Страница:
Вдруг я очутился по ту сторону слюдяного оконца, в комнате, где горела свеча, а в кровати спала моя Евпраксия. Пламя свечи чуть дрогнуло, дрогнула и Евпраксия.
— А? — промолвила она сонно, вскакивая в постели. Я хотел что-нибудь сказать ей, но не мог. Я просто смотрел на нее и видел, как дивно она хороша.
— Господи! — прошептала она испуганно, посмотрела на свечу, потом прямо на меня, сильнее прижала руку к груди и еще более испуганно промолвила: — Кто здесь?
Я безмолвно смотрел на нее, не в состоянии сообщить ей, что я здесь, что я обожаю ее и что я, наверное, умер, а это душа моя прилетела навестить ее напоследок, перед тем, как отправиться на суд Божий.
— Лунелинк, — промолвила она как-то вдруг обессилено, потом провела ладонью по лицу, встала с кровати и склонила колени перед иконами. — Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистый Твоея Матере, преподобных и богоносных отец наших и всех святых, помилуй и спаси витязя Твоего Людвига, яко благ и человеколюбец еси Отец наш. Да не коснется его ни копье, ни меч, ни стрела, ни нож, ни какое иное лезвие и острие. Да спасется он от злого навета и клеветы, от жары и от хлада, от глада и яда, и от всякого вреда…
Пламя свечи вновь слегка дрогнуло, и я увидел, как Евпраксия отдаляется от меня, как я плыву назад. Любимая моя вновь испуганно оглянулась, и мне показалось, что она увидела меня, но в следующий миг предо мною вновь было слюдяное оконце с наружной стороны терема. Оконце отдалялось, но сквозь муть слюды я различил вновь милые черты лица Евпраксии, которая припала к оконцу и широко раскрытыми глазами всматривалась в уплывающего прочь меня.
Снова, поднимаясь все выше и летя все быстрее, я увидел под собою высокие холмы Киева. Вот уже и дом матери Евпраксии затерялся среди множества домов Детинца, вот и сам Детинец уплыл в темную даль, а вот и Киев исчез в отдалении, а меня всего заволокло тучами.
Я хорошо помню, как проделал весь путь обратно, как вновь увидел Понт Эвксинский, разложенный предо мною, словно на блюде. Я летел вперед спиною, хотя сомневаюсь, что у меня имелась хоть какая-то спина. Я летел, глядя в ту давно уже незримую точку оконца, за которой мне виделось лицо моей Евпраксии. Промелькнули Анатолийское плоскогорье, Тавр, Киликия, я вновь пролетел над Медитерраниумом между Кипром и Сирией, и вот уже Геннисаретское озеро засверкало внизу и оставалось только гадать, какое из рассыпанных подле него селений Назарет, какое Магдала, какое Кана Галилейская. Я вновь увидел справа сверкающую змейку Иордана, а затем, медленно снижаясь, поплыл над Иерусалимом. Вновь подо мною проплыли купола Храма Гроба Господня, но над Голгофой я пролетел на сей раз совсем медленно и очень низко. Затем я вдруг очутился в просторной комнате, довольно светлой от множества горящих свечей, а еще через несколько мгновений я прикоснулся спиной к постели, и теперь у меня уже точно была спина. Я открыл глаза, увидел лица склоненных надо мной людей и услышал голос:
— Он жив!
В следующее мгновенье я потерял сознание.
— Что же это было? — возбужденно спросил жонглер Гийом, когда я дошел до этого места своего рассказа.
— Эликсир бессмертия, если хотите, — усмехнулся я.
— Что вы имеете в виду? Вас отравили, а спасло какое-то сильное противоядие, которое вы и называете эликсиром бессмертия?
— Да, меня действительно отравили, — сказал я. — И действительно, сильное противоядие позволило мне выкарабкаться из лап смерти. Но в ту минуту, когда я, находясь в госпитале у рыцарей ордена иоаннитов, открыл глаза и услышал чей-то возглас «Он жив!», в меня еще не вливали никаких противоядий. В данном случае я говорю вам о том эликсире бессмертия, который заключается в душе у каждого из нас. Если бы колдуны, занимающиеся поисками снадобья для бессмертия, умели разложить человеческую душу на составляющие, только тогда, быть может, им и удалось бы изготовить желаемый эликсир. Но душу расщепить на составляющие невозможно, ибо она не во власти людей, а лишь в Божьей, всесильной и всевышней власти.
Глава III. АРКАДИЯ
Глава IV. СМЕРТЬ ГОДФРУА
— А? — промолвила она сонно, вскакивая в постели. Я хотел что-нибудь сказать ей, но не мог. Я просто смотрел на нее и видел, как дивно она хороша.
— Господи! — прошептала она испуганно, посмотрела на свечу, потом прямо на меня, сильнее прижала руку к груди и еще более испуганно промолвила: — Кто здесь?
Я безмолвно смотрел на нее, не в состоянии сообщить ей, что я здесь, что я обожаю ее и что я, наверное, умер, а это душа моя прилетела навестить ее напоследок, перед тем, как отправиться на суд Божий.
— Лунелинк, — промолвила она как-то вдруг обессилено, потом провела ладонью по лицу, встала с кровати и склонила колени перед иконами. — Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистый Твоея Матере, преподобных и богоносных отец наших и всех святых, помилуй и спаси витязя Твоего Людвига, яко благ и человеколюбец еси Отец наш. Да не коснется его ни копье, ни меч, ни стрела, ни нож, ни какое иное лезвие и острие. Да спасется он от злого навета и клеветы, от жары и от хлада, от глада и яда, и от всякого вреда…
Пламя свечи вновь слегка дрогнуло, и я увидел, как Евпраксия отдаляется от меня, как я плыву назад. Любимая моя вновь испуганно оглянулась, и мне показалось, что она увидела меня, но в следующий миг предо мною вновь было слюдяное оконце с наружной стороны терема. Оконце отдалялось, но сквозь муть слюды я различил вновь милые черты лица Евпраксии, которая припала к оконцу и широко раскрытыми глазами всматривалась в уплывающего прочь меня.
Снова, поднимаясь все выше и летя все быстрее, я увидел под собою высокие холмы Киева. Вот уже и дом матери Евпраксии затерялся среди множества домов Детинца, вот и сам Детинец уплыл в темную даль, а вот и Киев исчез в отдалении, а меня всего заволокло тучами.
Я хорошо помню, как проделал весь путь обратно, как вновь увидел Понт Эвксинский, разложенный предо мною, словно на блюде. Я летел вперед спиною, хотя сомневаюсь, что у меня имелась хоть какая-то спина. Я летел, глядя в ту давно уже незримую точку оконца, за которой мне виделось лицо моей Евпраксии. Промелькнули Анатолийское плоскогорье, Тавр, Киликия, я вновь пролетел над Медитерраниумом между Кипром и Сирией, и вот уже Геннисаретское озеро засверкало внизу и оставалось только гадать, какое из рассыпанных подле него селений Назарет, какое Магдала, какое Кана Галилейская. Я вновь увидел справа сверкающую змейку Иордана, а затем, медленно снижаясь, поплыл над Иерусалимом. Вновь подо мною проплыли купола Храма Гроба Господня, но над Голгофой я пролетел на сей раз совсем медленно и очень низко. Затем я вдруг очутился в просторной комнате, довольно светлой от множества горящих свечей, а еще через несколько мгновений я прикоснулся спиной к постели, и теперь у меня уже точно была спина. Я открыл глаза, увидел лица склоненных надо мной людей и услышал голос:
— Он жив!
В следующее мгновенье я потерял сознание.
— Что же это было? — возбужденно спросил жонглер Гийом, когда я дошел до этого места своего рассказа.
— Эликсир бессмертия, если хотите, — усмехнулся я.
— Что вы имеете в виду? Вас отравили, а спасло какое-то сильное противоядие, которое вы и называете эликсиром бессмертия?
— Да, меня действительно отравили, — сказал я. — И действительно, сильное противоядие позволило мне выкарабкаться из лап смерти. Но в ту минуту, когда я, находясь в госпитале у рыцарей ордена иоаннитов, открыл глаза и услышал чей-то возглас «Он жив!», в меня еще не вливали никаких противоядий. В данном случае я говорю вам о том эликсире бессмертия, который заключается в душе у каждого из нас. Если бы колдуны, занимающиеся поисками снадобья для бессмертия, умели разложить человеческую душу на составляющие, только тогда, быть может, им и удалось бы изготовить желаемый эликсир. Но душу расщепить на составляющие невозможно, ибо она не во власти людей, а лишь в Божьей, всесильной и всевышней власти.
Глава III. АРКАДИЯ
— Не пора ли нам промочить горло? — предложил я стихотворцу Гийому после рассказа о моем диковинном путешествии из Иерусалима в Киев и обратно по воздуху. — Я прихватил с собой несколько мехов с палестинскими винами лучших сортов. Одно из них так и просится сейчас на язык. Его делают из Иерихонского винограда, обладающего таким особенным привкусом, которым не обладает ни один виноград в мире. Именно этим вином я и наклюкался тогда, накануне моего отъезда, когда меня отравили. Забавно. Хотел плыть на корабле по морю, а сплавал туда и обратно по небу. Давайте откупорим этот мех, страсть как хочется вновь ощутить вкус того пиршества. Вот что странно — точно могу сказать, что все время, покуда я летал в ту ночь до Киева и назад, я слышал запах и вкус этого иерихонского красного вина. Эй, Ламбер! Присоединяйся к нам. Пора как следует перекусить и выпить винца. Представьте себе, дорогой Гийом, до того, как Ламбер, после смерти Гуго Вермандуа перешел ко мне в оруженосцы, мне пришлось сменить трех оруженосцев. Что ни битва — они у меня гибли. Ламбер, когда стал служить у меня, очень побаивался, полагая, что такова судьба всех моих оруженосцев. Сколько я ни уверял его, что Аттила прослужил мне верой и правдой целых десять лет, он до сих пор, кажется, не верит, что в Константинополе он расстанется со мной и его военная жизнь закончится. Признайся, Ламбер, что это так и есть.
Оруженосец промычал, кивая головой. Ответить словами он был не в состоянии из-за дурацкой привычки, садясь есть, всегда первым делом напихивать себе полный рот. Прожорлив Ламбер был необычайно, и при этом худее меня. В остальном же он был отличный парень, и такую малость, как обжорство, я готов был ему простить.
Мы выпили красного иерихонского вина, и воспоминание о той ночи, когда меня отравили и душа моя путешествовала по небу, воскресло во мне, Христофор, с утроенной силой. Подкрепившись, выпив несколько стаканов красного иерихонского и расслабившись, вечером я продолжил свой рассказ, хотя видел, что жонглер Гийом несколько осовел от вина и слушает не с таким вниманием, как прежде. Но мне было все равно. Воспоминания затапливали мою душу, и надо было их слегка выплеснуть наружу.
Несколько дней я выпутывался из сетей смерти. Артефий составлял один териак за другим. Когда я ненадолго приходил в себя, то чаще всего видел одноглазое лицо командора Роже де Мондидье и удивлялся, где же Аттила, почему он не придет и не поинтересуется моим состоянием. «Ах, ну да! — спохватывался я. — Ведь Аттила умер. В таком случае, простительно». Я вновь впадал в забытье, а очнувшись и опять увидев Роже, опять думал, куда же запропастился Аттила. Роже что-то говорил мне, меня приподнимали над постелью и вливали в горло какую-нибудь теплую и безвкусную жидкость. Затем переставали мучить, и я вновь мог предаться блаженному забытью.
Одновременно с запахами и вкусовыми ощущениями ко мне вернулась тошнота. Это был самый жуткий период выздоровления. Меня рвало по поводу и без повода, выворачивало наизнанку и рвота доводила до обмороков. Но с каждым днем я начинал все больше ощущать, что жив. Силы возвращались ко мне помаленьку, но с добротной и деловитой настойчивостью. «Вот, Аттила, — думалось мне, — тебя нет, а я все-таки не окочуриваюсь». Потом желудок мой стал удерживать пищу, и силы начали прибывать быстрее. Так шло мое выздоровление, а спасали меня ни много, ни мало — целый месяц. В начале декабря я уже прогуливался, но был еще очень слаб, а по-настоящему восстановился только к весне.
Тогда же, как мне кажется, я стал реально воспринимать и осмысливать, что происходит вокруг меня, а до этого пребывал все же в некотором слабоумии. Артефий объяснял мне, что во время пира в Давидовом замке кто-то подмешал мне в вино очень сложно составленный яд, в который помимо экстракта цикуты входило еще несколько десятков компонентов. Он называл мне эти компоненты, но мне запомнились только жабья желчь, флегетонник и душегуб-трава. Оставалось только выяснить, кто именно подмешал мне в дивное иерихонское вино столь мерзостную отраву, и я почему-то с какой-то непонятной уверенностью подозревал в злодействе самого Артефия. Он знал состав яда, он же и делал противоядие. И тут опять вопросы: зачем ему нужно было меня травить и зачем нужно было потом спасать? Видение подземелья, колодца и брошенной в него отрубленной головы преследовало меня, и я не мог понять, то ли мне привиделось все это в память о Броккуме, то ли происходило на самом деле. Путешествие по небу в Киев и обратно помнилось мне отчетливо, и тут я почему-то нисколько не сомневался, что душа моя, покинув тело, побывала в Киеве и повидалась с Евпраксией.
Годфруа страшно переживал мое отравление. В одну из первых наших бесед с ним после выздоровления я сказал ему:
— Вот видишь, патрон, я хотел отправиться на тот свет вместо тебя, да вот, не вышло.
— Не терплю, — ответил Годфруа, — когда кто-либо отправляется куда-либо вместо меня, будь то война, пирушка или свидание с красивой женщиной. На тот свет я тоже никого вместо себя не собираюсь посылать.
Весной магометане объединились для похода на нас, мечтая вернуть себе Иерусалим. Заставы Раймунда Тулузского, выставленные вдоль всего Иерихона, к этому времени сильно поредели — крестоносцы продолжали уезжать в Европу, полагая, что крестовый поход кончился, и не задумываясь о том, кто будет защищать Святую Землю, если мусульмане вновь вознамерятся ее захватить. Поэтому, когда Годфруа объявил мне, что как только я окончательно наберусь сил, то должен ехать в Киев к Евпраксии, я ответил ему его же словами:
— Не привык, когда кто-то идет в бой вместо меня. Сразимся с врагами, опасность исчезнет, тогда и поеду в Киев. Все равно к рождению сына я уже опоздал, да и крестили его, должно быть, тоже без меня.
Оруженосцем я взял себе одного иерусалимского араба-христианина по имени Сулейман, то бишь, Соломон. Так, я не только стал рыцарем Христа и Соломонова Храма, но и в оруженосцах у меня был тезка великого царя. Правда, недолго, — бедняга погиб в первом же сражении, в котором мы встретились с сарацинами. Это была странная война — мы гонялись друг за другом разрозненными отрядами, сталкивались в недолгих стычках и расходились вновь по сторонам, покуда, наконец, не сошлись к северу от Геннисаретского озера в Иорданской долине. Разразилось мощное сражение, в котором мы наголову разгромили сарацин и гнали их после этого до самого Дамаска. Я предлагал тотчас же начать осаду этого богатейшего города, но Годфруа оказался рассудительнее и отправил эмиру Дамаска послание, в котором говорилось: «Доблестные воины и властители Дамаска! Божьим соизволением, я, Годфруа Буйонский, Защитник Града и Гроба Господня и покровитель всех паломников Святыя Земли, объявляю вам свою милость. Мы, воины Христовы, можем взять вашу крепость осадой и приступом, как взяли множество крепостей на пути в Иерусалим, в том числе более неприступные, чем ваш Дамаск, такие, как Никея и Антиохия. Но нам не нужно нарушать ваш покой, если и вы впредь не станете нарушать наш. Цель проделанного нами похода достигнута, и отныне мы желаем жить с вами в мире».
Во время возвращения из Дамаска в Иерусалим Годфруа вновь завел со мной разговор о моей поездке в Киев, но приближалось лето и срок, назначенный патрону для смерти каким-то таинственным предсказателем, и я не мог оставить его, чувствуя, что с ним должно произойти несчастье, которое я в состоянии предотвратить. Но я не стал тогда говорить ему об этом, а принялся рассказывать обо всем, что помнил из той ночи, когда меня отравили, но только сначала поведал о своем путешествии по небу, а потом о виденном в подземелье ритуале отсечения головы и бросания ее в страшный колодец.
— Так вот оно что! — проскрипел зубами Годфруа. — Мерзавцы, они все же привели приговор в исполнение. Ну, тогда берегитесь!
— О чем это ты, патрон? — спросил я. — Ты знаешь, кто были эти люди и кого они обезглавили?
— Да, Лунелинк, знаю, — ответил он. — И я скажу тебе, но ты должен будешь держать язык за зубами. Что ж, если они бросают мне вызов, я принимаю его, и еще неизвестно, кто окажется победителем.
— Клянусь, что буду держать язык за зубами, — сказал я.
— Не клянись, я и так достаточно знаю твою твердость. Они совершили ошибку, дав мне обещание и не исполнив его. Помнишь ли ты рыцаря по имени Жан де Мон-Тонг?
— Не могу сказать, что мы были дружны с ним, но я помню его и под Дорилеем и под Антиохией.
— Так вот, он был определен в подчинение к рыцарям Христа и Гроба в качестве одного из коннетаблей. Между ним и его командором Роланом де Сан-Сусси вспыхнула вражда, в результате которой Жан собрался возвратиться во Францию. Мой синклит, который тебе известен, заявился ко мне и представил вдруг бумагу со смертным приговором, и я должен был эту бумагу подписать. Якобы, Жан бросал вызов всему ордену и мог раскрыть кое-какие тайны. Я порвал приговор и взял со всего синклита слово не чинить рыцарю де Мон-Тонгу никаких препятствий, отпустив его подобру-поздорову домой. Накануне того пиршества, устроенного в честь твоего отъезда, Жан исчез, и я очень огорчался, что он и со мной не простился. Но теперь я догадываюсь, что он не смог отправиться во Францию, поскольку именно его принесли в жертву Аркадии.
— Аркадии? — изумился я. Чем-то языческим повеяло на меня. — Это что еще такое? Неужто у нас в Иерусалиме совершаются какие-то поганые ритуалы?
— Как только мы приедем в Иерусалим, ты все увидишь.
По прибытии в Святой Град в условленный день и час я явился к патрону и, как мы и договорились, не говоря ни слова отправился туда, куда он повел меня. В одной из комнат замка Давида оказался потайной спуск в подземелье. Годфруа располагал целой связкой ключей, открывая ими одну за другой старые массивные двери, он вел меня молча за собой. Вскоре мы очутились в длинном тоннеле, имеющем небольшой уклон, так что, идя по нему, мы, судя по всему, еще углублялись под землю. Я нес факел, пропитанный кумранской смолой, способной долго удерживать пламя. Огонь освещал низкие каменные своды, покрытые кое-где влагой и плесенью, но в основном сухие.
— Я боюсь ушей в самом замке, но здесь можно говорить, — сказал Годфруа. — Ты узнаешь подземелье?
— Подземелья обычно одинаковы, — ответил я. — Но могу сказать точно — в ту ночь я находился именно в таком.
— Мы уже приближаемся к цели. Вон, смотри!
— Да, это здесь! — воскликнул я и побежал вперед. Годфруа тоже прибавил шагу, и вскоре мы очутились в небольшом помещении, в центре которого находился тот самый колодец, куда бросили отрубленную голову. Свод здесь был раза в два выше, чем свод тоннеля. Видимо, в ту ночь я был оставлен в тоннеле и из него наблюдал за чудовищной сценой.
— Мы находимся прямо под Голгофой, — заговорил Годфруа, — на глубине одного стадия. Отсюда до того места, где мы спустились в подземелье, тоже немногим больше одного стадия. Теперь ты увидишь нечто, чего никогда не видывал. Возьми второй факел, что мы с тобой прихватили. Он пропитан особой смолой, которая сгорает очень быстро, но очень ярко. Человек, который продал его мне, уверял, что извлек эту смолу со дна Мертвого моря, где до сих пор имеются останки Содома и Гоморры. Как только ты зажжешь этот факел, бросай его в колодец и спеши смотреть внутрь.
Я все сделал, как повелел мне патрон. Факел и впрямь разгорелся небывало ярким пламенем, чуть не спалившим мне лицо огненными брызгами. Швырнув мощный светоч в колодец, я заглянул внутрь и увидел, как пламя факела проваливается и проваливается в бездонную дыру, становясь все меньше и меньше и, наконец, превратившись в светящуюся точку, похожую на звезду, и эта звезда тускнела и тускнела, покуда совсем не исчезла.
— Ну как? — спросил Годфруа. — Понравилось?
— Это потрясающе, — ответил я. — Но ты ошибаешься, патрон, что мне никогда не доводилось видеть ничего подобного. Точно такая же бездонная дыра есть на вершине горы Броккум неподалеку от Вероны. Туда я сбросил одного негодяя, который принес в жертву той бездне голову несчастного Иоганна Кальтенбаха. Это случилось на моих глазах, и я не сдержался, напал на колдуна и опрокинул его в жуткую скважину. И тот негодяй был очень похож на одного из твоих советников, патрон. На Ормуса.
— А, вот как? — удивился Годфруа. — Так значит, это ты убил Гаспара, брата-близнеца Ормуса? А бедняга Ормус до сих пор ищет его по всему свету.
— Он, возможно, найдет своего братца, если его тоже скинуть в бездонный колодец. Полагаю, где-то в глубине броккумская скважина соединяется с этой.
— Так вот зачем Генрих спешил вместе с Мелузиной в Верону, ведьма хотела попытать счастья на Броккуме.
— Какого же, интересно, счастья ищет эта тварь? — спросил я. — Неужто ей не хватает мужчин, которых везде много и которых она с таким умением завораживает?
— Мужчины? О нет, не они ее цель! — зло промолвил Годфруа. — Хотя, конечно, в похотливости ни одна женщина в мире не способна сравниться с Мелузиной. Происхождение Мелузины окутано тайной. Однажды она сама призналась мне, что ведет свой род от Самаэля и Лилит, демонических существ времен Адама и Евы, но ведь это бред. Бред или иносказание, которым она пыталась дать мне понять кое-что.
— Так какова же ее цель? — не утерпел я.
— Ее цель? — Годфруа сделал паузу и затем промолвил гробовым голосом: — Антихрист.
— Антихрист? — воскликнул я.
— Да. Она хочет зачать и родить антихриста. Для этого она устраивает эти сатанинские совокупления, ведь известно, что Антихриста родит женщина, являющаяся одновременно блудницей, ведьмой и дьяволицей, то бишь, поклоняющейся дьяволу. При этом, она должна зачать его от множества мужчин сразу. И Мелузина поставила перед собой эту цель, но оказалась бесплодной. Ни один мужчина не в состоянии оплодотворить ее, к каким бы травам, зельям, заклинаниям и магическим радениям она ни прибегала. Оставалось только одно — действие Аркадии.
— Аркадии? — перебил его я. — Второй раз слышу это слово. Что же это за Аркадия? Насколько мне известно, это область в Пеллопоннесе.
— Вот здесь и есть — Аркадия, — молвил Годфруа, показывая на бездонный колодец, перед которым мы стояли.
— Вот эта скважина? — переспросил я.
— Да. Они убеждены, что на глубине этих колодцев протекает подземная река, впадающая в реки ада. Почему-то они называют ее Аркадией.
— Кто это — они?
— Старцы Нарбонна. Тайный совет, связанный со старцами Аламута. Они хотят управлять миром, ибо имеют для этого какие-то мистические основания.
— Об Аламуте я уже осведомлен, а вот про старцев Нарбона почему-то слышу в первый раз, — признался я.
— Дай Бог тебе никогда больше о них не услышать, — ответил Годфруа.
— Значит, эти колодцы имеют огромное значение для всех, кто поклоняется Сатане? — спросил я.
— Разумеется, — ответил патрон. — Это третья скважина, о существовании которой я знаю. Первая находится в подземелье замка Шедель.
— В подземелье замка Шедель?! — воскликнул я. — Где же именно?
— Не догадываешься? Это же очень просто. Под тем самым вращающимся ложем, на котором Мелузина совокуплялась со всеми присутствующими. Механик, не помню его имени, очень ловко установил конструкцию вращающейся круглой кровати прямо над скважиной. Мелузина надеялась, что энергия ада посетит ее чрево, что волны Аркадии поднимутся из своего русла, и тогда она зачнет ребенка-Антихриста. Но у нее это не получилось. Тогда она отправилась в Верону, где, как я узнал только что от тебя, на горе Броккум находится еще один спуск в ад. Наверняка Вергилий знал об этом, ведь он уроженец тех мест. И вот, третий спуск в преисподнюю находится здесь. Не случайно Голгофа издавна служила местом казни. Древние приносили жертвы на ее вершине. Жертвы аду и сатане. Спаситель тоже был принесен в жертву аду, но он спустился в чертог Дьявола через это самое жерло, подле которого мы сейчас стоим, и ад содрогнулся и посрамился, а Воскресший в сиянии дивной славы возвратился на землю.
— Воистину воскрес! — сказал я и перекрестился. Годфруа посмотрел на меня и улыбнулся мне доброй улыбкой.
— Воистину воскрес, — повторил он вслед за мною и тоже осенил себя крестным знамением. — А теперь отправляемся назад.
На обратном пути он попросил меня рассказать все, что я знаю о старцах Аламута, и я коротко передал ему историю Жискара. Вскоре мы вышли из подземелья и вновь очутились в замке царя Давида. Годфруа взял с меня слово не предпринимать ничего без его ведома.
— А лучше всего тебе уехать в Киев и поселиться там со своей Евпраксией, — сказал он на прощанье.
— Кто же защитит Гроб Господень? — спросил я.
— А кто же у нас защитник его? — усмехнулся он. — Я.
До празднования годовщины взятий Иерусалима оставалось всего несколько недель.
— Но вы, кажется, не слушаете меня, Гийом? — обратился я к жонглеру, видя, что вино как-то уж очень расслабляюще на него подействовало.
— Я засыпаю, но слушаю вас, — отвечал он весьма сонно. — Кстати, а вы знаете, граф, что ведьма Мелузина — двоюродная сестра Годфруа Буйонского.
— А-а, значит, и впрямь слушали, — сказал я. — Да, теперь знаю, а вот тогда еще не знал. Годфруа открыл мне все тайны своего происхождения незадолго до своей ужасной кончины. Но об этом я лучше расскажу вам завтра.
— Да, лучше завтра, потому что я и впрямь засыпаю, а мне бы хотелось послушать вас внимательно, — зевая во весь рот, отвечал Гийом, а я вдруг невольно подумал, а не подействует ли на него иерихонское вино точно так же, как оно подействовало на меня в тот страшный вечер, когда я летал душою в Киев и возвратился обратно, чтобы помочь отравленному телу вернуться к жизни.
Оруженосец промычал, кивая головой. Ответить словами он был не в состоянии из-за дурацкой привычки, садясь есть, всегда первым делом напихивать себе полный рот. Прожорлив Ламбер был необычайно, и при этом худее меня. В остальном же он был отличный парень, и такую малость, как обжорство, я готов был ему простить.
Мы выпили красного иерихонского вина, и воспоминание о той ночи, когда меня отравили и душа моя путешествовала по небу, воскресло во мне, Христофор, с утроенной силой. Подкрепившись, выпив несколько стаканов красного иерихонского и расслабившись, вечером я продолжил свой рассказ, хотя видел, что жонглер Гийом несколько осовел от вина и слушает не с таким вниманием, как прежде. Но мне было все равно. Воспоминания затапливали мою душу, и надо было их слегка выплеснуть наружу.
Несколько дней я выпутывался из сетей смерти. Артефий составлял один териак за другим. Когда я ненадолго приходил в себя, то чаще всего видел одноглазое лицо командора Роже де Мондидье и удивлялся, где же Аттила, почему он не придет и не поинтересуется моим состоянием. «Ах, ну да! — спохватывался я. — Ведь Аттила умер. В таком случае, простительно». Я вновь впадал в забытье, а очнувшись и опять увидев Роже, опять думал, куда же запропастился Аттила. Роже что-то говорил мне, меня приподнимали над постелью и вливали в горло какую-нибудь теплую и безвкусную жидкость. Затем переставали мучить, и я вновь мог предаться блаженному забытью.
Одновременно с запахами и вкусовыми ощущениями ко мне вернулась тошнота. Это был самый жуткий период выздоровления. Меня рвало по поводу и без повода, выворачивало наизнанку и рвота доводила до обмороков. Но с каждым днем я начинал все больше ощущать, что жив. Силы возвращались ко мне помаленьку, но с добротной и деловитой настойчивостью. «Вот, Аттила, — думалось мне, — тебя нет, а я все-таки не окочуриваюсь». Потом желудок мой стал удерживать пищу, и силы начали прибывать быстрее. Так шло мое выздоровление, а спасали меня ни много, ни мало — целый месяц. В начале декабря я уже прогуливался, но был еще очень слаб, а по-настоящему восстановился только к весне.
Тогда же, как мне кажется, я стал реально воспринимать и осмысливать, что происходит вокруг меня, а до этого пребывал все же в некотором слабоумии. Артефий объяснял мне, что во время пира в Давидовом замке кто-то подмешал мне в вино очень сложно составленный яд, в который помимо экстракта цикуты входило еще несколько десятков компонентов. Он называл мне эти компоненты, но мне запомнились только жабья желчь, флегетонник и душегуб-трава. Оставалось только выяснить, кто именно подмешал мне в дивное иерихонское вино столь мерзостную отраву, и я почему-то с какой-то непонятной уверенностью подозревал в злодействе самого Артефия. Он знал состав яда, он же и делал противоядие. И тут опять вопросы: зачем ему нужно было меня травить и зачем нужно было потом спасать? Видение подземелья, колодца и брошенной в него отрубленной головы преследовало меня, и я не мог понять, то ли мне привиделось все это в память о Броккуме, то ли происходило на самом деле. Путешествие по небу в Киев и обратно помнилось мне отчетливо, и тут я почему-то нисколько не сомневался, что душа моя, покинув тело, побывала в Киеве и повидалась с Евпраксией.
Годфруа страшно переживал мое отравление. В одну из первых наших бесед с ним после выздоровления я сказал ему:
— Вот видишь, патрон, я хотел отправиться на тот свет вместо тебя, да вот, не вышло.
— Не терплю, — ответил Годфруа, — когда кто-либо отправляется куда-либо вместо меня, будь то война, пирушка или свидание с красивой женщиной. На тот свет я тоже никого вместо себя не собираюсь посылать.
Весной магометане объединились для похода на нас, мечтая вернуть себе Иерусалим. Заставы Раймунда Тулузского, выставленные вдоль всего Иерихона, к этому времени сильно поредели — крестоносцы продолжали уезжать в Европу, полагая, что крестовый поход кончился, и не задумываясь о том, кто будет защищать Святую Землю, если мусульмане вновь вознамерятся ее захватить. Поэтому, когда Годфруа объявил мне, что как только я окончательно наберусь сил, то должен ехать в Киев к Евпраксии, я ответил ему его же словами:
— Не привык, когда кто-то идет в бой вместо меня. Сразимся с врагами, опасность исчезнет, тогда и поеду в Киев. Все равно к рождению сына я уже опоздал, да и крестили его, должно быть, тоже без меня.
Оруженосцем я взял себе одного иерусалимского араба-христианина по имени Сулейман, то бишь, Соломон. Так, я не только стал рыцарем Христа и Соломонова Храма, но и в оруженосцах у меня был тезка великого царя. Правда, недолго, — бедняга погиб в первом же сражении, в котором мы встретились с сарацинами. Это была странная война — мы гонялись друг за другом разрозненными отрядами, сталкивались в недолгих стычках и расходились вновь по сторонам, покуда, наконец, не сошлись к северу от Геннисаретского озера в Иорданской долине. Разразилось мощное сражение, в котором мы наголову разгромили сарацин и гнали их после этого до самого Дамаска. Я предлагал тотчас же начать осаду этого богатейшего города, но Годфруа оказался рассудительнее и отправил эмиру Дамаска послание, в котором говорилось: «Доблестные воины и властители Дамаска! Божьим соизволением, я, Годфруа Буйонский, Защитник Града и Гроба Господня и покровитель всех паломников Святыя Земли, объявляю вам свою милость. Мы, воины Христовы, можем взять вашу крепость осадой и приступом, как взяли множество крепостей на пути в Иерусалим, в том числе более неприступные, чем ваш Дамаск, такие, как Никея и Антиохия. Но нам не нужно нарушать ваш покой, если и вы впредь не станете нарушать наш. Цель проделанного нами похода достигнута, и отныне мы желаем жить с вами в мире».
Во время возвращения из Дамаска в Иерусалим Годфруа вновь завел со мной разговор о моей поездке в Киев, но приближалось лето и срок, назначенный патрону для смерти каким-то таинственным предсказателем, и я не мог оставить его, чувствуя, что с ним должно произойти несчастье, которое я в состоянии предотвратить. Но я не стал тогда говорить ему об этом, а принялся рассказывать обо всем, что помнил из той ночи, когда меня отравили, но только сначала поведал о своем путешествии по небу, а потом о виденном в подземелье ритуале отсечения головы и бросания ее в страшный колодец.
— Так вот оно что! — проскрипел зубами Годфруа. — Мерзавцы, они все же привели приговор в исполнение. Ну, тогда берегитесь!
— О чем это ты, патрон? — спросил я. — Ты знаешь, кто были эти люди и кого они обезглавили?
— Да, Лунелинк, знаю, — ответил он. — И я скажу тебе, но ты должен будешь держать язык за зубами. Что ж, если они бросают мне вызов, я принимаю его, и еще неизвестно, кто окажется победителем.
— Клянусь, что буду держать язык за зубами, — сказал я.
— Не клянись, я и так достаточно знаю твою твердость. Они совершили ошибку, дав мне обещание и не исполнив его. Помнишь ли ты рыцаря по имени Жан де Мон-Тонг?
— Не могу сказать, что мы были дружны с ним, но я помню его и под Дорилеем и под Антиохией.
— Так вот, он был определен в подчинение к рыцарям Христа и Гроба в качестве одного из коннетаблей. Между ним и его командором Роланом де Сан-Сусси вспыхнула вражда, в результате которой Жан собрался возвратиться во Францию. Мой синклит, который тебе известен, заявился ко мне и представил вдруг бумагу со смертным приговором, и я должен был эту бумагу подписать. Якобы, Жан бросал вызов всему ордену и мог раскрыть кое-какие тайны. Я порвал приговор и взял со всего синклита слово не чинить рыцарю де Мон-Тонгу никаких препятствий, отпустив его подобру-поздорову домой. Накануне того пиршества, устроенного в честь твоего отъезда, Жан исчез, и я очень огорчался, что он и со мной не простился. Но теперь я догадываюсь, что он не смог отправиться во Францию, поскольку именно его принесли в жертву Аркадии.
— Аркадии? — изумился я. Чем-то языческим повеяло на меня. — Это что еще такое? Неужто у нас в Иерусалиме совершаются какие-то поганые ритуалы?
— Как только мы приедем в Иерусалим, ты все увидишь.
По прибытии в Святой Град в условленный день и час я явился к патрону и, как мы и договорились, не говоря ни слова отправился туда, куда он повел меня. В одной из комнат замка Давида оказался потайной спуск в подземелье. Годфруа располагал целой связкой ключей, открывая ими одну за другой старые массивные двери, он вел меня молча за собой. Вскоре мы очутились в длинном тоннеле, имеющем небольшой уклон, так что, идя по нему, мы, судя по всему, еще углублялись под землю. Я нес факел, пропитанный кумранской смолой, способной долго удерживать пламя. Огонь освещал низкие каменные своды, покрытые кое-где влагой и плесенью, но в основном сухие.
— Я боюсь ушей в самом замке, но здесь можно говорить, — сказал Годфруа. — Ты узнаешь подземелье?
— Подземелья обычно одинаковы, — ответил я. — Но могу сказать точно — в ту ночь я находился именно в таком.
— Мы уже приближаемся к цели. Вон, смотри!
— Да, это здесь! — воскликнул я и побежал вперед. Годфруа тоже прибавил шагу, и вскоре мы очутились в небольшом помещении, в центре которого находился тот самый колодец, куда бросили отрубленную голову. Свод здесь был раза в два выше, чем свод тоннеля. Видимо, в ту ночь я был оставлен в тоннеле и из него наблюдал за чудовищной сценой.
— Мы находимся прямо под Голгофой, — заговорил Годфруа, — на глубине одного стадия. Отсюда до того места, где мы спустились в подземелье, тоже немногим больше одного стадия. Теперь ты увидишь нечто, чего никогда не видывал. Возьми второй факел, что мы с тобой прихватили. Он пропитан особой смолой, которая сгорает очень быстро, но очень ярко. Человек, который продал его мне, уверял, что извлек эту смолу со дна Мертвого моря, где до сих пор имеются останки Содома и Гоморры. Как только ты зажжешь этот факел, бросай его в колодец и спеши смотреть внутрь.
Я все сделал, как повелел мне патрон. Факел и впрямь разгорелся небывало ярким пламенем, чуть не спалившим мне лицо огненными брызгами. Швырнув мощный светоч в колодец, я заглянул внутрь и увидел, как пламя факела проваливается и проваливается в бездонную дыру, становясь все меньше и меньше и, наконец, превратившись в светящуюся точку, похожую на звезду, и эта звезда тускнела и тускнела, покуда совсем не исчезла.
— Ну как? — спросил Годфруа. — Понравилось?
— Это потрясающе, — ответил я. — Но ты ошибаешься, патрон, что мне никогда не доводилось видеть ничего подобного. Точно такая же бездонная дыра есть на вершине горы Броккум неподалеку от Вероны. Туда я сбросил одного негодяя, который принес в жертву той бездне голову несчастного Иоганна Кальтенбаха. Это случилось на моих глазах, и я не сдержался, напал на колдуна и опрокинул его в жуткую скважину. И тот негодяй был очень похож на одного из твоих советников, патрон. На Ормуса.
— А, вот как? — удивился Годфруа. — Так значит, это ты убил Гаспара, брата-близнеца Ормуса? А бедняга Ормус до сих пор ищет его по всему свету.
— Он, возможно, найдет своего братца, если его тоже скинуть в бездонный колодец. Полагаю, где-то в глубине броккумская скважина соединяется с этой.
— Так вот зачем Генрих спешил вместе с Мелузиной в Верону, ведьма хотела попытать счастья на Броккуме.
— Какого же, интересно, счастья ищет эта тварь? — спросил я. — Неужто ей не хватает мужчин, которых везде много и которых она с таким умением завораживает?
— Мужчины? О нет, не они ее цель! — зло промолвил Годфруа. — Хотя, конечно, в похотливости ни одна женщина в мире не способна сравниться с Мелузиной. Происхождение Мелузины окутано тайной. Однажды она сама призналась мне, что ведет свой род от Самаэля и Лилит, демонических существ времен Адама и Евы, но ведь это бред. Бред или иносказание, которым она пыталась дать мне понять кое-что.
— Так какова же ее цель? — не утерпел я.
— Ее цель? — Годфруа сделал паузу и затем промолвил гробовым голосом: — Антихрист.
— Антихрист? — воскликнул я.
— Да. Она хочет зачать и родить антихриста. Для этого она устраивает эти сатанинские совокупления, ведь известно, что Антихриста родит женщина, являющаяся одновременно блудницей, ведьмой и дьяволицей, то бишь, поклоняющейся дьяволу. При этом, она должна зачать его от множества мужчин сразу. И Мелузина поставила перед собой эту цель, но оказалась бесплодной. Ни один мужчина не в состоянии оплодотворить ее, к каким бы травам, зельям, заклинаниям и магическим радениям она ни прибегала. Оставалось только одно — действие Аркадии.
— Аркадии? — перебил его я. — Второй раз слышу это слово. Что же это за Аркадия? Насколько мне известно, это область в Пеллопоннесе.
— Вот здесь и есть — Аркадия, — молвил Годфруа, показывая на бездонный колодец, перед которым мы стояли.
— Вот эта скважина? — переспросил я.
— Да. Они убеждены, что на глубине этих колодцев протекает подземная река, впадающая в реки ада. Почему-то они называют ее Аркадией.
— Кто это — они?
— Старцы Нарбонна. Тайный совет, связанный со старцами Аламута. Они хотят управлять миром, ибо имеют для этого какие-то мистические основания.
— Об Аламуте я уже осведомлен, а вот про старцев Нарбона почему-то слышу в первый раз, — признался я.
— Дай Бог тебе никогда больше о них не услышать, — ответил Годфруа.
— Значит, эти колодцы имеют огромное значение для всех, кто поклоняется Сатане? — спросил я.
— Разумеется, — ответил патрон. — Это третья скважина, о существовании которой я знаю. Первая находится в подземелье замка Шедель.
— В подземелье замка Шедель?! — воскликнул я. — Где же именно?
— Не догадываешься? Это же очень просто. Под тем самым вращающимся ложем, на котором Мелузина совокуплялась со всеми присутствующими. Механик, не помню его имени, очень ловко установил конструкцию вращающейся круглой кровати прямо над скважиной. Мелузина надеялась, что энергия ада посетит ее чрево, что волны Аркадии поднимутся из своего русла, и тогда она зачнет ребенка-Антихриста. Но у нее это не получилось. Тогда она отправилась в Верону, где, как я узнал только что от тебя, на горе Броккум находится еще один спуск в ад. Наверняка Вергилий знал об этом, ведь он уроженец тех мест. И вот, третий спуск в преисподнюю находится здесь. Не случайно Голгофа издавна служила местом казни. Древние приносили жертвы на ее вершине. Жертвы аду и сатане. Спаситель тоже был принесен в жертву аду, но он спустился в чертог Дьявола через это самое жерло, подле которого мы сейчас стоим, и ад содрогнулся и посрамился, а Воскресший в сиянии дивной славы возвратился на землю.
— Воистину воскрес! — сказал я и перекрестился. Годфруа посмотрел на меня и улыбнулся мне доброй улыбкой.
— Воистину воскрес, — повторил он вслед за мною и тоже осенил себя крестным знамением. — А теперь отправляемся назад.
На обратном пути он попросил меня рассказать все, что я знаю о старцах Аламута, и я коротко передал ему историю Жискара. Вскоре мы вышли из подземелья и вновь очутились в замке царя Давида. Годфруа взял с меня слово не предпринимать ничего без его ведома.
— А лучше всего тебе уехать в Киев и поселиться там со своей Евпраксией, — сказал он на прощанье.
— Кто же защитит Гроб Господень? — спросил я.
— А кто же у нас защитник его? — усмехнулся он. — Я.
До празднования годовщины взятий Иерусалима оставалось всего несколько недель.
— Но вы, кажется, не слушаете меня, Гийом? — обратился я к жонглеру, видя, что вино как-то уж очень расслабляюще на него подействовало.
— Я засыпаю, но слушаю вас, — отвечал он весьма сонно. — Кстати, а вы знаете, граф, что ведьма Мелузина — двоюродная сестра Годфруа Буйонского.
— А-а, значит, и впрямь слушали, — сказал я. — Да, теперь знаю, а вот тогда еще не знал. Годфруа открыл мне все тайны своего происхождения незадолго до своей ужасной кончины. Но об этом я лучше расскажу вам завтра.
— Да, лучше завтра, потому что я и впрямь засыпаю, а мне бы хотелось послушать вас внимательно, — зевая во весь рот, отвечал Гийом, а я вдруг невольно подумал, а не подействует ли на него иерихонское вино точно так же, как оно подействовало на меня в тот страшный вечер, когда я летал душою в Киев и возвратился обратно, чтобы помочь отравленному телу вернуться к жизни.
Глава IV. СМЕРТЬ ГОДФРУА
Но в отличие от меня стихоплет проснулся наутро в бодром расположении духа и не требовалось делать ему припарки и поить противоядием. Следующая стоянка нашего судна была на Родосе. Здесь мы простояли почти целый день, лишь к вечеру, когда отплыли, я возобновил свой рассказ, приближаясь к скорбному описанию кончины защитника Гроба Господня, великого и доблестного Годфруа, герцога Лотарингского, гордо отказавшегося от титула короля Иерусалима.
Итак, вот уже год прошел с тех пор, как мы освободили Иерусалим. За это время вместо умершего папы Урбана бразды правления западной Церковью взял в свои руки кардинал Райнер, провозглашенный папой Пасхалием Вторым. Из Богемии приходили печальные известия о вспыхнувшей там братоубийственной войне, а в Италии вновь стали умирать от огненной чумы. В июле вожди крестового похода собирались в Иерусалиме, чтобы отпраздновать годовщину. Лишь храбрый Боэмунд не мог приехать. Пользуясь высказыванием Александра Македонского о том, что Азия удобна для завоевания, поскольку она обширна и густо населена народами, он продолжал захватывать города и крепости, продвигаясь на север и, по-видимому, намереваясь дойти до Колхиды. Но в Каппадокии во время битвы он попал в плен и теперь томился у эмира Данишменда в городе Малатии. Не было и доброго Гуго Вермандуа, он как уехал в прошлом году во Францию, так и не возвращался. Зато все остальные соизволили приехать в качестве паломников и, поклонившись иерусалимским святыням, отпраздновали годовщину победы на славу.
Пиршество было устроено в обители Святого Иоанна Иерусалимского, и во главе стола восседали Годфруа и магистр ордена госпитальеров Тома Тонке Жерар, шестидесятилетний рыцарь с окладистой седой бородой, морщинистым лицом, но молодым и добрым взглядом. Я сидел неподалеку от них, горестно посматривая на бледное лицо Годфруа и его ввалившиеся глаза — за последние дни он довел себя до полного отчаяния. Он чувствовал приближение смерти и не хотел умирать.
Но самое ужасное, Христофор, состояло в том, что и я видел печать смерти на его челе. Все последние дни я старался как можно больше быть рядом с ним, разговаривать с ним, отвлекать его от вредных мыслей, но все его разговоры настойчиво сводились к теме близкой смерти. Он рассказывал мне о своих снах, где к нему являлись разные женщины, девочки и старухи, которые непременно сообщали ему: «Еще немного, и я приду за тобой. Доделывай свои дела, времени у тебя остается все меньше и меньше».
Пиршество вступило в ту стадию, когда некоторые начинают валиться под стол, а самые благоразумные, почувствовав отлив сил, спешат отправиться туда, где можно прилечь. Отвели в опочивальню и магистра Жерара — я вел его под левую руку, а Годфруа под правую. Жерар сильно нагрузился, он плакал и с большой жалостью к самому себе бормотал о том, как во время плена сарацины кормили его лишь прокисшим хлебом и водой. Препоручив его двум госпитальерам, Годфруа предложил мне прогуляться по ночному городу.
Итак, вот уже год прошел с тех пор, как мы освободили Иерусалим. За это время вместо умершего папы Урбана бразды правления западной Церковью взял в свои руки кардинал Райнер, провозглашенный папой Пасхалием Вторым. Из Богемии приходили печальные известия о вспыхнувшей там братоубийственной войне, а в Италии вновь стали умирать от огненной чумы. В июле вожди крестового похода собирались в Иерусалиме, чтобы отпраздновать годовщину. Лишь храбрый Боэмунд не мог приехать. Пользуясь высказыванием Александра Македонского о том, что Азия удобна для завоевания, поскольку она обширна и густо населена народами, он продолжал захватывать города и крепости, продвигаясь на север и, по-видимому, намереваясь дойти до Колхиды. Но в Каппадокии во время битвы он попал в плен и теперь томился у эмира Данишменда в городе Малатии. Не было и доброго Гуго Вермандуа, он как уехал в прошлом году во Францию, так и не возвращался. Зато все остальные соизволили приехать в качестве паломников и, поклонившись иерусалимским святыням, отпраздновали годовщину победы на славу.
Пиршество было устроено в обители Святого Иоанна Иерусалимского, и во главе стола восседали Годфруа и магистр ордена госпитальеров Тома Тонке Жерар, шестидесятилетний рыцарь с окладистой седой бородой, морщинистым лицом, но молодым и добрым взглядом. Я сидел неподалеку от них, горестно посматривая на бледное лицо Годфруа и его ввалившиеся глаза — за последние дни он довел себя до полного отчаяния. Он чувствовал приближение смерти и не хотел умирать.
Но самое ужасное, Христофор, состояло в том, что и я видел печать смерти на его челе. Все последние дни я старался как можно больше быть рядом с ним, разговаривать с ним, отвлекать его от вредных мыслей, но все его разговоры настойчиво сводились к теме близкой смерти. Он рассказывал мне о своих снах, где к нему являлись разные женщины, девочки и старухи, которые непременно сообщали ему: «Еще немного, и я приду за тобой. Доделывай свои дела, времени у тебя остается все меньше и меньше».
Пиршество вступило в ту стадию, когда некоторые начинают валиться под стол, а самые благоразумные, почувствовав отлив сил, спешат отправиться туда, где можно прилечь. Отвели в опочивальню и магистра Жерара — я вел его под левую руку, а Годфруа под правую. Жерар сильно нагрузился, он плакал и с большой жалостью к самому себе бормотал о том, как во время плена сарацины кормили его лишь прокисшим хлебом и водой. Препоручив его двум госпитальерам, Годфруа предложил мне прогуляться по ночному городу.