Современник Журнал. Журнал Наш Современник 2007 #7

   - Смотрите, что я добыл, - он протянул мне листок с мелким компьютерным текстом.
   Я один раз пробежал его глазами, второй - внутри аж похолодело.
   - Откуда, Рома, дровишки?
   - Оттуда, - он показал почему-то на потолок. - Ну, сами понимаете, откуда…
   - А вдруг - провокация?
   - Не думаю. Ребята надежные. Да и Алик - тот еще тип. Не любят они его.
   Я забрал бумагу в сейф:
   - Пусть полежит, Рома, может, и пригодится.
   - Не надо бы ее хранить, - сказал Рома.
   - Не учи отца…
   Зря я так с ним. Не послушался, теперь вот локти кусаю. Не за этим ли листком приходили с обыском ребята в кожанках? Конечно же, за ним. Как быстро, помнится, свернули обыск, обнаружив в сейфе этот листочек. А ведь "фронт работ" у них оставался - не все папки еще перетрясли, до шкафов не добрались.
   Все линии сходятся в одну. Неужели Алик? Не верится - в какой же стране мы живем, если обладатель незаметной и не очень понятной должности манипулирует самым крутым силовым ведомством? Хотя, с другой стороны, почему бы и нет? А слухи про дядю, большого генерала, корнями из Питера? И с чего это вдруг начальник управления получил шикарную квартиру в новом элитном доме? Здорово задумано: генерал заводит дело, получает квартиру, уходит на пенсию, а кашу расхлебывать уже новому начальнику.
   Мастаки, ничего не скажешь! Впрочем, сам я тоже хорош - помог им, дав сдуру повод. Встретив на одном из фуршетов Алика, я сказал ему кое-что такое, чего говорить не следовало бы. Решил попижонить - вот теперь и расплачиваемся.
   …На нем были черная рубаха из тафты в каких-то рюшечках и кожаные брюки. Лицо, шею, полуобнаженную грудь покрывал ровный, явно не здешнего происхождения загар. Я подошел к нему и спросил как можно любезней:
   - Где это вы, Алик, так прекрасно загорели? Не в Маврикии?
   - Нет, в Салониках.
   - О, вы еще и греческое гражданство имеете?
   Глаза его сузились до якутских щелочек. Взяв со стола бокал с красным вином, он не торопясь, словно при замедленной съемке, поднял его. "Плеснет ведь прямо в лицо", - мелькнула испуганная мысль. Но он мило улыбнулся:
   - Ваше здоровье, господин редактор!
   - И вам, Алик, не кашлять.
   Чокнулись со звоном. Выпили, закусили. Каждый, уверен, думал друг про друга примерно одно и то же: "Какая же ты сволочь, приятель!" У меня, уж точно, полагать так основания были: в справке, которую принес Рома, я прочел немало любопытного. О регулярных встречах Алика с известным криминальным авторитетом. О каких-то таблетках, которыми Алик перманентно вы-
   3 "Наш современник" N 7
   водит губернатора из состояния депрессии. Говорилось также, что советник губернатора имеет двойное гражданство - России и Республики Маврикий. Но по-настоящему взбесило сообщение о неком неофициальном совещании в ближайшем окружении губернатора. Алик якобы жаловался, что я совершенно неуправляем, и предложил силовой вариант захвата нашей газеты. Он сказал, что мог бы попросить одного человека, небезызвестного в криминальных кругах, отнять контрольный пакет акций. Предложение Алика не прошло - нашлись умные люди, сказали ему: "Не гони лошадей, притормози!" И все же - сволочь он, этот советник! Первая реакция у меня была - действовать: идти разбираться, рассказать все губернатору. Но, поразмыслив, остыл. Где доказательства? Откуда, спросит, эти сведения? А вдруг это вообще провокация, кто-то неизвестный втягивает меня в свою игру? Поверит, мол, сгоряча опубликует, и тогда следующий ход за нами.
