Страница:
Я понял, кого он имеет в виду.
— Сотни людей арестованы, десятки уже погибли на допросах. Теряя реальную власть, а вместе с ней и расположение иностранных друзей, Такибае не способен понять, что Атанга уничтожает прежде всего его сторонников. Такибае назначил Атангу своим преемником. Теперь все зависит от Атанги. Он казнит без суда и следствия, распоряжается валютой, разрешает или запрещает выезды из страны…
Последнее особенно покоробило меня.
— Атанга — неудачный выбор.
— А я что говорю? За Атангой все поползет влево. Но кто переубедит Сэлмона?..
Кажется, я улавливал кое-какие связи, впрочем, не имевшие теперь для меня ни малейшего значения. Макилви, спохватившись, на миг умолк, но тем решительней потом махнул рукою.
— Здесь раскладывают старый пасьянс, не думая ни о ком из нас, старина. Сэлмон обещает Атанге финансовую помощь и новые контингенты наемников. Следующим его ходом будет обещание крови наших солдат, которым внушат, что они и на Атенаите отстаивают дело мира и свободы, пресекая террор и козни Москвы. Но кого мы защищаем? Мы защищаем проказу, чахотку, нищету. Защищаем то, что нужно банде!..
Проводив Макилви, я заперся на все запоры и тотчас лег спать. Но среди ночи прохватился в страхе — показалось, что и меня собираются убрать как свидетеля. И не важно, что сам я не представлял, против кого могу свидетельствовать…
Утром, позеленевший и слабый, я позвонил в канцелярию Такибае. Вскоре мне ответили, что адмирал ожидает меня к обеду.
Осмотрев себя в зеркало, я решил, что мой немощный и невзрачный вид подкрепит просьбу об отъезде. Однако я не выдержал, плотно позавтракал, лег отдыхать и продремал до самого звонка в дверь, — неглубоко, нервно, пугаясь кошмарных видений.
Как я и ожидал, за мной прибыл м-р Куина. На этот раз он держал себя гораздо уверенней.
— А что, — спросил я, проверяя свою догадку, — правду говорят, что вы родственник полковнику Атанге?
Куина широко заулыбался.
— Мы с ним из одного поселка… Клан Оренго скомпрометировал себя действиями Асирае и Око-Омо. Все они заклятые враги демократии…
Паршивец хотел со вкусом развернуть эту тему, но я перебил его:
— Что сейчас поделывает адмирал?
— Боюсь, что он крепко-таки нализался. Он вряд ли уже способен держать себя в руках.
Осмелел, осмелел ничтожный раб!
— Насколько я знаю, он не злоупотребляет без причины.
— Вы угадали! Представитель Атенаиты в ООН, посол Укеле, заявил, что не может более представлять режим, который не пользуется поддержкой народа… Не знаю, сможет ли теперь адмирал присутствовать на торжествах, посвященных пятилетию его президентской власти… Сегодня ведь большой праздник!
— Тяжелое время для праздника.
— Полковник Атанга настоятельно советовал отменить торжества. Но Такибае настоял на выступлении перед членами государственного совета и парламента и на народных гуляниях с факелами и фейерверками… Разве вы не слыхали по радио его речь?
Пришлось признаться, что я продремал всю первую половину дня.
— В таком случае советую ознакомиться, — многозначительно сказал Куина. — Вот специальный выпуск газеты…
Я пробежал речь. Несвязность ее отдельных частей была поразительна — шутовство, нагромождение глупости. Отчего никто из советников не остановил оратора? Может, и не хотел останавливать? Или Такибае стал совсем неуправляем?
«Мы привыкли к тому, что все у нас ненормально: жена не живет с мужем, по постели бегают насекомые, дети все более враждебны родителям, участия в политических манифестациях мы не принимаем и разучились бить в большой барабан…» Потом шли лозунги, причем не уточнялось, пожелания ли это, наподобие новогодних, или программа правительственной политики: «На каждом столе должна быть хорошая закуска!.. В каждом кармане недурно иметь увесистый кошелек!.. И вообще, братья, надо жить счастливо!..» В заключение цитировался апостол Павел: «Любовь никогда не прекратится, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».
Я возвратил газету. Куина усмехнулся.
— Когда просвистывают дело, толпу называют «братьями»… А вообще, кто не чувствует своей боли, не поймет, что болит у ближнего…
Лукавый блюдолиз мог оказаться провокатором.
— Я далек от политики. Вам, меланезийцам, все здесь гораздо понятнее. — И добавил, меняя русло разговора: — Теперь, кажется, поворот налево!
Куина зловеще рассмеялся:
— Откуда вы знаете, куда я вас везу? Может, к адмиралу Такибае, может, совсем в другое место… Слыхали, что произошло с Асирае?
— Слыхал, — я вновь наполнился страхом, как пипетка чернилами. — Видимо, чужие дела его интересовали больше, чем свои?
— Ухо держать надо сейчас востро, — назидательно сказал Куина. — Когда в стране беспорядки, гибнут и неповинные…
Мы приехали к резиденции. На нижней площадке перед каменной лестницей топталось десятка два полицейских. Глядя на их сытые, самоуверенные лица, мне подумалось, что Атанга захватит власть тотчас, как посчитает это необходимым. Обвинит во всех бедах Такибае, объявит «принципиально новый курс», призовет к решительному отпору «врагам государства»…
Помещения на сей раз были тщательно приготовлены к приему гостей. Блестел на паркете свежий лак.
— Вечером предстоит пирушка, — подтвердил Куина. — Приглашен узкий круг лиц. Я буду в их числе…
В расстегнутом белом кителе со всеми адмиральскими регалиями Такибае сидел у камина. Возле решетки лежала горка сухих поленьев, и он бросал их в огонь, наблюдая за языками пламени. На меня взглянул исподлобья без интереса. Лицо было помятым. За эти дни он сильно постарел.
— Все бегут с корабля, — проговорил Такибае, будто продолжая прерванный разговор. — Какой смысл заниматься теперь государственными делами?.. Но все они будут наказаны. Они не хотят умирать за Такибае — Такибае уйдет в отставку. Они не вылезут из грязи. — Он долго смотрел в огонь. — Этот сукин сын, мой посол в Нью-Йорке, ограбил республику на целый миллион: украл картины, вазы, перевел на свой счет наличные деньги… Подонок отцепил хрустальную люстру, уволок посуду и серебряный сервиз на двадцать шесть персон… Позор, позор! Только сознание того, что я нужен народу, удерживает меня от рокового шага… Между прочим, он родственник Атанге…
Я молчал. Я ненавидел Такибае. Я всех их ненавидел: с какой стати я должен был выслушивать бред самовлюбленного остолопа? С какой стати должен был торчать на острове? Почему я не мог жить, как жили другие люди, например, мои венские знакомые, которые никуда не ездили, ничего не искали и ни в чем не участвовали?..
