Страница:
— Да, десять, — кивнул я и стал рассказывать жонглеру о том, как я приехал в Зегенгейм, как потом мы с Евпраксией жили в Эстергоме, а затем отправились в Киев. Когда я дошел до рассказа о взятии Иерусалима, наша галера причалила к пристани Святого Симеона, и мы отправились в Антиохию, чтобы там переночевать, а на следующее утро вновь отплыть на той же галере. За ночь, прошедшую в Антиохии, я много думал о том, стоит ли рассказывать жонглеру Гийому все, что пришлось пережить мне после освобождения Святого Града. Наконец, когда поутру мы вновь отчалили и плаванье наше возобновилось, я сказал:
— Дорогой Гийом, я считаю вас человеком, которому я могу рассказывать о многих вещах, недоступных пониманию других людей. Не знаю, что именно побуждает меня к откровенности. Мне почему-то кажется, что вы должны знать о моей жизни во всех ее подробностях.
— Благодарю вас, — поклонился Гийом.
— Слушайте же. Вы хорошо помните рассказ Жискара о системе подчинения у хасасинов шах-аль-джабаля?
— Да. Кажется, помню. От одного — к трем, от каждого из трех — еще к трем, и так далее.
— Вот-вот. Это очень важно будет помнить по мере того, как я буду рассказывать. Но начнем по порядку.
И я начал свой рассказ по порядку, с того момента, как в мечети, заваленной трупами и залитой кровью, Годфруа Буйонский провозгласил окончание крестового похода и достижение цели. К сожалению, крестоносцев, ворвавшихся в тот день в Иерусалим, невозможно было удержать от грабежа и насилия. Особенно в этом деле отличались французы Раймунда Тулузского и норманны Танкреда. Они насиловали женщин, убивали и грабили богатых горожан, и несколько дней отряды Годфруа Буйонского не могли остановить безобразий, творимых потерявшими рассудок крестоносцами в городе, который они освободили, чтобы предать новому поруганию. Сердце мое раскалывалось на множество осколков, когда я видел творимое беззаконие, мне вспоминались слова мудрого князя Тарсийского о том, что мы должны идти в Иерусалим как паломники, а не завоеватели. Увы, мы все же пришли как завоеватели! Лишь на третий или даже четвертый день удалось прекратить насилие и добиться того, чтобы крестоносцам противно стало видеть содеянное ими и чтобы они устыдились греха своего, как мы устыдились в той мечети.
О, грех убийства безоружных и безвинных! Каким тяжким бременем лег он на мою душу, ослепшую от горя, когда скончался на моих руках дорогой мой верный Аттила! На его могиле я поклялся сделать все, дабы искупить свой грех. Гадкие мысли о том, что Аттила отомщен, мысли, недостойные истинного христианина, все же посещали меня, сколько я ни отгонял их от себя и не обращался в молитве ко Господу.
Я похоронил моего Аттилу у ворот Соломонова Храма, которые, как я узнал впоследствии, назывались Шаллекет. Именно здесь он пал, сраженный отравленной стрелой сарацина. Над могилой я положил камень, не очень больших размеров, но привлекший меня фрагментом какого-то барельефа, на котором был изображен конь с сидящими на нем двумя всадниками. Это тем более было странно, если учитывать, что евреи никогда не изображали людей и животных. Но, может быть, в царствование Ирода Великого, при котором, как известно, храм обновлялся, появились какие-то допущения? Ведь евреи тогда вовсю перенимали обычаи и нравы римлян. Тайной оставалось и то, кто изображен на камне, и я почему-то решил, что это как бы мы с Аттилой, ведь мы с ним столько лет были не разлей вода и лишь в этом году расстались, когда я уехал в Киев, а он остался на Кипре.
Увы, мне пришлось ускорить похороны Аттилы, поскольку яд вызвал в его мертвом теле сильную гангрену и труп стал быстро разлагаться, чернея и раздуваясь. Особенно почему-то раздулся до невероятных размеров фаллос, будто Бог наказывал эту часть тела Аттилы за неуемность, коей он страдал при жизни. Я сам рыл для своего бывшего оруженосца могилу, и на глубине четырех локтей обнаружил интересную находку — медное трехгранное копьецо, которое скорее всего служило некогда для закалывания жертвенного животного. Опустив Аттилу в удобно устроенную могилу, я положил на него щит, подаренный Еленой Кипрской, укрыл плащом и засыпал со словами:
— Славная земля досталась тебе для могилы, дорогой Аттила. Многие бы позавидовали тебе, те, чьи кости остались лежать на унылых дорогах Малой Азии и Сирии, Каппадокии и Киликии, чьи останки похоронены у стен Никеи и Антиохии; счастливая смерть досталась тебе, дорогой Газдаг Аттила, она настигла тебя в тот миг, когда победа хлопала крыльями над нашими головами. Что может быть лучше, чем умереть в миг величайшего торжества, не дожив до тех печальных лет, когда плоды победы истлеют…
В тот же день, когда мы ворвались в город, и стало ясно, что Иерусалим наш, к папе Урбану на быстром скакуне был послан гонец, дабы известить папу, что посланные им крестоносцы выполнили его повеление и освободили Святой Град от исламитов. Но, как стало известно потом, судьба распорядилась так, что Урбану не суждено было узнать счастливую новость, он скончался за несколько дней до того, как к нему приехал гонец Годфруа Буйонского.
Все первые дни после взятия Иерусалима всюду проходили похороны погибших во время приступа. Крестоносцы потеряли не так много по сравнению с количеством убитых горожан. Дай Бог, если треть всех мусульман осталась в живых, а те, кто выжил, в основном были женщины, дети и старики. Похоронив своих родственников, они покинули город, ставший для них городом беды.
С меня хватило похорон моего Аттилы, и целыми днями гуляя по городу, я старался обходить стороной скорбные процессии. Возможно, некое помутнение рассудка я тогда все же испытал. Ужасная кончина Аттилы так и стояла пред моими глазами. Уж лучше бы он утонул в море, мне было бы легче пережить. Еще, конечно, угнетало сознание, что он ушел из этого мира, защищая мою жизнь, ушел, чтобы не ушел я. А значит, я теперь жил вместо него.