   Нет, торопиться не будем. Я спрятал тогда бумагу в сейф, но куда было деться от навеянных ею тяжелых мыслей и тревожных предчувствий? И вот при первом же удобном случае я не утерпел, решил хоть частично проверить информацию, намекнув Алику на его двойное гражданство. Он же, вида не подав, наверняка встревожился и очень захотел узнать, какой еще информацией я про него располагаю. А убедившись, что такая информация есть, он решил одним ударом выбить из-под меня почву. Логично? Вполне. Вот, оказывается, кому я перешел дорогу. Возможно, он - не единственная в этой истории составляющая, его интересы совпали еще с чьими-то, но то, что Алик основное звено причинно-следственной цепочки, сомнений уже не вызывало.
   Я убрал подшивки в шкаф, включил чайник. "Что же делать? - продолжал разговор сам с собой. - Как спасти ребят, газету, себя? Хоть убей: нет ответа!"
   17 марта.
   Позвонил дознаватель, майор Петрович.
   - Все, - сказал он, - отстали окончательно.
   - Спасибо, товарищ майор.
   - На здоровье. Я действовал по закону, только и всего. Прощайте и больше к нам не попадайте.
   Есть еще люди в нашем городе! "Действовал по закону, только и всего". А разве этого мало?
   …Просмотрев полосы и сделав правку, я решил съездить к отцу - вот кому хреновей всего сейчас. Одевшись, спустился на улицу. Снега уже почти не было. Весна! Но особой радости почему-то не почувствовал: весной обостряются все болезни, что принесет нам эта весна? Зачем-то вспомнил свои юношеские стихи:
   То была осень, а весна
   Терпеть не может прощальную печаль улыбки. Теперь весна, меня и не тревожат Твои глаза, глаза в зеленоватой дымке.
   Глупые стихи. Наивный, смешной дуралей! Откуда тогда тебе было знать, что от сердца чаще всего умирают весной.
   …Раковая больница, расположенная на окраинной улице имени видного большевика, меня раньше долго пугала одним только своим печальным предназначением. А теперь ничего, привык. Такие уж годы мои подошли, что все чаще приходится навещать здесь друзей, сослуживцев, а теперь вот и отца…
   Он лежал на спине с закрытыми глазами, приоткрыв некрасиво рот. Похрапывал. Я дотронулся до его исхудавшей руки, расцвеченной синими узелками сосудов. Он открыл глаза - они были наполнены тоской и обидой.
   - А, Серега… Забери меня отсюда.
   - Нельзя, батя.
   - Чт-оо-о? Повтори. Громче.
   Я достал из портфеля слуховой аппарат - миниатюрную импортную коробочку.
   - Не-ет, - замотал головой отец. - У меня от него голова раскалывается.
   - О, Господи! - простонал я. - Как же с тобой врачам, медсестрам общаться?
   - Ничего, - пробасил с соседней койки Петро, могучий еще буровик-нефтяник с Севера, - это к лучшему, что он не слышит. Тут таких страхов наслушаешься, что жить тошно. Каждый день новости - то из одной палаты вперед ногами выносят, то из другой. А ему хорошо - в неведении пребывает.
   - Это так, но…
   - Да не беспохлёбся ты. Мы его в обиду не дадим. Да и ваши кто-нибудь всегда здесь. Внучка только что ушла. Не волнуйся, присмотрим. Дед-то у вас классный, все шуточки у него, прибауточки, медсестрам частушки поет.
   - Это он может, - улыбнулся я.
   - Беспокойства от него нет, - продолжал Петро. - Это после операции он все встать рвался, трубку из живота выдергивал.
   - Знаю. Сам позавчера всю ночь воевать с ним замучился.
   - Да-да, помню. Но сейчас он уже утих, смирился.
   - Спасибо, Петро. Может, тебе что надо? Соки там, фрукты?..
   - У меня все есть. Если только курево…
   Слово "курево" отец в громогласной речи Петра уловил. Что не надо - слышит. Оживился:
   - Курнуть бы.
   - Дай ему пару раз пыхнуть, - разрешил Петро, - только форточку открой.
   Я прикурил сигарету, вложил ее отцу в губы.
   - Я сам, - перехватил он пальцами сигарету. Раз, второй затянулся. - Хорошо! - закрыл в блаженстве глаза.
