Страница:
Конечно, теперь, я понимаю, Христофор, какой неясный образ мерещился моей душе в этих мечтах о великом пире — образ Тайной Вечери, отраженный в чаяньях о Вечери Небесной, где мне всегда хотелось, и хочется теперь, хочется с робкой надеждой и неизбывной страстью — быть в числе посвященных и избранных.
Вот и тогда, предвкушая побывать на пиру императора, я не мог прогнать от себя наивную мечту сидеть где-то неподалеку от его августейшей особы, пусть не пятым — хотя бы десятым по счету, да и Бог с ним — хотя бы не одесную, а ошую. Я знал, что так не будет, что скорее всего меня не посадят даже в одной комнате с императором, и все же втайне надеялся на чудо. Но знания не обманули меня. В палатах архиепископа, где проходило торжество, меня усадили в одну из комнат, отдаленных от главного зала. Здесь можно было лишь слышать, как доносится оттуда музыка, и с трудом различать громкие слова, коими лучшие люди империи восхваляли своего государя и желали ему счастья в новом браке. За одним столом со мною сидели в основном молодые рыцари, так же, как я, присланные на императорскую службу из разных уголков державы — из Швабии, Штирии, Баварии, Франконии. Всякий раз, услыхав из главного зала приветственные крики, мы вскакивали со своих мест и резво поддерживали тех, кто там пировал по-настоящему, до дна осушая наши бокалы и с азартом уписывая затем поросят и каплунов, которых нам подавали без особого усердия — блюда быстро истощались, исчезая в молодых брюхах, а слуги не очень-то спешили вновь накрывать наш стол. Иной раз приходилось пить без закуски, а то и вовсе поднимать пустой бокал, не дождавшись, когда на стол явится новая бутыль вина.
Охмелев, мы быстро разговорились, успели наболтать всякой невообразимой ерунды друг другу, а я даже чуть не подрался с одним молодчиком из Гольштейна, когда он сначала заявил, что Австрия — самое паршивое герцогство в империи, а потом еще добавил, что в скором времени Генрих завоюет Венгрию и всех мадьяр зажарит живьем.
— Оставь, Иоганн, — осадил его молодой граф Люксембург, сидящий от меня по правую руку и явно не желающий никаких драк. К тому же, мы с ним успели сойтись во мнениях по многим вопросам, как, например, в том, что молодая служанка в любом случае предпочтительнее старой герцогини, а русалки — не вполне демонические существа. — Да сядь ты, Иоганн! — хлопнул он по плечу спесивца, которому почему-то не понравилось, что я — выходец с самой восточной оконечности империи. — Будь спокоен, мадьяры такие же славные воины, как и мы, германцы.
— К тому же, и я германец, — добавил я, — во мне только часть венгерской крови.
В этот миг в комнату вошел один из личных слуг Генриха и спросил:
— Кто из вас, молодые рыцари, сын графа Зегенгейма?
Я поднялся и спросил, в чем дело.
— Его императорское величество просят вас пересесть за их стол.
Все вокруг с завистью присвистнули, а я настолько уже свыкся со своей компанией, что до меня не сразу дошел смысл сказанного. Вдруг ладони мои похолодели, в груди все загорелось — я понял, что сегодняшние чудеса продолжаются, и мои наивные мечты сбываются самым неожиданным образом. Пошатываясь, я вылез из-за стола и пошел вслед за императорским слугой.
В зале, где разворачивался основной пир, было шумно, громкие голоса, выкрики, смех, музыка, звон бокалов, визги шутов — все это гулко веселилось под высокими сводами зала. Генрих и Адельгейда восседали на троне, пред ними распахивались пространства огромного стола, за которым восседали короли и герцоги, епископы и архиепископы, пфальцграфы и маркграфы, гости из Франции, Англии, Дании, Польши, Венгрии и Византии. У меня перехватило дыхание и закружилась голова, когда пройдя через весь зал, я был представлен пред очи самого императора и красавицы императрицы, о которой я теперь и думать не смел, как о той самой крестьянке, которая утром купалась на моих глазах в Рейне.
— Так это и есть тот рыболов? — спросил Генрих, рассматривая меня. Я впервые видел его лицо так близко. Меня поразило его высокомерное и в то же время какое-то несчастное выражение. В глазах императора, выражающих юмор и веселье, нельзя было не прочесть какую-то застарелую и потому трудно скрываемую тоску, будто человек сей был обречен и знал, что обречен. — Присядьте, рыцарь, государыня-императрица пожелала угостить вас блюдом, приготовленным из тех самых рыб, которых вы подарили сегодня утром одной крестьянке.
При этих словах присутствующие рассмеялись, поскольку, как видно, анекдот был рассказан только что, накануне моего появления, и всех позабавил. Меня усадили за стол неподалеку от императора и императрицы, то есть, именно так, как мне мечталось накануне. Предо мною возникло блюдо из запеченых угрей и окунишек, в которых я бы не узнал выловленных сегодня утром, настолько они были приукрашены всякой зеленью, ягодами и густыми соусами, будто тоже проходили обряд бракосочетания. Появилась и чаша, до краев заполненная белым вином.
— Не желаете ли, рыцарь, поздравить своего государя и свою государыню? — иронично улыбаясь, спросил Генрих.
Я встал, поднял чашу. Сердце мое перестало биться, и единственное, что я мог вымолвить, было:
— Да здравствует император Генрих и императрица Адельгейда!
Тут страшный испуг охватил меня. Я вспомнил, что Адельгейдой зовут сестру императора, с которой была связана некрасивая сплетня. В ужасе я вдруг решил, что с перепугу вместо императрицы выпалил имя сестры Генриха и тем самым оскорбил его и ее.
Но нет, слава Богу, никто не закричал, не разгневался, не выхватил оружие. Генрих усмехнулся и сказал:
— Какой оригинальный тост! Ну, выпьем же, раз рыцарь настаивает на том, чтобы мы были здоровы.
Не перепутал! От сердца у меня отлегло. Ну да, действительно, и сестру императора и его новую жену звали одинаково, и из-за этого совпадения я только что чуть было не тронулся умом.
Меня заставили осушить чашу до дня. Я мигом запьянел пуще прежнего, расхрабрился и сказал, что не могу есть свой улов в одиночестве и прошу отведать моих рыб всех сидящих рядом, хотя бы по маленькому кусочку.
— Ты права, он очаровательный ребенок и действительно похож на Конрада, — прошептал Генрих Адельгейде. Я услышал его слова и щеки у меня загорелись. Он говорил это женщине, которая была со мною одних лет. Да, конечно, она уже успела побывать замужем, в то время, как у меня еще не росла борода. Но мне не хотелось лишаться того единственного, что равняло нас — одинакового возраста. К тому же, подумал я, про меня уже нельзя говорить: «ребенок», ведь я уже успел утратить девственность.
Тут я повернул голову налево и увидел направленный на меня взгляд сидящего рядом человека. Это был тот самый Гильдерик фон Шварцмоор, который позволил себе хихикать во время совершения таинства бракосочетания. Теперь он смотрел на меня с хитрой улыбкой, будто читал мои мысли и вот-вот собирался сказать: «Мальчик, ты можешь сколько угодно твердить о том, что, якобы, утратил девственность, но у тебя на роже написано, что твои приключения с Катариной в Зегенгейме так ничем и не кончились. И в Регенсбурге у тебя ничего не вышло с той красоткой, которую у тебя в последний момент отбил подвыпивший сын маркграфа Клостеринга. Так что, нечего тут хорохориться, птенчик».
Я снова посмотрел на Гильдерика, он по-прежнему изучал меня взглядом, нагло усмехаясь. Невольно правая рука моя потрогала рукоять меча.
Пир тем временем продолжался, и обо мне забыли, поскольку начались забавы шутов.
— Отчего вы так смотрите на меня? — спросил я Гильдерика.
— Вы мне нравитесь, — ответил он. — Пью за ваше здоровье, юноша.
— Что значит «нравлюсь?» — возмутился я. — Извольте объясниться. Я не потерплю насмешек!
— Цып-цып-цып! — засмеялся Шварцмоор. — Успокойтесь, я не желаю обижать вас. Я искренне любуюсь вашей непосредственностью. Редко встретишь человека, у которого настолько все на лице написано. Особенно при дворе. Нельзя так, милый, надо скрывать свои чувства.
Я покраснел и смутился.
— Что вы имеете в виду?
— Думаете, не видно, как вы пожираете взглядом молоденькую императричку?
Услыхав такие слова, я почувствовал себя так, будто внезапно оказался голым. Я был уверен, что все слышали сказанное Гильдериком, но в испуге оглянувшись по сторонам, успокоился — внимание всех занимало баловство, которое трое шутов затеяли с медведем. Они дразнили его, запрыгивали ему на загривок и ловко умудрялись не попасть ему в когти.
— Она и в самом деле не дурна, — склонившись к моему уху, пробормотал Шварцмоор. — Не переживайте, пройдет немного времени, и вам представится возможность полакомиться ею.
Меня словно кипятком ошпарило. Я вскочил, схватился за меч и выпалил в лицо мерзавцу:
— Я убью вас, сударь! Защищайтесь немедленно!
В тот же миг раздались крики, многие из присутствующих вскочили на ноги, но вовсе не из-за вспыхнувшей ссоры между мною и Гильдериком, а из-за того, что разъяренный медведь подмял-таки под себя одного из скоморохов.
— Смотрите! Смотрите! — вскричал Гильдерик, хватая меня за руки. — Он сейчас разорвет его.
Мне не было дела до суматохи, возникшей вокруг опасных игр с разбушевавшимся зверем.
— Да сядьте вы, болван! — сказал мне Гильдерик. — Что это вы так взбрыкнули? Неужто вы и впрямь собираетесь драться со мной?
— Непременно, — отвечал я, стараясь взять себя в руки и понимая, что здесь и сейчас и впрямь не место и не время затевать драку. Страшный рев огласил залу — несколько разгоряченных вином и зрелищем гостей свадьбы набросились на медведя и принялись рубить его мечами. Шут, виновный в собственной оплошности, оказался почти невредим, хотя одежда на нем была разорвана, плечо, грудь и шея исцарапаны так, что кровь хлестала, но он, как ни в чем не бывало, принялся кувыркаться, гримасничать, схватил со стола пустой кубок и наполнил его кровью, бьющей из ран поверженного хищника.
— Вы подлец! — сказал я Шварцмоору. — Сказанное вами может быть искуплено только в честном поединке, и я объявляю вам, что намерен драться с вами сразу же, как только кончится свадебный пир, дабы не омрачать веселья.
— Ах, как жаль, — усмехнулся наглец. — Вы и впрямь успели понравиться мне своей непосредственностью. Я думал, мы подружимся. Ужасно не хочется убивать вас. Откажитесь от своих слов и выпьем мировую. А? Давайте дружить, Зегенгейм. Вот моя рука.
— Ни за что на свете! — отвечал я, досадуя на происшествие и понимая — даже если он хлебнул лишнего и ляпнул не подумавши, я не имею права брать свои слова обратно и должен буду сразиться с ним. — Повторяю вам: вы подлец и будете убиты мною на рассвете.
— Ах, на рассвете? Благодарю вас, благороднейший Зегенгейм, вы даете мне целую ночь, чтобы я мог вспомнить прожитую жизнь и покаяться во всех своих грехах, прежде чем вы прекратите мое бренное существование в этом мире… — Усмешка вдруг слетела с его лица, в глазах вспыхнула злоба. — Спасибо вам, доблестный щенок. Значит, так и условимся. На рассвете мы побеседуем о достоинствах и совершенствах Адельгейды, с глазу на глаз.
— Назовите место. Вы вправе выбрать его, поскольку я вызвал вас.
— Я живу около церкви Святого Альбана, там неподалеку есть песчаный пустырь. Устраивает?
— Вполне. Итак, с первыми лучами солнца я и мой оруженосец будем ждать вас.
Мне претило сидеть с ним рядом, я встал, поклонился императору и императрице, чего они, кажется, и не заметили, и удалился, бросив Шварцмоору на прощанье:
— Учтите, я настроен решительно.
Он громко рассмеялся мне в спину.
Вернувшись в ту комнату, где я сидел до того, как меня пригласили в главную залу, я, естественно, попал под целый град расспросов, на которые поначалу отвечал весьма сдержанно, но затем волнение и вино вскружили мне голову, и я запальчиво рассказал обо всем, начиная с сегодняшней утренней рыбалки и кончая завтрашним поединком, утаив лишь причину ссоры с Гильдериком.
— Драться со Шварцмоором! Да ты, брат, я вижу, не из робкого десятка, — восторгался тот самый Иоганн из Гольштейна, с которым я едва не сцепился в начале. Он оказался славным малым, я тотчас обрел в его лице друга, как и в остальных своих, новых знакомых, молодых рыцарях, с которыми мы принялись кутить напропалую, славя брак Генриха и Адельгейды. Тосты за них чередовались с тостами за меня, я от души радовался, хотя очень быстро почувствовал на себе некую печать обреченного — мало кто из моих новых друзей верил, что мне удастся одолеть Гильдерика. В какой-то миг смертельная тоска охватила мою душу, но я осушил еще один кубок и подумал: «А! До рассвета еще далеко!» Веселая мысль о том, что даже если мне и суждено погибнуть, имя мое прославится, а честь будет спасена, увлекла меня, и я бездумно ликовал, когда обнаружил себя в каком-то другом доме, где кроме меня, гольштейнского Иоганна, Люксембурга, Адальберта Ленца и еще нескольких из нашей компании, оказались какие-то милые женщины, которые смело обнажались и вообще вели себя непринужденно. Они уже знали, с кем я буду драться на рассвете, и любезно упрашивали меня вкусить сладостей любви напоследок, но в глазах у меня все плыло и раскачивалось, а вверху парил светлый образ Адельгейды, и я, хохоча, сопротивлялся, уверяя милых женщин, что душой и телом навеки принадлежу одной-единственной и прекраснейшей в мире. В доказательство я даже сходу принялся сочинять какие-то стихи и имел успех, что не удивительно, ведь мне, как обреченному, все прощалось.
Незадолго до рассвета Иоганн и Адальберт притащили меня домой, где Аттила тотчас же принялся ворчать, на что я ему заметил:
— Молчи, старый пьяница и волокита! Умолкни и соизволь немедленно начать приготовления к поединку. На рассвете мы деремся с Гильдериком Шварцмоором.
— Час от часу!.. — возопил мой верный слуга. — .Чего надумал! Рассвет уже вот-вот. Ложитесь-ка, сударь, да проспитесь как следует. До полудня я вас будить не стану.
Тут Иоганн и Адальберт стали объяснять ему суть сказанного мною, и бедный Аттила не на шутку огорчился.
— Благородные рыцари, скажите, что вы пошутили, — взмолился он. — Какие могут быть поединки, если дитя еще недавно скакало по берегу Дуная верхом на древке от старой лопаты? Что скажут мне его отец и матушка! Нет, лучше убейте сразу старого Аттилу! Да ведь у нас и доспехи не ахти какие.
— При чем тут доспехи! — возмутился я. — Умение держать меч и благородство помыслов — вот, что главное должно быть у каждого рыцаря.
— С мечом-то вы управляетесь неплохо, — согласился Аттила. — Он хорошо держит меч в руках, господа, я не спорю. Но ведь не сразу же начинать сражаться с таким рубакой, как этот Шварцмоор. Я ведь знаю лично его оруженосца Зигги, можно сказать, мы друзья, хотя знакомы недавно. Он предпочитает не говорить о характере своего господина. Этот Шварцмоор — сущий зверь и изверг. Скольких он хороших людей угробил!.. Откажитесь, сударь, прошу вас. Помиритесь с ним. Вон, уж рассвет скоро, а вы едва на ногах держитесь. Он прихлопнет вас как муху!
— Должно быть, и Шварцмоор не одну чашу осушил на пиру, — заметил Адальберт, разглядывая мои доспехи.
— Вот именно! — рассмеялся я. — Еще посмотрим!..
— У нас в Вадьоношхазе, у старого Иштвана был говорящий петух, — сообщил Аттила. — Так вот, когда его понесли резать, он сказал: «Интересно, не окажусь ли я жестковат».
— Вранье! — буркнул я. — Говорящих петухов не бывает.
Глава IV. ДЕРУСЬ С ГИЛЬДЕРИКОМ
Вот и тогда, предвкушая побывать на пиру императора, я не мог прогнать от себя наивную мечту сидеть где-то неподалеку от его августейшей особы, пусть не пятым — хотя бы десятым по счету, да и Бог с ним — хотя бы не одесную, а ошую. Я знал, что так не будет, что скорее всего меня не посадят даже в одной комнате с императором, и все же втайне надеялся на чудо. Но знания не обманули меня. В палатах архиепископа, где проходило торжество, меня усадили в одну из комнат, отдаленных от главного зала. Здесь можно было лишь слышать, как доносится оттуда музыка, и с трудом различать громкие слова, коими лучшие люди империи восхваляли своего государя и желали ему счастья в новом браке. За одним столом со мною сидели в основном молодые рыцари, так же, как я, присланные на императорскую службу из разных уголков державы — из Швабии, Штирии, Баварии, Франконии. Всякий раз, услыхав из главного зала приветственные крики, мы вскакивали со своих мест и резво поддерживали тех, кто там пировал по-настоящему, до дна осушая наши бокалы и с азартом уписывая затем поросят и каплунов, которых нам подавали без особого усердия — блюда быстро истощались, исчезая в молодых брюхах, а слуги не очень-то спешили вновь накрывать наш стол. Иной раз приходилось пить без закуски, а то и вовсе поднимать пустой бокал, не дождавшись, когда на стол явится новая бутыль вина.
Охмелев, мы быстро разговорились, успели наболтать всякой невообразимой ерунды друг другу, а я даже чуть не подрался с одним молодчиком из Гольштейна, когда он сначала заявил, что Австрия — самое паршивое герцогство в империи, а потом еще добавил, что в скором времени Генрих завоюет Венгрию и всех мадьяр зажарит живьем.
— Оставь, Иоганн, — осадил его молодой граф Люксембург, сидящий от меня по правую руку и явно не желающий никаких драк. К тому же, мы с ним успели сойтись во мнениях по многим вопросам, как, например, в том, что молодая служанка в любом случае предпочтительнее старой герцогини, а русалки — не вполне демонические существа. — Да сядь ты, Иоганн! — хлопнул он по плечу спесивца, которому почему-то не понравилось, что я — выходец с самой восточной оконечности империи. — Будь спокоен, мадьяры такие же славные воины, как и мы, германцы.
— К тому же, и я германец, — добавил я, — во мне только часть венгерской крови.
В этот миг в комнату вошел один из личных слуг Генриха и спросил:
— Кто из вас, молодые рыцари, сын графа Зегенгейма?
Я поднялся и спросил, в чем дело.
— Его императорское величество просят вас пересесть за их стол.
Все вокруг с завистью присвистнули, а я настолько уже свыкся со своей компанией, что до меня не сразу дошел смысл сказанного. Вдруг ладони мои похолодели, в груди все загорелось — я понял, что сегодняшние чудеса продолжаются, и мои наивные мечты сбываются самым неожиданным образом. Пошатываясь, я вылез из-за стола и пошел вслед за императорским слугой.
В зале, где разворачивался основной пир, было шумно, громкие голоса, выкрики, смех, музыка, звон бокалов, визги шутов — все это гулко веселилось под высокими сводами зала. Генрих и Адельгейда восседали на троне, пред ними распахивались пространства огромного стола, за которым восседали короли и герцоги, епископы и архиепископы, пфальцграфы и маркграфы, гости из Франции, Англии, Дании, Польши, Венгрии и Византии. У меня перехватило дыхание и закружилась голова, когда пройдя через весь зал, я был представлен пред очи самого императора и красавицы императрицы, о которой я теперь и думать не смел, как о той самой крестьянке, которая утром купалась на моих глазах в Рейне.
— Так это и есть тот рыболов? — спросил Генрих, рассматривая меня. Я впервые видел его лицо так близко. Меня поразило его высокомерное и в то же время какое-то несчастное выражение. В глазах императора, выражающих юмор и веселье, нельзя было не прочесть какую-то застарелую и потому трудно скрываемую тоску, будто человек сей был обречен и знал, что обречен. — Присядьте, рыцарь, государыня-императрица пожелала угостить вас блюдом, приготовленным из тех самых рыб, которых вы подарили сегодня утром одной крестьянке.
При этих словах присутствующие рассмеялись, поскольку, как видно, анекдот был рассказан только что, накануне моего появления, и всех позабавил. Меня усадили за стол неподалеку от императора и императрицы, то есть, именно так, как мне мечталось накануне. Предо мною возникло блюдо из запеченых угрей и окунишек, в которых я бы не узнал выловленных сегодня утром, настолько они были приукрашены всякой зеленью, ягодами и густыми соусами, будто тоже проходили обряд бракосочетания. Появилась и чаша, до краев заполненная белым вином.
— Не желаете ли, рыцарь, поздравить своего государя и свою государыню? — иронично улыбаясь, спросил Генрих.
Я встал, поднял чашу. Сердце мое перестало биться, и единственное, что я мог вымолвить, было:
— Да здравствует император Генрих и императрица Адельгейда!
Тут страшный испуг охватил меня. Я вспомнил, что Адельгейдой зовут сестру императора, с которой была связана некрасивая сплетня. В ужасе я вдруг решил, что с перепугу вместо императрицы выпалил имя сестры Генриха и тем самым оскорбил его и ее.
Но нет, слава Богу, никто не закричал, не разгневался, не выхватил оружие. Генрих усмехнулся и сказал:
— Какой оригинальный тост! Ну, выпьем же, раз рыцарь настаивает на том, чтобы мы были здоровы.
Не перепутал! От сердца у меня отлегло. Ну да, действительно, и сестру императора и его новую жену звали одинаково, и из-за этого совпадения я только что чуть было не тронулся умом.
Меня заставили осушить чашу до дня. Я мигом запьянел пуще прежнего, расхрабрился и сказал, что не могу есть свой улов в одиночестве и прошу отведать моих рыб всех сидящих рядом, хотя бы по маленькому кусочку.
— Ты права, он очаровательный ребенок и действительно похож на Конрада, — прошептал Генрих Адельгейде. Я услышал его слова и щеки у меня загорелись. Он говорил это женщине, которая была со мною одних лет. Да, конечно, она уже успела побывать замужем, в то время, как у меня еще не росла борода. Но мне не хотелось лишаться того единственного, что равняло нас — одинакового возраста. К тому же, подумал я, про меня уже нельзя говорить: «ребенок», ведь я уже успел утратить девственность.
Тут я повернул голову налево и увидел направленный на меня взгляд сидящего рядом человека. Это был тот самый Гильдерик фон Шварцмоор, который позволил себе хихикать во время совершения таинства бракосочетания. Теперь он смотрел на меня с хитрой улыбкой, будто читал мои мысли и вот-вот собирался сказать: «Мальчик, ты можешь сколько угодно твердить о том, что, якобы, утратил девственность, но у тебя на роже написано, что твои приключения с Катариной в Зегенгейме так ничем и не кончились. И в Регенсбурге у тебя ничего не вышло с той красоткой, которую у тебя в последний момент отбил подвыпивший сын маркграфа Клостеринга. Так что, нечего тут хорохориться, птенчик».
Я снова посмотрел на Гильдерика, он по-прежнему изучал меня взглядом, нагло усмехаясь. Невольно правая рука моя потрогала рукоять меча.
Пир тем временем продолжался, и обо мне забыли, поскольку начались забавы шутов.
— Отчего вы так смотрите на меня? — спросил я Гильдерика.
— Вы мне нравитесь, — ответил он. — Пью за ваше здоровье, юноша.
— Что значит «нравлюсь?» — возмутился я. — Извольте объясниться. Я не потерплю насмешек!
— Цып-цып-цып! — засмеялся Шварцмоор. — Успокойтесь, я не желаю обижать вас. Я искренне любуюсь вашей непосредственностью. Редко встретишь человека, у которого настолько все на лице написано. Особенно при дворе. Нельзя так, милый, надо скрывать свои чувства.
Я покраснел и смутился.
— Что вы имеете в виду?
— Думаете, не видно, как вы пожираете взглядом молоденькую императричку?
Услыхав такие слова, я почувствовал себя так, будто внезапно оказался голым. Я был уверен, что все слышали сказанное Гильдериком, но в испуге оглянувшись по сторонам, успокоился — внимание всех занимало баловство, которое трое шутов затеяли с медведем. Они дразнили его, запрыгивали ему на загривок и ловко умудрялись не попасть ему в когти.
— Она и в самом деле не дурна, — склонившись к моему уху, пробормотал Шварцмоор. — Не переживайте, пройдет немного времени, и вам представится возможность полакомиться ею.
Меня словно кипятком ошпарило. Я вскочил, схватился за меч и выпалил в лицо мерзавцу:
— Я убью вас, сударь! Защищайтесь немедленно!
В тот же миг раздались крики, многие из присутствующих вскочили на ноги, но вовсе не из-за вспыхнувшей ссоры между мною и Гильдериком, а из-за того, что разъяренный медведь подмял-таки под себя одного из скоморохов.
— Смотрите! Смотрите! — вскричал Гильдерик, хватая меня за руки. — Он сейчас разорвет его.
Мне не было дела до суматохи, возникшей вокруг опасных игр с разбушевавшимся зверем.
— Да сядьте вы, болван! — сказал мне Гильдерик. — Что это вы так взбрыкнули? Неужто вы и впрямь собираетесь драться со мной?
— Непременно, — отвечал я, стараясь взять себя в руки и понимая, что здесь и сейчас и впрямь не место и не время затевать драку. Страшный рев огласил залу — несколько разгоряченных вином и зрелищем гостей свадьбы набросились на медведя и принялись рубить его мечами. Шут, виновный в собственной оплошности, оказался почти невредим, хотя одежда на нем была разорвана, плечо, грудь и шея исцарапаны так, что кровь хлестала, но он, как ни в чем не бывало, принялся кувыркаться, гримасничать, схватил со стола пустой кубок и наполнил его кровью, бьющей из ран поверженного хищника.
— Вы подлец! — сказал я Шварцмоору. — Сказанное вами может быть искуплено только в честном поединке, и я объявляю вам, что намерен драться с вами сразу же, как только кончится свадебный пир, дабы не омрачать веселья.
— Ах, как жаль, — усмехнулся наглец. — Вы и впрямь успели понравиться мне своей непосредственностью. Я думал, мы подружимся. Ужасно не хочется убивать вас. Откажитесь от своих слов и выпьем мировую. А? Давайте дружить, Зегенгейм. Вот моя рука.
— Ни за что на свете! — отвечал я, досадуя на происшествие и понимая — даже если он хлебнул лишнего и ляпнул не подумавши, я не имею права брать свои слова обратно и должен буду сразиться с ним. — Повторяю вам: вы подлец и будете убиты мною на рассвете.
— Ах, на рассвете? Благодарю вас, благороднейший Зегенгейм, вы даете мне целую ночь, чтобы я мог вспомнить прожитую жизнь и покаяться во всех своих грехах, прежде чем вы прекратите мое бренное существование в этом мире… — Усмешка вдруг слетела с его лица, в глазах вспыхнула злоба. — Спасибо вам, доблестный щенок. Значит, так и условимся. На рассвете мы побеседуем о достоинствах и совершенствах Адельгейды, с глазу на глаз.
— Назовите место. Вы вправе выбрать его, поскольку я вызвал вас.
— Я живу около церкви Святого Альбана, там неподалеку есть песчаный пустырь. Устраивает?
— Вполне. Итак, с первыми лучами солнца я и мой оруженосец будем ждать вас.
Мне претило сидеть с ним рядом, я встал, поклонился императору и императрице, чего они, кажется, и не заметили, и удалился, бросив Шварцмоору на прощанье:
— Учтите, я настроен решительно.
Он громко рассмеялся мне в спину.
Вернувшись в ту комнату, где я сидел до того, как меня пригласили в главную залу, я, естественно, попал под целый град расспросов, на которые поначалу отвечал весьма сдержанно, но затем волнение и вино вскружили мне голову, и я запальчиво рассказал обо всем, начиная с сегодняшней утренней рыбалки и кончая завтрашним поединком, утаив лишь причину ссоры с Гильдериком.
— Драться со Шварцмоором! Да ты, брат, я вижу, не из робкого десятка, — восторгался тот самый Иоганн из Гольштейна, с которым я едва не сцепился в начале. Он оказался славным малым, я тотчас обрел в его лице друга, как и в остальных своих, новых знакомых, молодых рыцарях, с которыми мы принялись кутить напропалую, славя брак Генриха и Адельгейды. Тосты за них чередовались с тостами за меня, я от души радовался, хотя очень быстро почувствовал на себе некую печать обреченного — мало кто из моих новых друзей верил, что мне удастся одолеть Гильдерика. В какой-то миг смертельная тоска охватила мою душу, но я осушил еще один кубок и подумал: «А! До рассвета еще далеко!» Веселая мысль о том, что даже если мне и суждено погибнуть, имя мое прославится, а честь будет спасена, увлекла меня, и я бездумно ликовал, когда обнаружил себя в каком-то другом доме, где кроме меня, гольштейнского Иоганна, Люксембурга, Адальберта Ленца и еще нескольких из нашей компании, оказались какие-то милые женщины, которые смело обнажались и вообще вели себя непринужденно. Они уже знали, с кем я буду драться на рассвете, и любезно упрашивали меня вкусить сладостей любви напоследок, но в глазах у меня все плыло и раскачивалось, а вверху парил светлый образ Адельгейды, и я, хохоча, сопротивлялся, уверяя милых женщин, что душой и телом навеки принадлежу одной-единственной и прекраснейшей в мире. В доказательство я даже сходу принялся сочинять какие-то стихи и имел успех, что не удивительно, ведь мне, как обреченному, все прощалось.
Незадолго до рассвета Иоганн и Адальберт притащили меня домой, где Аттила тотчас же принялся ворчать, на что я ему заметил:
— Молчи, старый пьяница и волокита! Умолкни и соизволь немедленно начать приготовления к поединку. На рассвете мы деремся с Гильдериком Шварцмоором.
— Час от часу!.. — возопил мой верный слуга. — .Чего надумал! Рассвет уже вот-вот. Ложитесь-ка, сударь, да проспитесь как следует. До полудня я вас будить не стану.
Тут Иоганн и Адальберт стали объяснять ему суть сказанного мною, и бедный Аттила не на шутку огорчился.
— Благородные рыцари, скажите, что вы пошутили, — взмолился он. — Какие могут быть поединки, если дитя еще недавно скакало по берегу Дуная верхом на древке от старой лопаты? Что скажут мне его отец и матушка! Нет, лучше убейте сразу старого Аттилу! Да ведь у нас и доспехи не ахти какие.
— При чем тут доспехи! — возмутился я. — Умение держать меч и благородство помыслов — вот, что главное должно быть у каждого рыцаря.
— С мечом-то вы управляетесь неплохо, — согласился Аттила. — Он хорошо держит меч в руках, господа, я не спорю. Но ведь не сразу же начинать сражаться с таким рубакой, как этот Шварцмоор. Я ведь знаю лично его оруженосца Зигги, можно сказать, мы друзья, хотя знакомы недавно. Он предпочитает не говорить о характере своего господина. Этот Шварцмоор — сущий зверь и изверг. Скольких он хороших людей угробил!.. Откажитесь, сударь, прошу вас. Помиритесь с ним. Вон, уж рассвет скоро, а вы едва на ногах держитесь. Он прихлопнет вас как муху!
— Должно быть, и Шварцмоор не одну чашу осушил на пиру, — заметил Адальберт, разглядывая мои доспехи.
— Вот именно! — рассмеялся я. — Еще посмотрим!..
— У нас в Вадьоношхазе, у старого Иштвана был говорящий петух, — сообщил Аттила. — Так вот, когда его понесли резать, он сказал: «Интересно, не окажусь ли я жестковат».
— Вранье! — буркнул я. — Говорящих петухов не бывает.
Глава IV. ДЕРУСЬ С ГИЛЬДЕРИКОМ
Честно говоря, к самому первому лучу рассвета мы не успели прибыть на песчаный пустырь, расположенный неподалеку от церкви Святого Альбана, почти в самом центре города. Еще честнее будет признаться, что и не ко второму, и не к третьему, а к четвертому или даже к пятому лучу пришли мы туда и встали посреди пустыря в ожидании противника. Со мною были Иоганн, Адальберт и верный Аттила. Вскоре появились еще трое — Эрих Люксембургский, Дигмар из Бремена и Маттиас фон Альтена. После веселой ночи вид у всех был достаточно бледный, чтобы изображать из себя сообщество влюбленных юношей, собравшихся почитать друг другу чувствительные стишки. Лишь у моего оруженосца по обыкновению цвели щеки, глазки сверкали живым хитроватым блеском, а толстое и скользкое приспособление внутри рта без конца то и дело порывалось произвести какую-нибудь короткую поучительную историю из жизни Вадьоношхаза или же какую-нибудь несусветную глупость.
Мое ночное опьянение постепенно испарялось, и покуда не началось похмелье я был способен оценить по достоинству прелесть окружающего меня мира. Утро вставало превосходнейшее, ночные облака таяли на западе, чистая блаженная лазурь заливала весь небесный купол, легкий Борей струил в лицо прохладу, птицы щебетали в окрестных садах на все лады, — и менее всего хотелось думать о смертоубийстве.
Однако уж и солнце встало, как ему и положено, с востока, совсем рассвело, а в воздухе даже не чувствовалось приближения моего врага. Все мы давно уже озадаченно переглядывались между собой, а Аттила раз пять успел предложить плюнуть на все и идти домой да лечь на боковую. Я чувствовал себя неловко, будто по моей вине Гильдерик до сих пор не соизволил появиться; потупив взор, я уныло разглядывал свой щит, кожа на котором в некоторых местах потрескалась, краска облупилась. А ведь я помнил, как лет пять тому назад отец велел сделать для меня этот щит.
Да, Христофор, пять лет минуло с того дня, как отец вручил мне настоящий меч и вот этот щит, и начал учить меня искусству владения оружием и умению защищаться. И если другими талантами Бог не наградил меня при рождении, то тут я оказался хорошим учеником. Оставалось только испробовать на деле те знания, которые передал мне отец, а Гильдерик все не появлялся и не появлялся.
— В Вадьоношхазе лет этак тридцать тому назад был такой же случай, — заговорило устройство во рту у Аттилы. — Двое влюбились в одну девку и порешили встретиться утром на берегу реки и биться до тех пор, пока один другого не убьет насмерть. И вот, один из них, Шандор, пришел и ждет — поджидает. Того все нет и нет, нет и нет. Полдня его прождал, а тот тем временем уговорил девку уехать с ним на другой берег и поселился с ней у славян. Очень он боялся Шандора, который раз в десять был крепче и свирепей, непременно убил бы. Бедный Шандор с горя напился и вечером поплыл на тот берег, да на середине Дуная и утоп. С тех пор обидчик его уже пятерых детей настругал, но как пойдет на рыбалку, то непременно поймает рыбу, которая ему голосом Шандора скажет: «Берегись, час расплаты близок». Вот так-то. А все потому, что зря он ждал его.
— Говорящий петух, говорящие рыбы, — проворчал я. — Хорошо бы ты, Аттила, был не такой говорящий, как они. И к чему ты рассказал эту глупую байку?
— К тому, сударь, что глупость этот ваш поединок. Пойдемте домой.
— Домой к Гильдерику, вот что, — сказал Иоганн, и все тотчас его поддержали. Аттила принялся было врать, будто не знает, где живет Шварцмоор, но ведь он уже успел проболтаться, что лично знаком с его оруженосцем, и мы заставили его вести нас. Гильдерик жил в хорошем доме около самой церкви; слуга, открывший нам дверь, хмуро проворчал, что хозяин его крепко спит после отменной попойки, и плохо будет тому, кто его побеспокоит. На это мы возмущенно обругали слугу, вломились в дом, едва не круша на ходу мебель, и, поднявшись на второй этаж, где находилась спальня, беззастенчиво ворвались и туда. Оскорбление, нанесенное нам неявкой Гильдерика на поединок, давало нам полное право вести себя нагло.
Гильдерик спал голый на широкой кровати, раскинув во все стороны руки и ноги, и громко храпел, а под боком у него, свернувшись калачиком, спала довольно некрасивая черноволосая ведьмочка, которую Гильдерик, по всей вероятности, подцепил ночью, пробираясь через Юденорт . Мне пришлось несколько раз ударить его по волосатой груди плоскостью меча, прежде чем он приподнялся, выпучивая глаза и вращая ими, как колесами. Наконец, когда в лице его появился намек на некую осмысленность, я громко произнес:
— Гильдерик фон Шварцмоор! Объявляю вам, что вы не только клеветник и мерзавец, вы еще к тому же и подлый трус.
Моя короткая, но громкая речь разбудила ведьмочку, она вскочила и испуганной голой кошкой уставилась на нас, словно готовая вцепиться нам в глаза когтями. Гильдерик с минуту размышлял, затем его будто пронзило.
— Что-о-о?! — заорал он, вскакивая на ноги и шаря рукой в поисках меча, но хватаясь не за ту рукоять, которую надо, ибо, как уже было сказано, на нем ничего не было — ни одежды, ни пояса, ни висящего на поясе меча. — Как вы посмели ворваться сюда, когда здесь женщина?.. — Он окинул взором свою ночную гостью и хмыкнул: — Впрочем, это не женщина. Но не важно! Я оскорблен! Где мой меч? Немедленно драться!
— Смею вам напомнить, что поединок между нами должен был состояться при первых лучах зари на песчаной пустоши, куда вы не соизволили явиться, — произнес я, еле сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, настолько смешно выглядели Гильдерик и его случайная подружка.
— Ах вот что! — воскликнул Гильдерик. — Ложь! Мы должны были драться как только солнце хорошенько встанет над землей. Впрочем, я готов проткнуть вас. Зигги! Собирайся, мы идем драться на пустыре с этими щенками.
На всякий случай — вдруг да он снова свалится и уснет — мы решили подождать его на улице около дверей дома. Он появился в сопровождении двух слуг, оруженосца и черноволосой страшилки, с которой у него еще произошел недолгий диспут. Гильдерик уверял, что он ничего ей не должен, поскольку был пьян и ничего не получилось. Мало того, это она ему должна за ночлег. В конце концов, бедную ведьмочку отогнали прочь пинками, и мы отправились на пустырь.
Со стороны трудно было подумать, что наша прогулка носит недружественный характер. Мы с Гильдериком шли рядом, и я слышал, как он то и дело вздыхает и постанывает от похмелья. Меня и самого мутило, но я старался изо всех сил держаться и мысленно повторял Христову молитву, чувствуя, что она помогает мне. Сзади шли наши оруженосцы, и я с возмущением прислушивался к их беседе. Они говорили о ценах, о каких-то бабах, к которым намеревались вместе наведаться, еще о чем-то, совершенно не относящемся к поединку, в котором по всем правилам они должны были драться между собой наравне со своими господами. Особенно меня потрясло, когда Аттила шепотом сказал:
— Ты уж не сердись, если я тебя нечаянно пораню.
— И ты, — отвечал ему Зигги.
Хороши же! Я оглянулся и строго посмотрел Аттиле в его плутовскую рожу, на что тот улыбнулся мне самой ангельской улыбкой. Тут мне подумалось: в общем-то хорошо, что они так договорились, поскольку кольчуга на Аттиле была плохонькая, не то, что на Зигги, да и щит совсем старый. Гильдерик и его оруженосец были экипированы на славу, у Гильдерика даже кольчужные штаны. Прощаясь со мной, отец сказал: «Если ты окажешься хорошим воином, со временем сам справишь себе и хорошие доспехи, и хорошее оружие. А если плохим, ни то, ни другое тебе все равно не понадобятся». Так что шлем, кольчуга и щит были на мне не лучшего качества, но зато меч… Отец отдал мне свой самый лучший меч. Лишь в некоторых местах он был зазубрен, крепкий, длинный, одновременно и легкий, и тяжелый. На рукоятке у него было выгравировано имя, и очень подходящее — «Canorus».note 3
И вот, мы снова пришли на пустырь. По-прежнему стояло чудесное утро, и я не чувствовал горячего желания драться и убивать, в то время, как поют птицы, просыпается летний день, все вокруг ликует и благодарит господа за радость жизни. Лишь после нескольких первых ударов, коими мы с Гильдериком обменялись, меня будто случайно осенило, что мы не балуемся и не просто упражняемся в искусстве владения мечом, что один из нас может убить другого насмерть, и этим убитым вполне могу оказаться я. В ту самую минуту, когда я осознал это, Гильдерик, собравшись с духом, принялся яростно нападать на меня, , нанося мощные удары, щит мой трещал, Канорус пел, и мне приходилось отступать и отступать. Аттила и Зигги махали своими мечами, делая вид, что сражаются друг с другом, но больше стараясь не попасть как-нибудь под наши удары. В какой-то миг я почувствовал, что начинаю терять равновесие, что вот-вот, и я не сумею отбить очередной выпад своего противника, от страха перехватило дыхание, но тотчас я услышал, как тяжело и хрипло дышит Гильдерик, замахиваясь для очередного удара, и это моментально взбодрило меня. Вместо того, чтобы отступить еще немного, я вдруг сам сделал выпад вперед, и Гильдерик ударился локтем в мой щит. Тут я, не теряя времени, принялся осыпать его ударами, и вот уже он стал делать шаги назад, оступился, зашатался и едва не рухнул наземь, но ничего не скажешь — рубака он и впрямь был отличный: согнувшись, он нырнул в меня и еле-еле не попал мечом мне прямо в живот. Снова он атаковал, и снова я принялся отступать, но дыхание его становилось все тяжелее и тяжелее, смрад, как из старой винной бочки, щекотал мне ноздри, и именно это больше всего выводило меня из себя.
Когда Гильдерик упал, я даже не сразу поверил глазам своим. Не помню, как это у меня получилось. Я очень ловко отбежал назад, когда Гильдерик наносил страшной силы удар, щит мой не выдержал, расщепился, меч противника почему-то застрял в нем, я резко дернул на себя, и Гильдерик упал плашмя на землю. Тотчас же я наступил ногой на шею поверженного врага, занес над ним Канорус, немного перевел дыхание и громко произнес:
Мое ночное опьянение постепенно испарялось, и покуда не началось похмелье я был способен оценить по достоинству прелесть окружающего меня мира. Утро вставало превосходнейшее, ночные облака таяли на западе, чистая блаженная лазурь заливала весь небесный купол, легкий Борей струил в лицо прохладу, птицы щебетали в окрестных садах на все лады, — и менее всего хотелось думать о смертоубийстве.
Однако уж и солнце встало, как ему и положено, с востока, совсем рассвело, а в воздухе даже не чувствовалось приближения моего врага. Все мы давно уже озадаченно переглядывались между собой, а Аттила раз пять успел предложить плюнуть на все и идти домой да лечь на боковую. Я чувствовал себя неловко, будто по моей вине Гильдерик до сих пор не соизволил появиться; потупив взор, я уныло разглядывал свой щит, кожа на котором в некоторых местах потрескалась, краска облупилась. А ведь я помнил, как лет пять тому назад отец велел сделать для меня этот щит.
Да, Христофор, пять лет минуло с того дня, как отец вручил мне настоящий меч и вот этот щит, и начал учить меня искусству владения оружием и умению защищаться. И если другими талантами Бог не наградил меня при рождении, то тут я оказался хорошим учеником. Оставалось только испробовать на деле те знания, которые передал мне отец, а Гильдерик все не появлялся и не появлялся.
— В Вадьоношхазе лет этак тридцать тому назад был такой же случай, — заговорило устройство во рту у Аттилы. — Двое влюбились в одну девку и порешили встретиться утром на берегу реки и биться до тех пор, пока один другого не убьет насмерть. И вот, один из них, Шандор, пришел и ждет — поджидает. Того все нет и нет, нет и нет. Полдня его прождал, а тот тем временем уговорил девку уехать с ним на другой берег и поселился с ней у славян. Очень он боялся Шандора, который раз в десять был крепче и свирепей, непременно убил бы. Бедный Шандор с горя напился и вечером поплыл на тот берег, да на середине Дуная и утоп. С тех пор обидчик его уже пятерых детей настругал, но как пойдет на рыбалку, то непременно поймает рыбу, которая ему голосом Шандора скажет: «Берегись, час расплаты близок». Вот так-то. А все потому, что зря он ждал его.
— Говорящий петух, говорящие рыбы, — проворчал я. — Хорошо бы ты, Аттила, был не такой говорящий, как они. И к чему ты рассказал эту глупую байку?
— К тому, сударь, что глупость этот ваш поединок. Пойдемте домой.
— Домой к Гильдерику, вот что, — сказал Иоганн, и все тотчас его поддержали. Аттила принялся было врать, будто не знает, где живет Шварцмоор, но ведь он уже успел проболтаться, что лично знаком с его оруженосцем, и мы заставили его вести нас. Гильдерик жил в хорошем доме около самой церкви; слуга, открывший нам дверь, хмуро проворчал, что хозяин его крепко спит после отменной попойки, и плохо будет тому, кто его побеспокоит. На это мы возмущенно обругали слугу, вломились в дом, едва не круша на ходу мебель, и, поднявшись на второй этаж, где находилась спальня, беззастенчиво ворвались и туда. Оскорбление, нанесенное нам неявкой Гильдерика на поединок, давало нам полное право вести себя нагло.
Гильдерик спал голый на широкой кровати, раскинув во все стороны руки и ноги, и громко храпел, а под боком у него, свернувшись калачиком, спала довольно некрасивая черноволосая ведьмочка, которую Гильдерик, по всей вероятности, подцепил ночью, пробираясь через Юденорт . Мне пришлось несколько раз ударить его по волосатой груди плоскостью меча, прежде чем он приподнялся, выпучивая глаза и вращая ими, как колесами. Наконец, когда в лице его появился намек на некую осмысленность, я громко произнес:
— Гильдерик фон Шварцмоор! Объявляю вам, что вы не только клеветник и мерзавец, вы еще к тому же и подлый трус.
Моя короткая, но громкая речь разбудила ведьмочку, она вскочила и испуганной голой кошкой уставилась на нас, словно готовая вцепиться нам в глаза когтями. Гильдерик с минуту размышлял, затем его будто пронзило.
— Что-о-о?! — заорал он, вскакивая на ноги и шаря рукой в поисках меча, но хватаясь не за ту рукоять, которую надо, ибо, как уже было сказано, на нем ничего не было — ни одежды, ни пояса, ни висящего на поясе меча. — Как вы посмели ворваться сюда, когда здесь женщина?.. — Он окинул взором свою ночную гостью и хмыкнул: — Впрочем, это не женщина. Но не важно! Я оскорблен! Где мой меч? Немедленно драться!
— Смею вам напомнить, что поединок между нами должен был состояться при первых лучах зари на песчаной пустоши, куда вы не соизволили явиться, — произнес я, еле сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, настолько смешно выглядели Гильдерик и его случайная подружка.
— Ах вот что! — воскликнул Гильдерик. — Ложь! Мы должны были драться как только солнце хорошенько встанет над землей. Впрочем, я готов проткнуть вас. Зигги! Собирайся, мы идем драться на пустыре с этими щенками.
На всякий случай — вдруг да он снова свалится и уснет — мы решили подождать его на улице около дверей дома. Он появился в сопровождении двух слуг, оруженосца и черноволосой страшилки, с которой у него еще произошел недолгий диспут. Гильдерик уверял, что он ничего ей не должен, поскольку был пьян и ничего не получилось. Мало того, это она ему должна за ночлег. В конце концов, бедную ведьмочку отогнали прочь пинками, и мы отправились на пустырь.
Со стороны трудно было подумать, что наша прогулка носит недружественный характер. Мы с Гильдериком шли рядом, и я слышал, как он то и дело вздыхает и постанывает от похмелья. Меня и самого мутило, но я старался изо всех сил держаться и мысленно повторял Христову молитву, чувствуя, что она помогает мне. Сзади шли наши оруженосцы, и я с возмущением прислушивался к их беседе. Они говорили о ценах, о каких-то бабах, к которым намеревались вместе наведаться, еще о чем-то, совершенно не относящемся к поединку, в котором по всем правилам они должны были драться между собой наравне со своими господами. Особенно меня потрясло, когда Аттила шепотом сказал:
— Ты уж не сердись, если я тебя нечаянно пораню.
— И ты, — отвечал ему Зигги.
Хороши же! Я оглянулся и строго посмотрел Аттиле в его плутовскую рожу, на что тот улыбнулся мне самой ангельской улыбкой. Тут мне подумалось: в общем-то хорошо, что они так договорились, поскольку кольчуга на Аттиле была плохонькая, не то, что на Зигги, да и щит совсем старый. Гильдерик и его оруженосец были экипированы на славу, у Гильдерика даже кольчужные штаны. Прощаясь со мной, отец сказал: «Если ты окажешься хорошим воином, со временем сам справишь себе и хорошие доспехи, и хорошее оружие. А если плохим, ни то, ни другое тебе все равно не понадобятся». Так что шлем, кольчуга и щит были на мне не лучшего качества, но зато меч… Отец отдал мне свой самый лучший меч. Лишь в некоторых местах он был зазубрен, крепкий, длинный, одновременно и легкий, и тяжелый. На рукоятке у него было выгравировано имя, и очень подходящее — «Canorus».note 3
И вот, мы снова пришли на пустырь. По-прежнему стояло чудесное утро, и я не чувствовал горячего желания драться и убивать, в то время, как поют птицы, просыпается летний день, все вокруг ликует и благодарит господа за радость жизни. Лишь после нескольких первых ударов, коими мы с Гильдериком обменялись, меня будто случайно осенило, что мы не балуемся и не просто упражняемся в искусстве владения мечом, что один из нас может убить другого насмерть, и этим убитым вполне могу оказаться я. В ту самую минуту, когда я осознал это, Гильдерик, собравшись с духом, принялся яростно нападать на меня, , нанося мощные удары, щит мой трещал, Канорус пел, и мне приходилось отступать и отступать. Аттила и Зигги махали своими мечами, делая вид, что сражаются друг с другом, но больше стараясь не попасть как-нибудь под наши удары. В какой-то миг я почувствовал, что начинаю терять равновесие, что вот-вот, и я не сумею отбить очередной выпад своего противника, от страха перехватило дыхание, но тотчас я услышал, как тяжело и хрипло дышит Гильдерик, замахиваясь для очередного удара, и это моментально взбодрило меня. Вместо того, чтобы отступить еще немного, я вдруг сам сделал выпад вперед, и Гильдерик ударился локтем в мой щит. Тут я, не теряя времени, принялся осыпать его ударами, и вот уже он стал делать шаги назад, оступился, зашатался и едва не рухнул наземь, но ничего не скажешь — рубака он и впрямь был отличный: согнувшись, он нырнул в меня и еле-еле не попал мечом мне прямо в живот. Снова он атаковал, и снова я принялся отступать, но дыхание его становилось все тяжелее и тяжелее, смрад, как из старой винной бочки, щекотал мне ноздри, и именно это больше всего выводило меня из себя.
Когда Гильдерик упал, я даже не сразу поверил глазам своим. Не помню, как это у меня получилось. Я очень ловко отбежал назад, когда Гильдерик наносил страшной силы удар, щит мой не выдержал, расщепился, меч противника почему-то застрял в нем, я резко дернул на себя, и Гильдерик упал плашмя на землю. Тотчас же я наступил ногой на шею поверженного врага, занес над ним Канорус, немного перевел дыхание и громко произнес: