Страница:
Чего я не слыхал, так это людских голосов. Голос Луийи был единственным, и когда она молчала, я обмирал от страха. Но это было скорее воспоминание, нежели чувство.
И еще жажда губила меня — зудело тело, словно напрочь лишенное крови и лимфы. Сердце колотилось в бешеном ритме, но своего веса я не ощущал нисколько. Вместо веса усталость давила меня. Кажется, так…
Луийя, считая, что я опять в полной прострации, вернулась ко мне.
— Раздробило ступню… Надо поторопиться.
Я сказал:
— Кто-то ползет следом.
— Знаю.
— Давай его убьем.
— Ползите за мной.
Мне стало ясно, что и она хочет развязки. Нас, конечно, убьют, едва узнают, что у Луийи ключ. Пусть убьют, только не теперь, а когда мы вволю попьем воды…
И тут я вдруг спохватился: а если у нее нет ключа? Если она его потеряла и не помнит и нас оставят подыхать, а не прикончат, как прикончили грузного мужчину, распоров ему до кишок брюхо?
— Луийя, — закричал я, — у тебя есть ключ?
Крика не получилось — жалкий хрип вырвался из моей сухой глотки. И все же Луийю, видимо, ошеломило мое предательство. Она долго молчала, и я уверен, ее ответа с нетерпением ожидало несколько негодяев, таившихся по сторонам коридора.
— Его нет, он там, — наконец сказала она…
Она не договорила — послышалась возня, сдавленное рычание, удары и — долгий вопль ужаса…
Еще кого-то убили в темноте. Враги? Соперники? Временные компаньоны?..
Вперед, вперед! Метра через два я настиг Луийю, и мы, не сговариваясь, ползли еще очень долго.
По-скотски умирать в темноте я все-таки не хотел. Мне нужна была вода. Стакан. Два. Ведро. И потом — я видеть хотел своего убийцу…
— Уже близко, — прошептала Луийя. — Надо отдохнуть перед этим…
«Перед этим» — это могло быть только воплем агонии. А впрочем — почему? В наших руках был ключ к воде. Какое они право имели, эти негодяи?..
Я терял сознание или засыпал. Прошел час или десять — я не знал, не мог знать. Кажется, я слышал, будто мимо прокрались какие-то типы, кто-то шепотом спросил: «Где же они?» Я допускал, что привиделось во сне, потом паниковал, потом впал в ярость и готов был перебить всех, кто прятался в коридорах…
Если бы у меня были силы!..
Очнулась Луийя. «Пора, — сказала она. — Больше тянуть нет смысла… Найти замок и открыть придется вам, мне не подняться с пола…»
Наощупь добрались до рельсов: над нами простиралось тело убежища. Коротко посовещались в последний раз.
Луийя, Луийя раздражала меня: обмякнуть у цели? Когда ее помощь была всего нужнее? Конечно, с раздробленной ступней Луийе приходилось нелегко. «А разве мне было легко? С какой стати я должен был брать на себя больше, чем она?..»
Луийя плакала. Отдавая ключ на цепочке, шептала: «Зачем это теперь, зачем?..»
— Теперь заткнись, — оборвал я. И без ее слов было невыносимо! «Зачем? Напиться вволю — разве этого мало?..»
Громадная сигара убежища, как я помнил, делилась на секции: через два с половиной — три метра по корпусу проходил широкий стальной пояс. Примерно в середине постройки в поясе было овальное углубление — гнездо для кодового ключа…
Луийя не подавала признаков жизни. Ну, и что? Какое мне было до нее дело? Меня заботила только проклятая замочная скважина.
Я поднялся во весь рост, уперся руками в холодный и гладкий корпус убежища. Голова кружилась, ноги подкашивались. Я был уверен, что не могу стоять прямо. Дышать по-прежнему было очень трудно…
Я совершенно выбился из сил, ощупывая пядь за пядью первый попавшийся пояс. Мне постоянно мерещилась овальная впадина. Неожиданно я решил, что, отдохнув, осмотрю еще только один пояс. «Если богу угодно, — загадал я, — то я открою люк, а если не угодно, пусть подохну…»
Готовясь осмотреть второй пояс, я хватился ключа, забыв, что повесил его, как и Луийя, на шею. Я нащупал в кармане пистолет, и — радость шевельнулась во мне. «Значит, я могу сам оборвать свою жизнь, выстрелив себе в рот. Более того, могу убить двух-трех мерзавцев. Если пожелаю…»
Я плохо владею оружием, познания мои в этой области ничтожны. Удивительно, но я ни на секунду не усомнился в том, что пистолет заряжен и готов к бою. Впрочем, если бы усомнился, в темноте я все равно не смог бы ничего проверить.
Снова поднявшись на ноги, я зашарил по стальной полосе.
Бог не пожелал моей погибели — я нащупал то, что искал! Тотчас же я вставил ключ — беспечно, вовсе упустив из виду, что за мною следят.
Люк открылся примерно в метре справа от меня, метрах в трех от того места, где на бетонном полу лежала Луийя.
Повторяю, я ни о чем не думал, кроме как о воде, — иных желаний или надежд у меня не было…
Откинулась створка, развернулась лесенка, повиснув на гибких перильцах. Синий сигнальный свет хлынул в затопленное долгой темнотой пространство.
То, что произошло в следующие секунды, я наблюдал как бы со стороны, и мои действия были скорее всего неосознанными.
Когда открылся люк и свет ударил в темноту, я увидел двух мужчин, изготовившихся к нападению на меня. Они ожидали в нескольких шагах от люка, и у одного в руках сверкнула широкая полицейская сабля.
Щурясь от света, оба негодяя тотчас бросились к трапу. Были это меланезийцы или белые, я не запомнил: синий свет искажает черты. К тому же совсем иное поглотило мое внимание: мужчина с саблей, вскочивший на трап первым, вдруг обернулся и рубанул по голове своего товарища. Тот, обливаясь кровью и что-то бормоча, падая, ухватил своего убийцу за ноги. Тот попытался рывком сбросить раненого и, поскольку это не удалось, обрушил на него еще один свирепый удар, снеся тяжелой саблей все лицо.
В этот момент я выступил из тени и выстрелил в упор из пистолета…
Я ожидал оглушительного звука и крови бандита, посягнувшего на чужое убежище, — к выводу, что никакого права уже не существует, я пришел позднее.
Раздался негромкий хлопок, светящийся пузырь надулся и лопнул у дула пистолета. Негодяй выронил саблю и повалился с трапа на бетонные плиты пола.
Мой пистолет оказался газовым, но тем не менее достаточно эффективным.
Но прежде чем упал мужчина с саблей, кто-то, вынырнув из темноты, прошмыгнул по трапу в убежище.