   Я отобрал у него сигарету, затушил, поплевав в ладонь.
   - Как мать? - спросил отец, не открывая глаз.
   - Уже ходит, - прокричал я ему на ухо.
   - Ходит - это хорошо, - вынес вердикт отец. - Передавай ей привет. Скажи, что я ее еще больше люблю.
   Он открыл глаза. Они были мокрые от слез. Застыдившись, видимо, он хотел их смахнуть рукой, но она слушалась плохо, неловко задела одеяло, оно криво сползло, приоткрыв серо-сизые ножки-палочки, беспомощную, безжизненную плоть, выше - какие-то бинты, пластыри. Пряча глаза, я укрыл его, неожиданно для себя припал губами к его слабеющей руке.
   - Ничего, - сказал отец, - мы с тобой еще гирей побалуемся. Сколько помню себя, двухпудовик всегда валялся у нас во дворе, и отец,
   раздевшись по пояс, играл гирей - выжимал, толкал, бросал, ловил. Став старым, после рюмки-другой он по-прежнему хватался за гирю. А как-то взялся за нее вскоре после операции аппендицита. Мама психанула, схватила двухпудовик и выбросила через забор. Отец любит теперь рассказывать эту историю гостям: "Вот у нас мать! Взяла гирю и через забор! Богатырша!"
   …Принесли ужин. Я хотел отца покормить, но он отмахнулся: "Я сам". Вспотев, осилил две ложки больничной каши, но блинчик домашний съел.
   - Ничего, - сказал, рассматривая свои исхудавшие руки, - мать откормит. А ты, Серега, иди. В следующий раз принеси почитать.
   - Газеты?
   - Нет, надоели. Принеси книгу. Стихи.
   - Кого конкретно? Какие?
   - Какие-какие? Хорошие. Если стихи плохие - это уже не стихи. Понял? Понял, батя, давно понял. Ты у нас молодец! Поживешь еще, если на
   стихи, как вьюношу, потянуло.
   Возвращаясь из больницы, квартала за три до дома попросил водителя остановиться:
   - Все, до завтра. А я пройдусь пешком, проветрюсь.
   Какой там, проветрюсь! Мимо несся поток машин, бросаясь ошметками
   3*
   весенней грязи. Хорошо жить стали - иномарки наполовину выдавили уже "Жигули", "Волги". "Москвичат", тех совсем уже почти не видно.
   Я свернул за угол, спасаясь от сплошного автомобильного гула. Но и здесь успокоения не было: из дверей игрового клуба вырывался на улицу раскалывающий голову грохот тяжелого рока. Неподалеку скандалила прилично одетая пожилая парочка:
   - Сколько раз я тебе говорил: не играй! - высоким противным голосом воспитывал мужик женщину.
   - Бонуса, сука, не дал! - оправдывалась она, все еще не остывшая от дурной игры.
   - Во дает! - восхитился неизвестно откуда взявшийся прыщеватый
   парнишка. - Такие ставки делает тёха! На сто пятьдесят! На триста! Тыщ сорок просадила!
   "Окончательно подсела, - подумал я с некоторым даже сочувствием, - пропадет баба".
   - Сотенки не найдется? - попросил вежливо парнишка. - Я отдам. Честное пацановское слово!
   К этому сочувствия уже не было. Я ему посоветовал играть на свои. Или вообще не играть.
   - Буржуй недорезанный! - заверещал он как припадочный. - Зарежу гада!
   Из игрового клуба высыпала ватага таких же, как он, юнцов. Начали обступать.
   - Цыц! - раздалось у меня за спиной. - Пошли вон, подонки! Пацаны, озираясь и скалясь, как волчата, потянулись к дверям соседнего магазина.
   Я оглянулся. Бухавец, Осетров. А с ними незнакомый мужик с широким, в оспинах, лицом.
   - Наш редактор, - представил меня ему Рома Осетров.
   - Рад познакомиться, - протянул руку мужик, - капитан милиции Осокин.
   - Зайдемте куда-нибудь, - предложил Бухавец. - Разговор есть. Выбрали средней руки пивнушку. Я заказал всем пива, соленых орешков.