Несколько раз я проникал в храм Гроба Господня и подолгу простаивал там на коленях пред тридневным ложем Христовым, на которое императрица Елена в свое время возложила плиту из дивного мрамора, служащую антиминсом для совершения литургии. Я шептал горячие молитвы, умоляя Господа принять душу моего грешного Аттилы в своих райских селениях. Однажды у меня как-то само собой вырвалось:
— Господи, если в раю у Тебя есть Вадьоношхаз, посели там моего Аттилу, молю Тебя, ибо благ и человеколюбец еси, Господи! Да благословен буди Гроб Твой, колесница сия, с коей сокрушил еси врата ада, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!
Тщетно я искал Голгофу. Я ожидал увидеть высокую гору, над которой незримо витали бы тени трех крестов; но то, что одним боком примыкало к Храму Гроба Господня, нельзя было даже назвать холмом — небольшая возвышенность, покрытая строениями, причем, довольно бедными и невзрачными. И все же, это была та самая гора, на которой Он принял крестные муки, и, взойдя туда, где примерно располагалась вершина Голгофы, я вставал на колени и целовал землю, обагренную Его кровью.
Я бродил по всему городу, но больше всего времени проводил на обширной площади, обрамленной густым пальмовым лесом, которая некогда была поприщем огромнейшего Соломонова Храма. Здесь, у ворот Шаллекет, пресеклась жизнь моего Аттилы, и где-то здесь, быть может, бродила его душа. Постепенно в мысленном моем зрении восстала полная картина храма, особенно хорошо он представлялся мне почему-то с одной невысокой горы на северо-востоке. Там мы стояли однажды с Авудимом, и этот непревзойденный знаток иерусалимских древностей, великолепно очертил мне, где что располагалось. На месте некрасивых огромных мечетей — аль-Омар и аль-Акса — мне привиделся изящный, украшенный множеством колонн, храм Скинии Завета, к которому со всех сторон вели многоступенчатые лестницы, я увидел храмовые площади, заполненные народом, принесшим многие жертвы для возжигания на жертвенниках, я увидел сами жертвенники, от которых густо воздымались клубы дыма; увидел и Литостратон, с помоста которого Пилат произнес приговор Царю Иудейскому, но и, указуя на Спасителя, молвил: «Се человек!»
Прошла неделя после того, как пала оборона Иерусалима, и вот, в дом ко мне, а я жил в небогатом доме у одного христианина неподалеку от Соломонова Храма, явился рыцарь Пуассон-де-Гро и велел мне идти на Сион туда, где под разваленной по приказу Годфруа мечетью и впрямь были обнаружены остатки более древнего строения. Там намечалось какое-то крупное событие. Я все еще очень сильно скорбел по Аттиле, и меня мало интересовали события окружающей меня жизни, но ослушаться приказа Годфруа я не мог, и отправился следом за Рональдом.
На Сионе, пред очищенным древним фундаментом, был возведен из обломков мечети каменный помост. Я намеревался занять место внизу, под ним, но Годфруа, стоящий на помосте в окружении самых прославленных вождей похода, сделал мне знак, чтобы я тоже поднялся к ним. Взойдя по ступеням наверх, я сначала оглядел толпу, собравшуюся на площади, затем — тех, кто окружал Годфруа. Помимо Боэмунда Антиохийского, Танкреда, Раймунда Тулузского, обоих Робертов — Норманнского и Фландрского, Бодуэна и Евстафия, а также множества епископов и священников во главе с папским легатом, я обнаружил здесь, на помосте, людей совершенно мне незнакомых. Один из них в монашеском одеянии чем-то напоминал того страшного человека, которого я сбросил в бездонный колодец на горе Броккум возле Вероны, и мне тотчас вспомнились предупреждения Аттилы. Но этот человек, при всем его сходстве, очень мило улыбался и не имел того черного выражения лица, как у того колдуна на Броккуме. Гораздо больше поражало воображение лицо другого человека, тоже одетого в монашескую ризу — в нем настолько сквозило что-то медвежье, что можно было подумать, будто это сын человека и медведицы или медведя и человеческой женщины. Еще один странный тип, одетый в каком-то римском вкусе — я сам не знаю, что странного было в нем. Лицо этого человека лет сорока было сплошь покрыто морщинками, а большие, совершенно бесцветные глаза таили в себе непостижимую глубину, будто этому человеку было лет двести.
Первым заговорил папский легат. Речь его была пресной и незажигательной. До Адемара ему было далеко. Затем вышел Пьер Эрмит. Но и он на сей раз был как-то косноязычен и, кажется, сильно растерян и чем-то удручен. Зато третий оратор, какой-то епископ из Калабрии, произнес речь, полную великолепных риторических оборотов, сравнений и эпитетов. Когда он говорил, казалось, что пламя вот-вот исторгнется из его уст. Поскольку предыдущие ораторы говорили о необходимости избрания короля Иерусалимского, я ожидал, что епископ из Калабрии возьмет сторону норманнов, но вопреки моим ожиданиям, он, как и Пьер Эрмит, вовсю расхваливал подвиги и достоинства герцога Годфруа. Я с удивлением заглядывал в лица Раймунда Тулузского и Боэмунда Антиохийского, но не видел в их лицах ни беспокойства, ни обиды, ни возмущения. Они терпеливо выслушивали речи выступающих, а когда заговорил Боэмунд, я еще больше поразился — он тоже стал петь хвалы Годфруа и уверять собравшихся в необходимости короновать именно герцога Лотарингии. Раймунд не стал выступать, он только махнул рукой своим людям, когда они возроптали и принялись громко кричать, что их предводитель гораздо больше заслуживает королевского титула нежели Годфруа, про которого они кричали, что он герцог без герцогства, сапожник без сапог. Раймунд помахал им с таким видом, будто хотел сказать: «Вы правы, но я ничего не могу поделать, все уже решено».
Наконец папский легат обернулся к Годфруа и громко вопросил его:
— Имея полномочия, данные мне папою Римским Урбаном Вторым обращаюсь к тебе, герцог Годфруа Буйонский и Лотарингский, согласен ли ты принять из наших рук корону короля Иерусалима?
Прямой, как тополь, горделивый, как олень, и грозный, как медведь, Годфруа оглядел собравшихся, выдержал паузу и ответил:
— Нет.
Ответ его вызвал такой ропот в толпе, что стоящие на помосте с трудом могли расслышать друг друга, а они тоже принялись восклицать что-то, недоумевая, в чем дело.
— Нет, — еще громче воскликнул Годфруа, и ропот стал стихать. — Нет, — произнес он тише, потому что наступила тишина. — Я не могу принять златую корону здесь, где Царь Славы венчался короной терновой.