Может быть, я бы и разглядел, кто это, но меня отвлекла внезапно ожившая Луийя. Оборванная и страшная, с распущенными волосами. Она пыталась заползти на ступеньки трапа, но, видимо, у нее не хватило сил. Я перешагнул через нее. Позади меня уже слышались отчаянные голоса — целая орава негодяев устремилась к свету. Вскочив в люк, я запнулся о распростертое тело, повалился на пол, ударился плечом о металлическую стойку и потерял сознание…
О том, что произошло после этого, я узнал позднее от Гортензии, — это она первой юркнула в убежище. Когда я споткнулся и упал, она, услыхав рев обреченных, перед которыми внезапно отворились двери рая, вскочила на ноги и нажала на кнопку под светящимся у люка табло: «Закрыть люк».
Конструкторы убежища кое-как представляли, что потребует аварийная ситуация. Скоростная система открытия и закрытия люка все решила: створка стремительно поползла в брюхо убежища, висевшая на ступеньках Луийя была вброшена внутрь, сильно ударилась и тоже впала в беспамятство. Люди, добравшиеся до люка, хватались руками за створку в надежде удержать ее или воплями отчаяния пробудить сострадание в тех, кому посчастливилось забраться внутрь. Напрасно! Мощный механизм действовал наверняка. Острыми краями, как штампом, створка отхватила три или четыре руки и легко разрезала лом, всунутый в щель.
Прежний ужас безнадежности и мрака накрыл кучку еще живых мертвецов. Звуки их агонии уже не могли проникнуть сквозь толстенную оболочку противоатомного убежища…
Я боялась, что те, снаружи, не дадут закрыться люку. Я с ума сходила от страха, зная, что они, если проникнут в убежище, разорвут меня в клочья. Они разорвут в клочья всех, кто хоть в малейшей степени сократит шансы на продление их ничтожных жизней.
Но удача — люк закрылся! На пол свалился черномазый, который успел уцепиться за лесенку подъемника. Я наклонилась над ним, чтобы прикончить его ножом, который мне дал Макилви незадолго до своей смерти.
Поразительно — это была… Луийя! Она, конечно, была уже мертва: ступня раздавлена, лицо и грудь в крови. Подумав, что труп Луийи не представляет опасности, я бросилась к Уэсуа, в беспамятстве лежавшему на железном полу. Это жестокое и вероломное животное следовало прирезать немедля…
В синем свете я разглядела, что это не Уэсуа, — это был Фромм. Когда-то он слыл порядочным человеком, но теперь нельзя было полагаться ни на одну сволочь.
Я бы убила его, заколола, как свинью, — ярость, ярость переполняла меня. Но мысль случайная остановила: «А если я одна останусь в этой стальной колбе?..»
Растерявшись, я вновь подошла к меланезийке, чернокожей интриганке, которая не раз ставила меня в безвыходное положение. На полу валялись отрезанные кисти рук. Две черные и одна белая…
Я поняла, что у меня вновь начинаются галлюцинации и я вот-вот потеряю сознание. Чтобы не разбиться при падении, я опустилась на колени. Слабость охватила меня и безразличие ко всему. Макилви говорил, что это следствие облучения, которого хватанули мы, пока добрались до тоннеля…
Гибнет или уже погиб весь мир. И все равно — нужно сопротивляться до последнего. Не мы виновны в свершенном преступлении. Наш долг — перенести все муки. Мы — свидетели, мы — судьи, мы будем говорить от имени всех, кого убили!
Мир не нашел стимулов для единства в борьбе, трусость обрекла на уничтожение народы, эгоизм погубил людей, пропаганда стерла их разум…
Кто выстоит, кто уцелеет, поднимется над страхом и выгодой. Теперь уже мы навсегда похороним мир неравноправия. Мы будем беспощадны — зная, какую цену заплатили народы за иллюзии!
Луийя, ты должна, должна, должна выстоять! Луийя, ты должна, обязана жить! Отныне мир принадлежит людям, не знающим страха, а значит преданным только справедливости…
Сознаюсь, я очень страдаю. Но я знаю, что я страдаю меньше, чем другие… Я должна себе это внушить. Я внушу, потому что это правда: я страдаю меньше, чем другие…
Силы мои казались безграничными. Теперь я раздавлена. Это нервы и облучение: налицо все симптомы — слабость, апатия, боли во всем теле. Временами панический ужас, — когда пытаюсь представить, что означает катастрофа для культуры.
Долг выше страдания. Долг выше страдания…
Многие погибли от отчаяния. То, что я пережила, — безотносительно к мукам, которые еще ожидают меня, — выше психических возможностей. Значит, человек может быть выше самого себя. А если может, значит, должен. Должен — ради Страшного суда, который настал… Отныне все, кто стоял над нами, — наши заклятые враги. Теперь уже сделки с ними невозможны. Их надо убивать, не вступая в переговоры. Наступило время расплаты. Пощады не будет никому…
Фромм неплохой лично человек, но тоже предатель. Он потрясен. Сумеет ли он выжить, выстоять? Поймет ли что-нибудь в том, что произошло? Вряд ли поймет, все равно не поймет…
Разум дан природой для всех, а если для одного или для банды, — это уже не разум — что-то иное. Брат прав, тысячу раз прав!..
Жаль Фромма. Ни уговорами, ни лаской, ни угрозой я не смогла растормошить его. Он сломлен. Не исключено, что он покончит самоубийством, как многие из тех, кого я видела в коридоре. Еще горел свет, еще оставалась какая-то надежда, когда ослепший Ламбрини вскрыл себе вены. Он сделал это на моих глазах при помощи перочинного ножа, который носил в замшевом чехольчике на поясе. Я не отговаривала его. Никто не отговаривал. Все были не в себе. В разорванной сутане с обгоревшими полами, простоволосый, жалкий, епископ сидел на корточках, вперив взгляд в стену. Он так и окоченел — с открытыми глазами, перед которыми была неодолимая стена из камня. Бог отрекся и от него, потому что и он, как и все мы, служил одновременно разным богам…
В течение своей жизни он помогал строить стену, пытаясь соединить в одно убийцу и жертву, праведника и негодяя…
Фромм оказался удачливым и жизнестойким. Он выбрался буквально из огня, тогда как другие — о страшно! страшно! — бежали в огонь… Сами бежали в огонь…
Хуже всего, что люди тотчас утратили мораль, какая создавалась веками. Неужели мораль оказалась настолько непрочной и лживой? Да нет же, нет! Просто, мораль не была рассчитана на атомную бомбу. В основе морали лежали логика и справедливость… Что-то не так, не сходятся концы с концами: мораль должна выдерживать отсутствие логики и отсутствие справедливости, иначе это не мораль… Но все же мораль должна давать перспективу, вот что. Выход она должна указывать. Без выхода не может быть морали. Если все откажутся от морали, я, Луийя, сохраню ей верность. Я поклялась отдать жизнь ради правды моего народа, и я выполню клятву. Теперь мой народ — все люди, которые страдают. Око-Омо внушал мне это, но я его не понимала. Не понимала спасительного смысла правды…
Плохо это или хорошо, что я сумела забраться в убежище? Не знаю, не знаю, будущее покажет. Но мне, действительно, повезло: обандитившиеся типы пытались завладеть убежищем. Если бы они не были так гнусны, им удалось бы это без особого труда: я лежала без сил, а Фромм едва держался на ногах. И все же он остановил негодяя…
Очнувшись, я не сразу сообразила, где я. Тишина показалась подозрительной. Я поднялась с железного пола и села. Возле меня лежал Фромм и какая-то женщина. И еще руки — чьи-то оторванные кисти рук, похожие на перчатки…
Я подумала, что люди возле меня мертвы, что я одна в убежище. Напрасно я твердила, что от меня зависит, быть с людьми или без людей, ужас душил, сердце останавливалось от необъяснимого страха. Потом мне почудилось, что в убежище кто-то есть и он придет и зверски расправится со мной. С раздавленной ступней я обуза для всякого, кто хочет выжить или, во всяком случае, продлить свои дни.