   - Я как раз тот мент, - сказал Осокин, глядя мне прямо в глаза, - который слил вашим ребятам информацию.
   - Подтверждаю, - пробасил Бухавец, - перед вами все три подельника.
   - Меня вычислили, - продолжал капитан, - я запираться не стал, поскольку никакой вины за собой не чувствую. Да и от ребят, возможно, отстанут.
   Нам принесли пива. Ребята, отхлебнув, закурили.
   - И зачем вы это сделали? - спросил я.
   - Ничего он не сливал, - заступился за него Бухавец. - По пьяни рассказал, а потом уже, на трезвяк, мы все реально обсудили и решили, что молчать нельзя.
   - Нельзя, - кивнул головой Рома Осетров.
   - Да поймите вы! - взвинтился капитан. - Мы же его, суку, и брали с поличным. Знаете, сколько при нем героина было? Его реально судили, и вот вместо зоны он на свободе гуляет… Что должен был делать честный мент?
   - И вы не знали, что он завербован спецслужбами?
   - Конечно, не знал. Откуда, блин, мог я знать? Да и не верю я ни в какую вербовку. "Крышуют" они его элементарно. Обогащаются. Ежику и тому понятно.
   - Я, капитан, вроде бы не ежик, но объясните, при чем здесь гостайна?
   - Другой статьи не нашли. Но дурость это, скажу вам, полная! Я - не носитель конкретной гостайны, ваши орлы - тем более. Ладно, выпьем давайте за ребят, они у вас правильные!
   Сдвинули со звоном кружки.
   - Хотите шквару расскажу? - предложил Бухавец.
   - Валяй, Роман Константинович.
   - Умрете от смеха. Наркодилер этот подал на нас с Ромой и на газету иск в суд. Отгадайте, на сколько? На полтора миллиона! Не хило?
   - Не сочиняй.
   - Не сочиняю. Немцов после допроса доверительно шепнул. Получите, мол, иск по защите чести, достоинства…
   - … И деловой репутации, - дополнил Рома Осетров.
   Мы не очень весело рассмеялись. Дожили - спецслужба стала заботиться о деловой репутации преступника. Нет, что-то здесь не так: опять пугают, наверное.
   Я стал собираться, подозвал официанта, чтобы расплатиться.
   - Подождите, - остановил меня Бухавец. - Я не сказал главного. Следствие закончено, нам всем троим предъявляют обвинение.
   - Быть не может! Мне обещали…
   - Нашли кому верить. Дело уже в прокуратуре: через день-другой начнем знакомиться с обвинительным заключением, а там и суд не за горами. Вот так, Сергей Михайлович, а вы говорите: Бухавец, Бухавец, зачем ты водку жрешь?
   18 марта.
   Дождавшись девяти часов, я позвонил полковнику Осиповичу.
   - Сочувствую, - сказал он, - но я сделал все, что мог.
   - Я буду говорить с генералом.
   - Его нет в городе.
   - Помогите связаться.
   - Попробую. Ждите звонка. Звонок раздался через полчаса.
   - Генерал Поморцев, - представился тихий и равнодушный голос, - я вас слушаю.
   - Нет, это я вас слушаю, господин генерал.
   - О чем вы? Ах, обвинение. Да, оно будет предъявлено обоим. Так требует закон.
   - А как же наша договоренность? Мораторий?..
   - Без комментариев. И вообще, писали бы лучше о старушках, не лезли, куда не просят.
   - Мы сами решим, о ком писать…
   - Я все сказал.
   - Что ж, мы будем защищаться.
   - Защищайтесь. Но не забудьте, что вы еще по совместительству и гендиректор. А у любого гендиректора могут быть обнаружены финансовые или налоговые нарушения. Не так ли, господин главный редактор?
   Все, разговор закончен. Обвели, словно лоха, вокруг пальца! Сколько же времени мы потеряли! Что делать? Не знаю. Ничего я не знаю! Оглушенный, опустошенный, униженный, долго сидел я не двигаясь за своим редакторским столом. Не сразу заметил, как подошла секретарша, дотронулась с опаской до плеча:
   - Сергей Михайлович, только что позвонили из Москвы. К нам едет миссия Международного фонда гласности…
   19 марта.
