Страница:
Между тем луна покидала небосвод и вскоре я заметил, как начало светать. Поскольку сил у меня еще было предостаточно, я решил плыть до тех пор, пока не исчезнут звезды и в природе не почувствуется приближение восхода солнца. Я вспомнил, что до сих пор не возблагодарил Господа за две главных награды, которыми он одарил меня после всех мучений — за жизнь, которая мне была сохранена, и за чистоту Евпраксии. И я стал громко благодарить Святую Троицу, яко не прогневался на мя, ленивого и грешного, ниже погубил мя со беззакоными моими, но человеколюбствовал и в нечаянии лежащего воздвиг мя, дабы утреневать и славословить державу Его…
Не успел я прочесть утреннее благодарение, как неожиданно вдалеке появился Бамбергский мост, по которому шла дорога на Эрфурт. Я никак не предвидел, что столь быстро преодолею расстояние от окрестностей таинственного замка Шедель до Бамберга. Ну, теперь уж я решил доплыть до самого моста. Когда я подплывал к нему, луна и звезды исчезли, заметно посветлело и на реку пал туман. Он плыл мне навстречу, в нем мерещились чьи-то тени, и в какой-то миг мне даже привиделась чудовищно огромная фигура Гильдерика, шагающая по воде семимильными шагами. Сделалось жутко, и я поспешил выбраться на берег, не доплывая до моста.
Я намеревался как можно скорее переодеться, собраться в дорогу, явиться к Евпраксии и уговорить ее бежать прочь из Бамберга под охраной личной гвардии за исключением Годфруа Буйонского. На мне была только туника — штаны и башмаки я снял и отдал реке, чтобы легче было плыть. Выбравшись на берег, я снял тунику, выжал ее, надел снова и пустился бегом в сторону замка. Я готовился пинками расталкивать спящего Аттилу, но оказалось, что он на ногах и не находит себе места, волнуясь обо мне.
— Слава Тебе, Господи! — воскликнул мой преданный оруженосец, увидев меня. — Матушка пресвятая Богородица! Как же мне благодарить Тебя и Твоего Сына! Сударь мой, любезный сердцу моему выкормыш и воспитанник, господин Луне, какое счастье! А ведь я полагал, что ирод император сожрал вас живьем в своем разночортовом замке, ведь говорят, что он жрет младенцев, а вы ведь сами еще как младенец, лезете всюду нарожон. Как же вам удалось выскочить из когтей антихриста? Да мокрый-то какой! Не иначе чортов Генрих… Ну все, все, знаю, как вы станете сейчас гневаться, и потому умолкаю…
Тут я обхватил руками старого дядьку Аттилу и крепко расцеловал его. От неожиданности он выпучил глаза и жалобно расплакался, поскольку доселе у меня не случалось потребности в подобных излияниях чувств. Я только сердился да гневался на него за его неуемную болтовню.
— Говори, Аттила, говори что хочешь о нем, больше я не буду запрещать тебе ругаться в его адрес. Теперь словно пелена спала с моих глаз, мне такое довелось увидеть, что когда я расскажу тебе, ты и сам не поверишь, но только не сейчас, не сейчас. Нужно во что бы то ни стало торопиться. Давай мне чистую одежду, собирай все наши вещи. Мы должны сейчас же уговорить императрицу бежать из Бамберга прочь от этого чудовища.
— Неужто это вы, господин Луне, говорите такие слова про Генриха? Ушам своим не верю. Скажите-ка еще что-нибудь этакое про этого антипода, умоляю вас, для меня это просто как музыка на деревенской свадьбе.
— Хватит нежиться, Аттила. Ты, кажется, не слышал, что я тебе сказал. Давай скорее мою новую тунику да новые штаны и башмаки, которые мы тут купили. Кстати, где мой Канорус?
— Все здесь, свет мой ясный. Вот и новая туника, и новые штаны, и новые башмаки. А вот и ваш доблестный Канорус, которым вы так прекрасно прикончили мерзавца Гильдерика, что я до сих пор не перестаю вами восхищаться и всем рассказываю, каков мой господин. Меч приволок вчера господин Адальберт. Да, кстати, он просил вам передать, если вы появитесь и если вас не укокошит изверг император, чтобы вы по возможности быстрее отправлялись в Верону. Все ваши друзья, рыцари Адельгейды, вчера же и уехали туда вместе с небольшим отрядом, сопровождая государыню императрицу в изгнание.
— Что-что?! В Верону? В изгнание? Что ты сказал?
Когда я услышал сказанное Аттилой, бодрое настроение мое, Христофор, вмиг дало трещину, ибо я был полон решимости выкрасть Евпраксию и увезти ее в Зегенгейм, а если надо, то и в самый Киев. Теперь же мне нужно было осознать, что я вынужден буду мчаться в погоню и скорее всего сопровождать изгнанницу до Вероны, города, расположенного за высоченными хребтами Альп, в Цизальпинии, на южной окраине империи.
— Да, сударь. Они увезли ее. Еще вчера, перед самым закатом солнца.
Я растерянно и расстроено сел на стул.
— Да вы не переживайте. Сейчас позавтракаете, поспите немного, соберемся и отправимся следом за ними. Оно и хорошо, подальше от чорта рогатого. Мне ведь все рассказали. И как он надругался над бедняжкой, и как вас связали и тоже издевались. Я и не думал живым вас увидеть.
— Нет, Аттила, завтракать мы будем в пути, а спать мне некогда. Хорошо бы нам догнать их в дороге. Ты знаешь, как ехать в Верону?
— Знаю только, что как выедем из замка, то за Матернус Капелле следует повернуть направо, так, чтобы монастырь Святого Иштвана остался слева. И ехать вперед. А там уж будем спрашивать. Бог даст, доберемся.
Через некоторое время мы выехали с ним вдвоем из Бамбергского замка, миновали Матернус Капелле, помахали рукой лежащей несколько в отдалении славянской деревне, свернули направо, проехали мимо монастыря Святого Стефана и дальше дорога повела нас лесом. Я покуда не спешил, зорко вглядываясь вперед, опасаясь, что компания Генриха встретится нам на пути. Хотя, скорее всего все они либо улеглись спать, либо отправились на охоту, ведь покойный Зигги уверял, что после ночных радений все они обычно были как не свои и тотчас устремлялись на охоту. Только когда мы проехали мимо поворота на Шедель, я пустил своего коня в галоп, заставив Аттилу сделать то же самое. Часа через три мы проехали Нюрнберг, небольшое поселение, где, правда, началось строительство замка, уже заложен был солидный фундамент. Здесь мы немного передохнули и подкрепились. Местные жители сообщили нам, что вчера на закате они видели отряд рыцарей и большую крытую повозку. Сумасшедшая старуха показывала нам язык, а потом вдруг стала бормотать что-то про позор всей Германии, который случится в этих краях после того, как не станет императоров.
Покинув Нюрнберг, мы отправились дальше на юг. Постепенно смертельная усталость начала одолевать меня все сильнее и сильнее. Айхштетт я видел уже как бы во сне. Аттила предлагал мне остановиться здесь и отдохнуть. Я отказался. Во второй половине дня нас остановила какая-то широкая река. Вдалеке на берегу мы увидели женщин, полощущих белье, и Аттила вызвался доехать до них и узнать, что за река и в какую сторону ехать до ближайшего моста. Я спешился, прилег и моментально погрузился в сон. Испугался, вскочил, нашел глазами Аттилу. Он стоял по пояс в воде, осенял себя крестными знамениями, кланялся и умывался речной водой. Я снова впал в забытье.
Когда я проснулся, стояла ночь, неподалеку горел костер и паслись наши лошади. Аттила сидел у костра и уплетал куриное крылышко. Увидев, что я проснулся, он расплылся в улыбке:
— Я, сударь, тоже поспал. Недавно проснулся от ощущения, будто в животе у меня не осталось ни крошечки. Вот, решил перекусить. А знаете, господин Луне, что это за река? Это Дунай, голубчик вы мой, Дунай! Я все выяснил, Если мы завтра утром поедем с вами налево и не будем никуда сворачивать, то дня через три приедем в наши родные места. Ведь как хорошо-то, а? Что вас теперь заставляет скитаться? Император, как я и говорил, оказался ядовитее мухомора. Не к папе же вам идти на службу. Так что, завтра отправляемся домой. Согласны?
— Утро вечера мудренее, — улыбнулся я Аттиле, чтобы до завтра он мог спокойно выспаться.
На заре Аттила растолкал меня и поведал бодрым голосом, что кто встает рано, тому Бог дает барана, а кто встает на рассвете, у того будут крепкие дети. Искупавшись в волнах родного Дуная, мы отправились влево, вниз по его течению, и покуда мы не доехали до моста, я не спешил разочаровывать Аттилу, который от души радовался, пел свои мадьярские песни, подпрыгивал в седле и присвистывал. У моста я по возможности вежливо объяснил ему, что состою на службе у императрицы Адельгейды, и если отец узнает, что я бросил службу, он не будет доволен своим сыном. С середины моста мы бросили в воды реки по зеленой ветке, и старина Дунай понес на своих волнах наш привет родимым краям. Дальше Аттила уже не пел и не посвистывал, а ехал хмуро, и чтобы развлечь его, я самым подробнейшим образом и не стесняясь в выражениях рассказал ему все, что произошло со мной накануне, начиная с того самого момента, как меня вызвали из монастыря в замок на позорное судилище, которое Генрих затеял над своей супругой.
Обедали мы в милой, уютной деревушке под названием Мюнхен. Немного отдохнув, отправились дальше. В Мюнхене жители не видали ни отряда рыцарей, ни огромной повозки, а значит, Адельгейда и мои друзья проехали иной дорогой. Я все-таки надеялся, что пути наши не разойдутся, а вышло по-другому. Во второй половине дня, после изнурительной жары пошел дождь, мелкий, приятный. К концу дня мы добрались до альпийских предгорий, ночевали в маленькой деревеньке на берегу живописного озера Грональдзее, где нашли и проводника. Маленький и сморщенный, но необыкновенно живой и подвижный старичок по имени Юрген за очень небольшую плату согласился сопроводить нас завтра до перевала Бреннер и провести через сам перевал.
— Вы и представить себе не можете, дорогие мои, до чего же хорошо в это время года, именно в это, а не в какое-нибудь другое, совершить путешествие через Альпы! — восторженно говорил он, угощая нас вкуснейшим холодным пивом. — Нет уже такой жары, спадает влажность, все дороги и тропинки сухие, как язык пьяницы с похмелья. Днем достаточно времени для совершения перехода, а ночью для того, чтобы выспаться. Знаете ли, что я был проводником императора Генриха, когда он отправился в Каноссу, где соизволил простить папу Григория…
— И дочиста вылизал ему пятки, — добавил Аттила, и мне пришлось пнуть его под столом ногой. — Вот сейчас возьмет Юрген, да откажется вести нас. — Но Юрген весело рассмеялся в ответ на замечание Аттилы:
— Думаю, что не только пятки, но и некие горные области, лежащие гораздо выше пяток и имеющие одно довольно зловонное ущелье. Не случайно, у нас даже вошло в поговорку, а один местный каменщик, большой охотник до баб, когда в очередной раз напроказничает, то идя на расправу к жене, всегда говорит: «Ну, братцы, пошел я в Каноссу».
Первое, что я услышал, проснувшись рано утром, был разговор между Аттилой и Юргеном о пользе раннего вставания. Юрген сказал, что кто рано встает, тот хорошо поет, а кто поздно встает, до вечера задницу трет. Довольный столь грубым, в его вкусе, юмором, Аттила не преминул поругать французов и итальянцев, которые, как он слышал, дрыхнут от полуночи до полудня, а некоторые и до заката, и лишь от заката до полуночи кое-как двигаются по Божьему миру. Юрген осторожно опроверг сие утверждение в отношении итальянцев. После этого они пришли будить меня, и вскоре, легко позавтракав, мы отправились в путь.
С нами вместе увязалась внучка Юргена по имени Ульрика, девушка лет пятнадцати, такая же, как ее дед, маленькая, худенькая и живая. Она бежала впереди моего коня, стараясь не отстать от своего деда, который, несмотря на возраст, очень быстро вышагивал, что-то напевая себе под нос про чьи-то глазки, щечки и кое-что другое. Время от времени Ульрика оглядывалась на меня, лукаво улыбалась и задавала вопросы, которые рождались в ее очаровательной головке легко, как облачка на небе.
— А как зовут вашего коня?
— Гиперион.
— Кажется, это такая страна, которая находится под землей?
— Нет, так звали одного из титанов, сына Урана и Геи.
— А как вы думаете, мне хорошо так подвязывать волосы?
— Думаю, что очень хорошо.
— Нет, я взаправду спрашиваю, а вы смеетесь.
— Я не смеюсь, у вас чудесные льняные волосы.
— А вам приходилось сражаться с драконами?
— К сожалению, пока не приходилось, но первого дракона, которого я убью, я посвящаю вам.
— Я согласна. А вы что больше любите, вишни или крыжовник?
— Конечно, вишни.
— Почему «конечно»?
— Потому что они похожи на губы девушек.
— А вы хотели бы жить на самой высокой вершине самой высокой горы?
— Хм, пожалуй что, я не задумывался покамест об этом.
— А я хотела бы. Говорят, если забраться туда и пожить там, то станешь птицей. А вы какой птицей мечтали бы стать, орлом?
Чем выше мы поднимались по горным тропам, тем величественнее и удивительнее открывались нам горные красоты. Горы являли нашему взору такие причудливые картины каменных нагромождений, что сколько я доселе ни представлял себе их, по сравнению с реальностью воображение мое оказывалось в сильном проигрыше. Вопросы Ульрики не иссякали, но со временем я стал отвечать на них рассеянно, думая о том, зачем господь устроил эту колоссальную горную стену между Италией и Севером. Для того ли, чтобы римляне не могли в свое время покорить земли германцев, чтобы те имели возможность свободно развиваться, затем прийти и покорить римлян, чтобы императорами Римской империи стали потомки германских вождей и в конечном итоге родилось такое чудовище, как Генрих?.. А значит, как только начинают гнить императоры по одну сторону стены, должны зарождаться здоровые вожди по другую ее сторону, и таким образом, центр империи постоянно будет перескакивать туда-сюда, из Цизальпинии в Трансальпинию, из Трансальпинии — в Цизальпинию.
К полудню мы добрались до реки Инн, возле моста через которую раскинулось небольшое селение, которое так и называлось — Инсбрук.note 9 Здесь мы отдыхали ожидая, пока спадет жара. Ульрика повела меня купаться, она знала место, где спокойная заводь, но даже там, в этой заводи, течение было сильнее, нежели в любой другой реке, где мне доселе доводилось купаться, а вода в Инне оказалась холоднющая. В отличие от Ульрики, я не смог долго плавать. Потом девушка повела меня показывать какие-то пещеры, и там, в одной из пещер произошло нечто для меня совершенно неожиданное. Когда мы вернулись в селение, я был несколько растерян и обескуражен случившимся. Для Ульрики же это оказалось как купание в ледяной воде, она стала лишь еще веселее и свежее, чем была, задавала вдвое больше вопросов и придумала новый вариант имени для моего коня, близкое и по созвучию и по смыслу — Гипфельризеон.
Как только солнце перестало палить столь нещадно, мы двинулись дальше в дорогу вдоль реки Зилль вверх по ее течению. На закате мы перешли через перевал Бреннер и сразу же остановились на ночлег в недавно построенной здесь гостинице. За ужином я поинтересовался у Юргена, каким еще путем могла проехать императрица и ее сопровождение. Юрген отвечал, что лучше всего им было бы двигаться именно через Бреннер, ибо это, так сказать, столбовая дорога для всех германцев, путешествующих в Италию. Пути через другие ближайшие перевалы — Гримзель, Сан-Бернардино, Понтебба и Решен-Шайдек — менее удобны и не так хорошо изучены, а кроме того, разбойничья шайка Петера Борсте не рискует объявляться на Бреннере, орудуя на остальных перевалах.
— Вот увидите, — сказал весело Юрген, — пройдет лет двадцать и перевал Гримзель украсится высоким замком, станет называться Борсте-Гримзелем, а разбойник Петер получит рыцарское достоинство и будет посылать своих сыновей на службу к императору или к Швабскому герцогу. Что, разве не бывало такого?
— Сколько угодно, — согласился Аттила. — Да, как говорят, все нынешние господа происходят от потомков каких-нибудь разбойников. Разве что за исключением Зегенгеймов и Вадьоношхази. А скажи, любезный Юрген, правда ли, что в альпийских горах водится некое таинственное существо Мульцибер, все косматое, величиной в три человеческих роста, питающееся камнями и человеческими головами?
— Не знаю, про такого я что-то не слыхал, — пожал плечами Юрген. — А что за прихоть жрать камни да головы?
— Ну, потому, что они твердые, — не моргнув глазом, пояснил Аттила. — Есть же люди, которые любят твердые сливы и груши, а дай им мягкое, они нос воротят. Так и Мульцибер. Он бродит по горам, выискивая не самые твердые камни, а если ему попадается человек, то это для него самое лакомство, поскольку ведь голова твердая и легко разгрызается. Он ее откусывает, хоп, сжирает, а все остальное — руки, ноги и туловище, его не волнует. Может быть, ты, Юрген, и не встречал его лишь потому, что тот, кто с ним встретится, непременно домой без головы вернется.
— Пожалуй, — несколько напугано согласился Юрген.
Ночью, когда все уже вокруг спали, как убитые, Ульрика пробралась ко мне и сказала, что очень боится Мульцибера. Тут повторилось то же самое, что было днем в пещере на берегу Инна, и я вновь остался в некоторой растерянности, не понимая, почему у меня не было ни сил, ни желания сопротивляться ходу вещей. Утром, перед самым рассветом, Аттила растолкал меня и сказал шепотом:
— Если вы, сударь, не желаете, чтобы старина Юрген пришел в ярость, то советую вам растолкать вашу подружку и поскорее выпроводить ее вон из вашей комнаты.
Поняв, наконец, в чем дело, я разбудил Ульрику и с последним поцелуем отправил ее к дедушке Юргену. Через час мы уже прощались с Юргеном и его внучкой. Далее проводник был не нужен, ибо по берегам рек, текущих в ущельях, мы доберемся сами до цели нашего путешествия.
— У вас замечательная внучка, такая милая и общительная, — сказал я Юргену, добавляя ему еще полцены к той, о которой мы договаривались ранее.
— Да, все так говорят, благодарю вас, — весело улыбался бодрый проводник. — Она ведь всегда сопровождает меня, когда я берусь проводить кого-нибудь через Бреннер. Особенно если нужно проводить какого-нибудь славного юношу, как вы. Это для нее самое любимое развлечение.
На прощанье Ульрика поцеловала меня в щеку и задала последний свой вопрос:
— А правда, что Альпы построил Александр Великий?
При расставании с ней я все же испытывал некоторую грусть, но дальнейшая дорога и мысли о том, что вскоре я вновь увижу Евпраксию, развеяли меня. Мы ехали по живописнейшему ущелью вдоль берега реки Изарко, справа и слева от нас стеной вздымались ввысь горные кручи, и небо над нами тоже было как дорога, только более широкая, чем та, по которой мы ехали. До полудня, покуда солнце не стало напрямик бить своими лучами в дно ущелья, ехать было приятно, от реки веяло прохладой, воздух был теплый, но чистый и свежий. Там, где ущелье расширялось, нас встречали уютные поселки, жители угощали нас спелыми фруктами и сладким виноградом, которые в это время года им попросту некуда девать. К полудню мы добрались до места впадения Изарко в Этч, реку, на которой расположена Верона, но до самой Вероны мы доехали уже в густых сумерках, когда солнце закатилось за горы, лежащие у нас за спиной. Величественные очертания столицы Теодориха распахнулись перед нами в виде темных силуэтов на фоне лазурно-синих гор в отдалении. Прямо перед нами на склоне горы темнел неприступный замок Теодориха, угрюмый и грозный, лишь несколько огней светилось в его окнах. Еще дальше слева, где Этч совершает резкий поворот, на излучине реки располагался город, в котором родились Катулл, Плиний Старший, Витрувий. Потом он стал цитаделью Рима, защищавшей некоторое время империю от набегов аллеманов и готов. Затем Теодорих сделал его своей столицей. А в последнее время он стал точкой условной границы между папой и императором, средоточием борьбы за инвеституру. И то, что мы ехали сюда, означало новое обострение этой давней вражды.
Переправившись на другой берег Этча по старинному Торговому мосту, мы очутились прямо перед воротами замка Теодориха, где стояли два стражника, которые сообщили нам, что никакая такая императрица до сих пор в Верону не приезжала. После некоторого допроса нас впустили в замок и предоставили в наше распоряжение две огромные мрачные комнаты.
— Боюсь, Аттила, как бы мерзавец Петер Борсте не напал на Адельгейду и ее сопровождающих, если они решили отправиться через другой перевал, — поделился я своими тревогами с оруженосцем.
— Не думаю, сударь, — отвечал Аттила, — что он рискнет на столь дерзкое нападение. Адельгейда едет под такой надежной защитой, что никакие разбойники не страшны ей. Разве что только ужасный Мульцибер. Но как бы то ни было, нам ничего не остается делать, как только сидеть здесь и ждать. Какой, однако, мрачный замок. Дозвольте мне, сударь, постелить что-нибудь здесь в углу, уж больно не хочется ложиться одному в той комнате. Надеюсь, сегодня-то вы не собираетесь пригреть кого-нибудь в своей постели?
— Прошу тебя, Аттила, Никогда и нигде не упоминать больше об этой девчонке, слышишь?
Глава XIII. ОСЕНЬ В ВЕРОНЕ
Не успел я прочесть утреннее благодарение, как неожиданно вдалеке появился Бамбергский мост, по которому шла дорога на Эрфурт. Я никак не предвидел, что столь быстро преодолею расстояние от окрестностей таинственного замка Шедель до Бамберга. Ну, теперь уж я решил доплыть до самого моста. Когда я подплывал к нему, луна и звезды исчезли, заметно посветлело и на реку пал туман. Он плыл мне навстречу, в нем мерещились чьи-то тени, и в какой-то миг мне даже привиделась чудовищно огромная фигура Гильдерика, шагающая по воде семимильными шагами. Сделалось жутко, и я поспешил выбраться на берег, не доплывая до моста.
Я намеревался как можно скорее переодеться, собраться в дорогу, явиться к Евпраксии и уговорить ее бежать прочь из Бамберга под охраной личной гвардии за исключением Годфруа Буйонского. На мне была только туника — штаны и башмаки я снял и отдал реке, чтобы легче было плыть. Выбравшись на берег, я снял тунику, выжал ее, надел снова и пустился бегом в сторону замка. Я готовился пинками расталкивать спящего Аттилу, но оказалось, что он на ногах и не находит себе места, волнуясь обо мне.
— Слава Тебе, Господи! — воскликнул мой преданный оруженосец, увидев меня. — Матушка пресвятая Богородица! Как же мне благодарить Тебя и Твоего Сына! Сударь мой, любезный сердцу моему выкормыш и воспитанник, господин Луне, какое счастье! А ведь я полагал, что ирод император сожрал вас живьем в своем разночортовом замке, ведь говорят, что он жрет младенцев, а вы ведь сами еще как младенец, лезете всюду нарожон. Как же вам удалось выскочить из когтей антихриста? Да мокрый-то какой! Не иначе чортов Генрих… Ну все, все, знаю, как вы станете сейчас гневаться, и потому умолкаю…
Тут я обхватил руками старого дядьку Аттилу и крепко расцеловал его. От неожиданности он выпучил глаза и жалобно расплакался, поскольку доселе у меня не случалось потребности в подобных излияниях чувств. Я только сердился да гневался на него за его неуемную болтовню.
— Говори, Аттила, говори что хочешь о нем, больше я не буду запрещать тебе ругаться в его адрес. Теперь словно пелена спала с моих глаз, мне такое довелось увидеть, что когда я расскажу тебе, ты и сам не поверишь, но только не сейчас, не сейчас. Нужно во что бы то ни стало торопиться. Давай мне чистую одежду, собирай все наши вещи. Мы должны сейчас же уговорить императрицу бежать из Бамберга прочь от этого чудовища.
— Неужто это вы, господин Луне, говорите такие слова про Генриха? Ушам своим не верю. Скажите-ка еще что-нибудь этакое про этого антипода, умоляю вас, для меня это просто как музыка на деревенской свадьбе.
— Хватит нежиться, Аттила. Ты, кажется, не слышал, что я тебе сказал. Давай скорее мою новую тунику да новые штаны и башмаки, которые мы тут купили. Кстати, где мой Канорус?
— Все здесь, свет мой ясный. Вот и новая туника, и новые штаны, и новые башмаки. А вот и ваш доблестный Канорус, которым вы так прекрасно прикончили мерзавца Гильдерика, что я до сих пор не перестаю вами восхищаться и всем рассказываю, каков мой господин. Меч приволок вчера господин Адальберт. Да, кстати, он просил вам передать, если вы появитесь и если вас не укокошит изверг император, чтобы вы по возможности быстрее отправлялись в Верону. Все ваши друзья, рыцари Адельгейды, вчера же и уехали туда вместе с небольшим отрядом, сопровождая государыню императрицу в изгнание.
— Что-что?! В Верону? В изгнание? Что ты сказал?
Когда я услышал сказанное Аттилой, бодрое настроение мое, Христофор, вмиг дало трещину, ибо я был полон решимости выкрасть Евпраксию и увезти ее в Зегенгейм, а если надо, то и в самый Киев. Теперь же мне нужно было осознать, что я вынужден буду мчаться в погоню и скорее всего сопровождать изгнанницу до Вероны, города, расположенного за высоченными хребтами Альп, в Цизальпинии, на южной окраине империи.
— Да, сударь. Они увезли ее. Еще вчера, перед самым закатом солнца.
Я растерянно и расстроено сел на стул.
— Да вы не переживайте. Сейчас позавтракаете, поспите немного, соберемся и отправимся следом за ними. Оно и хорошо, подальше от чорта рогатого. Мне ведь все рассказали. И как он надругался над бедняжкой, и как вас связали и тоже издевались. Я и не думал живым вас увидеть.
— Нет, Аттила, завтракать мы будем в пути, а спать мне некогда. Хорошо бы нам догнать их в дороге. Ты знаешь, как ехать в Верону?
— Знаю только, что как выедем из замка, то за Матернус Капелле следует повернуть направо, так, чтобы монастырь Святого Иштвана остался слева. И ехать вперед. А там уж будем спрашивать. Бог даст, доберемся.
Через некоторое время мы выехали с ним вдвоем из Бамбергского замка, миновали Матернус Капелле, помахали рукой лежащей несколько в отдалении славянской деревне, свернули направо, проехали мимо монастыря Святого Стефана и дальше дорога повела нас лесом. Я покуда не спешил, зорко вглядываясь вперед, опасаясь, что компания Генриха встретится нам на пути. Хотя, скорее всего все они либо улеглись спать, либо отправились на охоту, ведь покойный Зигги уверял, что после ночных радений все они обычно были как не свои и тотчас устремлялись на охоту. Только когда мы проехали мимо поворота на Шедель, я пустил своего коня в галоп, заставив Аттилу сделать то же самое. Часа через три мы проехали Нюрнберг, небольшое поселение, где, правда, началось строительство замка, уже заложен был солидный фундамент. Здесь мы немного передохнули и подкрепились. Местные жители сообщили нам, что вчера на закате они видели отряд рыцарей и большую крытую повозку. Сумасшедшая старуха показывала нам язык, а потом вдруг стала бормотать что-то про позор всей Германии, который случится в этих краях после того, как не станет императоров.
Покинув Нюрнберг, мы отправились дальше на юг. Постепенно смертельная усталость начала одолевать меня все сильнее и сильнее. Айхштетт я видел уже как бы во сне. Аттила предлагал мне остановиться здесь и отдохнуть. Я отказался. Во второй половине дня нас остановила какая-то широкая река. Вдалеке на берегу мы увидели женщин, полощущих белье, и Аттила вызвался доехать до них и узнать, что за река и в какую сторону ехать до ближайшего моста. Я спешился, прилег и моментально погрузился в сон. Испугался, вскочил, нашел глазами Аттилу. Он стоял по пояс в воде, осенял себя крестными знамениями, кланялся и умывался речной водой. Я снова впал в забытье.
Когда я проснулся, стояла ночь, неподалеку горел костер и паслись наши лошади. Аттила сидел у костра и уплетал куриное крылышко. Увидев, что я проснулся, он расплылся в улыбке:
— Я, сударь, тоже поспал. Недавно проснулся от ощущения, будто в животе у меня не осталось ни крошечки. Вот, решил перекусить. А знаете, господин Луне, что это за река? Это Дунай, голубчик вы мой, Дунай! Я все выяснил, Если мы завтра утром поедем с вами налево и не будем никуда сворачивать, то дня через три приедем в наши родные места. Ведь как хорошо-то, а? Что вас теперь заставляет скитаться? Император, как я и говорил, оказался ядовитее мухомора. Не к папе же вам идти на службу. Так что, завтра отправляемся домой. Согласны?
— Утро вечера мудренее, — улыбнулся я Аттиле, чтобы до завтра он мог спокойно выспаться.
На заре Аттила растолкал меня и поведал бодрым голосом, что кто встает рано, тому Бог дает барана, а кто встает на рассвете, у того будут крепкие дети. Искупавшись в волнах родного Дуная, мы отправились влево, вниз по его течению, и покуда мы не доехали до моста, я не спешил разочаровывать Аттилу, который от души радовался, пел свои мадьярские песни, подпрыгивал в седле и присвистывал. У моста я по возможности вежливо объяснил ему, что состою на службе у императрицы Адельгейды, и если отец узнает, что я бросил службу, он не будет доволен своим сыном. С середины моста мы бросили в воды реки по зеленой ветке, и старина Дунай понес на своих волнах наш привет родимым краям. Дальше Аттила уже не пел и не посвистывал, а ехал хмуро, и чтобы развлечь его, я самым подробнейшим образом и не стесняясь в выражениях рассказал ему все, что произошло со мной накануне, начиная с того самого момента, как меня вызвали из монастыря в замок на позорное судилище, которое Генрих затеял над своей супругой.
Обедали мы в милой, уютной деревушке под названием Мюнхен. Немного отдохнув, отправились дальше. В Мюнхене жители не видали ни отряда рыцарей, ни огромной повозки, а значит, Адельгейда и мои друзья проехали иной дорогой. Я все-таки надеялся, что пути наши не разойдутся, а вышло по-другому. Во второй половине дня, после изнурительной жары пошел дождь, мелкий, приятный. К концу дня мы добрались до альпийских предгорий, ночевали в маленькой деревеньке на берегу живописного озера Грональдзее, где нашли и проводника. Маленький и сморщенный, но необыкновенно живой и подвижный старичок по имени Юрген за очень небольшую плату согласился сопроводить нас завтра до перевала Бреннер и провести через сам перевал.
— Вы и представить себе не можете, дорогие мои, до чего же хорошо в это время года, именно в это, а не в какое-нибудь другое, совершить путешествие через Альпы! — восторженно говорил он, угощая нас вкуснейшим холодным пивом. — Нет уже такой жары, спадает влажность, все дороги и тропинки сухие, как язык пьяницы с похмелья. Днем достаточно времени для совершения перехода, а ночью для того, чтобы выспаться. Знаете ли, что я был проводником императора Генриха, когда он отправился в Каноссу, где соизволил простить папу Григория…
— И дочиста вылизал ему пятки, — добавил Аттила, и мне пришлось пнуть его под столом ногой. — Вот сейчас возьмет Юрген, да откажется вести нас. — Но Юрген весело рассмеялся в ответ на замечание Аттилы:
— Думаю, что не только пятки, но и некие горные области, лежащие гораздо выше пяток и имеющие одно довольно зловонное ущелье. Не случайно, у нас даже вошло в поговорку, а один местный каменщик, большой охотник до баб, когда в очередной раз напроказничает, то идя на расправу к жене, всегда говорит: «Ну, братцы, пошел я в Каноссу».
Первое, что я услышал, проснувшись рано утром, был разговор между Аттилой и Юргеном о пользе раннего вставания. Юрген сказал, что кто рано встает, тот хорошо поет, а кто поздно встает, до вечера задницу трет. Довольный столь грубым, в его вкусе, юмором, Аттила не преминул поругать французов и итальянцев, которые, как он слышал, дрыхнут от полуночи до полудня, а некоторые и до заката, и лишь от заката до полуночи кое-как двигаются по Божьему миру. Юрген осторожно опроверг сие утверждение в отношении итальянцев. После этого они пришли будить меня, и вскоре, легко позавтракав, мы отправились в путь.
С нами вместе увязалась внучка Юргена по имени Ульрика, девушка лет пятнадцати, такая же, как ее дед, маленькая, худенькая и живая. Она бежала впереди моего коня, стараясь не отстать от своего деда, который, несмотря на возраст, очень быстро вышагивал, что-то напевая себе под нос про чьи-то глазки, щечки и кое-что другое. Время от времени Ульрика оглядывалась на меня, лукаво улыбалась и задавала вопросы, которые рождались в ее очаровательной головке легко, как облачка на небе.
— А как зовут вашего коня?
— Гиперион.
— Кажется, это такая страна, которая находится под землей?
— Нет, так звали одного из титанов, сына Урана и Геи.
— А как вы думаете, мне хорошо так подвязывать волосы?
— Думаю, что очень хорошо.
— Нет, я взаправду спрашиваю, а вы смеетесь.
— Я не смеюсь, у вас чудесные льняные волосы.
— А вам приходилось сражаться с драконами?
— К сожалению, пока не приходилось, но первого дракона, которого я убью, я посвящаю вам.
— Я согласна. А вы что больше любите, вишни или крыжовник?
— Конечно, вишни.
— Почему «конечно»?
— Потому что они похожи на губы девушек.
— А вы хотели бы жить на самой высокой вершине самой высокой горы?
— Хм, пожалуй что, я не задумывался покамест об этом.
— А я хотела бы. Говорят, если забраться туда и пожить там, то станешь птицей. А вы какой птицей мечтали бы стать, орлом?
Чем выше мы поднимались по горным тропам, тем величественнее и удивительнее открывались нам горные красоты. Горы являли нашему взору такие причудливые картины каменных нагромождений, что сколько я доселе ни представлял себе их, по сравнению с реальностью воображение мое оказывалось в сильном проигрыше. Вопросы Ульрики не иссякали, но со временем я стал отвечать на них рассеянно, думая о том, зачем господь устроил эту колоссальную горную стену между Италией и Севером. Для того ли, чтобы римляне не могли в свое время покорить земли германцев, чтобы те имели возможность свободно развиваться, затем прийти и покорить римлян, чтобы императорами Римской империи стали потомки германских вождей и в конечном итоге родилось такое чудовище, как Генрих?.. А значит, как только начинают гнить императоры по одну сторону стены, должны зарождаться здоровые вожди по другую ее сторону, и таким образом, центр империи постоянно будет перескакивать туда-сюда, из Цизальпинии в Трансальпинию, из Трансальпинии — в Цизальпинию.
К полудню мы добрались до реки Инн, возле моста через которую раскинулось небольшое селение, которое так и называлось — Инсбрук.note 9 Здесь мы отдыхали ожидая, пока спадет жара. Ульрика повела меня купаться, она знала место, где спокойная заводь, но даже там, в этой заводи, течение было сильнее, нежели в любой другой реке, где мне доселе доводилось купаться, а вода в Инне оказалась холоднющая. В отличие от Ульрики, я не смог долго плавать. Потом девушка повела меня показывать какие-то пещеры, и там, в одной из пещер произошло нечто для меня совершенно неожиданное. Когда мы вернулись в селение, я был несколько растерян и обескуражен случившимся. Для Ульрики же это оказалось как купание в ледяной воде, она стала лишь еще веселее и свежее, чем была, задавала вдвое больше вопросов и придумала новый вариант имени для моего коня, близкое и по созвучию и по смыслу — Гипфельризеон.
Как только солнце перестало палить столь нещадно, мы двинулись дальше в дорогу вдоль реки Зилль вверх по ее течению. На закате мы перешли через перевал Бреннер и сразу же остановились на ночлег в недавно построенной здесь гостинице. За ужином я поинтересовался у Юргена, каким еще путем могла проехать императрица и ее сопровождение. Юрген отвечал, что лучше всего им было бы двигаться именно через Бреннер, ибо это, так сказать, столбовая дорога для всех германцев, путешествующих в Италию. Пути через другие ближайшие перевалы — Гримзель, Сан-Бернардино, Понтебба и Решен-Шайдек — менее удобны и не так хорошо изучены, а кроме того, разбойничья шайка Петера Борсте не рискует объявляться на Бреннере, орудуя на остальных перевалах.
— Вот увидите, — сказал весело Юрген, — пройдет лет двадцать и перевал Гримзель украсится высоким замком, станет называться Борсте-Гримзелем, а разбойник Петер получит рыцарское достоинство и будет посылать своих сыновей на службу к императору или к Швабскому герцогу. Что, разве не бывало такого?
— Сколько угодно, — согласился Аттила. — Да, как говорят, все нынешние господа происходят от потомков каких-нибудь разбойников. Разве что за исключением Зегенгеймов и Вадьоношхази. А скажи, любезный Юрген, правда ли, что в альпийских горах водится некое таинственное существо Мульцибер, все косматое, величиной в три человеческих роста, питающееся камнями и человеческими головами?
— Не знаю, про такого я что-то не слыхал, — пожал плечами Юрген. — А что за прихоть жрать камни да головы?
— Ну, потому, что они твердые, — не моргнув глазом, пояснил Аттила. — Есть же люди, которые любят твердые сливы и груши, а дай им мягкое, они нос воротят. Так и Мульцибер. Он бродит по горам, выискивая не самые твердые камни, а если ему попадается человек, то это для него самое лакомство, поскольку ведь голова твердая и легко разгрызается. Он ее откусывает, хоп, сжирает, а все остальное — руки, ноги и туловище, его не волнует. Может быть, ты, Юрген, и не встречал его лишь потому, что тот, кто с ним встретится, непременно домой без головы вернется.
— Пожалуй, — несколько напугано согласился Юрген.
Ночью, когда все уже вокруг спали, как убитые, Ульрика пробралась ко мне и сказала, что очень боится Мульцибера. Тут повторилось то же самое, что было днем в пещере на берегу Инна, и я вновь остался в некоторой растерянности, не понимая, почему у меня не было ни сил, ни желания сопротивляться ходу вещей. Утром, перед самым рассветом, Аттила растолкал меня и сказал шепотом:
— Если вы, сударь, не желаете, чтобы старина Юрген пришел в ярость, то советую вам растолкать вашу подружку и поскорее выпроводить ее вон из вашей комнаты.
Поняв, наконец, в чем дело, я разбудил Ульрику и с последним поцелуем отправил ее к дедушке Юргену. Через час мы уже прощались с Юргеном и его внучкой. Далее проводник был не нужен, ибо по берегам рек, текущих в ущельях, мы доберемся сами до цели нашего путешествия.
— У вас замечательная внучка, такая милая и общительная, — сказал я Юргену, добавляя ему еще полцены к той, о которой мы договаривались ранее.
— Да, все так говорят, благодарю вас, — весело улыбался бодрый проводник. — Она ведь всегда сопровождает меня, когда я берусь проводить кого-нибудь через Бреннер. Особенно если нужно проводить какого-нибудь славного юношу, как вы. Это для нее самое любимое развлечение.
На прощанье Ульрика поцеловала меня в щеку и задала последний свой вопрос:
— А правда, что Альпы построил Александр Великий?
При расставании с ней я все же испытывал некоторую грусть, но дальнейшая дорога и мысли о том, что вскоре я вновь увижу Евпраксию, развеяли меня. Мы ехали по живописнейшему ущелью вдоль берега реки Изарко, справа и слева от нас стеной вздымались ввысь горные кручи, и небо над нами тоже было как дорога, только более широкая, чем та, по которой мы ехали. До полудня, покуда солнце не стало напрямик бить своими лучами в дно ущелья, ехать было приятно, от реки веяло прохладой, воздух был теплый, но чистый и свежий. Там, где ущелье расширялось, нас встречали уютные поселки, жители угощали нас спелыми фруктами и сладким виноградом, которые в это время года им попросту некуда девать. К полудню мы добрались до места впадения Изарко в Этч, реку, на которой расположена Верона, но до самой Вероны мы доехали уже в густых сумерках, когда солнце закатилось за горы, лежащие у нас за спиной. Величественные очертания столицы Теодориха распахнулись перед нами в виде темных силуэтов на фоне лазурно-синих гор в отдалении. Прямо перед нами на склоне горы темнел неприступный замок Теодориха, угрюмый и грозный, лишь несколько огней светилось в его окнах. Еще дальше слева, где Этч совершает резкий поворот, на излучине реки располагался город, в котором родились Катулл, Плиний Старший, Витрувий. Потом он стал цитаделью Рима, защищавшей некоторое время империю от набегов аллеманов и готов. Затем Теодорих сделал его своей столицей. А в последнее время он стал точкой условной границы между папой и императором, средоточием борьбы за инвеституру. И то, что мы ехали сюда, означало новое обострение этой давней вражды.
Переправившись на другой берег Этча по старинному Торговому мосту, мы очутились прямо перед воротами замка Теодориха, где стояли два стражника, которые сообщили нам, что никакая такая императрица до сих пор в Верону не приезжала. После некоторого допроса нас впустили в замок и предоставили в наше распоряжение две огромные мрачные комнаты.
— Боюсь, Аттила, как бы мерзавец Петер Борсте не напал на Адельгейду и ее сопровождающих, если они решили отправиться через другой перевал, — поделился я своими тревогами с оруженосцем.
— Не думаю, сударь, — отвечал Аттила, — что он рискнет на столь дерзкое нападение. Адельгейда едет под такой надежной защитой, что никакие разбойники не страшны ей. Разве что только ужасный Мульцибер. Но как бы то ни было, нам ничего не остается делать, как только сидеть здесь и ждать. Какой, однако, мрачный замок. Дозвольте мне, сударь, постелить что-нибудь здесь в углу, уж больно не хочется ложиться одному в той комнате. Надеюсь, сегодня-то вы не собираетесь пригреть кого-нибудь в своей постели?
— Прошу тебя, Аттила, Никогда и нигде не упоминать больше об этой девчонке, слышишь?
Глава XIII. ОСЕНЬ В ВЕРОНЕ
Мы стали жить ожиданием приезда императрицы. Первые дни знакомились с городом. Наибольшее восхищение у Аттилы вызвал древний римский амфитеатр, кратер которого занимает колоссальную площадь. Из построек более поздних выделялись базилики и изысканные дома местных capitani del popolo — народных предводителей, так назывались здесь наиболее могущественные и влиятельные люди. Здание коллегии консулов еще только строилось, и я даже не знаю, где тогда собирались представители этого нововведенного учреждения, призванного по замыслу веронцев освободить их от участия в борьбе между папой и императором, на какой бы то ни было стороне. Близость двух противоположных полюсов, сошедшихся в одно место, чувствовалась. Мы сразу ощутили неприязненное отношение к себе со стороны веронцев, особенно в тех местах города, где жили ярые сторонники Урбана. Нас они называли «чучи», причем произносили это слово с величайшим презрением. В воздухе носился запах близкой грозы, а бесчисленные стаи стрижей, с пронзительным визгом летающие тут и там, усугубляли ощущение тревоги.
Спустя три дня после нашего приезда в Верону заявились со своими оруженосцами Гуго Вермандуа и Годфруа Буйонский. Они прибыли так же, после заката, как и мы. Я был ужасно рад их видеть и тотчас же дал клятву, что если в Верону препожалует Генрих, я стану являться ему не иначе, как только под видом призрака. Мы устроили веселую дружескую пирушку, во время которой я ненароком узнал, что через Бреннерский перевал их переводил все тот же старина Юрген, Ульрика была при нем и долго не могла решить, чьи ухаживания предпочесть, покуда не уступила в отдельности сначала Годфруа, а потом графу Вермандуа.
Меня ужасно огорчила такая распущенность нрава у пятнадцатилетней девочки, я принялся стыдить Годфруа и Гуго за то, что они так беззастенчиво обо всем рассказывают. Тут они заметили, как сильно я покраснел, и очень ловко разными наводящими вопросами разоблачили меня. После этого Гуго предложил нам троим объявить себя рыцарями Братства Святой Ульрики, и я, сколько ни артачился, в конце концов выпил полную чашу за таковое новое братство.
На другой день мои новые побратимы пустились на поиски приключений и приняли участие в жестокой драке, происшедшей на Эрбской площади между представителями двух крупнейших веронских семей. Эта драка явилась по существу первым пробным камнем будущей войны, поскольку семейство Гебеллингов полностью поддерживало императорскую власть в городе, а семья Монтагви традиционно была привержена папе и его представительнице Матильде Тосканской. Представителем последней был Луцио Монтагви, а управляющим в замке Теодориха — Германн Гебеллинг. До сих пор оба семейства удовольствовались мелкими притеснениями друг друга и перебранками на улицах и рыночных площадях. Но в тот день вражда выразилась в кровопролитии, происшедшем из-за того, что сын Германна Гебеллинга, Теобальд, взялся учить двоих троюродных племянников Луцио Монтагви правильно произносить имя нового мужа Матильды — не Гуэльфи, как произносили все веронцы, а Вельф, как принято было в Германии. В итоге массовой стычки с той и другой стороны погибло несколько человек, много выбито было зубов, сломано рук, ног и ребер, поставлено синяков и шишек. Годфруа отделался без ушибов, но у Гуго под правым глазом появился весьма красноречивый синяк.
Спустя еще несколько дней я принял участие в сватовстве Годфруа. Статный и красивый молодой человек, недавно получивший титул герцога Лотарингии от самого императора, наконец решил обзавестись супругой. Его сердце, не склонное к тому, чтобы вмиг загораться любовным чувством, внезапно покорила дочь Германна Гебеллинга, шестнадцатилетняя Ульгейда. Граф Вермандуа от всей души издевался над своим приятелем, утверждая, что в Альпах с Годфруа произошел солнечный удар, ему так понравилось ухлестывать за молоденькими девочками, что он тотчас сломался на смазливенькой дочке управляющего замком Теодориха. К тому же, подмечал ехидный Гуго, в имени Ульгейда удачным образом сочетаются два других немецких имени — Ульрика и Адельгейда. Годфруа терпеливо сносил издевки и оставался непреклонен в своем желании жениться на Ульгейде. Отец девушки дал согласие на брак, но попросил, чтобы при помолвке обязательно присутствовала императрица, если уж она вот-вот должна была пожаловать в Верону. Отныне не только я, но и герцог Лотарингский с нетерпением ожидал приезда Евпраксии.
Спустя три дня после нашего приезда в Верону заявились со своими оруженосцами Гуго Вермандуа и Годфруа Буйонский. Они прибыли так же, после заката, как и мы. Я был ужасно рад их видеть и тотчас же дал клятву, что если в Верону препожалует Генрих, я стану являться ему не иначе, как только под видом призрака. Мы устроили веселую дружескую пирушку, во время которой я ненароком узнал, что через Бреннерский перевал их переводил все тот же старина Юрген, Ульрика была при нем и долго не могла решить, чьи ухаживания предпочесть, покуда не уступила в отдельности сначала Годфруа, а потом графу Вермандуа.
Меня ужасно огорчила такая распущенность нрава у пятнадцатилетней девочки, я принялся стыдить Годфруа и Гуго за то, что они так беззастенчиво обо всем рассказывают. Тут они заметили, как сильно я покраснел, и очень ловко разными наводящими вопросами разоблачили меня. После этого Гуго предложил нам троим объявить себя рыцарями Братства Святой Ульрики, и я, сколько ни артачился, в конце концов выпил полную чашу за таковое новое братство.
На другой день мои новые побратимы пустились на поиски приключений и приняли участие в жестокой драке, происшедшей на Эрбской площади между представителями двух крупнейших веронских семей. Эта драка явилась по существу первым пробным камнем будущей войны, поскольку семейство Гебеллингов полностью поддерживало императорскую власть в городе, а семья Монтагви традиционно была привержена папе и его представительнице Матильде Тосканской. Представителем последней был Луцио Монтагви, а управляющим в замке Теодориха — Германн Гебеллинг. До сих пор оба семейства удовольствовались мелкими притеснениями друг друга и перебранками на улицах и рыночных площадях. Но в тот день вражда выразилась в кровопролитии, происшедшем из-за того, что сын Германна Гебеллинга, Теобальд, взялся учить двоих троюродных племянников Луцио Монтагви правильно произносить имя нового мужа Матильды — не Гуэльфи, как произносили все веронцы, а Вельф, как принято было в Германии. В итоге массовой стычки с той и другой стороны погибло несколько человек, много выбито было зубов, сломано рук, ног и ребер, поставлено синяков и шишек. Годфруа отделался без ушибов, но у Гуго под правым глазом появился весьма красноречивый синяк.
Спустя еще несколько дней я принял участие в сватовстве Годфруа. Статный и красивый молодой человек, недавно получивший титул герцога Лотарингии от самого императора, наконец решил обзавестись супругой. Его сердце, не склонное к тому, чтобы вмиг загораться любовным чувством, внезапно покорила дочь Германна Гебеллинга, шестнадцатилетняя Ульгейда. Граф Вермандуа от всей души издевался над своим приятелем, утверждая, что в Альпах с Годфруа произошел солнечный удар, ему так понравилось ухлестывать за молоденькими девочками, что он тотчас сломался на смазливенькой дочке управляющего замком Теодориха. К тому же, подмечал ехидный Гуго, в имени Ульгейда удачным образом сочетаются два других немецких имени — Ульрика и Адельгейда. Годфруа терпеливо сносил издевки и оставался непреклонен в своем желании жениться на Ульгейде. Отец девушки дал согласие на брак, но попросил, чтобы при помолвке обязательно присутствовала императрица, если уж она вот-вот должна была пожаловать в Верону. Отныне не только я, но и герцог Лотарингский с нетерпением ожидал приезда Евпраксии.