Только бы не гангрена! Какой-нибудь костыль я себе придумаю. Теперь ясно, что личной жизни быть не должно и всякий, кто подумает сейчас о себе, после всего этого ада, будет новым предателем человечества. Эгоизм обратил нас в ничто. Теперь, что бы ни грозило еще, нужно искоренять эгоизм. Порознь никому не выжить… Что же мы прежде не думали об этом?..
От сумасшествия меня удерживает только цель. Благодаря цели я сохраню в себе кое-что от прежнего. Брат гордился мною…
Где он, брат, мечтавший о возрождении моего бедного, проданного народа? Жив ли он? Скорее всего он мертв. И на мне теперь двойной долг — жить ради него и ради себя, мстить за него и за себя.
«Враги человечества повсюду. Прежде всего они в нас самих», — ты прав, Око-Омо… Да, конечно, мы не хотели видеть подлинных врагов, трусливой болтовней укрепляя их позиции и приближая общую катастрофу…
Я еще лежала на полу, когда вдруг поднялся Фромм. Это был не человек, это было далекое подобие человека — жалкий, трясущийся урод, — неужели каждый из нас ослабел и преобразился до такой степени?.. Я хотела окликнуть Фромма и — не смогла одолеть робости: он вел себя так, как ведут себя люди в полном уединении…
Фромм скользнул равнодушным взглядом вокруг себя. Даже оторванные руки не задержали его внимания.
Его тошнило. Он схватился за железный поручень, проходивший у низкого потолка, и так висел некоторое время, хрипя и изрыгая пену. Глаза его были вытаращены. А потом он упал. Поднялся, вконец смятый и перепачканный, держась за живот. Приспустил брюки и присел по нужде…
Владел ли он собою? Мог ли допустить такое в нормальных обстоятельствах? Я не воспринимала сцену как вызов. Кому или чему вызов? Человек был раздавлен ужасом свершившегося, — насколько он отвечал за себя?
Фромм был невменяем. Достал из кармана пистолет, бросил на пол, вытянул из брюк ремень и стал прилаживать его к поручню в виде удавки.
Это он здорово придумал — покончить с собой в убежище. Я с восхищением наблюдала. В тот момент меня интересовало, сумеет ли он покончить с собой или не сумеет…
Петли у Фромма не получалось: слишком коротким оказался ремень. Он оставил его на поручне и, поддерживая брюки, вошел в одну из металлических дверей, сначала безуспешно подергав ее на себя, а затем догадавшись утопить в стенку переборки. Над дверью зеленело табло — «Кухня-столовая».
Фромм долго не появлялся. Неужели он там довершил свой умысел? Я поползла проверить, по дороге подняла пистолет, сунула его себе за лифчик. Едва я приблизилась к растворенной двери, показался Фромм. Он держал банку из оловянной фольги. Рот, подбородок и грудь были у него мокрыми. Икая, он взглянул на меня без удивления.
— Пить! — я собою не владела.
Я только воду видела. Фромм протянул мне недопитую банку, а сам скрылся за противоположной дверью. «Спальня» — светилось на ней.
Я помнила эту спальню, стилизованную под кантрихоум, сельский домик. В широкие окна смотрят прекрасные ландшафты. Мастерски устроена панорама, создающая ощущение простора и воздуха, — лес, поля, река, на горизонте горы… Нажмешь на кнопку — фонограмма живых звуков мирного сельского быта: пение петухов, квохтанье несушек, шумы дождя и ветра. Специальная программа управляет интенсивностью освещения панорамы, создавая иллюзию то раннего утра, то вечернего заката, то ночного неба со звездами…
Зачем все это выдумал человек? Зачем искусственно воспроизвел то, чем мог владеть в натуре? Почему согласился на заменители? Почему не отстоял себя и свое право на настоящую природу?..
Это был лимонный напиток. Я не заметила, как высосала все до последней капли. Жажда не ослабла. Но все же я, видимо, взбодрилась, если подумала, что вкус лимона — химия: настоящий лимон не годился для приготовления напитков людям, заключающим себя в противоатомное убежище…
В кухне я нашла на столе бутылки с минеральной водой. Я пила и пила, чувствуя, что и меня начинает клонить ко сну. Потом появилась Гортензия и тоже жадно пила воду.
Прежде я ненавидела эту беспринципную женщину. Но я не желала ей зла теперь, когда всех нас затопило горе.
В грязном, оборванном, залитом кровью платье Гортензия нисколько не походила на себя прежнюю. Куда подевалась ее красота? Куда подевалось обаяние?
— Ты жива? — спросила Гортензия. Ноздри ее раздувались — ее душило бешенство. Я даже опешила: неужели человек не сделал никаких выводов из того, что произошло? Неужели остался столь же нетерпимым и мелочным, как и прежде?..
— Откуда ты взялась, Гортензия? — осадила я ее контрвопросом.
— Я имею то же право на убежище, что и ты!
— С тою лишь разницей, что я ни у кого не собиралась отнимать ключ, а ты привела с собой шайку негодяев!..
Дикая, постыдная схватка. Но мне хотелось раз и навсегда выяснить наши отношения, и я не сообразила, как сделать это лучше.
— Я сама по себе, а те — сами по себе!
— Ладно, не будем ссориться. Какое-то время нам придется пожить вместе. Пусть лучше это будет взаимопонимание, чем неприязнь.
— Идет, — кивнула Гортензия. — Только выбрось из головы, будто я обязана тебе… Ключ был у тебя и у Такибае, у Атанги было два ключа, один из которых был твердо обещан мне…
Вот оно что?! Заговор ублюдков, исполнявших чужую волю! Мне стоило немало сил не продолжать эту тему.
— Нужно выяснить, надежно ли все закрыто. Нас подстерегают снаружи… И потом — точно сосчитать запасы воды и продовольствия…
Шкура, собственная шкура по-прежнему беспокоила Гортензию.