— Что Око-Омо?
— Прочел письмо. Сказал, что переговоры бесполезны…
Я хотел добавить кое-какие подробности, рассказать, как меня мучили и чуть не убили, но я видел, что Такибае это безразлично.
— Мои враги потеряли чувство реальности, — наконец почти спокойно сказал он. — Все они исходят из каких-то теорий, из удобных формул, из чужого мнения. Все они лишены главного — трезвости… Кризис мирового разума: жить и не замечать фактов жизни… Все будто с цепи сорвались: чего-то хотят, а чего именно, не знают… Кстати, вы читали мою последнюю речь? Сильная штука… Когда хвалят подхалимы и прихлебатели, есть повод к сомнениям. А тут все как один. Удивительное единство мнения!.. Да, я и сам вижу, что создал нечто циклопическое. Я их всех раздраконил. Я расколол лагерь своих врагов. Я привлек на свою сторону церковь и молодежь, ободрил обывателей и дал им перспективу, которой у них не было!..
Адмирал пошевеливал щипцами угли. Злорадная улыбка чуть проступала на его губах.
— Ваше превосходительство, — сказал я. — Я выполнил ваше поручение и теперь хочу, чтобы вы выполнили свое обещание. Завтра или послезавтра мне необходимо вылететь в Европу… Я порядком издержался. Вы говорили как-то, что готовы компенсировать мои расходы… Хотя бы пару тысяч фунтов…
Такибае поднялся с кресла, прошелся по ковру, заложив руки за спину.
— Мало просите, мистер Фромм. Тысяча — пустяки. Но и этих денег сейчас у меня нет. Казна пуста, увы. Все средства брошены на оружие и снаряжение: в ближайшие дни мы должны полностью покончить с партизанами… Что же касается отъезда или отлета, говорите с полковником Атангой: эти вопросы в его ведении.
— Я разочарован вашим ответом, — мне стало стыдно. «Зачем, зачем я попросил у него денег?..»
— Я и сам разочарован, — покорно согласился Такибае. — Я назначил Атангу преемником и определил круг его полномочий… Что ж, сделаем исключение: я подскажу, чтобы вам не чинили задержек… Правда, воздушное сообщение сейчас практически прервано… Это вам подтвердит Атанга. Он скоро будет здесь…
Благодушие, инфантильность — неужто Такибае так изменился? Или его уже «подлечили»? Я и прежде слыхал о тайных препаратах, посредством которых устраняются или ослабляются политические противники. Есть яды, какие парализуют, есть, какие вызывают астму, глухоту, слепоту, сердечную недостаточность, умственное расстройство, импотенцию, неврастению, даже рак и постоянный страх. Далеко, далеко зашло дело прогресса!
— Некоторые уверяют, ваше превосходительство, что у вас нет стратегии.
Такибае снова присел к огню, хотя в помещении, несмотря на раскрытые окна, было невыносимо душно.
— Ублюдки, — сказал Такибае. — У них у всех фальшивые биографии. Я знаю, сплетни распространяет Оренга. Он всего-то и умеет, что интриговать да портить воздух… Его следовало бы давно повесить за присвоение государственных средств… Нет, у адмирала Такибае прекрасная стратегия, и она приведет к победе!.. Миротворцы, — он погрозил кулаком в пространство, — миротворцы чаще всего доводят дело до войны!.. Они убеждают меня, что я гений, и я бы, конечно, поверил, если бы «гений» в моем восприятии не был синонимом «придурка»… Когда я разгоню кретинов и кляпом позатыкаю им рты, я построю психиатрическую больницу. Вместо музея и пантеона. Я созову конференцию для выработки хартии личных прав… Демагоги давно бы перевелись, не будь в наличии трибун и бумаги. Я снесу повсюду трибуны и брошу клич: «Экономьте бумагу, мы на ней печатаем деньги!..»
— Речь идет не о демагогах, а об оппозиции, ваше превосходительство.
— Ах, оппозиция?.. Я позволяю ей болтать сколько угодно. Пока они болтают, они не побьют нам стекла. Если же мы их зажмем, они начнут создавать боевые подпольные группы… Поверьте, на Вококо было бы тихо, как в брюхе мертвеца, если бы мне не навязали посторонней воли… Проблемы образуют круг, и это называется жизнью… Как в меланезийском анекдоте, придуманном англичанами. Муж не принес домой денег, сказав, что потерял их в прореху. Дура-жена заштопала все его карманы. В следующий раз муж опять явился без денег. Жена опять извлекла из подушечки иглу, хотя подруга ей объяснила, что речь идет о глотке или о ширинке…
Неладное с адмиралом творилось. Он словно побледнел и покрылся испариной. Глядя на него, лишившегося былого нимба, я подумал, что, вероятно, все политические деятели, лишенные власти, производят жалкое впечатление. И еще о том, что плохой политик, подобно плохому поэту, легко теряет вдохновение. Несколько дней осложнений в государстве, пусть даже и созревшем для кризиса и переворота, не могли так изменить человека, у которого были твердые принципы…
Такибае внезапно вскочил со своего места. Глаза его блуждали. Руки вцепились в телефонную трубку.
— Стенографиста! — он возбужденно заходил по залу, на секунду приостановившись только перед рыцарем в серебряных доспехах. — Все выдающиеся деятели, мистер Фромм, одарили потомков мемуарами, над которыми пыхтели, конечно, нанятые люди… Время не позволяет предаваться сразу многим страстям. Я лично составлю политическое завещание…
Бесшумно вошел стенографист, тщедушный рыжий европеец в голубом костюме, похожем на лакейскую ливрею.
— Я хочу добра всем людям, — продиктовал Такибае, глядя за окно поверх линии горизонта. — Они не знают, в чем заключается добро, и это — причина трагедий. Никому нельзя слишком широко разевать рот: в момент, когда голова ближнего поместится в открытую пасть, произойдет заглатывание. Любой из людей может быть хищником. Так называемые революционеры — хищники: они хотят проглотить порядок… Лично я, адмирал Такибае, никогда не стремился к тоталитаризму, допуская субкультуры. Для японцев я разрешил построить синтоистский храм… Зачеркните все!.. Нет, оставьте, мы продолжим завтра, а сейчас зовите секретаря, я подпишу билль об амнистии по случаю юбилея. Народу возвестят об этом во время праздника… Обычно в день коронации или какой-нибудь годовщины выпускают мелких воришек. Я иду дальше, я освобождаю тех, кто просидел пять и более лет.
— Но это все опасные преступники! Они внесут дополнительную смуту!
— Нет-нет, мистер Фромм, не отговаривайте меня, — замахал руками Такибае, — все уже согласовано с Атангой. Он считает, что эти элементы усилят стабильность. Каждого третьего он готов взять в полицию. Представляете, освобождение с предоставлением отличной работы?
Он засмеялся. А я подумал, что песенка адмирала уже спета, если он с восторгом принимает решения, подтачивающие его власть.
Появился секретарь. Положил на стол кожаную папку, раскрыл ее, подал золотое перо. Адмирал Такибае церемонно уселся, подвигал локтями, пристраиваясь.
Секретарь, следивший за движениями адмирала, решительно кашлянул:
— Ваше превосходительство, вы подписали не своим именем!
— Да-да, — смутился Такибае, — вы верно заметили, мой друг. Кажется, я слишком глубоко задумался… Надо переписать последнюю страницу.
— Но мы не успеем, ваше превосходительство. По вашему желанию всех машинисток давно отпустили на карнавал.
— Тогда пусть с помарками, — капризно сказал Такибае. — В конце концов, вот вам моя собственная подпись. И дата рядом…
— Тут надо только переправить две первые цифры, иначе мы ошибемся на тысячу сто лет…
Когда мы остались вдвоем, Такибае вздохнул:
— Голова идет кругом. Право, и не помнишь, когда живешь. Все времена перемешались. И пламя в камине совсем угасло…
Он принялся подкладывать дрова, но хилое пламя затрепетало, забилось и совсем исчезло.
— Огонь должен разгореться снова. Из углей, которые остались.
Он встал на колени и принялся дуть, гоняя пепел. Когда огонь пробудился, Такибае рассмеялся до слез:
— Это знак, мистер Фромм, это добрый знак! Сейчас нам трудно, но мы посрамим своих противников!
Отворилась дверь — шумно отдуваясь, вошел Сэлмон.
— Пишете мемуары?
— Почему без доклада? — нахмурился Такибае.
— Милый друг, — Сэлмон плюхнулся в кресло, широко расставил жирные колени. — Милый друг, вы лично разрешили мне, послу Сэлмону, входить к вам в любое время без доклада!
— Ах, да, — смутился Такибае, — помню, помню. Мы были вместе с полковником Атангой…
Даже дышать стало трудно, столько, кажется, поглощал воздуха этот Сэлмон. И не просто поглощал воздух, предназначенный для других, — вокруг него тотчас образовывалось биополе наглости и коварства.
— Вы были на Вококо?
Я кивнул, ощущая на себе настороженный и даже ненавидящий взгляд.
— С какой целью?
— Ему, как писателю, интересно, — подсказал Такибае.
— Предпочитаю умных врагов глупым друзьям. Знаете ли вы, ваше превосходительство, как далеко могут заходить интересы облагодетельствованного вами журналиста?
— Что вы имеете в виду?
— Мистер Фромм имел встречи с коммунистическим агентом Око-Омо и не торопится сообщить вам подробности.
— Мистер Фромм писатель, его интересует философия людей и их поступков. Я убежден, что его встречи не представляют для нас никакого интереса. Музыкант слышит музыку там, где мы слышим всего лишь скрип колес или шум прибоя.
— Как угодно. Но не сложится ли у некоторых ваших друзей впечатление, что вы добиваетесь закулисной сделки?
— В конце концов, я еще президент!
— Простите мне настойчивость друга, — улыбнулся посол, — тем более что у меня есть дела куда поважнее… Подразделением полицейских на Вококо командует капитан Оеуа, не так ли?.. У него сложились крайне неприязненные отношения с капитаном Ратнером.
— Знаю. Наемники претендуют только на трофеи победителей, а сами трусят!
— Я не о них, — я о капитане Оеуа… Он не выдержал боевой обстановки.
— Как так? Это лучший из моих командиров!
— Был, — сказал Сэлмон, протирая платком лысину и шею. — Возможно, был, я не спорю. Теперь его придется срочно заменить: он сошел с ума, его взяли под стражу. Ратнер прислал ему секретный пакет с планом совместной операции. Он сгрыз пакет и пытался застрелиться…
Нам, привыкшим регистрировать эмоции белых людей, не вполне понятна эмоциональная жизнь людей с темной кожей. Но, право, они краснеют и бледнеют на свой лад. Возможно, я ошибаюсь, но мне показалось, будто Такибае смертельно побледнел. Он прикрыл глаза рукою и сказал голосом больным и усталым:
— Хорошо, я дам приказ заменить Оеуа… У вас есть кандидатура?
— Мне, как вы понимаете, безразлично… Атанга считает наилучшей кандидатурой лейтенанта Уэсуа.
— Начальника тюрьмы? У него нет никакого опыта командования боевыми действиями! Он умеет только одно: переламывать заключенным суставы и отбивать почки!
— Как раз это больше всего требуется. Командовать будет Ратнер. Надеюсь, вы понимаете, что успех операции требует не постоянных согласований, а единого командования?
— Хорошо, — сказал Такибае. — Как с новым оружием?
— О, этот вопрос я еще не готов обсуждать… Военная мощь государства сегодня определяется исключительно суммарной энергией, которую оно способно выдавать в каждую единицу времени… «Вспышка доктора Булла», о которой вы говорили после статьи в «Нью-Йорк таймс», — это энергетическая установка колоссальной мощности. Направленное излучение частиц — поражается все живое в пределах оптической видимости. Но эта дьявольская штука за секунду потребляет столько энергии, сколько миллионный город за сутки…
— Я спрашиваю о реальных возможностях, — перебил Такибае, — эти виды оружия для нас недоступны. Газы тоже неприемлемы…
— Напрасно, — сказал Сэлмон, — в тотальной войне, которую мы ведем, все средства хороши. И чем дешевле, тем лучше. Разработана простая методика использования нервно-паралитических газов при любой погоде. Паралич дыхательных путей и полная слепота. Поражаемость — девяносто процентов…
Часы пробили обеденное время. Мы перешли в столовую, где нас с низким поклоном приветствовал уже знакомый мне официант. Неожиданно Сэлмон, взяв Такибае под руку, увлек его прочь из столовой.
Я остался возле витражного окна, вспоминая о чем-то торжественном, неподвластном людской суете, пока не услыхал смешок за своей спиной. Обернулся — Луийя в форменном платьице служанки манила меня рукой. Она помолодела и похорошела, — скромный наряд был ей очень к лицу.
