Страница:
- В связи с этим у меня к вам, свидетель, еще вопрос. Если бы все повторилось сначала, вы бы сейчас опубликовали эту статью?
- Опубликовал бы. Безусловно.
- Это ваша позиция?
- Да.
Я заметил одобрительную улыбку Юрия Карловича. А вот Осетров с Бу-хавцом удивленно переглянулись: ведь вскоре после обыска не кто иной, как я, в сердцах бросил: "Знал бы, во что выльется, не стал бы печатать". Я перевел взгляд на прокуроршу, она плотоядно улыбалась: попался, мол, голубчик!
- Все, вопросов больше нет, вы свободны, свидетель, - объявил судья.
Я вышел. В полутемном коридоре жались к стенам, ожидая вызова, другие свидетели, в сторонке, у окна, я заметил Немцова, нервно беседующего с двумя парнями в штатском. Увидев меня, он отвернулся, парни, напротив, с недобрым прищуром уставились на меня.
Подмигнув им, я вышел на улицу. Вдоль здания областного суда вытянулась цепочка пикетчиков. В руках у них транспаранты: "Свободу Осетро-ву и Бухавцу!", "Судья, не бойся ФСБ!", "Руки прочь от независимой прессы!" Пробежал взглядом по лицам пикетчиков: большей частью наши, вся редакция вышла в полном составе, хотя я никого не неволил, никому не приказывал, просто сказал, что возражать не буду, если кто захочет поддержать в пикете своих товарищей. Захотели не только наши, редакционные, пришли авторы, друзья газеты и просто читатели. Вот и кудлатый полуседой поэт с внешностью Максимилиана Волошина собрал возле себя почитательниц своего таланта. "Только бы не начал орать стихи, - со страхом подумал я. - С него будет".
Ко мне подошли длинноволосые юнцы с черными знаменами:
- Разрешите присоединиться, господин редактор?
- А кто вы, братцы, будете?
- Анархо-экологи. Разве не видно?
- Вставайте. Но только не хулиганьте. Без ваших там лозунгов, заявлений.
- Есть! - сказал радостно их старший и повел свою пеструю команду на левый фланг.
Меня тронула за рукав пожилая, пропахшая нафталином дама. Направив на меня полусумасшедший взгляд, проскрипела:
- Вы ведь только своих так защищаете. А коснись кого из простых людей, днем с огнем вас не сыщешь…
Ответить я не успел, задумавшись над такой непростой и обидной постановкой вопроса. Передо мной стояла милиция - старший лейтенант и два сержанта.
- Вы здесь старший? - спросил лейтенант.
- Вроде бы я.
- Тогда пройдемте с нами в районное управление милиции.
- Зачем? Не отпустим! - мигом окружила нас плотным кольцом вся женская часть редакции.
- На предмет составления протокола за незаконную организацию пикета, - спокойно объяснил лейтенант.
- Что за бред? Мы будем кричать! - загалдели наши доблестные журналистки.
Прятаться за женские спины мне показалось не совсем достойным, и я поспешил успокоить их, что ничего страшного не произойдет, если я пройдусь до милиции.
Райуправление находилось в сотне шагов от здания областного суда. По дороге мы с лейтенантом мирно спорили по поводу законности пикетирования.
- Мне лично по барабану, - сдался наконец он, - но позвонили из прокуратуры и сказали, что вы нарушаете постановление гордумы о митингах, шествиях и проведении пикетирования.
Зайдя в райуправление почему-то с черного хода, мы спустились в тускло освещенный полуподвал. Из полураскрытой двери камеры доносилось какое-то бормотание, виднелся край железной кровати, застланной серым одеялом. В груди у меня екнуло.
- Что это? - спросил я лейтенанта.
- Вытрезвитель.
- Я трезв как стеклышко.
- Все так говорят, - засмеялся он. - Да не бойтесь вы, нам с вами в отдел административных нарушений, он рядом, по соседству.
- А это почему здесь? - показал я на ящики с водкой, пивом, какими-то винами.
- Контрафакт, - пояснил лейтенант, - конфисковали у ларечников.
"Садизм какой-то!" - подумал я с содроганием, представив, как выходит утром пациент - голова трещит, трубы пересохли, а лекарство - вот оно, рядом, но, как говорится, близок локоток, да не укусишь.
Меня завели в какой-то кабинет. Из-за стола встал капитан, представился. Будем, сказал, составлять протокол об административном нарушении.
- Основание? - спросил я.
- Вот постановление гордумы, подписанное мэром города. Читайте, - сунул он мне папку с документами.
Я прочел. Да, они правы. Прежде чем проводить пикетирование, надо за десять суток дать уведомление в городскую управу.
…Подписав протокол, я вышел на улицу уже через дежурную часть. Навстречу мне спешил адвокат Юрий Карлович.
- Моя помощь нужна? - спросил он.
- Спасибо, уже нет. Они правы - нужно было уведомить.
- Все в вашем городе не как у людей, - проворчал адвокат. - У нас, в Питере, не надо для пикетов никакого уведомления. Ну ладно, не это сейчас самое главное…
- А что? Что же вы молчите, Юрий Карлович?
- Оправдали, - сказал он совсем как-то буднично, без всяких эмоций в голосе и на лице.
- Обоих?
- Конечно, куда они денутся.
- Что же вы молчали, Юрий Карлович! - отстранив его, я понесся, полетел, как молодой, в сторону суда.
…Пикетчики, свернув транспаранты, расходились. На крыльце суда в окружении телекамер улыбались Рома Осетров и Рома Бухавец.
- Судья велел подсудимым встать, - услышал я, протиснувшись поближе, рокочущий голос Бухавца. - Не успели мы с Ромкой подняться, как вскочил в своей клетке этот хер, суперагент…
- Ну и чё? - не понял щекастый парнишка из местного телеканала.
- Чирей на плечо. Не врубился еще? Он же потерпевшим на процессе числился.
Все расхохотались. Меня сзади кто-то тронул за плечо. Я обернулся - капитан Осокин. "Мне два года условно присудили, - сказал он. - Но все равно спасибо, Сергей Михайлович". "Могло быть хуже, капитан", - пожал я ему руку. "Уже не капитан", - улыбнулся он.
Бухавец между тем продолжал витийствовать, почувствовав себя телезвездой.
- Чего тебе сейчас более всего хотелось бы? - не унимался щекастик.
- Напиться, - важно сказал Бухавец. - Надеюсь, шеф поляну нам с Ромкой уже накрыл.
"Я вам накрою. Я вам так накрою!" - проворчал я, выбираясь с блаженной улыбкой на лице из толпы.
4 июня.
Я взял с собой в аэропорт свежую прессу. В машине просмотрел ее. Почти все федеральные газеты сообщили, что на Урале вынесен оправдательный приговор журналистам областной независимой газеты, обвиненным в разглашении государственной тайны. Московские телеканалы дали эту информацию еще вчера вечером в новостных программах. Местные телевизионщики (зря старался щекастик) промолчали.