— Прежде всего, — возразила я твердо, — мы должны привести себя в порядок. А затем выбрать старшего… Иди посмотри, что с Фроммом. Без него мы не управимся с хозяйством этой стальной могилы!
Ненависть, ненависть источало все существо Гортензии. Однако она подчинилась — пошла в спальню.
«Мира между нами не будет», — решила я и тотчас подумала, что Гортензия может убить беззащитного Фромма — кто знает, что у нее на уме?
Когда я отодвинула дверь, — а двери отодвигались легко и бесшумно, — Гортензия с ножом стояла подле спавшего на полу Фромма: у него не хватило сил добраться до кровати.
Гортензия обернулась — нож выпал из ее рук. Она тотчас подхватила его и так стояла, колеблясь, нападать или не нападать.
Роковая минута. Я допускаю, что Гортензия не вполне владела собой.
— Верни нож и считай, что я ничего не видела, — сказала я. — Иначе я пристрелю тебя. — И достала из-за лифчика пистолет. — Если бы даже тебе удалось убить меня и Фромма, ты бы никогда не выбралась отсюда…
Я говорила все это нарочно, не подозревая, что мои слова очень близки к истине.
Лицо Гортензии исказилось. Она закричала и затопала ногами в истерике:
— Черномазая! О жаль, жаль, что я не зарезала тебя!..
Она неестественно выгнулась, свалилась на ковер и некоторое время дергалась, издавая нечленораздельные звуки, а потом затихла.
Ее слабость придала мне силы: теперь я знала, что могу полагаться только на себя. Я забрала нож, большой и страшный — с выскакивающим лезвием, и поползла в кухню, заключив, что, если там нашлась вода, найдется и все остальное, необходимое для помощи пострадавшим.
Слева в углу, между широкими, безжизненными окнами, стоял шкаф. Светилась на нем надпись — «Утолить голод и жажду». Справа такой же шкаф — «Неотложная помощь»…
Построить убежище — это было проще, чем всерьез подумать о гарантиях мира. Развращенный невежеством и неведением о своей собственной истории, человек выбирал наилегчайшие для себя пути, не желая понять, что это губительные пути. Самый главный закон жизни так и не был им освоен: выигрывая в одном, неизбежно проигрываешь в другом, а пожинаемое зло обратно пропорционально добру, разделенному на число людей, ожидавших помощи… Сколько сил затрачивалось на победы, которые буквально назавтра оборачивались поражениями! Никто не хотел признать, что подлинный прогресс — решения, исключающие выигрыш одних и проигрыш других или, по крайней мере, непрерывно меняющие местами выигравших и проигравших. Это тысячи раз повторял Око-Омо! Но кто отнесся к его словам всерьез? Никто не хотел принять истину из уст простого смертного, все ожидали облеченного высшей властью пророка… Ожидание ничего не требовало, утешая видимостью действия…
Я открыла шкаф. На ящичках пестрели надписи и рисунки, пояснявшие все не хуже текста. Быстро нашла бинты, жгуты, мази, препараты по остановке крови, по выводу из шокового состояния, пластыри, используемые при ожогах…
Выбрала ампулы для инъекции «при средней дозе облучения». Они стимулировали сопротивляемость организма — содержали питательные вещества, витамины и гормоны. Довольно было снять колпачок с иглы и прижать ее к коже, специальное устройство выпускало иглу и под давлением вводило препарат.
Сделала себе укол и сразу почувствовала облегчение. Возможно, эффект был психологическим: сам факт медицинской помощи кое-что значил для ослабления гнетущего чувства обреченности.
Приободрившись, запаслась ампулами для Фромма. Не без колебаний — для Гортензии.
Сонливость одолевала меня. Лишь огромным усилием воли я добралась до спальни и оказала помощь своим сотоварищам. Если бы не легкость использования ампул, я бы не закончила работы…
Во мне боролись два желания: одно — спать и второе — немедленно подняться. Не хотелось тревожить вымотанное тело, и вместе с тем будто какой-то голос твердил, что должна случиться беда. Луийя впоследствии говорила, если бы я не встал, сон затянулся бы на целую вечность…
Открыв глаза, я увидел Гортензию — она обыскивала лежавшую подле меня Луийю.
— Ты что?
Гортензия отпрянула, но я не обратил на это внимания, — думал о том, что нахожусь в убежище, выдерживающем давление в несколько тысяч фунтов на квадратный дюйм поверхности, что меня ожидает еда и питье. Сознание, что и еда, и питье мне гарантированы, вызывало состояние эйфории. Может быть, какой-то новый вид мании.
— Луийя спасла нас от смерти, — сказала Гортензия, собирая пустые ампулы. — Теперь наш черед помочь ей. У нее раздроблена ступня…
Мне была безразлична Луийя, но то, что она спасла меня от смерти, требовало ответа.
— Там, в кухне, жратва. Мы нажремся все вместе…
Кружилась голова. В коридоре, чтобы не упасть на железный палубный настил, я ухватился за поручень.
Из холодильника я достал галеты, шоколад, изюм в оловянной фольге и несколько тюбиков светло-коричневой пасты, которая мне очень понравилась. Это было что-то калорийное, кажется, из кокосового ореха: красочные этикетки на тюбиках объясняли, что это, но читать их было лень. Даже глаза заслезились, едва я взглянул на мелкие буковки.
Пришла Гортензия, и приползла Луийя.
— После уколов мы проспали больше суток, — сказала Луийя, — пора повторить прием лекарств.
Я засмеялся, представив, как лягу в мягкую постель.
— Тюбики оставьте для меня, — предупредил я, глядя, как жадно женщины набросились на еду, каждая на свою порцию.
— Вы обещали заняться ногой Луийи, — сказала Гортензия.
— Вот и займись, — сказал я, раздражаясь, что мне навязывают чужую волю. — Я тебе поручаю. И не тревожьте меня по пустякам!..
После уколов я спал и бредил во сне. Мне казалось, что Такибае пригласил меня на дредноут подписать торжественный акт об отказе от идеологии эгоизма и о введении уголовной наказуемости за все деяния, нарушающие равенство между людьми. Играли гимн. Стоял почетный караул. Мы надели белые перчатки и взялись за перья. Такибае сказал, что без частного интереса никто не станет изобретать кастрюль и веников. Я возразил, что никто не станет также изобретать атомного оружия и размножать смертоносных бактерий. Его превосходительство схватил меня за горло, крича, что абсолютизация равенства вызовет идиотизм унификации; мораль и мозги стандартизируются, и станут невозможны или погибнут гении духа. Я стал ему доказывать, что действительное равенство и всеобщий доступ к власти как раз и избавят нас от давления навязанных стандартов, что без бюрократии удастся быстро поднять обеспеченность общества и преодолеть шаблон в понимании новой философии. Такибае меня не слушал, и я ударил его чернильницей…
И еще жажда губила меня — зудело тело, словно напрочь лишенное крови и лимфы. Сердце колотилось в бешеном ритме, но своего веса я не ощущал нисколько. Вместо веса усталость давила меня. Кажется, так…
Луийя, считая, что я опять в полной прострации, вернулась ко мне.