— Здравствуйте, — сказал я негромко, но она приложила палец к губам и повела меня через дверь в курительную комнату, где у стен с высокими зеркалами стояли изящные кресла, а напротив жемчужной чистотою светились кабины туалета.
— Если я вам понадоблюсь, не ищите меня, это навлечет подозрения. Я сама время от времени буду отыскивать вас…
Мне было приятно внимание этой женщины. Однако коробил заговорщицкий тон, — уж не вообразила ли Луийя, что я на стороне партизан? Необходимо было развеять заблуждения, но я тянул, думая о том, что вот с такою женщиной можно было бы провести где-либо в уединении остаток своих дней…
— Вы рассеяны, — Луийя чуть коснулась рукой моего плеча. — Слушайте внимательно. Ситуация переменилась, меня держат только затем, чтобы в нужную минуту использовать против Такибае. Я на положении горничной, моя хозяйка здесь — Гортензия, жена художника, которого погубил Атанга. Остерегайтесь полковника и еще Сэлмона. Это одна компания. Такибае теперь ничего не значит…
Я передал слова Око-Омо о том, чтобы Луийя берегла себя. В лице женщины засветилась радость. Меня это тронуло. Меланезийцы все еще сохраняют отчасти верность давним родовым традициям, когда для женщины наибольшим авторитетом служил не муж, а отец и братья, вообще родственники по крови. Впервые столкнувшись с этим отголоском древности, я отнесся к нему с высокомерием. Теперь, наблюдая за Луийей, в лице которой играл каждый мускул, я почувствовал, сколько в обычае благородства. Преобладающая на Западе буржуазность напрочь отрицает отцов и матерей, не говоря уже о братьях и сестрах. Да и дети часто приносятся в жертву эгоизму и сексуальности. Сколько бы ни болтали о прогрессе, забвение родственной связи свидетельствует о вырождении человека, о ненормальности его жизни…
— Все переменилось, — повторила Луийя уже грустно. — Сэлмон и Атанга пойдут на любую подлость…
Я хотел сказать, что меня это не интересует, что я по горло сыт политикой и интригами, что на днях я покидаю остров, но вновь не сумел побороть в себе неожиданную робость.
— Послушайте, — сказал я, — что за странное строительство ведется на плато Татуа?
— Обещаю показать. Сегодня вечером, когда эти скоты перепьются, я открою вам то, что держится в величайшем секрете… Между прочим, по этой причине я уже никогда не выйду за пределы этого дома, — добавила она. — Я обречена. Пожалуй, обречена…
Я готов был расцеловать обаятельную женщину, и в то же время внутренний голос твердил мне, чтобы я избегал ее, если хочу поскорее выбраться в Европу.
— До встречи, — шепнула Луийя, — сюда идут…
Она исчезла за дверью, искусно скрытой возле зеркала, а я направился в мужской туалет, откуда раздавался громкий голос Сэлмона, вновь в чем-то убеждавшего адмирала Такибае…
К застолью явился Атанга. Кто бы мог сказать, что жить ему оставалось несколько часов, гораздо меньше, чем остальным! Он словно присвоил себе роль прежнего Такибае, но держался еще более разнузданно и цинично.
— Раньше я думал, что государственные дела вершатся сверхсуществами, — сказал Атанга, наливая себе в рюмку. — А приглядевшись, понял, что все на свете делается заурядными людишками. Побольше напора, и все в порядке!.. Только что я навестил Оренгу. Осьминогу около сотни лет, а он все еще сам, без помощи клизмы, опорожняет желудок. «Как дела?» — говорю. «Великолепно, бой», — он зовет меня боем. Улыбается и выкладывает из костей домино букву О, свое имя — Оренга. «Пора вернуться к исполнению служебных обязанностей! — говорю ему. — Иначе мы вас уволим». А он не понял шутки и встал передо мной на колени…
Посмеявшись, Атанга утерся салфеткой и продолжал, ничуть не смущаясь тем, что в ответ улыбался один Сэлмон, тогда как Такибае оставался молчалив и хмур:
— Едва я стал преемником, только и слышишь: «Как мудро сказано! Как убедительно замечено!» Этим они, конечно, подчеркивают мою должность…
Он хохотнул, продолжая есть на полный рот, выплевывая кости на скатерть и рукою вытирая растопыренные ноздри, — это было привычкой полковника.
— Лично я заметил у вас слабую точку, — сказал Сэлмон, обращаясь к Атанге, — ваше нежелание выступать с импровизированными речами.
— Некоторые считали меня косноязычным. Но я внятно объяснил им, что к чему. Мое «косноязычие» в прошлом и теперь объясняется тем, что я остерегаюсь, будучи откровенным, выдать государственные секреты. Теперь, когда я исполняю обязанности преемника, к моим словам прислушиваются представители великих держав… Нельзя болтать так, чтобы слова были, а смысла не было…
— Да-да, — подал голос, болезненно скривившись, Такибае. Он почти не притрагивался к пище и пил одну минеральную воду. — И я замечаю: чем больше я теперь говорю, тем менее убедительно выходит. Слова изменили мне, в них не держится правда, как вода не держится в рыбацкой сети… Вроде все правильно, но в то же время все относится к чему-то другому. Например, ко вчерашнему дню…
— Ну, это не та опера, — перебил Атанга, раздувая ноздри. — Кстати, подписанный вами указ об амнистии уже объявлен по радио, его огласили на главной площади города, где все подготовлено к большим гуляниям. Скажу, однако, я не заметил большого энтузиазма.
— Еще слишком рано оценивать реакцию публики, — упрекнул полковника Сэлмон, разрезая ножом кусок поросятины.
— Отчего же? — пожал плечами Атанга. — Мы уже арестовали троих. Они распускали слух, что правительство хочет пополнить отряды карателей головорезами, которых по всем законам давно следовало бы казнить.
— Я не верю в существование оппозиции, — задумчиво сказал Такибае, и глаза его наполнились слезами, — я люблю народ, и народ знает об этом. А воду мутят ублюдки. Они хотят всего даром. Передайте им, адмирал Такибае не поскупится: он даст им и хлеба, и зрелищ… Полковник, вы любите народ?
— Конечно, — Атанга не спеша утер салфеткой широкий рот. — Все любят. Ведь что такое народ? Это мы сами и есть, если разобраться… Из-за любви к народу мы не пойдем ни на какие новые законы. Законы — это ограничение прав. Лучше всего было бы вовсе без законов. Настоящая свобода — там, где нет законов!
