а другой неторопливо надевал очки. Появилась Гортензия. Она говорила что-то, жестикулируя энергично…
   Кордова погасил экран.
   — Можно было бы подробно пронаблюдать за двуногими актерами, но признаюсь вам: скучно. Наедине всякая мразь подобна другой. Я давно изучаю человекообразное и скажу твердо: если бы войны не существовало, ее стоило бы придумать. Человек не достоин великих, что случались на протяжении истории.
   — Но ведь и вы человек.
   — В какой-то степени… Если даже мы взорвем шарик, природа останется непобедимой: она поместила ублюдков-поваров в тот же самый котел, где они варят пищу будущему миру. Все наше дерьмо останется на земле — будьте уверены…
   Я плохо понимал ход мыслей Кордовы.
   — Вы исходите из того, что все погибнет?
   — Решительно знаю… Может быть, погибнет не все, но это будет катастрофой еще более страшной, чем если бы погибло все.
   — Необходимо любой ценой удержать человечество от войны!
   — Так все говорят.
   — Я не верю, что военное столкновение с коммунистами неизбежно.
   — Мы бесконечно опасней коммунистов… Если бы не они, мы бы уже давно затеяли большую войну… Нам нужен враг, чтобы создать видимость единства и видимость цели. Самое невыносимое — потерять врага, ибо все тотчас отвернутся от нас… Вне политики войны у нас нет ни единства, ни цели. А война с первой же секунды выявит, что их и не может быть… Кому-то очень надо, чтобы у нас был общий враг, — так ему проще обтяпывать свои делишки. Когда перед глазами маячит красная тряпка, удобнее дурить нас, чистить наши карманы и вместо галстуков прилаживать нам удавки. Мы все, все мертвецы, но не хотим признать этого!.. И самое невыносимое — я обречен точно так же, как и вы!
   — Чьи же, в таком случае, интересы движут всеми нами?
   Кордова засмеялся.
   — Я хочу жить! Но не могу придумать, как уцелеть… Что мне скрывать? Вы целиком в моих руках. Я держу сейчас ваше сердце, ваши мозги, вашу печень…
   Кордова протянул ко мне руки и пошевелил пальцами. Я знал, что я в этих руках: меня могут швырнуть за борт, пристрелить, и никто и никогда не станет вести дознания. Впору было содрогнуться. Нужно было бежать, скорее бежать прочь от этого опасного человека, но мог ли я скрыться? О, я догадывался, что Кордова — человек прихоти и жестокость его безгранична…
   — Не могу допустить, чтобы все согласились на самую мучительную смерть. Ведь есть же проблески разума? Или все было ложью? — пробормотал я в растерянности. — И свобода, и права человека? И терпимость, и сосуществование?
   — Собачий кал на тротуаре, — шумно выдохнув винные пары через нос, сказал Кордова. — Какая свобода? Какие права? Какая терпимость? Все мы пешки. Рыбы в чужом аквариуме… Их место на сковородке. Среди мусора, накопленного человечеством за тысячелетия, есть крупицы истины. Но все это… собачий кал, от которого резь в глазах!..
   Я дрожал, как в ознобе.
   — Все-таки в чьих же мы руках?.. Чем выше сила, повелевающая всеми нами, тем ближе она истине, стало быть, справедливости…
   Кордова согнулся от иронического смеха. Утер слезы.
   — Ты вонючка, а не писатель! — с презрением сказал он. — Баран, как и остальные, и всей твоей учености хватает ровно настолько, чтобы блеять!.. Кто много хочет, тот ублюдок!
   Он засопел, пальцы его клещами вцепились в кресло.
   — Убивать — вот желание!.. Оно щекочет мозги… Трусливые люди недостойны жизни, и ты, старый пачкун Фромм, недостоин, сколько бы тут ни трепался… Молчи, молчи, ни слова! Не ссылайся на мораль и кодексы, сочиненные преступниками более высокого пошиба… Чем ты можешь оправдать свою жизнь?.. Представь, я убийца, вурдалак, вампир и я требую от тебя доказательства твоего права на жизнь! Ну?..