Передал газеты Юрию Карловичу:
- Вот видите, Москва сообщает, наши молчат.
- Да, вам здесь не позавидуешь, - сказал он, протирая очки. "Алик, собака! - ругнулся я про себя. - Твоя, блин, работа!"
В аэропорту времени продолжить разговор уже не было - шла регистрация на московский рейс.
- Интересно поработали, - пожал на прощание руку Юрий Карлович. - Но расслабляться не будем - кожей чувствую, что они подадут апелляцию в Верховный суд.
- А как же? Конечно, подадим, - раздался за спиной знакомый голос. Я обернулся - подполковник Немцов собственной персоной, в новеньком светло-коричневом костюме, в руке - потрепанный пухлый портфель.
- О, какая встреча! - изобразил я радостное изумление. - С вас еще не сняли погоны, Петр Николаевич?
- Сергей Михайлович, успокойтесь, - остановил меня Шнитке. - Ненависть победителей сглаживает вину побежденных.
- Рано радуетесь. Мы еще поборемся, господа! - задергался глаз у Немцова.
- Нисколько не сомневаюсь. Счастливого полета, - сказал я ему, а про себя подумал, что самое страшное в фанатиках - это их искренность.
5 июня.
Глаза отца по-детски засветились от радости.
- А, "Совраску" принес! Молодец! - похвалил он меня. - Вот сейчас кроссворд доотгадываю и чтением займусь.
- Ну, теперь на весь день засядет, - сказала мама.
- И то занятие, - заступился я за отца. - Пусть.
- Не говори. Глаза только портить. Я вот сама слепну не по дням, а по часам. Еще в больнице, когда с ногой лежала, заметила. А теперь левым глазом почти ничего не вижу.
- Что же ты столько молчала, мама?
- У тебя и без меня неприятностей хватает. Теперь-то хоть они отстанут?
- Не знаю.
- Вот и я со своими болячками под ногами путаюсь. Вы, ребята, уж простите меня, что навязалась на ваши головы…
- Заканчивай, мам, чтоб больше не слышал!
Она как-то вмиг лицом повеселела. Заковыляла, громыхая клюкой, на кухню ставить чайник.
"Господи, - подумал я, - и ради чего мы, люди, друг друга так мучаем? Боремся, воюем, ненавидим… Ради чего? Жизнь все время отвлекает нас на эти пустяки, и мы даже не успеваем заметить, как она проходит".
- Шесть букв, вторая "у", - подал голос отец, - участь, доля, жизненный путь…
- Не знаю.
- А ты подумай.
- Может, судьба?
- Судьба? Гм, точно - судьба. Судьба, брат, злодейка! Вместо послесловия
Маме сделали операцию - вставили искусственный хрусталик. Теперь она читает нашу газету от корки до корки, пристрастилась также к женским детективам. Отцу мы изредка покупаем "Совраску". Начитавшись, он ругает америкашек, олигархов и монетизацию, а мать ругает перекрасившихся коммунистов, ставших олигархами. Так и живут.
Осенью состоялось заседание Верховного суда. Приговор областного суда оставили в силе. Сразу же позвонил из Москвы адвокат Юрий Карлович. "Впервые за много лет, - сказал он, - я поверил в нашу судебную систему".
Маринка родила Роме Осетрову дочь. Теперь он в нашей газете уже не работает - пригласили в богатое московское издание. "Мне семью содержать", - сказал он на прощание, понурив голову. Иногда мы, очень редко, встречаемся.
Роман Бухавец тоже у нас не работает. Жаль, но вскоре после описанных событий он, почувствовав себя звездой первой величины, стал прогуливать, срывать задания. Пришлось мирно расстаться.
Губернатора назначили федеральным министром. Вместе с собой он взял
в Москву Алика Черкашина. Тот "пиарит" теперь активно шефа в центральных СМИ.
Леня Ковалев умер. Умер, как и жил. Когда в реанимационной палате кому-то из соседей стало плохо, Леня, не дозвавшись медсестры, каким-то чудом слез с кровати и пополз за помощью. Так на полу и умер.
Как-то в московском поезде я встретил полковника Осиповича, курившего в тамбуре. В курчавой голове его прибавилось седины, но взгляд африканских глаз был по-прежнему спокоен и печален.
- Уезжаете? - спросил я его. - Совсем? Он кивнул.
- Переводят?
- Нет, в отставку.
- Что так?
Он не ответил. Молча, пожав мне руку, пошел в свой вагон. Я взглянул в окно. Мокрый тяжелый снег падал сплошной стеной - совсем как в ту зиму. Теперь на подступе новая зима. Я по-прежнему редактирую газету и еще сильнее боюсь неурочных телефонных звонков.
ЮРИЙ ПЕРМИНОВ С БОГОМ, СЫНОК…
РОМАН СОЛНЦЕВ ДВА РАССКАЗА
- Опубликовал бы. Безусловно.
- Это ваша позиция?
- Да.
Я заметил одобрительную улыбку Юрия Карловича. А вот Осетров с Бу-хавцом удивленно переглянулись: ведь вскоре после обыска не кто иной, как я, в сердцах бросил: "Знал бы, во что выльется, не стал бы печатать". Я перевел взгляд на прокуроршу, она плотоядно улыбалась: попался, мол, голубчик!
- Все, вопросов больше нет, вы свободны, свидетель, - объявил судья.
Я вышел. В полутемном коридоре жались к стенам, ожидая вызова, другие свидетели, в сторонке, у окна, я заметил Немцова, нервно беседующего с двумя парнями в штатском. Увидев меня, он отвернулся, парни, напротив, с недобрым прищуром уставились на меня.
Подмигнув им, я вышел на улицу. Вдоль здания областного суда вытянулась цепочка пикетчиков. В руках у них транспаранты: "Свободу Осетро-ву и Бухавцу!", "Судья, не бойся ФСБ!", "Руки прочь от независимой прессы!" Пробежал взглядом по лицам пикетчиков: большей частью наши, вся редакция вышла в полном составе, хотя я никого не неволил, никому не приказывал, просто сказал, что возражать не буду, если кто захочет поддержать в пикете своих товарищей. Захотели не только наши, редакционные, пришли авторы, друзья газеты и просто читатели. Вот и кудлатый полуседой поэт с внешностью Максимилиана Волошина собрал возле себя почитательниц своего таланта. "Только бы не начал орать стихи, - со страхом подумал я. - С него будет".
Ко мне подошли длинноволосые юнцы с черными знаменами:
- Разрешите присоединиться, господин редактор?
- А кто вы, братцы, будете?
- Анархо-экологи. Разве не видно?
- Вставайте. Но только не хулиганьте. Без ваших там лозунгов, заявлений.
- Есть! - сказал радостно их старший и повел свою пеструю команду на левый фланг.