   Был в ТЮЗе на премьере "Трех сестер". "В Москву, в Москву!" - метались чеховские героини. "В Москву, в Москву… " - повторял я вслед за ними.
   20 марта.
   Миссия фонда гласности состояла из двух человек - руководителя, шустрого паренька с южнорусским выговором, и молодой женщины-юриста.
   - Мы должны провести независимую экспертизу, - сказал парень. - Успели уже проконсультироваться у специалистов масс-медиа. Оценку вашей
   газете они дали лестную: отметили солидность издания, достаточно высокий для провинции профессионализм…
   - А то ведь как бывает, - продолжила юрист, - газете без году неделя, поднимет шум на весь мир, начнешь разбираться - пустышка, ничего нет, кроме амбиций. Теперь для нас важно знать точку зрения "силовиков" о сути конфликта. Чем сегодня и займемся.
   Разговор этот состоялся утром, а к вечеру они приехали обескураженные.
   - Ничего не поймем, ребус какой-то. В ФСБ говорят, что у них пусто, обращайтесь, мол, в прокуратуру. Прокуроры отсылают обратно в ФСБ. Нет, надо вам, Сергей Михайлович, в Москву.
   - Мы уже писали Генеральному прокурору - бесполезно, посылают для проверки обратно, в нашу прокуратуру. Замкнутый круг.
   - Не отчаивайтесь. Скоро съезд Союза журналистов России. Хорошо бы на нем озвучить все то, что здесь происходит.
   Не знаю. Я уж устал отчаиваться. Впрочем, как сказал какой-то мудрец, не отчаивается лишь тот, кто ни на что уже не надеется.
   - Мы надеемся? - спросил я обоих Романов.
   - Так точно, командир! - ответили они в один голос.
   27 марта.
   Местный экономический еженедельник "Новый капиталист" опубликовал про нас странную заметку. Пишут, что нам несказанно повезло, якобы мы делаем на этом уголовном деле неслыханный себе пиар.
   Прочитав, Бухавец сжал кулаки:
   - Они что, дураки или подлецы?
   - И то, Рома, и другое.
   29 марта.
   Выписали отца. Наконец-то они с мамой опять вместе. Соединились. Взяли друг друга за руки, и все в разлуке заготовленные слова куда-то пропали, глаза - на мокром месте. Первой спохватилась мама:
   - Ничего, - сказала она, - я его откормлю, будет как новенький.
   18 апреля.
   Москва. Съезд журналистов. На трибуне, одно за другим, примелькавшиеся на телеэкранах лица: Познер, Попцов, Черкизов, Радзишевский… Говорили умные и горькие слова о разрушении журналистики и об умирании гласности, а больше любовались собой… В списке выступающих - и наш Николай Степанович Полозьев. Мы с ним договорились, что он зачитает заявление президиума областной журналистской организации о преследовании журналистов нашей газеты. На этот раз он легко согласился: оказывается, ему позвонило его московское начальство, порекомендовав принять такое заявление и выступить с ним на съезде.
   Наконец-то дошла очередь и до Полозьева. Он вышел на трибуну и начал нудить. О членских взносах, об учебе актива. Его никто не слушал. А заявления я так и не дождался - нудение Полозьева затянулось, и возмущенное журналистское сообщество согнало его с трибуны захлопыванием.
   В перерыве, сжимая кулаки, я отыскал Николая Степановича. Блаженная улыбка еще не сошла с его круглого личика: весь так и светился от счастья, что удалось постоять на одной трибуне с небожителями пера и телеэфира.
   - Что же ты, Коля, сука такая, делаешь? - набросился я на него.
   - Понимаешь, старик, ваш вопрос показался мне таким мелким на фоне обсуждаемых проблем…
   - Сволочь! - задохнулся я. Во рту почувствовал вкус и запах крови, как всегда в молодости перед дракой. Наверняка вырубил бы выродка, но меня шустро оттеснили от него собратья по перу.
   - Старики-разбойники, - засмеялись, - еще и выпить не успели, а уже кулаки чешутся.
   20 мая.