   Я дрожал. Я видел, что Кордова видит, как я дрожу. Боже, до чего я был жалок!
   — Я человек, — сказал я, чувствуя, что сам по себе, взятый отдельно от других людей, я не представляю никакой ценности и жизнь моя столь же необязательна, как жизнь малярийного комара. — Я член сообщества, принявший его устои…
   — Устои — ложь! — Кордова плеснул остатки вина на ковер и налил себе коньяка. — Ну? Дальше, дальше! Чего вы хотите?
   — В конце концов я хочу добра…
   Я не договорил — Кордова стукнул меня по шее ребром ладони. Кажется, ребром ладони. Я сполз на пол, ожидая очередного удара в лицо. Мне было все безразлично…
   Кордова, смакуя, допил коньяк.
   — Считайте, что мы окончили диспут, — сказал он совсем спокойно. — Пойдемте к вам в каюту, я хочу послушать последнего человека, поющего знакомые мне песни…
   Я двигался как лунатик. Когда мы выходили из каюты, зазвенел телефон, замигал зеленый глазок какого-то аппарата и мягкий женский голос несколько раз произнес: «Мистер Кордова, вас вызывает Сан-Франциско!..»
   Игнасио пел мексиканские песни. Кордова, будто окаменев, слушал его, опустив голову. Око-Омо дремал, а я, подавленный, полный отвращения к себе, пытался найти разумное обоснование своей жизни, а заодно и жизни всего человечества. Увы, все аргументы один за другим выявляли свою несостоятельность, — абсолютного смысла своему бытию я не находил…
   Уже рассвело, когда ушел Кордова. Сморенные усталостью, мы легли спать…
   Во сне мне привиделся гигантский паук, ползущий по пустыне. В стеклянных глазах его отражалось черное, потерявшее глубину небо…
   Островитяне убеждены: если люди позволяют встать над собой людям, в этом повинны злые духи. Может, оно и так, потому что, прежде чем стать рабом, человек должен смириться с полной потерей своей свободы.
   Все мы уже смирились и с этим.
   Через капитана, который вывозит на своей шхуне копру из Утунги, я получил записку от Гортензии. Сумасбродка затеяла перестройку бунгало и уже заказала необходимые материалы. Планы мои, таким образом, откладываются. Я переберусь на берег океана не раньше чем через месяц. Что ж, до той поры надо закончить портрет Такибае. Я начал работу с энтузиазмом, но теперь она гнетет меня сознанием причастности к грязному делу.
   Во вторник на милость правительства сдалось несколько партизан. Они спустились с гор безоружные. Их допросили в полицейском управлении, а затем вызвали репортеров местной газеты. Не называя своих имен, сдавшиеся сообщили, что партизанская группа захирела и распалась, что ее главари проповедуют коммунизм и рассчитывали захватить власть, уничтожив состоятельных граждан.
   Все эти люди получили обещанную сумму выкупа и отбыли на аэродром, где их ожидал австралийский самолет.
   В газете подчеркивалось, что режиму адмирала Такибае нет разумной альтернативы и шансы любой оппозиции практически равны нулю. На следующий день по Куале поползли слухи о том, что «выкупившиеся» вовсе не партизаны, а выселенные жители Пальмовых островов, согласившиеся за мзду принять участие в полицейском спектакле…
   В четверг утром забастовали грузчики порта. Возмутясь бесконтрольным ростом цен на продукты питания, они потребовали увеличения заработной платы. Профсоюз портовиков осудил забастовку. Забастовщики, в свою очередь, заявили, что профсоюзные боссы не выражают интересы рабочих, и предложили провести перевыборы. Это случилось к полудню. А после полудня власти применили оружие. Рабочие в панике разбежались, оставив в районе порта двух убитых и тринадцать раненых.