Меня тронула за рукав пожилая, пропахшая нафталином дама. Направив на меня полусумасшедший взгляд, проскрипела:
- Вы ведь только своих так защищаете. А коснись кого из простых людей, днем с огнем вас не сыщешь…
Ответить я не успел, задумавшись над такой непростой и обидной постановкой вопроса. Передо мной стояла милиция - старший лейтенант и два сержанта.
- Вы здесь старший? - спросил лейтенант.
- Вроде бы я.
- Тогда пройдемте с нами в районное управление милиции.
- Зачем? Не отпустим! - мигом окружила нас плотным кольцом вся женская часть редакции.
- На предмет составления протокола за незаконную организацию пикета, - спокойно объяснил лейтенант.
- Что за бред? Мы будем кричать! - загалдели наши доблестные журналистки.
Прятаться за женские спины мне показалось не совсем достойным, и я поспешил успокоить их, что ничего страшного не произойдет, если я пройдусь до милиции.
Райуправление находилось в сотне шагов от здания областного суда. По дороге мы с лейтенантом мирно спорили по поводу законности пикетирования.
- Мне лично по барабану, - сдался наконец он, - но позвонили из прокуратуры и сказали, что вы нарушаете постановление гордумы о митингах, шествиях и проведении пикетирования.
Зайдя в райуправление почему-то с черного хода, мы спустились в тускло освещенный полуподвал. Из полураскрытой двери камеры доносилось какое-то бормотание, виднелся край железной кровати, застланной серым одеялом. В груди у меня екнуло.
- Что это? - спросил я лейтенанта.
- Вытрезвитель.
- Я трезв как стеклышко.
- Все так говорят, - засмеялся он. - Да не бойтесь вы, нам с вами в отдел административных нарушений, он рядом, по соседству.
- А это почему здесь? - показал я на ящики с водкой, пивом, какими-то винами.
- Контрафакт, - пояснил лейтенант, - конфисковали у ларечников.
"Садизм какой-то!" - подумал я с содроганием, представив, как выходит утром пациент - голова трещит, трубы пересохли, а лекарство - вот оно, рядом, но, как говорится, близок локоток, да не укусишь.
Меня завели в какой-то кабинет. Из-за стола встал капитан, представился. Будем, сказал, составлять протокол об административном нарушении.
- Основание? - спросил я.
- Вот постановление гордумы, подписанное мэром города. Читайте, - сунул он мне папку с документами.
Я прочел. Да, они правы. Прежде чем проводить пикетирование, надо за десять суток дать уведомление в городскую управу.
…Подписав протокол, я вышел на улицу уже через дежурную часть. Навстречу мне спешил адвокат Юрий Карлович.
- Моя помощь нужна? - спросил он.
- Спасибо, уже нет. Они правы - нужно было уведомить.
- Все в вашем городе не как у людей, - проворчал адвокат. - У нас, в Питере, не надо для пикетов никакого уведомления. Ну ладно, не это сейчас самое главное…
- А что? Что же вы молчите, Юрий Карлович?
- Оправдали, - сказал он совсем как-то буднично, без всяких эмоций в голосе и на лице.
- Обоих?
- Конечно, куда они денутся.
- Что же вы молчали, Юрий Карлович! - отстранив его, я понесся, полетел, как молодой, в сторону суда.
…Пикетчики, свернув транспаранты, расходились. На крыльце суда в окружении телекамер улыбались Рома Осетров и Рома Бухавец.
- Судья велел подсудимым встать, - услышал я, протиснувшись поближе, рокочущий голос Бухавца. - Не успели мы с Ромкой подняться, как вскочил в своей клетке этот хер, суперагент…
- Ну и чё? - не понял щекастый парнишка из местного телеканала.
- Чирей на плечо. Не врубился еще? Он же потерпевшим на процессе числился.
Все расхохотались. Меня сзади кто-то тронул за плечо. Я обернулся - капитан Осокин. "Мне два года условно присудили, - сказал он. - Но все равно спасибо, Сергей Михайлович". "Могло быть хуже, капитан", - пожал я ему руку. "Уже не капитан", - улыбнулся он.
Бухавец между тем продолжал витийствовать, почувствовав себя телезвездой.
- Чего тебе сейчас более всего хотелось бы? - не унимался щекастик.
- Напиться, - важно сказал Бухавец. - Надеюсь, шеф поляну нам с Ромкой уже накрыл.
"Я вам накрою. Я вам так накрою!" - проворчал я, выбираясь с блаженной улыбкой на лице из толпы.
4 июня.
Я взял с собой в аэропорт свежую прессу. В машине просмотрел ее. Почти все федеральные газеты сообщили, что на Урале вынесен оправдательный приговор журналистам областной независимой газеты, обвиненным в разглашении государственной тайны. Московские телеканалы дали эту информацию еще вчера вечером в новостных программах. Местные телевизионщики (зря старался щекастик) промолчали.
Передал газеты Юрию Карловичу:
- Вот видите, Москва сообщает, наши молчат.
- Да, вам здесь не позавидуешь, - сказал он, протирая очки. "Алик, собака! - ругнулся я про себя. - Твоя, блин, работа!"
В аэропорту времени продолжить разговор уже не было - шла регистрация на московский рейс.
- Интересно поработали, - пожал на прощание руку Юрий Карлович. - Но расслабляться не будем - кожей чувствую, что они подадут апелляцию в Верховный суд.
- А как же? Конечно, подадим, - раздался за спиной знакомый голос. Я обернулся - подполковник Немцов собственной персоной, в новеньком светло-коричневом костюме, в руке - потрепанный пухлый портфель.
- О, какая встреча! - изобразил я радостное изумление. - С вас еще не сняли погоны, Петр Николаевич?
- Сергей Михайлович, успокойтесь, - остановил меня Шнитке. - Ненависть победителей сглаживает вину побежденных.
- Рано радуетесь. Мы еще поборемся, господа! - задергался глаз у Немцова.
- Нисколько не сомневаюсь. Счастливого полета, - сказал я ему, а про себя подумал, что самое страшное в фанатиках - это их искренность.
5 июня.
Глаза отца по-детски засветились от радости.
- А, "Совраску" принес! Молодец! - похвалил он меня. - Вот сейчас кроссворд доотгадываю и чтением займусь.
- Ну, теперь на весь день засядет, - сказала мама.
- И то занятие, - заступился я за отца. - Пусть.
- Не говори. Глаза только портить. Я вот сама слепну не по дням, а по часам. Еще в больнице, когда с ногой лежала, заметила. А теперь левым глазом почти ничего не вижу.
- Что же ты столько молчала, мама?
- У тебя и без меня неприятностей хватает. Теперь-то хоть они отстанут?
- Не знаю.
- Вот и я со своими болячками под ногами путаюсь. Вы, ребята, уж простите меня, что навязалась на ваши головы…
- Заканчивай, мам, чтоб больше не слышал!
Она как-то вмиг лицом повеселела. Заковыляла, громыхая клюкой, на кухню ставить чайник.