— Сотни людей арестованы, десятки уже погибли на допросах. Теряя реальную власть, а вместе с ней и расположение иностранных друзей, Такибае не способен понять, что Атанга уничтожает прежде всего его сторонников. Такибае назначил Атангу своим преемником. Теперь все зависит от Атанги. Он казнит без суда и следствия, распоряжается валютой, разрешает или запрещает выезды из страны…
Последнее особенно покоробило меня.
— Атанга — неудачный выбор.
— А я что говорю? За Атангой все поползет влево. Но кто переубедит Сэлмона?..
Кажется, я улавливал кое-какие связи, впрочем, не имевшие теперь для меня ни малейшего значения. Макилви, спохватившись, на миг умолк, но тем решительней потом махнул рукою.
— Здесь раскладывают старый пасьянс, не думая ни о ком из нас, старина. Сэлмон обещает Атанге финансовую помощь и новые контингенты наемников. Следующим его ходом будет обещание крови наших солдат, которым внушат, что они и на Атенаите отстаивают дело мира и свободы, пресекая террор и козни Москвы. Но кого мы защищаем? Мы защищаем проказу, чахотку, нищету. Защищаем то, что нужно банде!..
Проводив Макилви, я заперся на все запоры и тотчас лег спать. Но среди ночи прохватился в страхе — показалось, что и меня собираются убрать как свидетеля. И не важно, что сам я не представлял, против кого могу свидетельствовать…
Утром, позеленевший и слабый, я позвонил в канцелярию Такибае. Вскоре мне ответили, что адмирал ожидает меня к обеду.
Осмотрев себя в зеркало, я решил, что мой немощный и невзрачный вид подкрепит просьбу об отъезде. Однако я не выдержал, плотно позавтракал, лег отдыхать и продремал до самого звонка в дверь, — неглубоко, нервно, пугаясь кошмарных видений.
Как я и ожидал, за мной прибыл м-р Куина. На этот раз он держал себя гораздо уверенней.
— А что, — спросил я, проверяя свою догадку, — правду говорят, что вы родственник полковнику Атанге?
Куина широко заулыбался.
— Мы с ним из одного поселка… Клан Оренго скомпрометировал себя действиями Асирае и Око-Омо. Все они заклятые враги демократии…
Паршивец хотел со вкусом развернуть эту тему, но я перебил его:
— Что сейчас поделывает адмирал?
— Боюсь, что он крепко-таки нализался. Он вряд ли уже способен держать себя в руках.
Осмелел, осмелел ничтожный раб!
— Насколько я знаю, он не злоупотребляет без причины.
— Вы угадали! Представитель Атенаиты в ООН, посол Укеле, заявил, что не может более представлять режим, который не пользуется поддержкой народа… Не знаю, сможет ли теперь адмирал присутствовать на торжествах, посвященных пятилетию его президентской власти… Сегодня ведь большой праздник!
— Тяжелое время для праздника.
— Полковник Атанга настоятельно советовал отменить торжества. Но Такибае настоял на выступлении перед членами государственного совета и парламента и на народных гуляниях с факелами и фейерверками… Разве вы не слыхали по радио его речь?
Пришлось признаться, что я продремал всю первую половину дня.
— В таком случае советую ознакомиться, — многозначительно сказал Куина. — Вот специальный выпуск газеты…
Я пробежал речь. Несвязность ее отдельных частей была поразительна — шутовство, нагромождение глупости. Отчего никто из советников не остановил оратора? Может, и не хотел останавливать? Или Такибае стал совсем неуправляем?
«Мы привыкли к тому, что все у нас ненормально: жена не живет с мужем, по постели бегают насекомые, дети все более враждебны родителям, участия в политических манифестациях мы не принимаем и разучились бить в большой барабан…» Потом шли лозунги, причем не уточнялось, пожелания ли это, наподобие новогодних, или программа правительственной политики: «На каждом столе должна быть хорошая закуска!.. В каждом кармане недурно иметь увесистый кошелек!.. И вообще, братья, надо жить счастливо!..» В заключение цитировался апостол Павел: «Любовь никогда не прекратится, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».
Я возвратил газету. Куина усмехнулся.
— Когда просвистывают дело, толпу называют «братьями»… А вообще, кто не чувствует своей боли, не поймет, что болит у ближнего…
Лукавый блюдолиз мог оказаться провокатором.
— Я далек от политики. Вам, меланезийцам, все здесь гораздо понятнее. — И добавил, меняя русло разговора: — Теперь, кажется, поворот налево!
Куина зловеще рассмеялся:
— Откуда вы знаете, куда я вас везу? Может, к адмиралу Такибае, может, совсем в другое место… Слыхали, что произошло с Асирае?
— Слыхал, — я вновь наполнился страхом, как пипетка чернилами. — Видимо, чужие дела его интересовали больше, чем свои?
— Ухо держать надо сейчас востро, — назидательно сказал Куина. — Когда в стране беспорядки, гибнут и неповинные…
Мы приехали к резиденции. На нижней площадке перед каменной лестницей топталось десятка два полицейских. Глядя на их сытые, самоуверенные лица, мне подумалось, что Атанга захватит власть тотчас, как посчитает это необходимым. Обвинит во всех бедах Такибае, объявит «принципиально новый курс», призовет к решительному отпору «врагам государства»…
Помещения на сей раз были тщательно приготовлены к приему гостей. Блестел на паркете свежий лак.
— Вечером предстоит пирушка, — подтвердил Куина. — Приглашен узкий круг лиц. Я буду в их числе…
В расстегнутом белом кителе со всеми адмиральскими регалиями Такибае сидел у камина. Возле решетки лежала горка сухих поленьев, и он бросал их в огонь, наблюдая за языками пламени. На меня взглянул исподлобья без интереса. Лицо было помятым. За эти дни он сильно постарел.
— Все бегут с корабля, — проговорил Такибае, будто продолжая прерванный разговор. — Какой смысл заниматься теперь государственными делами?.. Но все они будут наказаны. Они не хотят умирать за Такибае — Такибае уйдет в отставку. Они не вылезут из грязи. — Он долго смотрел в огонь. — Этот сукин сын, мой посол в Нью-Йорке, ограбил республику на целый миллион: украл картины, вазы, перевел на свой счет наличные деньги… Подонок отцепил хрустальную люстру, уволок посуду и серебряный сервиз на двадцать шесть персон… Позор, позор! Только сознание того, что я нужен народу, удерживает меня от рокового шага… Между прочим, он родственник Атанге…
Я молчал. Я ненавидел Такибае. Я всех их ненавидел: с какой стати я должен был выслушивать бред самовлюбленного остолопа? С какой стати должен был торчать на острове? Почему я не мог жить, как жили другие люди, например, мои венские знакомые, которые никуда не ездили, ничего не искали и ни в чем не участвовали?..
— Что Око-Омо?
— Прочел письмо. Сказал, что переговоры бесполезны…
Я хотел добавить кое-какие подробности, рассказать, как меня мучили и чуть не убили, но я видел, что Такибае это безразлично.
— Мои враги потеряли чувство реальности, — наконец почти спокойно сказал он. — Все они исходят из каких-то теорий, из удобных формул, из чужого мнения. Все они лишены главного — трезвости… Кризис мирового разума: жить и не замечать фактов жизни… Все будто с цепи сорвались: чего-то хотят, а чего именно, не знают… Кстати, вы читали мою последнюю речь? Сильная штука… Когда хвалят подхалимы и прихлебатели, есть повод к сомнениям. А тут все как один. Удивительное единство мнения!.. Да, я и сам вижу, что создал нечто циклопическое. Я их всех раздраконил. Я расколол лагерь своих врагов. Я привлек на свою сторону церковь и молодежь, ободрил обывателей и дал им перспективу, которой у них не было!..
Адмирал пошевеливал щипцами угли. Злорадная улыбка чуть проступала на его губах.
— Ваше превосходительство, — сказал я. — Я выполнил ваше поручение и теперь хочу, чтобы вы выполнили свое обещание. Завтра или послезавтра мне необходимо вылететь в Европу… Я порядком издержался. Вы говорили как-то, что готовы компенсировать мои расходы… Хотя бы пару тысяч фунтов…
Такибае поднялся с кресла, прошелся по ковру, заложив руки за спину.
— Мало просите, мистер Фромм. Тысяча — пустяки. Но и этих денег сейчас у меня нет. Казна пуста, увы. Все средства брошены на оружие и снаряжение: в ближайшие дни мы должны полностью покончить с партизанами… Что же касается отъезда или отлета, говорите с полковником Атангой: эти вопросы в его ведении.
— Я разочарован вашим ответом, — мне стало стыдно. «Зачем, зачем я попросил у него денег?..»
— Я и сам разочарован, — покорно согласился Такибае. — Я назначил Атангу преемником и определил круг его полномочий… Что ж, сделаем исключение: я подскажу, чтобы вам не чинили задержек… Правда, воздушное сообщение сейчас практически прервано… Это вам подтвердит Атанга. Он скоро будет здесь…
Благодушие, инфантильность — неужто Такибае так изменился? Или его уже «подлечили»? Я и прежде слыхал о тайных препаратах, посредством которых устраняются или ослабляются политические противники. Есть яды, какие парализуют, есть, какие вызывают астму, глухоту, слепоту, сердечную недостаточность, умственное расстройство, импотенцию, неврастению, даже рак и постоянный страх. Далеко, далеко зашло дело прогресса!
— Некоторые уверяют, ваше превосходительство, что у вас нет стратегии.
Такибае снова присел к огню, хотя в помещении, несмотря на раскрытые окна, было невыносимо душно.
— Ублюдки, — сказал Такибае. — У них у всех фальшивые биографии. Я знаю, сплетни распространяет Оренга. Он всего-то и умеет, что интриговать да портить воздух… Его следовало бы давно повесить за присвоение государственных средств… Нет, у адмирала Такибае прекрасная стратегия, и она приведет к победе!.. Миротворцы, — он погрозил кулаком в пространство, — миротворцы чаще всего доводят дело до войны!.. Они убеждают меня, что я гений, и я бы, конечно, поверил, если бы «гений» в моем восприятии не был синонимом «придурка»… Когда я разгоню кретинов и кляпом позатыкаю им рты, я построю психиатрическую больницу. Вместо музея и пантеона. Я созову конференцию для выработки хартии личных прав… Демагоги давно бы перевелись, не будь в наличии трибун и бумаги. Я снесу повсюду трибуны и брошу клич: «Экономьте бумагу, мы на ней печатаем деньги!..»
— Речь идет не о демагогах, а об оппозиции, ваше превосходительство.
— Ах, оппозиция?.. Я позволяю ей болтать сколько угодно. Пока они болтают, они не побьют нам стекла. Если же мы их зажмем, они начнут создавать боевые подпольные группы… Поверьте, на Вококо было бы тихо, как в брюхе мертвеца, если бы мне не навязали посторонней воли… Проблемы образуют круг, и это называется жизнью… Как в меланезийском анекдоте, придуманном англичанами. Муж не принес домой денег, сказав, что потерял их в прореху. Дура-жена заштопала все его карманы. В следующий раз муж опять явился без денег. Жена опять извлекла из подушечки иглу, хотя подруга ей объяснила, что речь идет о глотке или о ширинке…
Неладное с адмиралом творилось. Он словно побледнел и покрылся испариной. Глядя на него, лишившегося былого нимба, я подумал, что, вероятно, все политические деятели, лишенные власти, производят жалкое впечатление. И еще о том, что плохой политик, подобно плохому поэту, легко теряет вдохновение. Несколько дней осложнений в государстве, пусть даже и созревшем для кризиса и переворота, не могли так изменить человека, у которого были твердые принципы…
Такибае внезапно вскочил со своего места. Глаза его блуждали. Руки вцепились в телефонную трубку.
— Стенографиста! — он возбужденно заходил по залу, на секунду приостановившись только перед рыцарем в серебряных доспехах. — Все выдающиеся деятели, мистер Фромм, одарили потомков мемуарами, над которыми пыхтели, конечно, нанятые люди… Время не позволяет предаваться сразу многим страстям. Я лично составлю политическое завещание…
Бесшумно вошел стенографист, тщедушный рыжий европеец в голубом костюме, похожем на лакейскую ливрею.
— Я хочу добра всем людям, — продиктовал Такибае, глядя за окно поверх линии горизонта. — Они не знают, в чем заключается добро, и это — причина трагедий. Никому нельзя слишком широко разевать рот: в момент, когда голова ближнего поместится в открытую пасть, произойдет заглатывание. Любой из людей может быть хищником. Так называемые революционеры — хищники: они хотят проглотить порядок… Лично я, адмирал Такибае, никогда не стремился к тоталитаризму, допуская субкультуры. Для японцев я разрешил построить синтоистский храм… Зачеркните все!.. Нет, оставьте, мы продолжим завтра, а сейчас зовите секретаря, я подпишу билль об амнистии по случаю юбилея. Народу возвестят об этом во время праздника… Обычно в день коронации или какой-нибудь годовщины выпускают мелких воришек. Я иду дальше, я освобождаю тех, кто просидел пять и более лет.
— Но это все опасные преступники! Они внесут дополнительную смуту!
— Нет-нет, мистер Фромм, не отговаривайте меня, — замахал руками Такибае, — все уже согласовано с Атангой. Он считает, что эти элементы усилят стабильность. Каждого третьего он готов взять в полицию. Представляете, освобождение с предоставлением отличной работы?
Он засмеялся. А я подумал, что песенка адмирала уже спета, если он с восторгом принимает решения, подтачивающие его власть.
Появился секретарь. Положил на стол кожаную папку, раскрыл ее, подал золотое перо. Адмирал Такибае церемонно уселся, подвигал локтями, пристраиваясь.
Секретарь, следивший за движениями адмирала, решительно кашлянул:
— Ваше превосходительство, вы подписали не своим именем!
— Да-да, — смутился Такибае, — вы верно заметили, мой друг. Кажется, я слишком глубоко задумался… Надо переписать последнюю страницу.
— Но мы не успеем, ваше превосходительство. По вашему желанию всех машинисток давно отпустили на карнавал.
— Тогда пусть с помарками, — капризно сказал Такибае. — В конце концов, вот вам моя собственная подпись. И дата рядом…
— Тут надо только переправить две первые цифры, иначе мы ошибемся на тысячу сто лет…
Когда мы остались вдвоем, Такибае вздохнул:
— Голова идет кругом. Право, и не помнишь, когда живешь. Все времена перемешались. И пламя в камине совсем угасло…
Он принялся подкладывать дрова, но хилое пламя затрепетало, забилось и совсем исчезло.
— Огонь должен разгореться снова. Из углей, которые остались.
Он встал на колени и принялся дуть, гоняя пепел. Когда огонь пробудился, Такибае рассмеялся до слез:
— Это знак, мистер Фромм, это добрый знак! Сейчас нам трудно, но мы посрамим своих противников!
Отворилась дверь — шумно отдуваясь, вошел Сэлмон.
— Пишете мемуары?
— Почему без доклада? — нахмурился Такибае.
— Милый друг, — Сэлмон плюхнулся в кресло, широко расставил жирные колени. — Милый друг, вы лично разрешили мне, послу Сэлмону, входить к вам в любое время без доклада!
— Ах, да, — смутился Такибае, — помню, помню. Мы были вместе с полковником Атангой…
Даже дышать стало трудно, столько, кажется, поглощал воздуха этот Сэлмон. И не просто поглощал воздух, предназначенный для других, — вокруг него тотчас образовывалось биополе наглости и коварства.
— Вы были на Вококо?
Я кивнул, ощущая на себе настороженный и даже ненавидящий взгляд.
— С какой целью?
— Ему, как писателю, интересно, — подсказал Такибае.
— Предпочитаю умных врагов глупым друзьям. Знаете ли вы, ваше превосходительство, как далеко могут заходить интересы облагодетельствованного вами журналиста?
— Что вы имеете в виду?
— Мистер Фромм имел встречи с коммунистическим агентом Око-Омо и не торопится сообщить вам подробности.
— Мистер Фромм писатель, его интересует философия людей и их поступков. Я убежден, что его встречи не представляют для нас никакого интереса. Музыкант слышит музыку там, где мы слышим всего лишь скрип колес или шум прибоя.
— Как угодно. Но не сложится ли у некоторых ваших друзей впечатление, что вы добиваетесь закулисной сделки?
— В конце концов, я еще президент!
— Простите мне настойчивость друга, — улыбнулся посол, — тем более что у меня есть дела куда поважнее… Подразделением полицейских на Вококо командует капитан Оеуа, не так ли?.. У него сложились крайне неприязненные отношения с капитаном Ратнером.
— Знаю. Наемники претендуют только на трофеи победителей, а сами трусят!
— Я не о них, — я о капитане Оеуа… Он не выдержал боевой обстановки.
— Как так? Это лучший из моих командиров!
— Был, — сказал Сэлмон, протирая платком лысину и шею. — Возможно, был, я не спорю. Теперь его придется срочно заменить: он сошел с ума, его взяли под стражу. Ратнер прислал ему секретный пакет с планом совместной операции. Он сгрыз пакет и пытался застрелиться…
Нам, привыкшим регистрировать эмоции белых людей, не вполне понятна эмоциональная жизнь людей с темной кожей. Но, право, они краснеют и бледнеют на свой лад. Возможно, я ошибаюсь, но мне показалось, будто Такибае смертельно побледнел. Он прикрыл глаза рукою и сказал голосом больным и усталым:
— Хорошо, я дам приказ заменить Оеуа… У вас есть кандидатура?
— Мне, как вы понимаете, безразлично… Атанга считает наилучшей кандидатурой лейтенанта Уэсуа.
— Начальника тюрьмы? У него нет никакого опыта командования боевыми действиями! Он умеет только одно: переламывать заключенным суставы и отбивать почки!
— Как раз это больше всего требуется. Командовать будет Ратнер. Надеюсь, вы понимаете, что успех операции требует не постоянных согласований, а единого командования?
— Хорошо, — сказал Такибае. — Как с новым оружием?
— О, этот вопрос я еще не готов обсуждать… Военная мощь государства сегодня определяется исключительно суммарной энергией, которую оно способно выдавать в каждую единицу времени… «Вспышка доктора Булла», о которой вы говорили после статьи в «Нью-Йорк таймс», — это энергетическая установка колоссальной мощности. Направленное излучение частиц — поражается все живое в пределах оптической видимости. Но эта дьявольская штука за секунду потребляет столько энергии, сколько миллионный город за сутки…
— Я спрашиваю о реальных возможностях, — перебил Такибае, — эти виды оружия для нас недоступны. Газы тоже неприемлемы…
— Напрасно, — сказал Сэлмон, — в тотальной войне, которую мы ведем, все средства хороши. И чем дешевле, тем лучше. Разработана простая методика использования нервно-паралитических газов при любой погоде. Паралич дыхательных путей и полная слепота. Поражаемость — девяносто процентов…
Часы пробили обеденное время. Мы перешли в столовую, где нас с низким поклоном приветствовал уже знакомый мне официант. Неожиданно Сэлмон, взяв Такибае под руку, увлек его прочь из столовой.
Я остался возле витражного окна, вспоминая о чем-то торжественном, неподвластном людской суете, пока не услыхал смешок за своей спиной. Обернулся — Луийя в форменном платьице служанки манила меня рукой. Она помолодела и похорошела, — скромный наряд был ей очень к лицу.
— Здравствуйте, — сказал я негромко, но она приложила палец к губам и повела меня через дверь в курительную комнату, где у стен с высокими зеркалами стояли изящные кресла, а напротив жемчужной чистотою светились кабины туалета.
— Если я вам понадоблюсь, не ищите меня, это навлечет подозрения. Я сама время от времени буду отыскивать вас…
Мне было приятно внимание этой женщины. Однако коробил заговорщицкий тон, — уж не вообразила ли Луийя, что я на стороне партизан? Необходимо было развеять заблуждения, но я тянул, думая о том, что вот с такою женщиной можно было бы провести где-либо в уединении остаток своих дней…
— Вы рассеяны, — Луийя чуть коснулась рукой моего плеча. — Слушайте внимательно. Ситуация переменилась, меня держат только затем, чтобы в нужную минуту использовать против Такибае. Я на положении горничной, моя хозяйка здесь — Гортензия, жена художника, которого погубил Атанга. Остерегайтесь полковника и еще Сэлмона. Это одна компания. Такибае теперь ничего не значит…
Я передал слова Око-Омо о том, чтобы Луийя берегла себя. В лице женщины засветилась радость. Меня это тронуло. Меланезийцы все еще сохраняют отчасти верность давним родовым традициям, когда для женщины наибольшим авторитетом служил не муж, а отец и братья, вообще родственники по крови. Впервые столкнувшись с этим отголоском древности, я отнесся к нему с высокомерием. Теперь, наблюдая за Луийей, в лице которой играл каждый мускул, я почувствовал, сколько в обычае благородства. Преобладающая на Западе буржуазность напрочь отрицает отцов и матерей, не говоря уже о братьях и сестрах. Да и дети часто приносятся в жертву эгоизму и сексуальности. Сколько бы ни болтали о прогрессе, забвение родственной связи свидетельствует о вырождении человека, о ненормальности его жизни…
— Все переменилось, — повторила Луийя уже грустно. — Сэлмон и Атанга пойдут на любую подлость…
Я хотел сказать, что меня это не интересует, что я по горло сыт политикой и интригами, что на днях я покидаю остров, но вновь не сумел побороть в себе неожиданную робость.
— Послушайте, — сказал я, — что за странное строительство ведется на плато Татуа?
— Обещаю показать. Сегодня вечером, когда эти скоты перепьются, я открою вам то, что держится в величайшем секрете… Между прочим, по этой причине я уже никогда не выйду за пределы этого дома, — добавила она. — Я обречена. Пожалуй, обречена…
Я готов был расцеловать обаятельную женщину, и в то же время внутренний голос твердил мне, чтобы я избегал ее, если хочу поскорее выбраться в Европу.
— До встречи, — шепнула Луийя, — сюда идут…
Она исчезла за дверью, искусно скрытой возле зеркала, а я направился в мужской туалет, откуда раздавался громкий голос Сэлмона, вновь в чем-то убеждавшего адмирала Такибае…
К застолью явился Атанга. Кто бы мог сказать, что жить ему оставалось несколько часов, гораздо меньше, чем остальным! Он словно присвоил себе роль прежнего Такибае, но держался еще более разнузданно и цинично.
— Раньше я думал, что государственные дела вершатся сверхсуществами, — сказал Атанга, наливая себе в рюмку. — А приглядевшись, понял, что все на свете делается заурядными людишками. Побольше напора, и все в порядке!.. Только что я навестил Оренгу. Осьминогу около сотни лет, а он все еще сам, без помощи клизмы, опорожняет желудок. «Как дела?» — говорю. «Великолепно, бой», — он зовет меня боем. Улыбается и выкладывает из костей домино букву О, свое имя — Оренга. «Пора вернуться к исполнению служебных обязанностей! — говорю ему. — Иначе мы вас уволим». А он не понял шутки и встал передо мной на колени…
Посмеявшись, Атанга утерся салфеткой и продолжал, ничуть не смущаясь тем, что в ответ улыбался один Сэлмон, тогда как Такибае оставался молчалив и хмур:
— Едва я стал преемником, только и слышишь: «Как мудро сказано! Как убедительно замечено!» Этим они, конечно, подчеркивают мою должность…
Он хохотнул, продолжая есть на полный рот, выплевывая кости на скатерть и рукою вытирая растопыренные ноздри, — это было привычкой полковника.
— Лично я заметил у вас слабую точку, — сказал Сэлмон, обращаясь к Атанге, — ваше нежелание выступать с импровизированными речами.
— Некоторые считали меня косноязычным. Но я внятно объяснил им, что к чему. Мое «косноязычие» в прошлом и теперь объясняется тем, что я остерегаюсь, будучи откровенным, выдать государственные секреты. Теперь, когда я исполняю обязанности преемника, к моим словам прислушиваются представители великих держав… Нельзя болтать так, чтобы слова были, а смысла не было…
— Да-да, — подал голос, болезненно скривившись, Такибае. Он почти не притрагивался к пище и пил одну минеральную воду. — И я замечаю: чем больше я теперь говорю, тем менее убедительно выходит. Слова изменили мне, в них не держится правда, как вода не держится в рыбацкой сети… Вроде все правильно, но в то же время все относится к чему-то другому. Например, ко вчерашнему дню…
— Ну, это не та опера, — перебил Атанга, раздувая ноздри. — Кстати, подписанный вами указ об амнистии уже объявлен по радио, его огласили на главной площади города, где все подготовлено к большим гуляниям. Скажу, однако, я не заметил большого энтузиазма.
— Еще слишком рано оценивать реакцию публики, — упрекнул полковника Сэлмон, разрезая ножом кусок поросятины.
— Отчего же? — пожал плечами Атанга. — Мы уже арестовали троих. Они распускали слух, что правительство хочет пополнить отряды карателей головорезами, которых по всем законам давно следовало бы казнить.
— Я не верю в существование оппозиции, — задумчиво сказал Такибае, и глаза его наполнились слезами, — я люблю народ, и народ знает об этом. А воду мутят ублюдки. Они хотят всего даром. Передайте им, адмирал Такибае не поскупится: он даст им и хлеба, и зрелищ… Полковник, вы любите народ?
— Конечно, — Атанга не спеша утер салфеткой широкий рот. — Все любят. Ведь что такое народ? Это мы сами и есть, если разобраться… Из-за любви к народу мы не пойдем ни на какие новые законы. Законы — это ограничение прав. Лучше всего было бы вовсе без законов. Настоящая свобода — там, где нет законов!