   Вечером в залив Куале вошел сторожевой корабль. Пушки нацелились на бидонвиль, лучи прожектора зловеще зашарили по притихшим жилищам. С обращением «к нации» по радио выступил Такибае. «Коммунистические агенты, затесавшись среди бастующих, накалили обстановку и спровоцировали кровопролитие, — заявил он. — Порядок восстановлен, закон защищен, в городе произведены необходимые аресты. Враги, которые покушаются на конституционные завоевания народа, будут сокрушены железной рукой…»
   Такая многозначительность показалась мне неуместной: ну, погорячились, ну, подстрелили пару черномазых, чего не бывает? Зачем драматизировать положение? Но, видимо, правительство знало кое о чем гораздо больше обывателя…
   В пятницу забастовали рабочие фосфатных рудников на Муреруа, навербованные из рыбаков острова Вококо. Японцы обещали хорошие заработки, но когда дело дошло до расчетов, оказалось, что за тяжелую работу причитаются гроши. Обещали японцы и общежития — бамбуковые четырехместные домики, газовые примусы и общие столовые со скидкой. Однако и тут не выполнили обещаний, ссылаясь на малую мощность фосфатного пласта: вместо бамбуковых домиков разбили старые армейские палатки, столовую устроили под навесом, и продукты в ней оказались гораздо дороже, чем в Куале.
   Впрочем, не это привело к взрыву. Передают, будто кто-то, вернувшись с Вококо, объявил, что в Кикиле и других поселках начался мор, вызванный кознями белых людей. А тут как раз четверо рабочих ни с того ни с чего потеряли рассудок и скончались в конвульсиях. Когда же подоспело известие о забастовке в Куале, якобы вызванной эпидемией, люди решили последовать примеру куальцев — потребовали улучшения условий жизни и расследования случаев смерти. Поскольку компания по контракту обязалась выплачивать при смертных случаях или увечьях крупные страховые суммы, ее представители возложили вину за гибель рабочих на власти Атенаиты. Вот какой узелок стремительно завязался.
   Вчера добавилось еще одно обстоятельство: рыбаки с атолла Муреруа рассказали в Куале, что в проливе между Атенаитой и Вококо видели иностранный корабль, откуда вертолеты доставляли крупногабаритные грузы на плато Татуа. За это тотчас ухватилась японская сторона. Она попросила Такибае сообщить о национальной принадлежности судна, намекая, что именно оно могло явиться причиной трагических случаев.
   Вслед за тем последовали вещи необъяснимые. Еще накануне о просьбе японцев сообщила газета. Сегодня она извинилась, что поместила непроверенный материал. И японцы отрицают, что обращались к Такибае. Что произошло? Кто зажал уже раскрывшиеся для перебранки рты?
   Я был бы не против, если бы черномазые подняли восстание и устроили резню. Революция, пожалуй, дала бы стимул моему творчеству. Я бы запечатлел местных Маратов и тьеров…

 

 
   Ни Кордова, ни капитан Грей не пожали нам рук на прощанье. Они, конечно, сожалели, что взяли нас на борт, — после той кошмарной ночи…
   Первое, что мы сделали, сойдя на берег, — зашли в ресторан. За бутылкой вина подвели первые итоги путешествия.
   — Что-то вообще случилось, — предположил Игнасио, осматриваясь, — в это время здесь полно посетителей. — Он выглянул в окно. — Или я плохо слышу? В порту не гудят подъемные краны…
   И тут стеклянные бусы на бечевках раздвинулись с перестуком, — в ресторан вошел Верлядски. В полосатой майке и широкополой шляпе. Узнав, что мы ничего еще не слыхали о событиях в Куале, Верлядски распорядился прибавить к нашему счету бутылку вина и цыпленка и с наслаждением приступил к подробному рассказу…