— Раздробило ступню… Надо поторопиться.
Я сказал:
— Кто-то ползет следом.
— Знаю.
— Давай его убьем.
— Ползите за мной.
Мне стало ясно, что и она хочет развязки. Нас, конечно, убьют, едва узнают, что у Луийи ключ. Пусть убьют, только не теперь, а когда мы вволю попьем воды…
И тут я вдруг спохватился: а если у нее нет ключа? Если она его потеряла и не помнит и нас оставят подыхать, а не прикончат, как прикончили грузного мужчину, распоров ему до кишок брюхо?
— Луийя, — закричал я, — у тебя есть ключ?
Крика не получилось — жалкий хрип вырвался из моей сухой глотки. И все же Луийю, видимо, ошеломило мое предательство. Она долго молчала, и я уверен, ее ответа с нетерпением ожидало несколько негодяев, таившихся по сторонам коридора.
— Его нет, он там, — наконец сказала она…
Она не договорила — послышалась возня, сдавленное рычание, удары и — долгий вопль ужаса…
Еще кого-то убили в темноте. Враги? Соперники? Временные компаньоны?..
Вперед, вперед! Метра через два я настиг Луийю, и мы, не сговариваясь, ползли еще очень долго.
По-скотски умирать в темноте я все-таки не хотел. Мне нужна была вода. Стакан. Два. Ведро. И потом — я видеть хотел своего убийцу…
— Уже близко, — прошептала Луийя. — Надо отдохнуть перед этим…
«Перед этим» — это могло быть только воплем агонии. А впрочем — почему? В наших руках был ключ к воде. Какое они право имели, эти негодяи?..
Я терял сознание или засыпал. Прошел час или десять — я не знал, не мог знать. Кажется, я слышал, будто мимо прокрались какие-то типы, кто-то шепотом спросил: «Где же они?» Я допускал, что привиделось во сне, потом паниковал, потом впал в ярость и готов был перебить всех, кто прятался в коридорах…
Если бы у меня были силы!..
Очнулась Луийя. «Пора, — сказала она. — Больше тянуть нет смысла… Найти замок и открыть придется вам, мне не подняться с пола…»
Наощупь добрались до рельсов: над нами простиралось тело убежища. Коротко посовещались в последний раз.
Луийя, Луийя раздражала меня: обмякнуть у цели? Когда ее помощь была всего нужнее? Конечно, с раздробленной ступней Луийе приходилось нелегко. «А разве мне было легко? С какой стати я должен был брать на себя больше, чем она?..»
Луийя плакала. Отдавая ключ на цепочке, шептала: «Зачем это теперь, зачем?..»
— Теперь заткнись, — оборвал я. И без ее слов было невыносимо! «Зачем? Напиться вволю — разве этого мало?..»
Громадная сигара убежища, как я помнил, делилась на секции: через два с половиной — три метра по корпусу проходил широкий стальной пояс. Примерно в середине постройки в поясе было овальное углубление — гнездо для кодового ключа…
Луийя не подавала признаков жизни. Ну, и что? Какое мне было до нее дело? Меня заботила только проклятая замочная скважина.
Я поднялся во весь рост, уперся руками в холодный и гладкий корпус убежища. Голова кружилась, ноги подкашивались. Я был уверен, что не могу стоять прямо. Дышать по-прежнему было очень трудно…
Я совершенно выбился из сил, ощупывая пядь за пядью первый попавшийся пояс. Мне постоянно мерещилась овальная впадина. Неожиданно я решил, что, отдохнув, осмотрю еще только один пояс. «Если богу угодно, — загадал я, — то я открою люк, а если не угодно, пусть подохну…»
Готовясь осмотреть второй пояс, я хватился ключа, забыв, что повесил его, как и Луийя, на шею. Я нащупал в кармане пистолет, и — радость шевельнулась во мне. «Значит, я могу сам оборвать свою жизнь, выстрелив себе в рот. Более того, могу убить двух-трех мерзавцев. Если пожелаю…»
Я плохо владею оружием, познания мои в этой области ничтожны. Удивительно, но я ни на секунду не усомнился в том, что пистолет заряжен и готов к бою. Впрочем, если бы усомнился, в темноте я все равно не смог бы ничего проверить.
Снова поднявшись на ноги, я зашарил по стальной полосе.
Бог не пожелал моей погибели — я нащупал то, что искал! Тотчас же я вставил ключ — беспечно, вовсе упустив из виду, что за мною следят.
Люк открылся примерно в метре справа от меня, метрах в трех от того места, где на бетонном полу лежала Луийя.
Повторяю, я ни о чем не думал, кроме как о воде, — иных желаний или надежд у меня не было…
Откинулась створка, развернулась лесенка, повиснув на гибких перильцах. Синий сигнальный свет хлынул в затопленное долгой темнотой пространство.
То, что произошло в следующие секунды, я наблюдал как бы со стороны, и мои действия были скорее всего неосознанными.
Когда открылся люк и свет ударил в темноту, я увидел двух мужчин, изготовившихся к нападению на меня. Они ожидали в нескольких шагах от люка, и у одного в руках сверкнула широкая полицейская сабля.
Щурясь от света, оба негодяя тотчас бросились к трапу. Были это меланезийцы или белые, я не запомнил: синий свет искажает черты. К тому же совсем иное поглотило мое внимание: мужчина с саблей, вскочивший на трап первым, вдруг обернулся и рубанул по голове своего товарища. Тот, обливаясь кровью и что-то бормоча, падая, ухватил своего убийцу за ноги. Тот попытался рывком сбросить раненого и, поскольку это не удалось, обрушил на него еще один свирепый удар, снеся тяжелой саблей все лицо.
В этот момент я выступил из тени и выстрелил в упор из пистолета…
Я ожидал оглушительного звука и крови бандита, посягнувшего на чужое убежище, — к выводу, что никакого права уже не существует, я пришел позднее.
Раздался негромкий хлопок, светящийся пузырь надулся и лопнул у дула пистолета. Негодяй выронил саблю и повалился с трапа на бетонные плиты пола.
Мой пистолет оказался газовым, но тем не менее достаточно эффективным.
Но прежде чем упал мужчина с саблей, кто-то, вынырнув из темноты, прошмыгнул по трапу в убежище.