Все стали смотреть друг на друга, кивая головами, восхищаясь ответом герцога. Я представил себе, что бы сказал сейчас Аттила, а точнее — не мог представить, укорил бы он герцога или похвалил. Ответ был прекрасный, это бесспорно, но у меня вдруг возник вопрос, что стоит за этим ответом. Неужто герцог, не имеющий ничего, кроме войска, продавший все свои земли, и впрямь отказывается от владения городом, от титула, который достается ему по праву. Разве не он захватил Иерусалим, не он первым вошел в Гробницу Господа?
— Я не приму короны, — продолжил Годфруа. — Но если вы удостаиваете меня великой чести сделаться покровителем этого Святого Града, я согласен именоваться Защитником Гроба Господня. Такой титул, как мне кажется, не оскорбит Бога.
Толпа одобрительно загудела. Папский легат оживился и снова заговорил:
— Ответ герцога является лишним доказательством того, что мы сделали правильный выбор. Сей герой обладает не только доблестью небывалой, не только самоотверженностью и бесстрашием, не только благочестием и набожностью, но и прекрасной скромностью. Защитник Гроба Господня — таков будет титул первого короля Иерусалимского, и пусть отныне каждый обращается к нему именно так — «патрон».
Затем встал вопрос о присяге, но Годфруа сразу закрыл его, подтвердив свою присягу василевсу Алексею и не требуя ни от кого присяги себе.
— Благополучие на севере, которое обеспечивается полным подчинением константинопольскому владыке, для нас важнее всего, — сказал он. — Имея одного покровителя в лице папы Урбана и другого в лице императора Восточной империй, мы в надежных руках.
Затем, после того, как был совершен молебен, и Годфруа вновь, уже официально, провозгласили Защитником Гроба Господня, состоялось освящение основания древнего храма. Здесь, на Сионе, по замыслу Годфруа, должна была возникнуть надежная твердыня — аббатство Божьей матери Сионской. Работы по восстановлению древнего храма должны были начаться уже с завтрашнего дня.
Когда все кончилось, Годфруа подошел ко мне и сказал:
— Прошу вас, граф, отправиться теперь вместе со мною в Иоаннову обитель, нам нужно будет кое-что решить вместе.
— Слушаюсь, патрон, — ответил я, впервые и с удовольствием называя его этим титулом.
Мы отправились вместе в обитель рыцарей Иоанна Крестителя, расположенную на западной оконечности города. Там жили братья Буйонские сразу после завоевания города. Странно, но меня по-прежнему не оставляло чувство, что Аттила где-то рядом, будто он едет у меня за спиной, и у меня есть надежная защита в его лице. Странно потому, что когда я один отправился с Кипра и совершил путешествие в Венгрию и на Русь, а потом вернулся один в Антиохию, у меня не было такого чувства его постоянного присутствия рядом. А сейчас, когда Аттилы не стало, он словно навсегда остался со мной.
Орден Иоанна Иерусалимского имел небольшую, но весьма благоустроенную обитель на южном склоне Голгофского холма. Обнесенная каменным забором, утопающая в зелени, обитель внешне производила весьма уютное впечатление. Пилигримы, добравшись досюда, получали долгожданное отдохновение и покой. Здесь скрывался и Раймунд Тулузский, когда за несколько лет до начала крестового похода побывал в Иерусалиме как паломник, повздорил из-за чего-то со стражниками, потерял в драке глаз и зарубил одного стражника досмерти. Ордену тогда удалось откупиться от властей и благополучно переправить графа Сен-Жилля в Европу.
Во время осады города рыцари ордена, оставив Иерусалим заблаговременно, воевали в отряде у Бодуэна. Обитель подверглась разграблению, но, как выяснилось, самые ценные вещи и реликвии рыцарям удалось спасти, припрятав их в надежном месте еще когда крестоносцы находились в Антиохии и лишь собирались двигаться на Иерусалим. Теперь, успев привести обитель в Божеский вид, они радушно встречали нас. Мы направились в довольно мрачное помещение, где некогда томился под стражей апостол Петр и откуда он был чудесно изведен ангелом. Кроме меня и Годфруа, там собрались все вожди похода, трое рыцарей ордена Иоанна. Пьер Эрмит, капеллан Роберта Норманнского по имени Арнульф и один из лучших рыцарей в войске Годфруа — Робер де Пейн. Странные люди, на которых я обратил внимание, стоя на помосте, собранном из обломков мечети, тоже были тут.
— Кажется, все собрались, — оглядев присутствующих, сказал Годфруа. — Отлично. Прежде всего, разрешите мне поздравить капеллана Арнульфа — решено, что он будет Иерусалимским викарием, то бишь, временным исполнителем обязанностей патриарха. Второе: нам необходимо установить систему иерархии в освобожденном Иерусалиме. Позвольте представить вам трех моих советников, выходцев из лучших европейских монастырей.
Он по очереди представил трех странных мужчин. Похожего на броккумского колдуна звали Ормус, медведеподобный носил соответствующее имечко — Урсус note 13, а человек с выцветшими глазами был представлен как Артефий.
— Посовещавшись с ними, я пришел к такому решению — ввести особую систему управления в городе. Поскольку я единодушно избран Защитником Гроба Господня, в моих руках будет вся власть в Иерусалиме. Исключение будет сделано лишь для рыцарей-госпитальеров, владельцев этой славной обители. Учитывая заслуги их ордена, за ними сохраняется автономия, а земли, лежащие вокруг южного склона Голгофы, навсегда принадлежат им. Непосредственно мне будут подчиняться три рыцаря-сенешеля — рыцарь Христа и Гроба, рыцарь Христа и Сиона и рыцарь Христа и Храма. Они, по своему усмотрению, должны будут выбрать себе трех рыцарей-командоров, каждому рыцарю-командору пусть подчиняются три коннетабля, каждому коннетаблю — три шевалье, каждому шевалье — три кавалера, каждому кавалеру — три приора, каждому приору — три центуриона, каждому центуриону — три новициата, каждому новициату — три меченосца и так далее. Если такое количество подчиненных будет излишним, систему можно будет сократить, допустим, остановившись на центурионах или даже приорах, как низшем титуле в ордене. Эта система уже, как говорят, хорошо испробована на Востоке и приносит большие плоды. Строгая дисциплина и повиновение исключают возможность разногласий и раздоров. Во всяком случае, я убежден, что нам стоит попробовать.