"Господи, - подумал я, - и ради чего мы, люди, друг друга так мучаем? Боремся, воюем, ненавидим… Ради чего? Жизнь все время отвлекает нас на эти пустяки, и мы даже не успеваем заметить, как она проходит".
- Шесть букв, вторая "у", - подал голос отец, - участь, доля, жизненный путь…
- Не знаю.
- А ты подумай.
- Может, судьба?
- Судьба? Гм, точно - судьба. Судьба, брат, злодейка! Вместо послесловия
Маме сделали операцию - вставили искусственный хрусталик. Теперь она читает нашу газету от корки до корки, пристрастилась также к женским детективам. Отцу мы изредка покупаем "Совраску". Начитавшись, он ругает америкашек, олигархов и монетизацию, а мать ругает перекрасившихся коммунистов, ставших олигархами. Так и живут.
Осенью состоялось заседание Верховного суда. Приговор областного суда оставили в силе. Сразу же позвонил из Москвы адвокат Юрий Карлович. "Впервые за много лет, - сказал он, - я поверил в нашу судебную систему".
Маринка родила Роме Осетрову дочь. Теперь он в нашей газете уже не работает - пригласили в богатое московское издание. "Мне семью содержать", - сказал он на прощание, понурив голову. Иногда мы, очень редко, встречаемся.
Роман Бухавец тоже у нас не работает. Жаль, но вскоре после описанных событий он, почувствовав себя звездой первой величины, стал прогуливать, срывать задания. Пришлось мирно расстаться.
Губернатора назначили федеральным министром. Вместе с собой он взял
в Москву Алика Черкашина. Тот "пиарит" теперь активно шефа в центральных СМИ.
Леня Ковалев умер. Умер, как и жил. Когда в реанимационной палате кому-то из соседей стало плохо, Леня, не дозвавшись медсестры, каким-то чудом слез с кровати и пополз за помощью. Так на полу и умер.
Как-то в московском поезде я встретил полковника Осиповича, курившего в тамбуре. В курчавой голове его прибавилось седины, но взгляд африканских глаз был по-прежнему спокоен и печален.
- Уезжаете? - спросил я его. - Совсем? Он кивнул.
- Переводят?
- Нет, в отставку.
- Что так?
Он не ответил. Молча, пожав мне руку, пошел в свой вагон. Я взглянул в окно. Мокрый тяжелый снег падал сплошной стеной - совсем как в ту зиму. Теперь на подступе новая зима. Я по-прежнему редактирую газету и еще сильнее боюсь неурочных телефонных звонков.
ЮРИЙ ПЕРМИНОВ С БОГОМ, СЫНОК…
* * *
По грязному снегу,
не важно - куда и откуда -
с фильтровой цидулькой в унылых бесцветных губах,
в китайской одёжке идёт потребитель "фаст-фуда",
заложник рекламы,
которой мой город пропах,
как бомж суррогатной,
съедающей печень настойкой.
Идёт - горожанин -
такой же, как многие.
Он идёт и не видит
таких же идущих -
настолько в себя
(по макушку - самим же собой) погружён.
Не видит - меня.
Но печалит не это,
а то, что,
не видя друг друга,
проходим,
как многие,
сквозь друг друга,
а день - растворяется в воздухе,
точно остывшего пепла
едва различимая горсть.
ПЕРМИНОВ Юрий Петрович родился в 1961 году в Омске. Член Союза писателей России. Редактор газеты "Омское время". Автор четырёх поэтических сборников. Печатался в журналах "Наш современник", "Москва", "Новая книга России", "Сибирские огни", "Алтай", "Ара" (Казахстан) и других изданиях…
* * *
Что делать, когда ни копейки,
а ужин - отрава?
Не стал бы я думать об этом нисколечко,
но соседи воюют - семейная пара! -
за право последнего слова,
насколько я понял…
Давно
они не шумели -
бюджетники тихие…
Ужин
съедобен, конечно,
хотя он - всего лишь
лапша китайская
на кипятке россиянском.
К тому же,
насколько я понял,
у них за душой - ни гроша.
Так, стало быть,
эй, голодранцы-товарищи, ухнем?
…Затихли соседи -
вечерняя телепора.
Дежурит наш разум -
вконец возмущённый - на кухне,
где суп выкипает, как водится, из топора.
* * *
Дни выходные
я давным-давно не трачу на безделье и на пьянки.
В один из них - зашёл в осинник, но увидел там
лишь скорбные поганки.
Дышать мешала сумрачная взвесь мошки, но я - печален был, покуда не озарило: всё-таки не здесь в рассветный час повесился Иуда.
Я был вовсю природой увлечён!
А то, что жизнь - скупится на подарки… Так тут поганки вовсе ни при чём. Причём почти съедобные поганки.
* * *
Немного отъехал,
и смута - владычица сердца. Да я же вернусь - не пройдёт и недели! - домой.
Кавказец небритый горюет без единоверца, косится в тревоге на сидор потрёпанный мой.
А помнишь, товарищ.
А может быть, нам подкрепиться? - Мне мама в дорогу таких пирожков напекла, что пальцы оближешь!..
Приносит бельё проводница -
печальная тётя.
Свистит заоконная мгла…
А будешь, товарищ, огурчик сибирский? - Ножа не найдётся, попутчик - таинственный, словно бабай? Моя ли твоя понимать разучилась, южанин? Твоя ли моя ничегошеньки не понимай!
А помнишь, товарищ.
Мы люди, товарищ, не волки! Никто никому в этом поезде вовсе не "ху"…
Здесь нижние полки не хуже, чем верхние полки, - напрасно об этом не ведают
там, наверху.
1991-2006
Антисоветскую литературу
в букинистический нервно сдаёт
некто потрёпанный.
После "микстуру"
купит,
соседа возьмёт в оборот, дескать, займи - не хватило чекушки на опохмел одинокой души, дескать, "отец мой сидел за частушки, жизнь прогорбатился твой - за гроши, значит, должны мы друг другу."
И фиги
спрячет в карманы последних порток.
.Проданы антисоветские книги, каждая - водки палёной глоток.
ШИРОКА СТРАНА МОЯ РОДНАЯ…
Ст. Куняеву
Радио бубнит про холокост…
Сивка-Бурка, вещая Каурка, отвезёт сегодня
на погост - в домовине - "русского придурка".
В "ящике" - черно от воронья, радостно, гламурно и пушисто.
Поминает скорбная родня
в деревеньке "русского фашиста"…
И разносит яростным норд-остом - с южных гор до северных морей - пепел от погоста до погоста необъятной Родины моей.
* * *
Судьбы не стоят все мои докуки, хотя без них - она была б иной.
Отставлю их! - Болят у мамы руки, родные руки, пахнущие мной - ещё младенцем.
Эта боль - от сердца! - От всех моих падений и докук.
Болят у мамы руки, но младенца того - она не выпустит их рук.
ОТЕЧЕСТВО
Получил я письмо от конторы какой-то - напиться захотелось: чуть было всю душу не выела горечь. Вроде что тут такого? - Чиновные - скучные - лица обратились ко мне: "Уважаемый Юрий Петрович!.."
Неужели. старею?
"Петрович!" - зовёт в домино поиграть во дворе чистокровный бухгалтер Абрамыч.
Что ж теперь - о здоровье заботиться, мол, не одно, так другое, печально глотая снотворное на ночь?
Но - подумал: неужто бесчувственным, словно броня, стал я, дурень, от жизни-жестянки (местами - убойной)? Нет! - По отчеству пусть называют почаще меня: в нём живёт мой отец! Мы по-прежнему вместе, родной мой!
Да, слегка полинял я, дыхалка - не та, и давно
не влюблялся (что - хуже), седею. Подумаешь, "драма"!
…И кричу из окна я: "Абрамыч, бросай домино, заходи помянуть - по-соседски - Петра и. Абрама".
* * *
Даже не думал ещё: "А много ли надо для счастья, чтобы исчезла бесследно срывов моих череда?.. "
"С Богом, сынок, иди, с Богом, сынок, возвращайся!" -
каждое утро мама мне говорит, когда
я ухожу на работу - буднично и торопливо,
или туда, где просто ждут не дождутся меня.
Сердцем вбираю капли утреннего прилива
света небесного, веры в небыстротечность
дня.
Знаю - пройдёт он быстро,
что до минуты роздан
будет хорошим людям,
да только не хватит на
всех,
что не радует.
Если я возвращаюсь поздно, свет пропекает до сердца - из маминого окна.
Ну а какого такого ещё-то мне надобно счастья…
Ночные светила не дышат
под гнётом небесного льда.
"С Богом, сынок, иди, с Богом, сынок, возвращайся." С Богом.
Конечно, родная.
А без тебя мне - куда?..
По грязному снегу,
не важно - куда и откуда -
с фильтровой цидулькой в унылых бесцветных губах,
в китайской одёжке идёт потребитель "фаст-фуда",
заложник рекламы,
которой мой город пропах,
как бомж суррогатной,
съедающей печень настойкой.
Идёт - горожанин -
такой же, как многие.
Он идёт и не видит
таких же идущих -
настолько в себя
(по макушку - самим же собой) погружён.
Не видит - меня.
Но печалит не это,
а то, что,
не видя друг друга,
проходим,
как многие,
сквозь друг друга,
а день - растворяется в воздухе,
точно остывшего пепла
едва различимая горсть.
ПЕРМИНОВ Юрий Петрович родился в 1961 году в Омске. Член Союза писателей России. Редактор газеты "Омское время". Автор четырёх поэтических сборников. Печатался в журналах "Наш современник", "Москва", "Новая книга России", "Сибирские огни", "Алтай", "Ара" (Казахстан) и других изданиях…
* * *
Что делать, когда ни копейки,
а ужин - отрава?
Не стал бы я думать об этом нисколечко,
но соседи воюют - семейная пара! -
за право последнего слова,
насколько я понял…
Давно
они не шумели -
бюджетники тихие…
Ужин
съедобен, конечно,
хотя он - всего лишь
лапша китайская
на кипятке россиянском.
К тому же,
насколько я понял,
у них за душой - ни гроша.
Так, стало быть,
эй, голодранцы-товарищи, ухнем?
…Затихли соседи -
вечерняя телепора.
Дежурит наш разум -
вконец возмущённый - на кухне,
где суп выкипает, как водится, из топора.
* * *
Дни выходные
я давным-давно не трачу на безделье и на пьянки.
В один из них - зашёл в осинник, но увидел там
лишь скорбные поганки.
Дышать мешала сумрачная взвесь мошки, но я - печален был, покуда не озарило: всё-таки не здесь в рассветный час повесился Иуда.
Я был вовсю природой увлечён!
А то, что жизнь - скупится на подарки… Так тут поганки вовсе ни при чём. Причём почти съедобные поганки.
* * *
Немного отъехал,
и смута - владычица сердца. Да я же вернусь - не пройдёт и недели! - домой.
Кавказец небритый горюет без единоверца, косится в тревоге на сидор потрёпанный мой.
А помнишь, товарищ.
А может быть, нам подкрепиться? - Мне мама в дорогу таких пирожков напекла, что пальцы оближешь!..
Приносит бельё проводница -
печальная тётя.
Свистит заоконная мгла…
А будешь, товарищ, огурчик сибирский? - Ножа не найдётся, попутчик - таинственный, словно бабай? Моя ли твоя понимать разучилась, южанин? Твоя ли моя ничегошеньки не понимай!
А помнишь, товарищ.
Мы люди, товарищ, не волки! Никто никому в этом поезде вовсе не "ху"…
Здесь нижние полки не хуже, чем верхние полки, - напрасно об этом не ведают
там, наверху.
1991-2006
Антисоветскую литературу
в букинистический нервно сдаёт
некто потрёпанный.
После "микстуру"
купит,
соседа возьмёт в оборот, дескать, займи - не хватило чекушки на опохмел одинокой души, дескать, "отец мой сидел за частушки, жизнь прогорбатился твой - за гроши, значит, должны мы друг другу."
И фиги
спрячет в карманы последних порток.
.Проданы антисоветские книги, каждая - водки палёной глоток.
ШИРОКА СТРАНА МОЯ РОДНАЯ…
Ст. Куняеву
Радио бубнит про холокост…
Сивка-Бурка, вещая Каурка, отвезёт сегодня
на погост - в домовине - "русского придурка".
В "ящике" - черно от воронья, радостно, гламурно и пушисто.
Поминает скорбная родня
в деревеньке "русского фашиста"…
И разносит яростным норд-остом - с южных гор до северных морей - пепел от погоста до погоста необъятной Родины моей.
* * *
Судьбы не стоят все мои докуки, хотя без них - она была б иной.
Отставлю их! - Болят у мамы руки, родные руки, пахнущие мной - ещё младенцем.
Эта боль - от сердца! - От всех моих падений и докук.
Болят у мамы руки, но младенца того - она не выпустит их рук.
ОТЕЧЕСТВО
Получил я письмо от конторы какой-то - напиться захотелось: чуть было всю душу не выела горечь. Вроде что тут такого? - Чиновные - скучные - лица обратились ко мне: "Уважаемый Юрий Петрович!.."
Неужели. старею?
"Петрович!" - зовёт в домино поиграть во дворе чистокровный бухгалтер Абрамыч.
Что ж теперь - о здоровье заботиться, мол, не одно, так другое, печально глотая снотворное на ночь?
Но - подумал: неужто бесчувственным, словно броня, стал я, дурень, от жизни-жестянки (местами - убойной)? Нет! - По отчеству пусть называют почаще меня: в нём живёт мой отец! Мы по-прежнему вместе, родной мой!
Да, слегка полинял я, дыхалка - не та, и давно
не влюблялся (что - хуже), седею. Подумаешь, "драма"!
…И кричу из окна я: "Абрамыч, бросай домино, заходи помянуть - по-соседски - Петра и. Абрама".
* * *
Даже не думал ещё: "А много ли надо для счастья, чтобы исчезла бесследно срывов моих череда?.. "
"С Богом, сынок, иди, с Богом, сынок, возвращайся!" -
каждое утро мама мне говорит, когда
я ухожу на работу - буднично и торопливо,
или туда, где просто ждут не дождутся меня.
Сердцем вбираю капли утреннего прилива
света небесного, веры в небыстротечность
дня.
Знаю - пройдёт он быстро,
что до минуты роздан
будет хорошим людям,
да только не хватит на
всех,
что не радует.
Если я возвращаюсь поздно, свет пропекает до сердца - из маминого окна.
Ну а какого такого ещё-то мне надобно счастья…
Ночные светила не дышат
под гнётом небесного льда.
"С Богом, сынок, иди, с Богом, сынок, возвращайся." С Богом.
Конечно, родная.
А без тебя мне - куда?..
РОМАН СОЛНЦЕВ ДВА РАССКАЗА
МИХАИЛ, КОТОРЫЙ ЖДЁТ
1
В этом селе давно нет электричества. Здесь осталось всего семь живых изб. Остальные - их с десяток - заколочены, одна изба на холме зияет насквозь выбитыми окнами и вырванной дверью - в позапрошлую весну голодный медведь нахулиганил, заходил, искал еду.
Его потом геологи, проезжавшие на старом бэтээре, пристрелили…
Перед зимою трое старух из своих избенок перебрались в избу побольше к Алле Митрофановне, грузной и доброй старухе, страдающей ногами. Время от времени бабки расходятся по своим халупам, идут, спотыкаясь, пона-ведать, да кто туда сунется? Вокруг безлюдье.
Навестят хозяюшки свои осевшие хоромы, заберут из сеней три-четыре полена и понесут Алле - они же в долю вошли, зима грозной может оказаться, вот уж две зимы подряд кисельные, это не к добру, придется, верно, печь топить со светла до светла…
Но пока что тепло, выпал снег и растаял, даже цветистым паром изошел… на смородине почки новые набухли…
- Наверное, правду говорят по радио, - отчаянно объявляет одна из трех перехожих, Клавдия Петровна, - скоро конец света!
Краснолицая, с носом-бульбой, с плечами-шарнирами, некогда певунья
СОЛНЦЕВ Роман Харисович (1939-2007) родился в с. Кузкеево (Прикамье). В 1962 году окончил физмат Казанского университета и в 1973 году - Высшие литературные курсы в Москве. Работал физиком, радиометристом в геологических партиях, учителем в школе. Автор около двух десятков книг стихов и прозы. Пьесы ставились в театрах Москвы, Ленинграда, Львова, Красноярска
и плясунья, в леспромхозе работавшая учетчицей, ныне движется с палкой, давление замучило.
- Ты преувеличиваешь, радио во все времена занималось пропагандой, - туманно возражает другая бабуля, Ольга Афанасьевна. Строгого, постного вида, с тонкими губками, она когда-то, говорят, была первая красавица. Из-за нее будто бы какой-то начальник партбилета лишился, а потом, крепко запив, утопился в реке в самый ледоход - нырнул рыбкой под льдину.
Третья же бабка, маленькая, как девчонка, Нина Тихоновна, все время, слушая своих подруг, то ли смеется, то ли плачет, не поймешь, голосок тоненький…
- О чем вы спорите? Давайте поговорим о любви… - и снова хихикает.
"Гостиница" Аллы Митрофановны стоит в центре села, рядом со сгоревшим магазином (от него лишь кирпичный черный фундамент сохранился). Окна у Аллы Митрофановны чистые, наличники с узорами по краю вроде птичьих хвостов, крашены голубой краской, крыша железом крыта красным, ворота и калитка не падают, во дворе мотает головой корова Нюра, единственная на все село, мычит и жует комбикорм.
Сама Алла Митрофановна говорит весьма негромко, значительным баском. Скажет фразу, улыбнется и некоторое мгновение молчит, словно ждет, оценил ли собеседник всю глубину ее слов, или нет. Она когда-то была женой председателя лесхоза, председатель давно помер, еще до того, как распался СССР и все колхозы-лесхозы с молотка пустили…
Вечерами эти четверо старух поют.
Летят утки, летят у-утки И два гуся…
Кого люблю, кого люблю, Не дожду-уся…
Если миновать соседний огород с заколоченной вертикальными досками, как забором, избушкой, то можно увидеть совсем рядом с овражком добротный домик с топориком и ведром, подвешенными к стене, которая смотрит на улицу, над крышей стрекочет флюгер. Здесь обитает Софья Григорьевна, язвительная и умная старушка в очках, с сургучной родинкой на щеке. Мать Героя Соцтруда, который до сих пор что-то строит в далекой дружественной Индии.
У нее вечерами подолгу горит керосиновая лампа - старушка, усмехаясь, читает книги. У нее их - сотни на прогнувшихся стеллажах.
Это она и включает порою очень громко свой радиоприемник на батарейках, выставив его на подоконник, чтобы знало село, что происходит в стране и мире.
- …чтобы еще выше поднять благосостояние народов Российской Федерации… На этом совещание закончилось. А теперь слушайте музыку.
А по другую сторону овражка, прямо за провисшим деревянным мостиком, который на ветру шатается и скрипит под ногами, если вы решитесь здесь пойти, на серо-зеленой поляне, среди пней и рогатых выворотней, можно сказать, в выкорчеванном лесу, таится новая избенка старика с козлиной бородой по имени Петр Павлович.
Изба не совсем новая - старик с приезжавшим в июле сыном разобрал ее (она стояла у самой воды) и перевез на тракторе дорожкой через дальнее поле, докуда не достает овраг, на новое место.
- Поживу подальше от женщин, - сказал дребезжащим голосом Петр Павлович. Впрочем, Софья Григорьевна, посмеиваясь, уверяет, что раньше он откликался и на Павла Петровича…
А герой нашего рассказа - молодой парень Михаил Честнов, он же и есть тракторист, человек приезжий - устроился, не побоявшись ничего, в избе на берегу, среди ивняка, возле вертлявой речки Беглянки.
Жилье оказалось дешевым, поскольку вода в каждую весну подмывает глину и вот-вот унесет халупу. Но пока что изба цела, даже не накренилась, не поползла, однако до яра всего метра полтора…
4*
Конечно, Михаил мог бы занять в селе любую пустующую избу с заколоченными окнами - хозяева лет десять как не появлялись, да и живы ли… А если бы и появились, вряд ли бы осердились. Дерево без человека гниет. Да и Михаил наш - парень, кажется, хороший, не пьет, по-черному не ругается. У него крепко вылепленное лицо сибиряка, правда, иногда с растерянной улыбкой на губах, как у человека, который умнее своего лица…
Он эту избенку у реки купил у бывшей продавщицы Калерии Потаповой, ныне проживающей в Поселке геологов, та брякнула - назвала сумму, не подумав, из жадности, а брать деньги уж и стеснялась. Деньги, по правде говоря, маленькие, но она думала: ей и этих не предложит бывший горожанин.
А он дал. Дело еще в том, что сама-то изба крепкая, с лиственничным фундаментом и полом, с четырьмя широкими нестандартными окнами, и вид красивый - на плес, на дальний синий бор. В речке внизу рыба какая-никакая, а в бору - грибы да ягоды.
Если Настя приедет, они тут заживут, как в сказке.
2
Только вот не едет случайная его зазноба. Та самая зазноба, что довела его при первой же встрече, вот привязалось слово, до озноба. "Зазноба до озноба" - так и окрестил ее приятель Михаила, артист городского театра Артем, приятель по армии. Он хороший парень, уже сам женатый, он горячо одобрил выбор Михаила.
- Зазноба до озноба, блин!.. До гроба, блин!..
И познакомились-то случайно - в парке, возле колеса обозрения. Стояли Михаил, кучерявый Артем, жена Артема Зоя и их дочка Нюся, ели мороженое и вдруг слышат - наверху, над деревьями, девичий голос визжит и хохочет:
- Ой, не могу, ой, упаду… ой, держите!..
Как увидел ее уже на земле Михаил, так и сказал себе: красивая какая! Волосы соломенные во все стороны, а личико маленькое, сама тоненькая и смеется по любому поводу. Веселый такой одуванчик! Это ничего, что работает официанткой, хорошо, что не в ресторане, где пьянь и где пристают, а в кафе "Чайнворд". Название, конечно, дурацкое…
- Дурацкое!.. - смеясь, соглашается Настя. - Но чай там зеленый пьют. А хочешь - и синий заварим.
- Откуда же синий? - удивляется Михаил. - Чернила, что ли? - И показывает левый кулак, где синие буквы выколоты: МИХА.
- Да ну тебя!.. - отталкивает Настя Михаила ладошкой. - Ежевичный! Смородинный! - И вдруг: - А почему Миха, а не Миша?
Михаил смутился, не сразу нашелся, как объяснить.
- Так пацаны звали… ну, вроде клички.
И не сразу, только через месяц или два, признался Михаил, что он отсидел по глупости два года в колонии, лес пилил и больше с водкой знаться не будет никогда.
- Это ты правильно! - согласилась Настя. - А что сидел, забудь. Сейчас кто только не сидит! Даже депутаты. - И девушка снова хохочет и ладошкой отталкивает Михаила, хотя он и не напирает на нее, просто рядом стоит. Привычка забавная у девушки.
Все хорошо складывалось у Михаила: и поцеловались они, и переспали на даче у Артема, пообещали быть друг другу верными… и работа у него появилась, и жилье в общежитии… да только вот стала приставать к нему знакомая по лагерю шпана: пойдем на дело.
- Я завязал, - горячась, шипел Михаил на улице, когда парни уже в третий раз подловили его у ворот шиномонтажки. - Я жениться хочу.
- И женишься! - убеждал со стоячими, как у рыбки, глазами Коля-колокольчик, главарь шпаны. - Чё тебе сейчас жениться? Ни хаты своей, ни колес.
"Мы уедем!" - чуть не вырвалось у Михаила, да вовремя язык прикусил.
Вяло пообещав подумать, он в тот же день рассказал об этих встречах Насте. И та впервые не смеялась, даже переменилась в лице, и ладошкой в грудь больше не толкала.
- Ой-ёй-ёй, - сказала Настя. - Они тебя заставят. Вот меня в ресторане "Якорь" воровать заставляли тетки… я сбежала в чайную. Денег всем надо, но ведь стыдно… мама меня крестила в четвертом классе…
"Что же делать?" - хотел было спросить Михаил у подруги. А та уже отвечала:
- Тебе надо уехать. А я к тебе приеду. Вот заработаю тысяч двадцать и приеду.
1
В этом селе давно нет электричества. Здесь осталось всего семь живых изб. Остальные - их с десяток - заколочены, одна изба на холме зияет насквозь выбитыми окнами и вырванной дверью - в позапрошлую весну голодный медведь нахулиганил, заходил, искал еду.
Его потом геологи, проезжавшие на старом бэтээре, пристрелили…
Перед зимою трое старух из своих избенок перебрались в избу побольше к Алле Митрофановне, грузной и доброй старухе, страдающей ногами. Время от времени бабки расходятся по своим халупам, идут, спотыкаясь, пона-ведать, да кто туда сунется? Вокруг безлюдье.
Навестят хозяюшки свои осевшие хоромы, заберут из сеней три-четыре полена и понесут Алле - они же в долю вошли, зима грозной может оказаться, вот уж две зимы подряд кисельные, это не к добру, придется, верно, печь топить со светла до светла…
Но пока что тепло, выпал снег и растаял, даже цветистым паром изошел… на смородине почки новые набухли…
- Наверное, правду говорят по радио, - отчаянно объявляет одна из трех перехожих, Клавдия Петровна, - скоро конец света!
Краснолицая, с носом-бульбой, с плечами-шарнирами, некогда певунья
СОЛНЦЕВ Роман Харисович (1939-2007) родился в с. Кузкеево (Прикамье). В 1962 году окончил физмат Казанского университета и в 1973 году - Высшие литературные курсы в Москве. Работал физиком, радиометристом в геологических партиях, учителем в школе. Автор около двух десятков книг стихов и прозы. Пьесы ставились в театрах Москвы, Ленинграда, Львова, Красноярска
и плясунья, в леспромхозе работавшая учетчицей, ныне движется с палкой, давление замучило.
- Ты преувеличиваешь, радио во все времена занималось пропагандой, - туманно возражает другая бабуля, Ольга Афанасьевна. Строгого, постного вида, с тонкими губками, она когда-то, говорят, была первая красавица. Из-за нее будто бы какой-то начальник партбилета лишился, а потом, крепко запив, утопился в реке в самый ледоход - нырнул рыбкой под льдину.
Третья же бабка, маленькая, как девчонка, Нина Тихоновна, все время, слушая своих подруг, то ли смеется, то ли плачет, не поймешь, голосок тоненький…
- О чем вы спорите? Давайте поговорим о любви… - и снова хихикает.
"Гостиница" Аллы Митрофановны стоит в центре села, рядом со сгоревшим магазином (от него лишь кирпичный черный фундамент сохранился). Окна у Аллы Митрофановны чистые, наличники с узорами по краю вроде птичьих хвостов, крашены голубой краской, крыша железом крыта красным, ворота и калитка не падают, во дворе мотает головой корова Нюра, единственная на все село, мычит и жует комбикорм.
Сама Алла Митрофановна говорит весьма негромко, значительным баском. Скажет фразу, улыбнется и некоторое мгновение молчит, словно ждет, оценил ли собеседник всю глубину ее слов, или нет. Она когда-то была женой председателя лесхоза, председатель давно помер, еще до того, как распался СССР и все колхозы-лесхозы с молотка пустили…
Вечерами эти четверо старух поют.
Летят утки, летят у-утки И два гуся…
Кого люблю, кого люблю, Не дожду-уся…
Если миновать соседний огород с заколоченной вертикальными досками, как забором, избушкой, то можно увидеть совсем рядом с овражком добротный домик с топориком и ведром, подвешенными к стене, которая смотрит на улицу, над крышей стрекочет флюгер. Здесь обитает Софья Григорьевна, язвительная и умная старушка в очках, с сургучной родинкой на щеке. Мать Героя Соцтруда, который до сих пор что-то строит в далекой дружественной Индии.
У нее вечерами подолгу горит керосиновая лампа - старушка, усмехаясь, читает книги. У нее их - сотни на прогнувшихся стеллажах.
Это она и включает порою очень громко свой радиоприемник на батарейках, выставив его на подоконник, чтобы знало село, что происходит в стране и мире.
- …чтобы еще выше поднять благосостояние народов Российской Федерации… На этом совещание закончилось. А теперь слушайте музыку.
А по другую сторону овражка, прямо за провисшим деревянным мостиком, который на ветру шатается и скрипит под ногами, если вы решитесь здесь пойти, на серо-зеленой поляне, среди пней и рогатых выворотней, можно сказать, в выкорчеванном лесу, таится новая избенка старика с козлиной бородой по имени Петр Павлович.
Изба не совсем новая - старик с приезжавшим в июле сыном разобрал ее (она стояла у самой воды) и перевез на тракторе дорожкой через дальнее поле, докуда не достает овраг, на новое место.
- Поживу подальше от женщин, - сказал дребезжащим голосом Петр Павлович. Впрочем, Софья Григорьевна, посмеиваясь, уверяет, что раньше он откликался и на Павла Петровича…
А герой нашего рассказа - молодой парень Михаил Честнов, он же и есть тракторист, человек приезжий - устроился, не побоявшись ничего, в избе на берегу, среди ивняка, возле вертлявой речки Беглянки.
Жилье оказалось дешевым, поскольку вода в каждую весну подмывает глину и вот-вот унесет халупу. Но пока что изба цела, даже не накренилась, не поползла, однако до яра всего метра полтора…
4*
Конечно, Михаил мог бы занять в селе любую пустующую избу с заколоченными окнами - хозяева лет десять как не появлялись, да и живы ли… А если бы и появились, вряд ли бы осердились. Дерево без человека гниет. Да и Михаил наш - парень, кажется, хороший, не пьет, по-черному не ругается. У него крепко вылепленное лицо сибиряка, правда, иногда с растерянной улыбкой на губах, как у человека, который умнее своего лица…
Он эту избенку у реки купил у бывшей продавщицы Калерии Потаповой, ныне проживающей в Поселке геологов, та брякнула - назвала сумму, не подумав, из жадности, а брать деньги уж и стеснялась. Деньги, по правде говоря, маленькие, но она думала: ей и этих не предложит бывший горожанин.
А он дал. Дело еще в том, что сама-то изба крепкая, с лиственничным фундаментом и полом, с четырьмя широкими нестандартными окнами, и вид красивый - на плес, на дальний синий бор. В речке внизу рыба какая-никакая, а в бору - грибы да ягоды.
Если Настя приедет, они тут заживут, как в сказке.
2
Только вот не едет случайная его зазноба. Та самая зазноба, что довела его при первой же встрече, вот привязалось слово, до озноба. "Зазноба до озноба" - так и окрестил ее приятель Михаила, артист городского театра Артем, приятель по армии. Он хороший парень, уже сам женатый, он горячо одобрил выбор Михаила.
- Зазноба до озноба, блин!.. До гроба, блин!..
И познакомились-то случайно - в парке, возле колеса обозрения. Стояли Михаил, кучерявый Артем, жена Артема Зоя и их дочка Нюся, ели мороженое и вдруг слышат - наверху, над деревьями, девичий голос визжит и хохочет:
- Ой, не могу, ой, упаду… ой, держите!..
Как увидел ее уже на земле Михаил, так и сказал себе: красивая какая! Волосы соломенные во все стороны, а личико маленькое, сама тоненькая и смеется по любому поводу. Веселый такой одуванчик! Это ничего, что работает официанткой, хорошо, что не в ресторане, где пьянь и где пристают, а в кафе "Чайнворд". Название, конечно, дурацкое…
- Дурацкое!.. - смеясь, соглашается Настя. - Но чай там зеленый пьют. А хочешь - и синий заварим.
- Откуда же синий? - удивляется Михаил. - Чернила, что ли? - И показывает левый кулак, где синие буквы выколоты: МИХА.
- Да ну тебя!.. - отталкивает Настя Михаила ладошкой. - Ежевичный! Смородинный! - И вдруг: - А почему Миха, а не Миша?
Михаил смутился, не сразу нашелся, как объяснить.
- Так пацаны звали… ну, вроде клички.
И не сразу, только через месяц или два, признался Михаил, что он отсидел по глупости два года в колонии, лес пилил и больше с водкой знаться не будет никогда.
- Это ты правильно! - согласилась Настя. - А что сидел, забудь. Сейчас кто только не сидит! Даже депутаты. - И девушка снова хохочет и ладошкой отталкивает Михаила, хотя он и не напирает на нее, просто рядом стоит. Привычка забавная у девушки.
Все хорошо складывалось у Михаила: и поцеловались они, и переспали на даче у Артема, пообещали быть друг другу верными… и работа у него появилась, и жилье в общежитии… да только вот стала приставать к нему знакомая по лагерю шпана: пойдем на дело.
- Я завязал, - горячась, шипел Михаил на улице, когда парни уже в третий раз подловили его у ворот шиномонтажки. - Я жениться хочу.
- И женишься! - убеждал со стоячими, как у рыбки, глазами Коля-колокольчик, главарь шпаны. - Чё тебе сейчас жениться? Ни хаты своей, ни колес.
"Мы уедем!" - чуть не вырвалось у Михаила, да вовремя язык прикусил.
Вяло пообещав подумать, он в тот же день рассказал об этих встречах Насте. И та впервые не смеялась, даже переменилась в лице, и ладошкой в грудь больше не толкала.
- Ой-ёй-ёй, - сказала Настя. - Они тебя заставят. Вот меня в ресторане "Якорь" воровать заставляли тетки… я сбежала в чайную. Денег всем надо, но ведь стыдно… мама меня крестила в четвертом классе…
"Что же делать?" - хотел было спросить Михаил у подруги. А та уже отвечала:
- Тебе надо уехать. А я к тебе приеду. Вот заработаю тысяч двадцать и приеду.