   …Мы прогуливались с Юрием Карловичем Шнитке, адвокатом, приглашённым Фондом гласности, по камской набережной. Невысокий, седенький, с мягкими движениями и цепким взглядом, он имел привычку неожиданно отвлекаться от темы разговора.
   - Странно, - сказал он, окидывая взглядом водную гладь, - полчаса уже здесь, и - ни одного суденышка.
   - Приехали бы вы лет пятнадцать назад…
   - Тогда наши дороги вряд ли бы пересеклись, - засмеялся Юрий Карлович.
   - Почему?
   - Другие времена, другие песни. Вы тогда, небось, коммунистом были, а меня из Ленинградской коллегии адвокатов за диссидентство выперли. Теперь же мы в одной как бы лодке.
   - Вы согласны со мной, что дело заказное?
   - Не совсем. Здесь не все так однозначно, много слагаемых - и случайных, и закономерных. А тот, кого вы считаете заказчиком, просто ловко попал в струю - в нужное время оказался в нужном месте.
   - Поясните.
   - Расклад, на мой взгляд, такой. Спецслужбы после стольких лет унижения и беспомощности начали вставать на ноги, расправлять плечи. Появилось, естественно, желание показать силу, поиграть мускулами…
   - И тут под руку попадаемся мы…
   - Так точно. И здесь интересы "силовиков" совпали со скрытыми желаниями властей, которым стала не нужна свободная пресса. Вот мотивы, а все остальное уже за исполнителями. Одни из них действуют вслепую, другие - с наибольшей для себя выгодой. Под этими другими я и подразумеваю предполагаемого вами заказчика.
   - Что же делать? Не скажешь же об этом в суде…
   - Конечно, нет. - Юрий Карлович остановился возле скамейки, жестом пригласил меня присесть. - Доказательств у нас нет, одни предположения. Да и задача лично у меня совсем иная.
   - Какая?
   Адвокат не ответил. Поудобней устроившись на скамье, он скосил взгляд направо. Метров за тридцать от нас замедлила шаг девушка в сером плаще. К ней подошел парень в синей "джинсе", приобнял ее.
   - Она идет за нами уже семь минут, - сказал Юрий Карлович.
   - Пасут?
   - Скорее, слушают. Но ничего, это мы уже проходили. Так, на чем мы остановились?
   - Вы сказали, что задача у вас другая…
   - Да-да. Но одно небольшое уточнение - у нас. У нас с вами одна сейчас конкретная задача - вытащить ваших парней, добиться оправдательного приговора.
   - Получится?
   - Думаю, что да. Если, конечно, не будем отвлекаться на всякие домыслы, мучить себя догадками. Я вчера закончил знакомиться с предъявленным обвинением - зацепки есть…
   - Журналист не является носителем гостайны, - заученно начал я.
   - И это тоже, - улыбнулся Юрий Карлович, - но главное в том, что, публикуя эту статью, редакция выполняла важнейшую общественно значимую задачу - боролась с распространением наркотиков. А в данном конкретном случае социальное зло выступило в лице негодяя-наркодилера и стоящих за ним сотрудников правоохранительных органов, о которых вы и рассказали широкой общественности. Не так ли?
   - Пожалуй, да. Сформулировано четко.
   - Тогда лады. Нам, наверное, пора?
   Мы встали и направились к оставленной в двух кварталах машине. Влюбленная парочка, наобнимавшись, рассталась: парень пошел за нами, девушка - в обратную сторону.
   2 июня.
   Забежал к родителям.
   - Соскучился по "Совраске"*, - вздохнул отец, - ты не принес?
   - Нет нигде! - прокричал я ему на ухо.
   - Нигде-нигде? Ни в одном киоске?
   - Ни в одном.
   - Жаль! - опечалился отец.
   - Суд когда? Завтра? - спросила мама, подслеповато заглядывая мне в глаза. Мне показалось, что она ищет мой взгляд и никак не может его найти.
   - У тебя все в порядке с глазами? - спросил я ее.
   - Нормально, - сказала она, чуть замешкавшись. - Не обо мне речь.
   Я за тебя молю Бога. Ты не знаешь, как там страшно!