Может быть, я бы и разглядел, кто это, но меня отвлекла внезапно ожившая Луийя. Оборванная и страшная, с распущенными волосами. Она пыталась заползти на ступеньки трапа, но, видимо, у нее не хватило сил. Я перешагнул через нее. Позади меня уже слышались отчаянные голоса — целая орава негодяев устремилась к свету. Вскочив в люк, я запнулся о распростертое тело, повалился на пол, ударился плечом о металлическую стойку и потерял сознание…
О том, что произошло после этого, я узнал позднее от Гортензии, — это она первой юркнула в убежище. Когда я споткнулся и упал, она, услыхав рев обреченных, перед которыми внезапно отворились двери рая, вскочила на ноги и нажала на кнопку под светящимся у люка табло: «Закрыть люк».
Конструкторы убежища кое-как представляли, что потребует аварийная ситуация. Скоростная система открытия и закрытия люка все решила: створка стремительно поползла в брюхо убежища, висевшая на ступеньках Луийя была вброшена внутрь, сильно ударилась и тоже впала в беспамятство. Люди, добравшиеся до люка, хватались руками за створку в надежде удержать ее или воплями отчаяния пробудить сострадание в тех, кому посчастливилось забраться внутрь. Напрасно! Мощный механизм действовал наверняка. Острыми краями, как штампом, створка отхватила три или четыре руки и легко разрезала лом, всунутый в щель.
Прежний ужас безнадежности и мрака накрыл кучку еще живых мертвецов. Звуки их агонии уже не могли проникнуть сквозь толстенную оболочку противоатомного убежища…
Я боялась, что те, снаружи, не дадут закрыться люку. Я с ума сходила от страха, зная, что они, если проникнут в убежище, разорвут меня в клочья. Они разорвут в клочья всех, кто хоть в малейшей степени сократит шансы на продление их ничтожных жизней.
Но удача — люк закрылся! На пол свалился черномазый, который успел уцепиться за лесенку подъемника. Я наклонилась над ним, чтобы прикончить его ножом, который мне дал Макилви незадолго до своей смерти.
Поразительно — это была… Луийя! Она, конечно, была уже мертва: ступня раздавлена, лицо и грудь в крови. Подумав, что труп Луийи не представляет опасности, я бросилась к Уэсуа, в беспамятстве лежавшему на железном полу. Это жестокое и вероломное животное следовало прирезать немедля…
В синем свете я разглядела, что это не Уэсуа, — это был Фромм. Когда-то он слыл порядочным человеком, но теперь нельзя было полагаться ни на одну сволочь.
Я бы убила его, заколола, как свинью, — ярость, ярость переполняла меня. Но мысль случайная остановила: «А если я одна останусь в этой стальной колбе?..»
Растерявшись, я вновь подошла к меланезийке, чернокожей интриганке, которая не раз ставила меня в безвыходное положение. На полу валялись отрезанные кисти рук. Две черные и одна белая…
Я поняла, что у меня вновь начинаются галлюцинации и я вот-вот потеряю сознание. Чтобы не разбиться при падении, я опустилась на колени. Слабость охватила меня и безразличие ко всему. Макилви говорил, что это следствие облучения, которого хватанули мы, пока добрались до тоннеля…
Гибнет или уже погиб весь мир. И все равно — нужно сопротивляться до последнего. Не мы виновны в свершенном преступлении. Наш долг — перенести все муки. Мы — свидетели, мы — судьи, мы будем говорить от имени всех, кого убили!
Мир не нашел стимулов для единства в борьбе, трусость обрекла на уничтожение народы, эгоизм погубил людей, пропаганда стерла их разум…
Кто выстоит, кто уцелеет, поднимется над страхом и выгодой. Теперь уже мы навсегда похороним мир неравноправия. Мы будем беспощадны — зная, какую цену заплатили народы за иллюзии!
Луийя, ты должна, должна, должна выстоять! Луийя, ты должна, обязана жить! Отныне мир принадлежит людям, не знающим страха, а значит преданным только справедливости…
Сознаюсь, я очень страдаю. Но я знаю, что я страдаю меньше, чем другие… Я должна себе это внушить. Я внушу, потому что это правда: я страдаю меньше, чем другие…
Силы мои казались безграничными. Теперь я раздавлена. Это нервы и облучение: налицо все симптомы — слабость, апатия, боли во всем теле. Временами панический ужас, — когда пытаюсь представить, что означает катастрофа для культуры.
Долг выше страдания. Долг выше страдания…
Многие погибли от отчаяния. То, что я пережила, — безотносительно к мукам, которые еще ожидают меня, — выше психических возможностей. Значит, человек может быть выше самого себя. А если может, значит, должен. Должен — ради Страшного суда, который настал… Отныне все, кто стоял над нами, — наши заклятые враги. Теперь уже сделки с ними невозможны. Их надо убивать, не вступая в переговоры. Наступило время расплаты. Пощады не будет никому…
Фромм неплохой лично человек, но тоже предатель. Он потрясен. Сумеет ли он выжить, выстоять? Поймет ли что-нибудь в том, что произошло? Вряд ли поймет, все равно не поймет…
Разум дан природой для всех, а если для одного или для банды, — это уже не разум — что-то иное. Брат прав, тысячу раз прав!..
Жаль Фромма. Ни уговорами, ни лаской, ни угрозой я не смогла растормошить его. Он сломлен. Не исключено, что он покончит самоубийством, как многие из тех, кого я видела в коридоре. Еще горел свет, еще оставалась какая-то надежда, когда ослепший Ламбрини вскрыл себе вены. Он сделал это на моих глазах при помощи перочинного ножа, который носил в замшевом чехольчике на поясе. Я не отговаривала его. Никто не отговаривал. Все были не в себе. В разорванной сутане с обгоревшими полами, простоволосый, жалкий, епископ сидел на корточках, вперив взгляд в стену. Он так и окоченел — с открытыми глазами, перед которыми была неодолимая стена из камня. Бог отрекся и от него, потому что и он, как и все мы, служил одновременно разным богам…
В течение своей жизни он помогал строить стену, пытаясь соединить в одно убийцу и жертву, праведника и негодяя…
Фромм оказался удачливым и жизнестойким. Он выбрался буквально из огня, тогда как другие — о страшно! страшно! — бежали в огонь… Сами бежали в огонь…
Хуже всего, что люди тотчас утратили мораль, какая создавалась веками. Неужели мораль оказалась настолько непрочной и лживой? Да нет же, нет! Просто, мораль не была рассчитана на атомную бомбу. В основе морали лежали логика и справедливость… Что-то не так, не сходятся концы с концами: мораль должна выдерживать отсутствие логики и отсутствие справедливости, иначе это не мораль… Но все же мораль должна давать перспективу, вот что. Выход она должна указывать. Без выхода не может быть морали. Если все откажутся от морали, я, Луийя, сохраню ей верность. Я поклялась отдать жизнь ради правды моего народа, и я выполню клятву. Теперь мой народ — все люди, которые страдают. Око-Омо внушал мне это, но я его не понимала. Не понимала спасительного смысла правды…
Плохо это или хорошо, что я сумела забраться в убежище? Не знаю, не знаю, будущее покажет. Но мне, действительно, повезло: обандитившиеся типы пытались завладеть убежищем. Если бы они не были так гнусны, им удалось бы это без особого труда: я лежала без сил, а Фромм едва держался на ногах. И все же он остановил негодяя…
Очнувшись, я не сразу сообразила, где я. Тишина показалась подозрительной. Я поднялась с железного пола и села. Возле меня лежал Фромм и какая-то женщина. И еще руки — чьи-то оторванные кисти рук, похожие на перчатки…
Я подумала, что люди возле меня мертвы, что я одна в убежище. Напрасно я твердила, что от меня зависит, быть с людьми или без людей, ужас душил, сердце останавливалось от необъяснимого страха. Потом мне почудилось, что в убежище кто-то есть и он придет и зверски расправится со мной. С раздавленной ступней я обуза для всякого, кто хочет выжить или, во всяком случае, продлить свои дни.
Только бы не гангрена! Какой-нибудь костыль я себе придумаю. Теперь ясно, что личной жизни быть не должно и всякий, кто подумает сейчас о себе, после всего этого ада, будет новым предателем человечества. Эгоизм обратил нас в ничто. Теперь, что бы ни грозило еще, нужно искоренять эгоизм. Порознь никому не выжить… Что же мы прежде не думали об этом?..
От сумасшествия меня удерживает только цель. Благодаря цели я сохраню в себе кое-что от прежнего. Брат гордился мною…
Где он, брат, мечтавший о возрождении моего бедного, проданного народа? Жив ли он? Скорее всего он мертв. И на мне теперь двойной долг — жить ради него и ради себя, мстить за него и за себя.
«Враги человечества повсюду. Прежде всего они в нас самих», — ты прав, Око-Омо… Да, конечно, мы не хотели видеть подлинных врагов, трусливой болтовней укрепляя их позиции и приближая общую катастрофу…
Я еще лежала на полу, когда вдруг поднялся Фромм. Это был не человек, это было далекое подобие человека — жалкий, трясущийся урод, — неужели каждый из нас ослабел и преобразился до такой степени?.. Я хотела окликнуть Фромма и — не смогла одолеть робости: он вел себя так, как ведут себя люди в полном уединении…
Фромм скользнул равнодушным взглядом вокруг себя. Даже оторванные руки не задержали его внимания.
Его тошнило. Он схватился за железный поручень, проходивший у низкого потолка, и так висел некоторое время, хрипя и изрыгая пену. Глаза его были вытаращены. А потом он упал. Поднялся, вконец смятый и перепачканный, держась за живот. Приспустил брюки и присел по нужде…
Владел ли он собою? Мог ли допустить такое в нормальных обстоятельствах? Я не воспринимала сцену как вызов. Кому или чему вызов? Человек был раздавлен ужасом свершившегося, — насколько он отвечал за себя?
Фромм был невменяем. Достал из кармана пистолет, бросил на пол, вытянул из брюк ремень и стал прилаживать его к поручню в виде удавки.
Это он здорово придумал — покончить с собой в убежище. Я с восхищением наблюдала. В тот момент меня интересовало, сумеет ли он покончить с собой или не сумеет…
Петли у Фромма не получалось: слишком коротким оказался ремень. Он оставил его на поручне и, поддерживая брюки, вошел в одну из металлических дверей, сначала безуспешно подергав ее на себя, а затем догадавшись утопить в стенку переборки. Над дверью зеленело табло — «Кухня-столовая».
Фромм долго не появлялся. Неужели он там довершил свой умысел? Я поползла проверить, по дороге подняла пистолет, сунула его себе за лифчик. Едва я приблизилась к растворенной двери, показался Фромм. Он держал банку из оловянной фольги. Рот, подбородок и грудь были у него мокрыми. Икая, он взглянул на меня без удивления.
— Пить! — я собою не владела.
Я только воду видела. Фромм протянул мне недопитую банку, а сам скрылся за противоположной дверью. «Спальня» — светилось на ней.
Я помнила эту спальню, стилизованную под кантрихоум, сельский домик. В широкие окна смотрят прекрасные ландшафты. Мастерски устроена панорама, создающая ощущение простора и воздуха, — лес, поля, река, на горизонте горы… Нажмешь на кнопку — фонограмма живых звуков мирного сельского быта: пение петухов, квохтанье несушек, шумы дождя и ветра. Специальная программа управляет интенсивностью освещения панорамы, создавая иллюзию то раннего утра, то вечернего заката, то ночного неба со звездами…
Зачем все это выдумал человек? Зачем искусственно воспроизвел то, чем мог владеть в натуре? Почему согласился на заменители? Почему не отстоял себя и свое право на настоящую природу?..
Это был лимонный напиток. Я не заметила, как высосала все до последней капли. Жажда не ослабла. Но все же я, видимо, взбодрилась, если подумала, что вкус лимона — химия: настоящий лимон не годился для приготовления напитков людям, заключающим себя в противоатомное убежище…
В кухне я нашла на столе бутылки с минеральной водой. Я пила и пила, чувствуя, что и меня начинает клонить ко сну. Потом появилась Гортензия и тоже жадно пила воду.
Прежде я ненавидела эту беспринципную женщину. Но я не желала ей зла теперь, когда всех нас затопило горе.
В грязном, оборванном, залитом кровью платье Гортензия нисколько не походила на себя прежнюю. Куда подевалась ее красота? Куда подевалось обаяние?
— Ты жива? — спросила Гортензия. Ноздри ее раздувались — ее душило бешенство. Я даже опешила: неужели человек не сделал никаких выводов из того, что произошло? Неужели остался столь же нетерпимым и мелочным, как и прежде?..
— Откуда ты взялась, Гортензия? — осадила я ее контрвопросом.
— Я имею то же право на убежище, что и ты!
— С тою лишь разницей, что я ни у кого не собиралась отнимать ключ, а ты привела с собой шайку негодяев!..
Дикая, постыдная схватка. Но мне хотелось раз и навсегда выяснить наши отношения, и я не сообразила, как сделать это лучше.
— Я сама по себе, а те — сами по себе!
— Ладно, не будем ссориться. Какое-то время нам придется пожить вместе. Пусть лучше это будет взаимопонимание, чем неприязнь.
— Идет, — кивнула Гортензия. — Только выбрось из головы, будто я обязана тебе… Ключ был у тебя и у Такибае, у Атанги было два ключа, один из которых был твердо обещан мне…
Вот оно что?! Заговор ублюдков, исполнявших чужую волю! Мне стоило немало сил не продолжать эту тему.
— Нужно выяснить, надежно ли все закрыто. Нас подстерегают снаружи… И потом — точно сосчитать запасы воды и продовольствия…
Шкура, собственная шкура по-прежнему беспокоила Гортензию.
— Прежде всего, — возразила я твердо, — мы должны привести себя в порядок. А затем выбрать старшего… Иди посмотри, что с Фроммом. Без него мы не управимся с хозяйством этой стальной могилы!
Ненависть, ненависть источало все существо Гортензии. Однако она подчинилась — пошла в спальню.
«Мира между нами не будет», — решила я и тотчас подумала, что Гортензия может убить беззащитного Фромма — кто знает, что у нее на уме?
Когда я отодвинула дверь, — а двери отодвигались легко и бесшумно, — Гортензия с ножом стояла подле спавшего на полу Фромма: у него не хватило сил добраться до кровати.
Гортензия обернулась — нож выпал из ее рук. Она тотчас подхватила его и так стояла, колеблясь, нападать или не нападать.
Роковая минута. Я допускаю, что Гортензия не вполне владела собой.
— Верни нож и считай, что я ничего не видела, — сказала я. — Иначе я пристрелю тебя. — И достала из-за лифчика пистолет. — Если бы даже тебе удалось убить меня и Фромма, ты бы никогда не выбралась отсюда…
Я говорила все это нарочно, не подозревая, что мои слова очень близки к истине.
Лицо Гортензии исказилось. Она закричала и затопала ногами в истерике:
— Черномазая! О жаль, жаль, что я не зарезала тебя!..
Она неестественно выгнулась, свалилась на ковер и некоторое время дергалась, издавая нечленораздельные звуки, а потом затихла.
Ее слабость придала мне силы: теперь я знала, что могу полагаться только на себя. Я забрала нож, большой и страшный — с выскакивающим лезвием, и поползла в кухню, заключив, что, если там нашлась вода, найдется и все остальное, необходимое для помощи пострадавшим.
Слева в углу, между широкими, безжизненными окнами, стоял шкаф. Светилась на нем надпись — «Утолить голод и жажду». Справа такой же шкаф — «Неотложная помощь»…
Построить убежище — это было проще, чем всерьез подумать о гарантиях мира. Развращенный невежеством и неведением о своей собственной истории, человек выбирал наилегчайшие для себя пути, не желая понять, что это губительные пути. Самый главный закон жизни так и не был им освоен: выигрывая в одном, неизбежно проигрываешь в другом, а пожинаемое зло обратно пропорционально добру, разделенному на число людей, ожидавших помощи… Сколько сил затрачивалось на победы, которые буквально назавтра оборачивались поражениями! Никто не хотел признать, что подлинный прогресс — решения, исключающие выигрыш одних и проигрыш других или, по крайней мере, непрерывно меняющие местами выигравших и проигравших. Это тысячи раз повторял Око-Омо! Но кто отнесся к его словам всерьез? Никто не хотел принять истину из уст простого смертного, все ожидали облеченного высшей властью пророка… Ожидание ничего не требовало, утешая видимостью действия…
Я открыла шкаф. На ящичках пестрели надписи и рисунки, пояснявшие все не хуже текста. Быстро нашла бинты, жгуты, мази, препараты по остановке крови, по выводу из шокового состояния, пластыри, используемые при ожогах…
Выбрала ампулы для инъекции «при средней дозе облучения». Они стимулировали сопротивляемость организма — содержали питательные вещества, витамины и гормоны. Довольно было снять колпачок с иглы и прижать ее к коже, специальное устройство выпускало иглу и под давлением вводило препарат.
Сделала себе укол и сразу почувствовала облегчение. Возможно, эффект был психологическим: сам факт медицинской помощи кое-что значил для ослабления гнетущего чувства обреченности.
Приободрившись, запаслась ампулами для Фромма. Не без колебаний — для Гортензии.
Сонливость одолевала меня. Лишь огромным усилием воли я добралась до спальни и оказала помощь своим сотоварищам. Если бы не легкость использования ампул, я бы не закончила работы…
Во мне боролись два желания: одно — спать и второе — немедленно подняться. Не хотелось тревожить вымотанное тело, и вместе с тем будто какой-то голос твердил, что должна случиться беда. Луийя впоследствии говорила, если бы я не встал, сон затянулся бы на целую вечность…
Открыв глаза, я увидел Гортензию — она обыскивала лежавшую подле меня Луийю.
— Ты что?
Гортензия отпрянула, но я не обратил на это внимания, — думал о том, что нахожусь в убежище, выдерживающем давление в несколько тысяч фунтов на квадратный дюйм поверхности, что меня ожидает еда и питье. Сознание, что и еда, и питье мне гарантированы, вызывало состояние эйфории. Может быть, какой-то новый вид мании.
— Луийя спасла нас от смерти, — сказала Гортензия, собирая пустые ампулы. — Теперь наш черед помочь ей. У нее раздроблена ступня…
Мне была безразлична Луийя, но то, что она спасла меня от смерти, требовало ответа.
— Там, в кухне, жратва. Мы нажремся все вместе…
Кружилась голова. В коридоре, чтобы не упасть на железный палубный настил, я ухватился за поручень.
Из холодильника я достал галеты, шоколад, изюм в оловянной фольге и несколько тюбиков светло-коричневой пасты, которая мне очень понравилась. Это было что-то калорийное, кажется, из кокосового ореха: красочные этикетки на тюбиках объясняли, что это, но читать их было лень. Даже глаза заслезились, едва я взглянул на мелкие буковки.
Пришла Гортензия, и приползла Луийя.
— После уколов мы проспали больше суток, — сказала Луийя, — пора повторить прием лекарств.
Я засмеялся, представив, как лягу в мягкую постель.
— Тюбики оставьте для меня, — предупредил я, глядя, как жадно женщины набросились на еду, каждая на свою порцию.
— Вы обещали заняться ногой Луийи, — сказала Гортензия.
— Вот и займись, — сказал я, раздражаясь, что мне навязывают чужую волю. — Я тебе поручаю. И не тревожьте меня по пустякам!..
После уколов я спал и бредил во сне. Мне казалось, что Такибае пригласил меня на дредноут подписать торжественный акт об отказе от идеологии эгоизма и о введении уголовной наказуемости за все деяния, нарушающие равенство между людьми. Играли гимн. Стоял почетный караул. Мы надели белые перчатки и взялись за перья. Такибае сказал, что без частного интереса никто не станет изобретать кастрюль и веников. Я возразил, что никто не станет также изобретать атомного оружия и размножать смертоносных бактерий. Его превосходительство схватил меня за горло, крича, что абсолютизация равенства вызовет идиотизм унификации; мораль и мозги стандартизируются, и станут невозможны или погибнут гении духа. Я стал ему доказывать, что действительное равенство и всеобщий доступ к власти как раз и избавят нас от давления навязанных стандартов, что без бюрократии удастся быстро поднять обеспеченность общества и преодолеть шаблон в понимании новой философии. Такибае меня не слушал, и я ударил его чернильницей…