— Даю голову на отсечение, что эта система обеспечит освобожденному Иерусалиму безопасность и процветание, — сказал тот, которого звали Ормус. Странное чувство все больше поднималось во мне. Во-первых, я сразу же узнал систему шах-аль-джабаля. Во-вторых, я что-то не мог никак припомнить, есть ли такое христианское имя — Ормус, уж больно похоже на зороастрийского бога Ормузда. В-третьих, христианину, а уж тем более монаху, не пристало клясться головой. И, в-четвертых, уж очень Ормус смахивал на Гаспара, нашедшего покой в бездонной дырке на горе Броккум.
— Итак, — продолжал Годфруа, — мы делим город на три части — восточную, лежащую вокруг Соломонова Храма, южную, которая располагается на склонах Сиона, и северную, вокруг храма Гроба Господня. Сейчас трое из присутствующих должны будут принять на себя обязанности рыцарей-сенешалей. Прежде всего следует избрать рыцаря Христа и Гроба. Поскольку сей орден будет под моей особой опекой, позвольте мне самому назначить его главой графа Людвига фон Зегенгейма, которому я особо доверяю.
Я никак не ожидал такого решения доблестного Годфруа, и был несказанно польщен. Но вместе с тем, я увидел, как вспыхнули гневом глаза всех присутствующих.
— Патрон, — ответил я герцогу Буйонскому, — если вы не рассердитесь, я бы попросил вас сделать меня рыцарем Христа и Храма, ибо это место стало для меня особенным — там погиб мой оруженосец Аттила, и мне хотелось бы находиться там, где его могила, коль уж вы удостаиваете меня такой чести — сделаться вашим сенешалем.
— Отныне вы будете рыцарем Христа и Храма, — сказал Годфруа и, подойдя ко мне, заставил меня встать на колени. Я встал пред ним, и он, возложив на мое плечо лезвие своего Стеллифера, торжественно произнес: — Я, Годфруа, Защитник Гроба Господня, посвящаю графа Людвига фон Зегенгейма в звание рыцаря Христа и Храма. Да хранит он святыню христиан — поприще Соломонова Храма, где Господь наш изобличал книжников и фарисеев, изгонял торгующих и где он был осужден на крестные страдания.
Поднимаясь с колен, я подумал, что в самой по себе системе, которую Годфруа предлагал позаимствовать у шах-аль-джабаля, нет ничего плохого, как нет ничего плохого в человеческом теле, которое может достаться и праведнику, и нечестивцу. Польщенный тем, что меня выбрали покровителем Соломонова Храма, я перестал настораживаться, тень недоверчивого Аттилы отступила от меня.
Затем патрон предложил титул рыцаря Христа и Гроба своим братьям, но ни тот, ни другой не согласились — Бодуэн объявил о своем решении возвратиться в Эдессу, а Евстафий сказал, что он мечтает двинуться вместе с Раймундом Тулузским на Дамаск.
— Да, прошу и мне не предлагать ничего такого, — поспешил вставить свое слово Раймунд. — Я не намерен пока что вставлять свой меч в ножны.
— И я, — сказал Боэмунд.
— Разумеется, и я тоже, — добавил Танкред.
— Я уезжаю во Францию, — заявил Гуго Вермандуа.
— В таком случае — Робер де Пейн, которому я доверяю как человеку доблестному и остроумному, — несколько раздраженно отрезал Годфруа и, подойдя к страшно обрадованному Роберу, посвятил его в рыцари Христа и Гроба.
— Осталось назначить рыцаря Христа и Сиона, — произнес Урсус, когда Робер де Пейн встал с колен. — Мы считаем, что им должен стать один из главных вдохновителей крестового похода — Пьер Эрмит, рыцарь-монах. Согласен ли ты, пламенный герой Пьер?
— Если так угодно господу, — кивнул Пьер и тотчас же был посвящен в рыцари Христа и Сиона.
— Теперь — самое главное, — заговорил Артефий, и я поразился его голосу, услышав его впервые. Это был голос мертвеца, вставшего из гроба, если только можно вообразить себе, как изъясняется такой мертвец. — Все, что произошло сейчас на ваших глазах и все, что вам пришлось услышать, должно остаться в тайне, я понимаю, что тайну трудно сохранить, особенно когда ты не слишком заинтересован в ее сохранении, но я обязан предупредить вас, что тот, кто проговорится о нашем священном сборище, станет испытывать крупные неприятности.
— Значит, — перебил меня Гийом, когда я дошел до этого места своего рассказа, — сообщая мне эти подробности, вы чем-то рискуете?
— Возможно, — ответил я, — но мне кажется, вряд ли они найдут меня в киевском монастыре, где я намереваюсь провести вторую половину своей жизни, если, конечно, мне суждено прожить еще столько же.
— Что же происходило дальше? — с интересом спросил жонглер. — Сработала система троек?
— Да, — отвечал я, — она оказалась очень удобной, но дело не в том, что она сработала, а в том, что люди владельца замка Аламут все-таки оказались замешаны в создании иерусалимских орденов.
— Как?! Не может быть!
— Увы, может. К сожалению, со взятием Иерусалима оканчивается славная история крестового похода и начинается история, полная неприятных загадок, подвохов и ловушек, я сожалею о том, что решение уйти в монастырь созрело у меня только теперь. Мне нужно было еще раньше решиться.
— Почему же именно монастырь? А ваша Евпраксия? Разве она не дождалась вас?
Сердце мое сжалось от воспоминаний о том, как после похода я приехал в Киев, и какие известия ждали меня там. Помолчав немного, я скрипнул зубами и сказал:
— Нет, не дождалась. Но стоит продолжить обо всем по порядку. Если на сей раз хасасины не пожелают захватить корабль, надеюсь, мне удастся довести свой рассказ до конца.
Глава II. ЭЛИКСИР БЕССМЕРТИЯ
— Дорогой Гийом, я считаю вас человеком, которому я могу рассказывать о многих вещах, недоступных пониманию других людей. Не знаю, что именно побуждает меня к откровенности. Мне почему-то кажется, что вы должны знать о моей жизни во всех ее подробностях.
— Благодарю вас, — поклонился Гийом.
— Слушайте же. Вы хорошо помните рассказ Жискара о системе подчинения у хасасинов шах-аль-джабаля?
— Да. Кажется, помню. От одного — к трем, от каждого из трех — еще к трем, и так далее.
— Вот-вот. Это очень важно будет помнить по мере того, как я буду рассказывать. Но начнем по порядку.
И я начал свой рассказ по порядку, с того момента, как в мечети, заваленной трупами и залитой кровью, Годфруа Буйонский провозгласил окончание крестового похода и достижение цели. К сожалению, крестоносцев, ворвавшихся в тот день в Иерусалим, невозможно было удержать от грабежа и насилия. Особенно в этом деле отличались французы Раймунда Тулузского и норманны Танкреда. Они насиловали женщин, убивали и грабили богатых горожан, и несколько дней отряды Годфруа Буйонского не могли остановить безобразий, творимых потерявшими рассудок крестоносцами в городе, который они освободили, чтобы предать новому поруганию. Сердце мое раскалывалось на множество осколков, когда я видел творимое беззаконие, мне вспоминались слова мудрого князя Тарсийского о том, что мы должны идти в Иерусалим как паломники, а не завоеватели. Увы, мы все же пришли как завоеватели! Лишь на третий или даже четвертый день удалось прекратить насилие и добиться того, чтобы крестоносцам противно стало видеть содеянное ими и чтобы они устыдились греха своего, как мы устыдились в той мечети.
О, грех убийства безоружных и безвинных! Каким тяжким бременем лег он на мою душу, ослепшую от горя, когда скончался на моих руках дорогой мой верный Аттила! На его могиле я поклялся сделать все, дабы искупить свой грех. Гадкие мысли о том, что Аттила отомщен, мысли, недостойные истинного христианина, все же посещали меня, сколько я ни отгонял их от себя и не обращался в молитве ко Господу.
Я похоронил моего Аттилу у ворот Соломонова Храма, которые, как я узнал впоследствии, назывались Шаллекет. Именно здесь он пал, сраженный отравленной стрелой сарацина. Над могилой я положил камень, не очень больших размеров, но привлекший меня фрагментом какого-то барельефа, на котором был изображен конь с сидящими на нем двумя всадниками. Это тем более было странно, если учитывать, что евреи никогда не изображали людей и животных. Но, может быть, в царствование Ирода Великого, при котором, как известно, храм обновлялся, появились какие-то допущения? Ведь евреи тогда вовсю перенимали обычаи и нравы римлян. Тайной оставалось и то, кто изображен на камне, и я почему-то решил, что это как бы мы с Аттилой, ведь мы с ним столько лет были не разлей вода и лишь в этом году расстались, когда я уехал в Киев, а он остался на Кипре.
Увы, мне пришлось ускорить похороны Аттилы, поскольку яд вызвал в его мертвом теле сильную гангрену и труп стал быстро разлагаться, чернея и раздуваясь. Особенно почему-то раздулся до невероятных размеров фаллос, будто Бог наказывал эту часть тела Аттилы за неуемность, коей он страдал при жизни. Я сам рыл для своего бывшего оруженосца могилу, и на глубине четырех локтей обнаружил интересную находку — медное трехгранное копьецо, которое скорее всего служило некогда для закалывания жертвенного животного. Опустив Аттилу в удобно устроенную могилу, я положил на него щит, подаренный Еленой Кипрской, укрыл плащом и засыпал со словами:
— Славная земля досталась тебе для могилы, дорогой Аттила. Многие бы позавидовали тебе, те, чьи кости остались лежать на унылых дорогах Малой Азии и Сирии, Каппадокии и Киликии, чьи останки похоронены у стен Никеи и Антиохии; счастливая смерть досталась тебе, дорогой Газдаг Аттила, она настигла тебя в тот миг, когда победа хлопала крыльями над нашими головами. Что может быть лучше, чем умереть в миг величайшего торжества, не дожив до тех печальных лет, когда плоды победы истлеют…
В тот же день, когда мы ворвались в город, и стало ясно, что Иерусалим наш, к папе Урбану на быстром скакуне был послан гонец, дабы известить папу, что посланные им крестоносцы выполнили его повеление и освободили Святой Град от исламитов. Но, как стало известно потом, судьба распорядилась так, что Урбану не суждено было узнать счастливую новость, он скончался за несколько дней до того, как к нему приехал гонец Годфруа Буйонского.
Все первые дни после взятия Иерусалима всюду проходили похороны погибших во время приступа. Крестоносцы потеряли не так много по сравнению с количеством убитых горожан. Дай Бог, если треть всех мусульман осталась в живых, а те, кто выжил, в основном были женщины, дети и старики. Похоронив своих родственников, они покинули город, ставший для них городом беды.
С меня хватило похорон моего Аттилы, и целыми днями гуляя по городу, я старался обходить стороной скорбные процессии. Возможно, некое помутнение рассудка я тогда все же испытал. Ужасная кончина Аттилы так и стояла пред моими глазами. Уж лучше бы он утонул в море, мне было бы легче пережить. Еще, конечно, угнетало сознание, что он ушел из этого мира, защищая мою жизнь, ушел, чтобы не ушел я. А значит, я теперь жил вместо него.
Несколько раз я проникал в храм Гроба Господня и подолгу простаивал там на коленях пред тридневным ложем Христовым, на которое императрица Елена в свое время возложила плиту из дивного мрамора, служащую антиминсом для совершения литургии. Я шептал горячие молитвы, умоляя Господа принять душу моего грешного Аттилы в своих райских селениях. Однажды у меня как-то само собой вырвалось:
— Господи, если в раю у Тебя есть Вадьоношхаз, посели там моего Аттилу, молю Тебя, ибо благ и человеколюбец еси, Господи! Да благословен буди Гроб Твой, колесница сия, с коей сокрушил еси врата ада, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!
Тщетно я искал Голгофу. Я ожидал увидеть высокую гору, над которой незримо витали бы тени трех крестов; но то, что одним боком примыкало к Храму Гроба Господня, нельзя было даже назвать холмом — небольшая возвышенность, покрытая строениями, причем, довольно бедными и невзрачными. И все же, это была та самая гора, на которой Он принял крестные муки, и, взойдя туда, где примерно располагалась вершина Голгофы, я вставал на колени и целовал землю, обагренную Его кровью.
Я бродил по всему городу, но больше всего времени проводил на обширной площади, обрамленной густым пальмовым лесом, которая некогда была поприщем огромнейшего Соломонова Храма. Здесь, у ворот Шаллекет, пресеклась жизнь моего Аттилы, и где-то здесь, быть может, бродила его душа. Постепенно в мысленном моем зрении восстала полная картина храма, особенно хорошо он представлялся мне почему-то с одной невысокой горы на северо-востоке. Там мы стояли однажды с Авудимом, и этот непревзойденный знаток иерусалимских древностей, великолепно очертил мне, где что располагалось. На месте некрасивых огромных мечетей — аль-Омар и аль-Акса — мне привиделся изящный, украшенный множеством колонн, храм Скинии Завета, к которому со всех сторон вели многоступенчатые лестницы, я увидел храмовые площади, заполненные народом, принесшим многие жертвы для возжигания на жертвенниках, я увидел сами жертвенники, от которых густо воздымались клубы дыма; увидел и Литостратон, с помоста которого Пилат произнес приговор Царю Иудейскому, но и, указуя на Спасителя, молвил: «Се человек!»
Прошла неделя после того, как пала оборона Иерусалима, и вот, в дом ко мне, а я жил в небогатом доме у одного христианина неподалеку от Соломонова Храма, явился рыцарь Пуассон-де-Гро и велел мне идти на Сион туда, где под разваленной по приказу Годфруа мечетью и впрямь были обнаружены остатки более древнего строения. Там намечалось какое-то крупное событие. Я все еще очень сильно скорбел по Аттиле, и меня мало интересовали события окружающей меня жизни, но ослушаться приказа Годфруа я не мог, и отправился следом за Рональдом.
На Сионе, пред очищенным древним фундаментом, был возведен из обломков мечети каменный помост. Я намеревался занять место внизу, под ним, но Годфруа, стоящий на помосте в окружении самых прославленных вождей похода, сделал мне знак, чтобы я тоже поднялся к ним. Взойдя по ступеням наверх, я сначала оглядел толпу, собравшуюся на площади, затем — тех, кто окружал Годфруа. Помимо Боэмунда Антиохийского, Танкреда, Раймунда Тулузского, обоих Робертов — Норманнского и Фландрского, Бодуэна и Евстафия, а также множества епископов и священников во главе с папским легатом, я обнаружил здесь, на помосте, людей совершенно мне незнакомых. Один из них в монашеском одеянии чем-то напоминал того страшного человека, которого я сбросил в бездонный колодец на горе Броккум возле Вероны, и мне тотчас вспомнились предупреждения Аттилы. Но этот человек, при всем его сходстве, очень мило улыбался и не имел того черного выражения лица, как у того колдуна на Броккуме. Гораздо больше поражало воображение лицо другого человека, тоже одетого в монашескую ризу — в нем настолько сквозило что-то медвежье, что можно было подумать, будто это сын человека и медведицы или медведя и человеческой женщины. Еще один странный тип, одетый в каком-то римском вкусе — я сам не знаю, что странного было в нем. Лицо этого человека лет сорока было сплошь покрыто морщинками, а большие, совершенно бесцветные глаза таили в себе непостижимую глубину, будто этому человеку было лет двести.
Первым заговорил папский легат. Речь его была пресной и незажигательной. До Адемара ему было далеко. Затем вышел Пьер Эрмит. Но и он на сей раз был как-то косноязычен и, кажется, сильно растерян и чем-то удручен. Зато третий оратор, какой-то епископ из Калабрии, произнес речь, полную великолепных риторических оборотов, сравнений и эпитетов. Когда он говорил, казалось, что пламя вот-вот исторгнется из его уст. Поскольку предыдущие ораторы говорили о необходимости избрания короля Иерусалимского, я ожидал, что епископ из Калабрии возьмет сторону норманнов, но вопреки моим ожиданиям, он, как и Пьер Эрмит, вовсю расхваливал подвиги и достоинства герцога Годфруа. Я с удивлением заглядывал в лица Раймунда Тулузского и Боэмунда Антиохийского, но не видел в их лицах ни беспокойства, ни обиды, ни возмущения. Они терпеливо выслушивали речи выступающих, а когда заговорил Боэмунд, я еще больше поразился — он тоже стал петь хвалы Годфруа и уверять собравшихся в необходимости короновать именно герцога Лотарингии. Раймунд не стал выступать, он только махнул рукой своим людям, когда они возроптали и принялись громко кричать, что их предводитель гораздо больше заслуживает королевского титула нежели Годфруа, про которого они кричали, что он герцог без герцогства, сапожник без сапог. Раймунд помахал им с таким видом, будто хотел сказать: «Вы правы, но я ничего не могу поделать, все уже решено».
Наконец папский легат обернулся к Годфруа и громко вопросил его:
— Имея полномочия, данные мне папою Римским Урбаном Вторым обращаюсь к тебе, герцог Годфруа Буйонский и Лотарингский, согласен ли ты принять из наших рук корону короля Иерусалима?
Прямой, как тополь, горделивый, как олень, и грозный, как медведь, Годфруа оглядел собравшихся, выдержал паузу и ответил:
— Нет.
Ответ его вызвал такой ропот в толпе, что стоящие на помосте с трудом могли расслышать друг друга, а они тоже принялись восклицать что-то, недоумевая, в чем дело.
— Нет, — еще громче воскликнул Годфруа, и ропот стал стихать. — Нет, — произнес он тише, потому что наступила тишина. — Я не могу принять златую корону здесь, где Царь Славы венчался короной терновой.
Все стали смотреть друг на друга, кивая головами, восхищаясь ответом герцога. Я представил себе, что бы сказал сейчас Аттила, а точнее — не мог представить, укорил бы он герцога или похвалил. Ответ был прекрасный, это бесспорно, но у меня вдруг возник вопрос, что стоит за этим ответом. Неужто герцог, не имеющий ничего, кроме войска, продавший все свои земли, и впрямь отказывается от владения городом, от титула, который достается ему по праву. Разве не он захватил Иерусалим, не он первым вошел в Гробницу Господа?
— Я не приму короны, — продолжил Годфруа. — Но если вы удостаиваете меня великой чести сделаться покровителем этого Святого Града, я согласен именоваться Защитником Гроба Господня. Такой титул, как мне кажется, не оскорбит Бога.
Толпа одобрительно загудела. Папский легат оживился и снова заговорил:
— Ответ герцога является лишним доказательством того, что мы сделали правильный выбор. Сей герой обладает не только доблестью небывалой, не только самоотверженностью и бесстрашием, не только благочестием и набожностью, но и прекрасной скромностью. Защитник Гроба Господня — таков будет титул первого короля Иерусалимского, и пусть отныне каждый обращается к нему именно так — «патрон».
Затем встал вопрос о присяге, но Годфруа сразу закрыл его, подтвердив свою присягу василевсу Алексею и не требуя ни от кого присяги себе.
— Благополучие на севере, которое обеспечивается полным подчинением константинопольскому владыке, для нас важнее всего, — сказал он. — Имея одного покровителя в лице папы Урбана и другого в лице императора Восточной империй, мы в надежных руках.
Затем, после того, как был совершен молебен, и Годфруа вновь, уже официально, провозгласили Защитником Гроба Господня, состоялось освящение основания древнего храма. Здесь, на Сионе, по замыслу Годфруа, должна была возникнуть надежная твердыня — аббатство Божьей матери Сионской. Работы по восстановлению древнего храма должны были начаться уже с завтрашнего дня.
Когда все кончилось, Годфруа подошел ко мне и сказал:
— Прошу вас, граф, отправиться теперь вместе со мною в Иоаннову обитель, нам нужно будет кое-что решить вместе.
— Слушаюсь, патрон, — ответил я, впервые и с удовольствием называя его этим титулом.
Мы отправились вместе в обитель рыцарей Иоанна Крестителя, расположенную на западной оконечности города. Там жили братья Буйонские сразу после завоевания города. Странно, но меня по-прежнему не оставляло чувство, что Аттила где-то рядом, будто он едет у меня за спиной, и у меня есть надежная защита в его лице. Странно потому, что когда я один отправился с Кипра и совершил путешествие в Венгрию и на Русь, а потом вернулся один в Антиохию, у меня не было такого чувства его постоянного присутствия рядом. А сейчас, когда Аттилы не стало, он словно навсегда остался со мной.
Орден Иоанна Иерусалимского имел небольшую, но весьма благоустроенную обитель на южном склоне Голгофского холма. Обнесенная каменным забором, утопающая в зелени, обитель внешне производила весьма уютное впечатление. Пилигримы, добравшись досюда, получали долгожданное отдохновение и покой. Здесь скрывался и Раймунд Тулузский, когда за несколько лет до начала крестового похода побывал в Иерусалиме как паломник, повздорил из-за чего-то со стражниками, потерял в драке глаз и зарубил одного стражника досмерти. Ордену тогда удалось откупиться от властей и благополучно переправить графа Сен-Жилля в Европу.
Во время осады города рыцари ордена, оставив Иерусалим заблаговременно, воевали в отряде у Бодуэна. Обитель подверглась разграблению, но, как выяснилось, самые ценные вещи и реликвии рыцарям удалось спасти, припрятав их в надежном месте еще когда крестоносцы находились в Антиохии и лишь собирались двигаться на Иерусалим. Теперь, успев привести обитель в Божеский вид, они радушно встречали нас. Мы направились в довольно мрачное помещение, где некогда томился под стражей апостол Петр и откуда он был чудесно изведен ангелом. Кроме меня и Годфруа, там собрались все вожди похода, трое рыцарей ордена Иоанна. Пьер Эрмит, капеллан Роберта Норманнского по имени Арнульф и один из лучших рыцарей в войске Годфруа — Робер де Пейн. Странные люди, на которых я обратил внимание, стоя на помосте, собранном из обломков мечети, тоже были тут.
— Кажется, все собрались, — оглядев присутствующих, сказал Годфруа. — Отлично. Прежде всего, разрешите мне поздравить капеллана Арнульфа — решено, что он будет Иерусалимским викарием, то бишь, временным исполнителем обязанностей патриарха. Второе: нам необходимо установить систему иерархии в освобожденном Иерусалиме. Позвольте представить вам трех моих советников, выходцев из лучших европейских монастырей.
Он по очереди представил трех странных мужчин. Похожего на броккумского колдуна звали Ормус, медведеподобный носил соответствующее имечко — Урсус note 13, а человек с выцветшими глазами был представлен как Артефий.
— Посовещавшись с ними, я пришел к такому решению — ввести особую систему управления в городе. Поскольку я единодушно избран Защитником Гроба Господня, в моих руках будет вся власть в Иерусалиме. Исключение будет сделано лишь для рыцарей-госпитальеров, владельцев этой славной обители. Учитывая заслуги их ордена, за ними сохраняется автономия, а земли, лежащие вокруг южного склона Голгофы, навсегда принадлежат им. Непосредственно мне будут подчиняться три рыцаря-сенешеля — рыцарь Христа и Гроба, рыцарь Христа и Сиона и рыцарь Христа и Храма. Они, по своему усмотрению, должны будут выбрать себе трех рыцарей-командоров, каждому рыцарю-командору пусть подчиняются три коннетабля, каждому коннетаблю — три шевалье, каждому шевалье — три кавалера, каждому кавалеру — три приора, каждому приору — три центуриона, каждому центуриону — три новициата, каждому новициату — три меченосца и так далее. Если такое количество подчиненных будет излишним, систему можно будет сократить, допустим, остановившись на центурионах или даже приорах, как низшем титуле в ордене. Эта система уже, как говорят, хорошо испробована на Востоке и приносит большие плоды. Строгая дисциплина и повиновение исключают возможность разногласий и раздоров. Во всяком случае, я убежден, что нам стоит попробовать.
— Даю голову на отсечение, что эта система обеспечит освобожденному Иерусалиму безопасность и процветание, — сказал тот, которого звали Ормус. Странное чувство все больше поднималось во мне. Во-первых, я сразу же узнал систему шах-аль-джабаля. Во-вторых, я что-то не мог никак припомнить, есть ли такое христианское имя — Ормус, уж больно похоже на зороастрийского бога Ормузда. В-третьих, христианину, а уж тем более монаху, не пристало клясться головой. И, в-четвертых, уж очень Ормус смахивал на Гаспара, нашедшего покой в бездонной дырке на горе Броккум.
— Итак, — продолжал Годфруа, — мы делим город на три части — восточную, лежащую вокруг Соломонова Храма, южную, которая располагается на склонах Сиона, и северную, вокруг храма Гроба Господня. Сейчас трое из присутствующих должны будут принять на себя обязанности рыцарей-сенешалей. Прежде всего следует избрать рыцаря Христа и Гроба. Поскольку сей орден будет под моей особой опекой, позвольте мне самому назначить его главой графа Людвига фон Зегенгейма, которому я особо доверяю.
Я никак не ожидал такого решения доблестного Годфруа, и был несказанно польщен. Но вместе с тем, я увидел, как вспыхнули гневом глаза всех присутствующих.
— Патрон, — ответил я герцогу Буйонскому, — если вы не рассердитесь, я бы попросил вас сделать меня рыцарем Христа и Храма, ибо это место стало для меня особенным — там погиб мой оруженосец Аттила, и мне хотелось бы находиться там, где его могила, коль уж вы удостаиваете меня такой чести — сделаться вашим сенешалем.
— Отныне вы будете рыцарем Христа и Храма, — сказал Годфруа и, подойдя ко мне, заставил меня встать на колени. Я встал пред ним, и он, возложив на мое плечо лезвие своего Стеллифера, торжественно произнес: — Я, Годфруа, Защитник Гроба Господня, посвящаю графа Людвига фон Зегенгейма в звание рыцаря Христа и Храма. Да хранит он святыню христиан — поприще Соломонова Храма, где Господь наш изобличал книжников и фарисеев, изгонял торгующих и где он был осужден на крестные страдания.
Поднимаясь с колен, я подумал, что в самой по себе системе, которую Годфруа предлагал позаимствовать у шах-аль-джабаля, нет ничего плохого, как нет ничего плохого в человеческом теле, которое может достаться и праведнику, и нечестивцу. Польщенный тем, что меня выбрали покровителем Соломонова Храма, я перестал настораживаться, тень недоверчивого Аттилы отступила от меня.
Затем патрон предложил титул рыцаря Христа и Гроба своим братьям, но ни тот, ни другой не согласились — Бодуэн объявил о своем решении возвратиться в Эдессу, а Евстафий сказал, что он мечтает двинуться вместе с Раймундом Тулузским на Дамаск.
— Да, прошу и мне не предлагать ничего такого, — поспешил вставить свое слово Раймунд. — Я не намерен пока что вставлять свой меч в ножны.
— И я, — сказал Боэмунд.
— Разумеется, и я тоже, — добавил Танкред.
— Я уезжаю во Францию, — заявил Гуго Вермандуа.
— В таком случае — Робер де Пейн, которому я доверяю как человеку доблестному и остроумному, — несколько раздраженно отрезал Годфруа и, подойдя к страшно обрадованному Роберу, посвятил его в рыцари Христа и Гроба.
— Осталось назначить рыцаря Христа и Сиона, — произнес Урсус, когда Робер де Пейн встал с колен. — Мы считаем, что им должен стать один из главных вдохновителей крестового похода — Пьер Эрмит, рыцарь-монах. Согласен ли ты, пламенный герой Пьер?
— Если так угодно господу, — кивнул Пьер и тотчас же был посвящен в рыцари Христа и Сиона.
— Теперь — самое главное, — заговорил Артефий, и я поразился его голосу, услышав его впервые. Это был голос мертвеца, вставшего из гроба, если только можно вообразить себе, как изъясняется такой мертвец. — Все, что произошло сейчас на ваших глазах и все, что вам пришлось услышать, должно остаться в тайне, я понимаю, что тайну трудно сохранить, особенно когда ты не слишком заинтересован в ее сохранении, но я обязан предупредить вас, что тот, кто проговорится о нашем священном сборище, станет испытывать крупные неприятности.
— Значит, — перебил меня Гийом, когда я дошел до этого места своего рассказа, — сообщая мне эти подробности, вы чем-то рискуете?
— Возможно, — ответил я, — но мне кажется, вряд ли они найдут меня в киевском монастыре, где я намереваюсь провести вторую половину своей жизни, если, конечно, мне суждено прожить еще столько же.
— Что же происходило дальше? — с интересом спросил жонглер. — Сработала система троек?
— Да, — отвечал я, — она оказалась очень удобной, но дело не в том, что она сработала, а в том, что люди владельца замка Аламут все-таки оказались замешаны в создании иерусалимских орденов.
— Как?! Не может быть!
— Увы, может. К сожалению, со взятием Иерусалима оканчивается славная история крестового похода и начинается история, полная неприятных загадок, подвохов и ловушек, я сожалею о том, что решение уйти в монастырь созрело у меня только теперь. Мне нужно было еще раньше решиться.
— Почему же именно монастырь? А ваша Евпраксия? Разве она не дождалась вас?
Сердце мое сжалось от воспоминаний о том, как после похода я приехал в Киев, и какие известия ждали меня там. Помолчав немного, я скрипнул зубами и сказал:
— Нет, не дождалась. Но стоит продолжить обо всем по порядку. Если на сей раз хасасины не пожелают захватить корабль, надеюсь, мне удастся довести свой рассказ до конца.
Глава II. ЭЛИКСИР БЕССМЕРТИЯ
Вновь я проплывал мимо Кипра, острова, где, по убеждениям греков, родилась их богиня любви. Мы с Гийомом всматривались в очертания кипрского побережья, и я размышлял о том, как наивны были древние, веря в то, что каждому понятию в мире соответствует особое божество. Всякий человек любит по-своему, у одного любовь такая, у другого — такая, и всеми ими распоряжается одна богиня любви? Почему бы не представить себе трех богинь любви? Одна — богиня счастливой любви, другая — богиня несчастной, третья — любви умеренной и спокойной. Каждой из этих трех могут подчиняться три богини помельче. Скажем так: богине счастливой любви подчиняются богиня счастливой, но бездетной любви, богиня счастливой и многодетной любви и, наконец, богиня счастливой любви с умеренным количеством потомства…
Мне так понравилось мое размышление, что я вмиг построил целую систему греческих богов и богинь подобную системе шах-аль-джабаля, которую Годфруа Буйонский пытался ввести в иерусалимских орденах. В который уж раз, Христофор, я плыл через Медитерраниум, стремясь к той, которую не в силах был разлюбить ни двадцать лет назад, когда она была женой императора Генриха и я пытался заставить себя не поддаваться чувству, ни девять лет назад, когда я приехал в Киев, где ожидала меня ужасающая новость, ни два года назад, когда она стала монахиней, а значит, уже никогда не будет моей женой, ни теперь, когда все должно было бы уже перегореть в моей душе, переплавиться и затвердеть.
Мне так понравилось мое размышление, что я вмиг построил целую систему греческих богов и богинь подобную системе шах-аль-джабаля, которую Годфруа Буйонский пытался ввести в иерусалимских орденах. В который уж раз, Христофор, я плыл через Медитерраниум, стремясь к той, которую не в силах был разлюбить ни двадцать лет назад, когда она была женой императора Генриха и я пытался заставить себя не поддаваться чувству, ни девять лет назад, когда я приехал в Киев, где ожидала меня ужасающая новость, ни два года назад, когда она стала монахиней, а значит, уже никогда не будет моей женой, ни теперь, когда все должно было бы уже перегореть в моей душе, переплавиться и затвердеть.