   - А ты знаешь?
   - Знаю. Я там была. В сорок восьмом. И ты был, почти полгода…
   - Я там родился?
   Мама заплакала. Тихо, одними слезами:
   - Зачем я тебе сказала? Я обнял ее:
   - Не мучь себя. Миллионы там были. И про себя я знаю. Вот только спросить тебя все боялся.
   - Откуда?
   - Нашлись люди добрые, посвятили.
   - Ты тяжелей всех мне достался. Умирал несколько раз, уже не дышал. Мне говорили: "Оставь его, он не жилец". Я не отдавала, не спускала с рук день и ночь. Ленинградская женщина-врач так потом и сказала: "Я ничем уже не могла помочь, если бы не ты, его бы не было". Лучше не вспоминать. И я не хочу…
   - Успокойся, мне ничего не грозит. Я прохожу лишь свидетелем. А вот ребят вытаскивать надо.
   - Вытаскивай, сын, вытаскивай, у них ведь тоже матери есть.
   - Адвокат говорит, что дело выигрышное. Вот только бы судья человеком оказался.
   - Я буду молиться.
   - А ты умеешь?
   - Научилась с вами, - она улыбнулась, снова став прежней.
   - Вы о чем? - проснулся отец. - Уже уходишь? "Совраску" в следующий раз не забудь. Слышишь?
   - Надоел всем со своей "Совраской", - вздохнула мама. - Ну иди, сын, с Богом.
   * * *
   Ночью мне снилась зона. Та самая, которую я посетил шесть лет назад, отыскивая в тайне от всех место своего рождения. Она тогда уже не была действующей, здесь находились какие-то склады, поэтому и сторожевые вышки, и колючка присутствовали. Сохранилось и низкое грязно-серое северное небо, по которому ветер точно так же гнал рваные обрывки туч.
   - Больничка стояла вот здесь, - сопровождавший меня майор внутренней службы показал на заросший бурьяном пустырь. - Но она сгорела еще в восьмидесятых.
   Теперь, во сне, майор превратился почему-то в женщину-врача, осужденную по "ленинградскому делу". "В блокаду, - утешала она молодую черноволосую женщину с младенцем на руках, - дети умирали последними. Мы, взрослые, еще живы, значит, есть надежда… " "Надежда питается людьми", - прохрипел подполковник Немцов, бережно заворачивая в носовой платок свой, оказавшийся стеклянным, косой глаз.
   - Нет! - простонал я, проснувшись в липком поту.
   * Газета "Советская Россия".
   3 июня.
   Интересно девки пляшут: всё с точностью до наоборот. Потерпевший, а им оказался "суперагент", сидел в железной клетке. Подсудимые - Рома Осетров, Бухавец и капитан-мент - свободно расположились на скамье напротив судьи. Бухавец пытался даже изобразить вальяжность, сложив на груди руки и откинув небрежно голову.
   Судья меня уже допросил, задали мне вопросы гособвинитель - пухлая блондинка с двумя большими звездами на погонах синего прокурорского мундира, адвокаты.
   - Потерпевший, - обратился судья к наркодилеру, - у вас есть вопросы к свидетелю?
   "Суперагент" встал, бросил на меня быстрый, полный ненависти взгляд жгуче-черных глаз. Но, справившись со злобой, спросил вполне пристойно:
   - Скажите, господин редактор, вы думали, когда публиковали статью, о моей жене, о моих детях?
   "О ком это он? - мелькнуло у меня в голове. - Ну и наглец! Ведь известно, что семья у него несколько лет, как в Израиле, в собственном доме на берегу моря".
   Меня взяло зло:
   - Нет, не думал. А вы думали о наших женах, наших матерях, когда отравляли наших детей наркотиками?!
   Меня понесло, я уже не думал, где нахожусь и что за всем этим может последовать.
   - Ответ понятен, можете не продолжать, - сердито прервал меня судья и, снизив голос, ворчливо добавил: - Вам, журналистам, только дай волю, любого заговорите.
   "Они же заодно!" - обожгла догадка; все внутри сразу опустилось, ноги стали ватными. А судья между тем продолжил: