Страница:
— Где же они теперь? — спросил Эрих фон Люксембург.
— В Циботусе, — ответил василевс. — Когда вы переправитесь через Босфор, вы встретитесь там и с Готье, и с Пьером. Они хорошо там обустроились, и я даже предполагаю, не очень-то нетерпеливо ожидают вашего прихода и продолжения войны с сельджуками. Еще бы! Они привели в Константинополь около пятидесяти тысяч человек, из которых уцелело не более четырех тысяч. Такой провал! Но на что они рассчитывали, когда шли сюда с такой неорганизованной, недисциплинированной и плохо вооруженной толпой?
— Должно быть, на чудо, — сказал я. — Ведь многие из них слышали речь папы Урбана и верили, что Христос поможет им справиться с любым противником.
— Нет, Христос не был с ними, — сказала Анна. — Кажется, теперь мы имеем счастье видеть иных крестоносцев, не таких бродяг и разбойников, как те, что пришли с Готье Санзавуаром и Пьером Эрмитом.
— Именно поэтому, — поддержал ее отец, — я и готов взять ваше воинство под свою опеку, и если только вы принесете мне присягу, или, как это у вас называется, омаж, вам ни в чем не будет отказа.
После столь пышного приема, оказанного нам, ни я, ни Дигмар, ни Эрих не в состоянии были резко отказать василевсу, как это сделали бы Бодуэн или Евстафий. Мы от всей души благодарили Алексея за ласку и гостеприимство и вернулись к своим, не ответив ему ни да, ни нет. Лагерь наш быстро обустраивался, по приказу Алексея в него в достаточном количестве привозилась рыба, хлеб, вино и мясо. Через пару дней к нам с визитом пожаловали Пьер Эрмит и Готье Санзавуар. Им явно было неприятно встретиться с рыцарями, которые, быть может, окажутся удачливее их; оба наперебой рисовали страшные картины и уверяли, что сельджуков слишком много, они слишком хорошо вооружены и готовы дать отпор любым завоевателям. Годфруа беседовал с неудачниками сдержано, если не сказать строго, а Бодуэн и Евстафий попросту хамили им и издевались над ними от всей души. В конце концов Пьер и Готье отправились назад в свое расположение в Циботус, выразив готовность примкнуть к нашему походу как только он возобновится.
В день Богоявления к Константинополю подошел со своим отрядом Роберт Фландрский. Он сообщил, что вся основная рать крестоносцев собирается выступить только к весне, а до этого спокойно перезимовать и набраться сил и средств. Роберт Нормандский и Стефан де Блya зимуют со своими воинами в Бари. Папа Урбан вручил им знамя Святого Петра. Граф Сен-Жилль с наибольшим количеством крестоносцев покамест остается в Тулузе. При нем и епископ Адемар, назначенный Урбаном в качестве комиссара всего похода. Не решаются выходить до весны и Боэмунд Тарентский со своим племянником Танкредом. Сам же Роберт переправился из Бари в Дураццо по морю и затем, по суше добрался до Константинополя, миновав Охрид и Фессалоники, около последних у него была стычка с печенегами, в коих Алексей обрел для себя надежных наемников.
Вместе с Робертом Фландрским, Годфруа, Бодуэном и Евстафием я снова побывал в гостях у василевса, который на сей раз принимал нас не во Влахернском, а в Вуколеонском дворце, не менее богатом и великолепном. Аттила был при мне и, видя все пышное роскошество византийской столицы, он чувствовал, как у него подкашиваются ноги.
— Такого не бывает, сударь, — бормотал он. — Не худо бы нам мотать отсюда подобру-поздорову, потому что я подозреваю — тут какая-то морока. Все это нам только чудится. Видать, местные колдуны очень мастеровиты, ежели могут устроить такие видения. Помните, у нас в Вадьоношхазе есть крючконосый Дюла? Так вот, с его дедом был такой случай. Звали его Леведь, а прозвище было Киш, потому что был он такого маленького роста, каких и не бывает вовсе. Странно, что у него дети и внуки нормальными получились. Замуж за него никто не хотел идти, и житье у Леведя было самое никудышное. И вот однажды к нему под видом обезьяны заявился известный в то время колдун Шваббогар и говорит: «Отдай мне один свой глаз, и все в твоей жизни переменится». Леведю не жаль глаза ничуть. Он и согласился. Взял Шваббогар ложку и ложкой выковырял у Леведя правый глаз. Больно, конечно, а что сделаешь — согласился! Хорошо хоть — глаз, а не что-нибудь другое. От боли Леведь потерял сознание, а когда очнулся — мать честная! — не узнал своей жалкой тростниковой хижины. Вместо хижины — роскошный дворец, примерно такой, как тут. Вышел он на улицу, и улицу не узнал — вместо Вадьоношхаза пышный город, навроде этого Константинополя. На себе он видит золотые одежды, отороченные бобровым мехом а во дворе — дивная коляска, запряженная тройкой лошадей. Тут по улице идет Жужа, по ней Леведь вздыхал, но прежде и близко не решался подойти. А тут он видит себя высоким, прекрасно одетым, почему бы не подкатить к девушке. «Не хочешь ли, — говорит, — милая Жужанна, зайти ко мне в мои палаты и поговорить кое о чем? А то, может, хочешь прокатиться на моей новой троечке? Взгляни, какая у меня коляска». А она ему в ответ: «Эх, Леведь, видать, ты совсем с ума спятил, если тебе в старом кобеле мерещится тройка лошадей, запряженная в хорошую повозку, а в дрянной тростниковой хижине — роскошные палаты. Может, ты и сам себе кажешься красавцем?» Опешил Леведь, а Жужа продолжает: «И как ты вообще смеешь ко мне приближаться, прыщ мелкий, да к тому же и одноглазый? Где это ты глаз потерял, скажи на милость?» Все тут стало Леведю ясно — обманул проклятый колдун. И отправился он искать Шваббогара. Где только не побывал, аж до Хорватии дошел, и всюду ему мерещились роскошные здания, богатые города, красивые люди. Нашел он все-таки проклятого колдуна и отнял у него свой глаз. Вставить он его обратно уже не мог, но зато снова стал все видеть так, как есть на самом деле, а потом нашел такую же плюгавую жену, как он сам, и женился на ней и она нарожала ему нормальных детишек, что очень странно, и поговаривают, будто…
— Довольно, Аттила! — пришлось мне грубо оборвать его болтовню. — Посмотри лучше, как замечательно играет солнце на мраморе и порфире. Тебе не кажется, что мы попали в рай?
— Думаю, что в рай мы попадем после того, как встретимся в бою с проклятыми магометанами, — отвечал мой оруженосец. — Вон, как они разделали этих, которые пришли за Готье и Пьером. И правильно сделали — не суй свой нос куда не спрос.
Покуда мы гостили у василевса, Алексей несколько раз заговаривал о необходимости прочного союза между им и нами, а когда все изрядно напробовались различных лучших сортов вин, он улучил момент и напрямик заговорил о том, что если мы принесем ему присягу, это будет самым надежным ручательством взаимной дружбы, которая непременно принесет замечательные плоды. Мне показалось, что Роберт Фландрский внутренне качнулся в сторону этого предложения, но, увы. Годфруа вновь решительно отказался принести омаж византийскому василевсу. Если бы он только знал, чего будет стоить этот отказ.
Сразу после нашего визита в Вуколеонский дворец резко ухудшилось снабжение продовольствием, за ту же цену, что раньше, греки стали привозить плохое мясо, плохое вино, рыбу с дурным запахом. Бодуэн и в особенности Евстафий настаивали на том, что нужно как следует проучить спесивых греков, но Годфруа приказывал терпеть до тех пор, покуда подойдут другие отряды крестоносцев, хотя бы норманны — Боэмунд и Роберт. Однако в один далеко не прекрасный день подданные Алексея и вовсе прекратили поставку продуктов. Мы с Эрихом и Дигмаром, уже став как бы постоянными послами Годфруа при дворе Алексея, отправились во Влахернский дворец выяснить, в чем дело. Василевс принял нас, как водится, с изысканной учтивостью, но в отличие от предыдущих посещений, мы не были приглашены к столу. Вежливо выслушав все последние константинопольские новости, которые нас вовсе не интересовали, мы, наконец, решились спросить о главном. Выслушав вопрос, Алексей изумленно поднял брови и взглянул на сидящую рядом дочь, на лице которой тоже, выразилось удивление. Ну, слава Богу, подумал я, как видно, тут простое недоразумение, которое вскоре будет устранено. Но вопреки моим ожиданиям, василевс вдруг сказал:
— Как?! О каком продовольствии вы говорите? Я решительно ничего не понимаю.
— Простите… — пробормотал Дигмар, — но-о-о…
— То есть как — о каком продовольствии?.. — промолвил Эрих.
— О том, которое мы покупали у вас все это время, с тех пор, как прибыли под стены вашего великолепного града, — спокойным голосом произнес я.
— Но ведь вы, если не ошибаюсь, прибыли прямо к Рождеству, так? — спросил Алексей.
— Именно так, — подтвердили мы.
— А три дня назад начался Великий пост, — сказала Анна.
— Разве вы не знаете об этом? — продолжая изображать на лице удивление, спросил хитрый василевс. — Разве у вас в Европе не соблюдается Великий пост установленный святыми отцами в память о тех сорока днях, когда Спаситель постился в пустыне, и о Страстной неделе? У нас он соблюдается очень строго, мы отказываемся от развлечений, смеха, всяких удовольствий и пищи.
— Как, совсем? — спросил Дигмар.
— Почти совсем, — ответила Анна. — Только сухари и вода.
— Вот именно, — добавил василевс. — Воды у вас в лагере достаточно, там течет отличный ручей, а хлеба, если не ошибаюсь, вам завезли в последний раз больше, чем обычно, на Великий пост хватит.
Разговор после такого объяснения не клеился. Конечно, мы соблюдали Великий пост, но не так отчаянно, как предлагалось греками, и тут явно была хитрость. Вернувшись в лагерь, мы слово в слово передали Годфруа весь разговор, после чего всех нас одолели мрачные раздумья.
— Прежде всего, — сказал, наконец, Годфруа, — нужно разведать, так ли они постятся, как утверждает Алексей, а уж потом принимать какие-либо решения.
— Да, но как это разведаешь, вот вопрос, — вздохнул Дигмар.
— Предоставьте это моему оруженосцу, — сказал я, потому что никого другого, кто мог бы справиться с этим делом, у меня на примете не было. За то время, покуда мы стояли лагерем под стенами Константинополя, многие крестоносцы успели перезнакомиться с местными жительницами, но в основном лишь с теми, которые обитали в окрестных селениях, да и то, чаще представительницы прекрасного пола бывали гостьями лагеря, а не крестоносцы гостями у гречанок. Но мой пронырливый оруженосец, обладая непонятным мне дарованием привлекать женщин и по уши влюблять их в себя, умудрился завести себе любовницу в самом городе. При том, эта женщина, по имени Трантафиллия, что значит «роза» знала все городские сплетни: кто на ком женится, кто с кем разводится, кто кому изменяет, кто что приобретает или продает. И он поклялся, что разузнает не только о том, чем питаются константинопольцы во время Великого поста, но и даже принесет несколько образчиков их великопостных блюд. Однако это дело оказалось не таким простым, поскольку по приказу василевса охрана городских ворот была значительно усилена и крестоносцу проникнуть в город было почти немыслимо. Несколько дней прошло, прежде чем Аттиле удалось-таки попасть на свидание к своей Трантафиллии, а когда он вернулся в лагерь, сообщения, которые он нам принес, только подтвердили, что мы не зря опасались. Во-первых, сам факт того, что гречанка во время Великого поста принимала у себя любовника, противоречил словам Алексея о воздержаниях; во-вторых, Трантафиллия простодушно призналась Аттиле, что очень мало кто в Константинополе по-настоящему соблюдает Великий пост, большинство постников позволяет себе рыбу, но даже те, кто постится строго, вовсе не ограничивают себя сухариками и водой, едят всякие сушеные овощи и фрукты, грибы и каши, горох, фасоль, орехи и многое другое из растительной пищи. Все это могли спокойненько поставлять к нам в лагерь, а значит, Великий пост — лишь предлог, на самом же деле Алексей начал давление на нас, дабы мы в конце концов последовали примеру Гуго Вермандуа и принесли ему омаж.
Шла уже вторая неделя нашей голодной жизни, но пост не смирял сердца обитателей лагеря, а напротив, распалял их. С каждым днем ропот все усиливался, а когда все узнали, что в Константинополе жители вовсе не постятся так же, как крестоносцы, Годфруа не успел удержать рыцарей, и те малыми и большими отрядами устремились грабить окрестные села. Еще три дня понадобилось для того, чтобы возвратить Христовых воинов в лагерь и навести должную дисциплину. Было принято решение атаковать ворота, ведущие к Влахернскому дворцу, ворваться в них и, показав свою силу, высказать справедливые требования. В бой было брошено полторы тысячи конных и три тысячи пеших воинов. Неожиданного нападения, конечно же, не получилось, но выяснилось, что Алексей только и ждал, когда лопнет наше терпение. Войско его было готово дать нам отпор, и едва мы приблизились к Влахернским вратам, как они распахнулись, и навстречу нам вышло не меньшее количество пеших и всадников, чем было с нашей стороны. Битвы не последовало. Истощенные крестоносцы, потеряв в стычке нескольких человек, стали отступать. Греки тоже явно не хотели сражения и только при крайней необходимости пускали в ход оружие. Когда мы вернулись в лагерь, он тотчас же был со всех сторон окружен печенежской конницей. Видя такое неуважение, крестоносцы вновь обозлились и принялись строиться для нового наступления, на сей раз всеми силами, но тут на лагерь посыпались стрелы. Печенеги стреляли превосходно, наши лучники действовали гораздо хуже, да и немудрено — слишком в неудобном положении мы оказались, отлично просматриваясь отовсюду.
— Что будем делать? — спросил я у Годфруа, видя, как его братья безрассудно рвутся в бой, готовые ради своей непомерной гордыни здесь, у стен Константинополя, закончить крестовый поход, даже ни разу не сразившись с мусульманами.
— Бери своих друзей и отправляйся к этому чортову греку, — отвечал герцог Лотарингский. — Узнай, чего он хочет, каковы его требования на сей раз.
Спустя несколько дней император Алексей Комнин принимал омаж у герцога Годфруа Буйонского и его братьев Бодуэна и Евстафия. Принятие вассальной присяги лотарингских рыцарей византийскому василевсу проходило в торжественнейшей обстановке в храме Святой Софии в присутствии всех наших командиров отрядов и самых видных сановников и военачальников Алексея. Церемонию освящал Константинопольский патриарх, он же благословил вкушение вина и пищи, обычно не дозволяемой во время Великого поста, и после принятия омажа василевс пригласил нас всех во Влахернский дворец, где был приготовлен такой стол, что с голоду мы все чуть не ошалели. Нам подавали великолепные вина, рыбу такую, какой нам доселе не доводилось пробовать, а икра этой рыбы, отличающаяся черным цветом, была так вкусна, что слюна бежала с губ, как кровь из свежей раны. Надо было видеть, как лучшие рыцари Европы жадно набросились на еду, урча и давясь, брызгая слюной и громко отрыгивая. Немудрено, что коварные греки взирали на нас с брезгливостью. У Бодуэна однажды вырвалось негодование:
— Ну ничего, — сказал он, обращаясь ко мне, — мы им еще отплатим за этот унизительный ужин.
— Разделяю вашу неприязнь к грекам, — ответил я, — но согласитесь, что никто не звал нас сюда, а незваный гость хуже гунна.
Признаться, особой неприязни к грекам я не испытывал. Просто завидовал их богатству, образованности, культуре, которые позволяли им держаться высокомерно по отношению к другим народам и считать нас неисправимыми варварами. Да и то сказать, достаточно было одного взгляда на Евстафия, грубого, неотесанного, грязного и наглого, чтобы невзлюбить нас и считать дикими животными. А ведь таких, как Евстафий, среди нашего рыцарства было немало.
В тот же день в наш лагерь поступили продукты, да в таком количестве и по таким низким ценам, что вмиг все волнения утихли. Мы, как пришибленные псы, затаили обиду, но готовы были служить новому хозяину верой и правдой, ибо проучив и наказав нас, он же и щедро наградил. Еще бы! Ведь если бы мы не принесли омаж Алексею, он грозился бросить против нас все свое войско и всех наемников-печенегов. И трех часов не продлилась бы такая битва. Одних печенегов было бы достаточно, чтобы перебить нас. А теперь, после принятия вассальной присяги, нам было даровано право в будущем по своему усмотрению распоряжаться землями, отвоеванными у сельджуков. Алексей обещал и впредь по самым низким ценам снабжать нас продовольствием и всем самым необходимым, а перед переправой через Босфор обязался укрепить наше войско хорошими доспехами и оружием.
Тяжко вспоминать тот пир во Влахернском дворце устроенный после того, как мы принесли омаж Алексею. Меня радовало и забавляло лишь одно — что отныне я свободен от присяги Генриху. В остальном же, на сердце лежал камень. Все могло быть по-другому, принеси Годфруа присягу сразу, а не после того, как нас затравили и вынудили сделаться вассалами византийца. Насытившись и перепившись вина, мои соратники стали валиться с ног, бранясь и сквернословя самым безбожным образом. Мне было стыдно за них и за себя, потому что я тоже здорово опьянел и объелся. Нас окружали заботой и вниманием, но мы отлично чувствовали в любезности греков оскорбительное презрение. Бодуэн все же подрался с двумя придворными вельможами, его долго успокаивали, а потом всех нас, пьяных в стельку, обиженных и облевавшихся, вежливо и бережно отвезли обратно в наш скудный, продуваемый со всех сторон ветрами марта лагерь.
Глава IX. КРЕСТОВЫЙ ПОХОД. ПРОДОЛЖЕНИЕ
— В Циботусе, — ответил василевс. — Когда вы переправитесь через Босфор, вы встретитесь там и с Готье, и с Пьером. Они хорошо там обустроились, и я даже предполагаю, не очень-то нетерпеливо ожидают вашего прихода и продолжения войны с сельджуками. Еще бы! Они привели в Константинополь около пятидесяти тысяч человек, из которых уцелело не более четырех тысяч. Такой провал! Но на что они рассчитывали, когда шли сюда с такой неорганизованной, недисциплинированной и плохо вооруженной толпой?
— Должно быть, на чудо, — сказал я. — Ведь многие из них слышали речь папы Урбана и верили, что Христос поможет им справиться с любым противником.
— Нет, Христос не был с ними, — сказала Анна. — Кажется, теперь мы имеем счастье видеть иных крестоносцев, не таких бродяг и разбойников, как те, что пришли с Готье Санзавуаром и Пьером Эрмитом.
— Именно поэтому, — поддержал ее отец, — я и готов взять ваше воинство под свою опеку, и если только вы принесете мне присягу, или, как это у вас называется, омаж, вам ни в чем не будет отказа.
После столь пышного приема, оказанного нам, ни я, ни Дигмар, ни Эрих не в состоянии были резко отказать василевсу, как это сделали бы Бодуэн или Евстафий. Мы от всей души благодарили Алексея за ласку и гостеприимство и вернулись к своим, не ответив ему ни да, ни нет. Лагерь наш быстро обустраивался, по приказу Алексея в него в достаточном количестве привозилась рыба, хлеб, вино и мясо. Через пару дней к нам с визитом пожаловали Пьер Эрмит и Готье Санзавуар. Им явно было неприятно встретиться с рыцарями, которые, быть может, окажутся удачливее их; оба наперебой рисовали страшные картины и уверяли, что сельджуков слишком много, они слишком хорошо вооружены и готовы дать отпор любым завоевателям. Годфруа беседовал с неудачниками сдержано, если не сказать строго, а Бодуэн и Евстафий попросту хамили им и издевались над ними от всей души. В конце концов Пьер и Готье отправились назад в свое расположение в Циботус, выразив готовность примкнуть к нашему походу как только он возобновится.
В день Богоявления к Константинополю подошел со своим отрядом Роберт Фландрский. Он сообщил, что вся основная рать крестоносцев собирается выступить только к весне, а до этого спокойно перезимовать и набраться сил и средств. Роберт Нормандский и Стефан де Блya зимуют со своими воинами в Бари. Папа Урбан вручил им знамя Святого Петра. Граф Сен-Жилль с наибольшим количеством крестоносцев покамест остается в Тулузе. При нем и епископ Адемар, назначенный Урбаном в качестве комиссара всего похода. Не решаются выходить до весны и Боэмунд Тарентский со своим племянником Танкредом. Сам же Роберт переправился из Бари в Дураццо по морю и затем, по суше добрался до Константинополя, миновав Охрид и Фессалоники, около последних у него была стычка с печенегами, в коих Алексей обрел для себя надежных наемников.
Вместе с Робертом Фландрским, Годфруа, Бодуэном и Евстафием я снова побывал в гостях у василевса, который на сей раз принимал нас не во Влахернском, а в Вуколеонском дворце, не менее богатом и великолепном. Аттила был при мне и, видя все пышное роскошество византийской столицы, он чувствовал, как у него подкашиваются ноги.
— Такого не бывает, сударь, — бормотал он. — Не худо бы нам мотать отсюда подобру-поздорову, потому что я подозреваю — тут какая-то морока. Все это нам только чудится. Видать, местные колдуны очень мастеровиты, ежели могут устроить такие видения. Помните, у нас в Вадьоношхазе есть крючконосый Дюла? Так вот, с его дедом был такой случай. Звали его Леведь, а прозвище было Киш, потому что был он такого маленького роста, каких и не бывает вовсе. Странно, что у него дети и внуки нормальными получились. Замуж за него никто не хотел идти, и житье у Леведя было самое никудышное. И вот однажды к нему под видом обезьяны заявился известный в то время колдун Шваббогар и говорит: «Отдай мне один свой глаз, и все в твоей жизни переменится». Леведю не жаль глаза ничуть. Он и согласился. Взял Шваббогар ложку и ложкой выковырял у Леведя правый глаз. Больно, конечно, а что сделаешь — согласился! Хорошо хоть — глаз, а не что-нибудь другое. От боли Леведь потерял сознание, а когда очнулся — мать честная! — не узнал своей жалкой тростниковой хижины. Вместо хижины — роскошный дворец, примерно такой, как тут. Вышел он на улицу, и улицу не узнал — вместо Вадьоношхаза пышный город, навроде этого Константинополя. На себе он видит золотые одежды, отороченные бобровым мехом а во дворе — дивная коляска, запряженная тройкой лошадей. Тут по улице идет Жужа, по ней Леведь вздыхал, но прежде и близко не решался подойти. А тут он видит себя высоким, прекрасно одетым, почему бы не подкатить к девушке. «Не хочешь ли, — говорит, — милая Жужанна, зайти ко мне в мои палаты и поговорить кое о чем? А то, может, хочешь прокатиться на моей новой троечке? Взгляни, какая у меня коляска». А она ему в ответ: «Эх, Леведь, видать, ты совсем с ума спятил, если тебе в старом кобеле мерещится тройка лошадей, запряженная в хорошую повозку, а в дрянной тростниковой хижине — роскошные палаты. Может, ты и сам себе кажешься красавцем?» Опешил Леведь, а Жужа продолжает: «И как ты вообще смеешь ко мне приближаться, прыщ мелкий, да к тому же и одноглазый? Где это ты глаз потерял, скажи на милость?» Все тут стало Леведю ясно — обманул проклятый колдун. И отправился он искать Шваббогара. Где только не побывал, аж до Хорватии дошел, и всюду ему мерещились роскошные здания, богатые города, красивые люди. Нашел он все-таки проклятого колдуна и отнял у него свой глаз. Вставить он его обратно уже не мог, но зато снова стал все видеть так, как есть на самом деле, а потом нашел такую же плюгавую жену, как он сам, и женился на ней и она нарожала ему нормальных детишек, что очень странно, и поговаривают, будто…
— Довольно, Аттила! — пришлось мне грубо оборвать его болтовню. — Посмотри лучше, как замечательно играет солнце на мраморе и порфире. Тебе не кажется, что мы попали в рай?
— Думаю, что в рай мы попадем после того, как встретимся в бою с проклятыми магометанами, — отвечал мой оруженосец. — Вон, как они разделали этих, которые пришли за Готье и Пьером. И правильно сделали — не суй свой нос куда не спрос.
Покуда мы гостили у василевса, Алексей несколько раз заговаривал о необходимости прочного союза между им и нами, а когда все изрядно напробовались различных лучших сортов вин, он улучил момент и напрямик заговорил о том, что если мы принесем ему присягу, это будет самым надежным ручательством взаимной дружбы, которая непременно принесет замечательные плоды. Мне показалось, что Роберт Фландрский внутренне качнулся в сторону этого предложения, но, увы. Годфруа вновь решительно отказался принести омаж византийскому василевсу. Если бы он только знал, чего будет стоить этот отказ.
Сразу после нашего визита в Вуколеонский дворец резко ухудшилось снабжение продовольствием, за ту же цену, что раньше, греки стали привозить плохое мясо, плохое вино, рыбу с дурным запахом. Бодуэн и в особенности Евстафий настаивали на том, что нужно как следует проучить спесивых греков, но Годфруа приказывал терпеть до тех пор, покуда подойдут другие отряды крестоносцев, хотя бы норманны — Боэмунд и Роберт. Однако в один далеко не прекрасный день подданные Алексея и вовсе прекратили поставку продуктов. Мы с Эрихом и Дигмаром, уже став как бы постоянными послами Годфруа при дворе Алексея, отправились во Влахернский дворец выяснить, в чем дело. Василевс принял нас, как водится, с изысканной учтивостью, но в отличие от предыдущих посещений, мы не были приглашены к столу. Вежливо выслушав все последние константинопольские новости, которые нас вовсе не интересовали, мы, наконец, решились спросить о главном. Выслушав вопрос, Алексей изумленно поднял брови и взглянул на сидящую рядом дочь, на лице которой тоже, выразилось удивление. Ну, слава Богу, подумал я, как видно, тут простое недоразумение, которое вскоре будет устранено. Но вопреки моим ожиданиям, василевс вдруг сказал:
— Как?! О каком продовольствии вы говорите? Я решительно ничего не понимаю.
— Простите… — пробормотал Дигмар, — но-о-о…
— То есть как — о каком продовольствии?.. — промолвил Эрих.
— О том, которое мы покупали у вас все это время, с тех пор, как прибыли под стены вашего великолепного града, — спокойным голосом произнес я.
— Но ведь вы, если не ошибаюсь, прибыли прямо к Рождеству, так? — спросил Алексей.
— Именно так, — подтвердили мы.
— А три дня назад начался Великий пост, — сказала Анна.
— Разве вы не знаете об этом? — продолжая изображать на лице удивление, спросил хитрый василевс. — Разве у вас в Европе не соблюдается Великий пост установленный святыми отцами в память о тех сорока днях, когда Спаситель постился в пустыне, и о Страстной неделе? У нас он соблюдается очень строго, мы отказываемся от развлечений, смеха, всяких удовольствий и пищи.
— Как, совсем? — спросил Дигмар.
— Почти совсем, — ответила Анна. — Только сухари и вода.
— Вот именно, — добавил василевс. — Воды у вас в лагере достаточно, там течет отличный ручей, а хлеба, если не ошибаюсь, вам завезли в последний раз больше, чем обычно, на Великий пост хватит.
Разговор после такого объяснения не клеился. Конечно, мы соблюдали Великий пост, но не так отчаянно, как предлагалось греками, и тут явно была хитрость. Вернувшись в лагерь, мы слово в слово передали Годфруа весь разговор, после чего всех нас одолели мрачные раздумья.
— Прежде всего, — сказал, наконец, Годфруа, — нужно разведать, так ли они постятся, как утверждает Алексей, а уж потом принимать какие-либо решения.
— Да, но как это разведаешь, вот вопрос, — вздохнул Дигмар.
— Предоставьте это моему оруженосцу, — сказал я, потому что никого другого, кто мог бы справиться с этим делом, у меня на примете не было. За то время, покуда мы стояли лагерем под стенами Константинополя, многие крестоносцы успели перезнакомиться с местными жительницами, но в основном лишь с теми, которые обитали в окрестных селениях, да и то, чаще представительницы прекрасного пола бывали гостьями лагеря, а не крестоносцы гостями у гречанок. Но мой пронырливый оруженосец, обладая непонятным мне дарованием привлекать женщин и по уши влюблять их в себя, умудрился завести себе любовницу в самом городе. При том, эта женщина, по имени Трантафиллия, что значит «роза» знала все городские сплетни: кто на ком женится, кто с кем разводится, кто кому изменяет, кто что приобретает или продает. И он поклялся, что разузнает не только о том, чем питаются константинопольцы во время Великого поста, но и даже принесет несколько образчиков их великопостных блюд. Однако это дело оказалось не таким простым, поскольку по приказу василевса охрана городских ворот была значительно усилена и крестоносцу проникнуть в город было почти немыслимо. Несколько дней прошло, прежде чем Аттиле удалось-таки попасть на свидание к своей Трантафиллии, а когда он вернулся в лагерь, сообщения, которые он нам принес, только подтвердили, что мы не зря опасались. Во-первых, сам факт того, что гречанка во время Великого поста принимала у себя любовника, противоречил словам Алексея о воздержаниях; во-вторых, Трантафиллия простодушно призналась Аттиле, что очень мало кто в Константинополе по-настоящему соблюдает Великий пост, большинство постников позволяет себе рыбу, но даже те, кто постится строго, вовсе не ограничивают себя сухариками и водой, едят всякие сушеные овощи и фрукты, грибы и каши, горох, фасоль, орехи и многое другое из растительной пищи. Все это могли спокойненько поставлять к нам в лагерь, а значит, Великий пост — лишь предлог, на самом же деле Алексей начал давление на нас, дабы мы в конце концов последовали примеру Гуго Вермандуа и принесли ему омаж.
Шла уже вторая неделя нашей голодной жизни, но пост не смирял сердца обитателей лагеря, а напротив, распалял их. С каждым днем ропот все усиливался, а когда все узнали, что в Константинополе жители вовсе не постятся так же, как крестоносцы, Годфруа не успел удержать рыцарей, и те малыми и большими отрядами устремились грабить окрестные села. Еще три дня понадобилось для того, чтобы возвратить Христовых воинов в лагерь и навести должную дисциплину. Было принято решение атаковать ворота, ведущие к Влахернскому дворцу, ворваться в них и, показав свою силу, высказать справедливые требования. В бой было брошено полторы тысячи конных и три тысячи пеших воинов. Неожиданного нападения, конечно же, не получилось, но выяснилось, что Алексей только и ждал, когда лопнет наше терпение. Войско его было готово дать нам отпор, и едва мы приблизились к Влахернским вратам, как они распахнулись, и навстречу нам вышло не меньшее количество пеших и всадников, чем было с нашей стороны. Битвы не последовало. Истощенные крестоносцы, потеряв в стычке нескольких человек, стали отступать. Греки тоже явно не хотели сражения и только при крайней необходимости пускали в ход оружие. Когда мы вернулись в лагерь, он тотчас же был со всех сторон окружен печенежской конницей. Видя такое неуважение, крестоносцы вновь обозлились и принялись строиться для нового наступления, на сей раз всеми силами, но тут на лагерь посыпались стрелы. Печенеги стреляли превосходно, наши лучники действовали гораздо хуже, да и немудрено — слишком в неудобном положении мы оказались, отлично просматриваясь отовсюду.
— Что будем делать? — спросил я у Годфруа, видя, как его братья безрассудно рвутся в бой, готовые ради своей непомерной гордыни здесь, у стен Константинополя, закончить крестовый поход, даже ни разу не сразившись с мусульманами.
— Бери своих друзей и отправляйся к этому чортову греку, — отвечал герцог Лотарингский. — Узнай, чего он хочет, каковы его требования на сей раз.
Спустя несколько дней император Алексей Комнин принимал омаж у герцога Годфруа Буйонского и его братьев Бодуэна и Евстафия. Принятие вассальной присяги лотарингских рыцарей византийскому василевсу проходило в торжественнейшей обстановке в храме Святой Софии в присутствии всех наших командиров отрядов и самых видных сановников и военачальников Алексея. Церемонию освящал Константинопольский патриарх, он же благословил вкушение вина и пищи, обычно не дозволяемой во время Великого поста, и после принятия омажа василевс пригласил нас всех во Влахернский дворец, где был приготовлен такой стол, что с голоду мы все чуть не ошалели. Нам подавали великолепные вина, рыбу такую, какой нам доселе не доводилось пробовать, а икра этой рыбы, отличающаяся черным цветом, была так вкусна, что слюна бежала с губ, как кровь из свежей раны. Надо было видеть, как лучшие рыцари Европы жадно набросились на еду, урча и давясь, брызгая слюной и громко отрыгивая. Немудрено, что коварные греки взирали на нас с брезгливостью. У Бодуэна однажды вырвалось негодование:
— Ну ничего, — сказал он, обращаясь ко мне, — мы им еще отплатим за этот унизительный ужин.
— Разделяю вашу неприязнь к грекам, — ответил я, — но согласитесь, что никто не звал нас сюда, а незваный гость хуже гунна.
Признаться, особой неприязни к грекам я не испытывал. Просто завидовал их богатству, образованности, культуре, которые позволяли им держаться высокомерно по отношению к другим народам и считать нас неисправимыми варварами. Да и то сказать, достаточно было одного взгляда на Евстафия, грубого, неотесанного, грязного и наглого, чтобы невзлюбить нас и считать дикими животными. А ведь таких, как Евстафий, среди нашего рыцарства было немало.
В тот же день в наш лагерь поступили продукты, да в таком количестве и по таким низким ценам, что вмиг все волнения утихли. Мы, как пришибленные псы, затаили обиду, но готовы были служить новому хозяину верой и правдой, ибо проучив и наказав нас, он же и щедро наградил. Еще бы! Ведь если бы мы не принесли омаж Алексею, он грозился бросить против нас все свое войско и всех наемников-печенегов. И трех часов не продлилась бы такая битва. Одних печенегов было бы достаточно, чтобы перебить нас. А теперь, после принятия вассальной присяги, нам было даровано право в будущем по своему усмотрению распоряжаться землями, отвоеванными у сельджуков. Алексей обещал и впредь по самым низким ценам снабжать нас продовольствием и всем самым необходимым, а перед переправой через Босфор обязался укрепить наше войско хорошими доспехами и оружием.
Тяжко вспоминать тот пир во Влахернском дворце устроенный после того, как мы принесли омаж Алексею. Меня радовало и забавляло лишь одно — что отныне я свободен от присяги Генриху. В остальном же, на сердце лежал камень. Все могло быть по-другому, принеси Годфруа присягу сразу, а не после того, как нас затравили и вынудили сделаться вассалами византийца. Насытившись и перепившись вина, мои соратники стали валиться с ног, бранясь и сквернословя самым безбожным образом. Мне было стыдно за них и за себя, потому что я тоже здорово опьянел и объелся. Нас окружали заботой и вниманием, но мы отлично чувствовали в любезности греков оскорбительное презрение. Бодуэн все же подрался с двумя придворными вельможами, его долго успокаивали, а потом всех нас, пьяных в стельку, обиженных и облевавшихся, вежливо и бережно отвезли обратно в наш скудный, продуваемый со всех сторон ветрами марта лагерь.
Глава IX. КРЕСТОВЫЙ ПОХОД. ПРОДОЛЖЕНИЕ
Вскоре после праздника Благовещения Пресвятой Богородицы к стенам Константинополя пришло новое воинство крестоносцев, по численности значительно превосходящее наше. Впереди всех на игреневой кобыле ехал сухощавый исполин, при виде которого сердце мое дрогнуло, а рука судорожно схватилась за рукоять Каноруса. Это был норманн Боэмунд, князь Тарентский. На шлеме его красовался гребень в виде извивающегося дракона с разинутой пастью, отчего суровый вид норманна делался еще более грозным. Все во мне вскипело, я до сих пор не забыл своего поражения от Боэмунда на турнире в Палермо.
Должно быть, те же чувства испытывал ко мне племянник Боэмунда, Танкред, которого, на том же турнире я вышиб из седла своим копьем. Маннфред Отвиль и Тутольф Стралинг тоже были тут. Норманны сдержанно приветствовали нас, всем своим видом показывая, что явилась главная крестоносная рать. В общем-то, пожалуй, так оно и было — норманнам суждено было составить костяк похода в Малую Азию, самому многочисленному войску графа Сен-Жилля Тулузского — плоть, а нам, рыцарям Годфруа Буйонского, — ударный кулак. Норманны пришли к Константинополю по пути Роберта Фландрского — переплыли через Адриатику в Дураццо, а оттуда — напрямик в Константинополь через Фессалоники. Большой отряд половцев двигался параллельно крестоносцам-норманнам, но затеять с ними стычку не решался, хотя Боэмунд рад был проверить свои силы и сразиться с кровожадными степными вояками. Природа расцветала, стояли солнечные дни, все теплее и теплее. Боэмунд и его рыцари пришли в столицу Византии в замечательном настроении.
Переговорив с князем Тарентским, герцог Лотарингский принял решение уступить норманнам место нашего лагеря, мы быстро собрались и на барках и лодках, предоставленных василевсом в больших количествах, переправились через Босфор в Циботус, который живущие там крестоносцы Пьера Эрмита и Готье Санзавуара на французский лад называли Сивитотом. Передвижение вызвало во всех волнующие чувства. Далее поход начинался по-настоящему, впереди были битвы с магометанами, на сердце ложилась тревога, смешанная с радостным ожиданием побед и подвигов. Только Аттила сильно расстраивался, ибо прекращались его свидания с Трантафиллией, но я успокоил его, сказав, что впереди нас ждут города и селения с точно таким же смешанным женско-мужским населением, как и везде по всему миру, а таких мест, где живут только мужчины, нет нигде, на что мой оруженосец тотчас же возразил, утверждая, будто где-то далеко, за страной серов, живут ужасные народы Гог и Магог, так вот у них детей рожают мужчины. Они делают это через пупок, а семя туда им заносит сильный ветер, дующий из земли антиподов. Если же рождается девочка, то ее тотчас раздирают на куски и съедают.
— Вот туда бы не хотелось никак дойти, сударь, — сказал Аттила. — Надеюсь, там нет никаких святынь, которые нужно было бы освобождать от поганых?
— Не беспокойся, Аттила, — утешил я его. — Туда мы не пойдем. Дай Бог нам Иерусалим взять.
На Страстной неделе к стенам Константинова града пришла огромная рать Раймунда Тулузского. Казалось, вся Франция, весь народ, подданный короля Филиппа, нищий и бесславный доселе, пришел под знаменами графа Сен-Жилля и папского легата Адемара искать себе богатства и славы в азиатских краях. Их приход явился как нельзя вовремя, поскольку между василевсом и Тарентским князем стали возникать разногласия, которые неизбежно закончились бы кровавой ссорой. Боэмунд не мог забыть, как приходил сюда с войной вместе со своим отцом, Робертом Гвискаром; не мог забыть этого отнюдь не дружеского визита и Алексей Комнин. Кто знает, может быть, именно в рыцаре Боэмунде, чей свирепый вид мог устрашить и повергнуть в дрожь кого угодно, виделся Алексею будущий исполнитель древнего предсказания, что франк придет в Константинополь и рано или поздно лишит василевсов власти и жизни. При первой же встрече Боэмунда с Алексеем выявилось их подозрительное отношение друг к другу, когда норманн отказался от предложенного ему угощения, слишком явно давая понять, что боится быть отравленным. Потом он, правда, согласился принести омаж Алексею, и в отличие от Годфруа, не долго раздумывал, но при этом вел себя так, словно ему ровным счетом плевать, кому давать вассальную присягу, хоть самому чорту, если это понадобится для пользы дела. И Алексей прекрасно это понимал, видел, что Боэмунду ничего не стоит в любой момент нарушить присягу, ибо это человек необычайно своевольный и независимый.
Отмывшись от грязи в горячих константинопольских банях и как следует подкормившись, Боэмундовы крестоносцы тоже начали переправляться через Босфор и располагаться среди укреплений Циботуса. Отряды Раймунда Тулузского все прибывали и прибывали, и грекам волей-неволей приходилось мириться с нашествием освободителей Гроба Господня. Надо полагать, тут уж они не раз добрым словом помянули нашу зимовку под стенами их города. Нищие, грубые и грязные французы не церемонились в своем общении с местными жителями, беззастенчиво воруя все, что под руку попадется на богатых византийских рынках, забираясь в кладовки и нагло издеваясь над обычаями и традициями константинопольцев. Представляю, что было бы, явись сюда Раймунд со своим войском не по весне, а как мы, зимою, когда грекам пришлось бы терпеть их несколько месяцев. К тому же, Раймунд, подобно Годфруа и его братьям, долго отказывался принести омаж василевсу. Этим весьма восторгался племянник Боэмунда Танкред, который решительно воспротивился давать присягу и раньше всех норманнов переправился к нам в Циботус через Босфор, нарядившись в монашеское одеяние.
Я старался не принимать всего этого близко к сердцу, хотя мне и стыдно было: за Европу, показавшую себя столь варварской перед гордыми и надменными византийцами. Но как тут было сохранить спокойствие! Особенно запомнился случай с хамским поведением Тутольфа Стралинга во время прощального пира, устроенного Алексеем во Влахернском дворце для всех вождей похода накануне нашего общего выступления из Циботуса на Никею. Вид у василевса был такой измученный, что встречая взгляд его затравленных глаз, я мысленно шептал ему: «Ничего, еще немного, и мы уйдем. Этих людей тоже можно понять». Он старался вести себя непринужденно, подходил к каждому из полководцев и спрашивал их о испытываемых ими нуждах. По придворному этикету прежде чем сесть за стол все должны были как следует побеседовать с Алексеем, стоя в его присутствии.
Должно быть, те же чувства испытывал ко мне племянник Боэмунда, Танкред, которого, на том же турнире я вышиб из седла своим копьем. Маннфред Отвиль и Тутольф Стралинг тоже были тут. Норманны сдержанно приветствовали нас, всем своим видом показывая, что явилась главная крестоносная рать. В общем-то, пожалуй, так оно и было — норманнам суждено было составить костяк похода в Малую Азию, самому многочисленному войску графа Сен-Жилля Тулузского — плоть, а нам, рыцарям Годфруа Буйонского, — ударный кулак. Норманны пришли к Константинополю по пути Роберта Фландрского — переплыли через Адриатику в Дураццо, а оттуда — напрямик в Константинополь через Фессалоники. Большой отряд половцев двигался параллельно крестоносцам-норманнам, но затеять с ними стычку не решался, хотя Боэмунд рад был проверить свои силы и сразиться с кровожадными степными вояками. Природа расцветала, стояли солнечные дни, все теплее и теплее. Боэмунд и его рыцари пришли в столицу Византии в замечательном настроении.
Переговорив с князем Тарентским, герцог Лотарингский принял решение уступить норманнам место нашего лагеря, мы быстро собрались и на барках и лодках, предоставленных василевсом в больших количествах, переправились через Босфор в Циботус, который живущие там крестоносцы Пьера Эрмита и Готье Санзавуара на французский лад называли Сивитотом. Передвижение вызвало во всех волнующие чувства. Далее поход начинался по-настоящему, впереди были битвы с магометанами, на сердце ложилась тревога, смешанная с радостным ожиданием побед и подвигов. Только Аттила сильно расстраивался, ибо прекращались его свидания с Трантафиллией, но я успокоил его, сказав, что впереди нас ждут города и селения с точно таким же смешанным женско-мужским населением, как и везде по всему миру, а таких мест, где живут только мужчины, нет нигде, на что мой оруженосец тотчас же возразил, утверждая, будто где-то далеко, за страной серов, живут ужасные народы Гог и Магог, так вот у них детей рожают мужчины. Они делают это через пупок, а семя туда им заносит сильный ветер, дующий из земли антиподов. Если же рождается девочка, то ее тотчас раздирают на куски и съедают.
— Вот туда бы не хотелось никак дойти, сударь, — сказал Аттила. — Надеюсь, там нет никаких святынь, которые нужно было бы освобождать от поганых?
— Не беспокойся, Аттила, — утешил я его. — Туда мы не пойдем. Дай Бог нам Иерусалим взять.
На Страстной неделе к стенам Константинова града пришла огромная рать Раймунда Тулузского. Казалось, вся Франция, весь народ, подданный короля Филиппа, нищий и бесславный доселе, пришел под знаменами графа Сен-Жилля и папского легата Адемара искать себе богатства и славы в азиатских краях. Их приход явился как нельзя вовремя, поскольку между василевсом и Тарентским князем стали возникать разногласия, которые неизбежно закончились бы кровавой ссорой. Боэмунд не мог забыть, как приходил сюда с войной вместе со своим отцом, Робертом Гвискаром; не мог забыть этого отнюдь не дружеского визита и Алексей Комнин. Кто знает, может быть, именно в рыцаре Боэмунде, чей свирепый вид мог устрашить и повергнуть в дрожь кого угодно, виделся Алексею будущий исполнитель древнего предсказания, что франк придет в Константинополь и рано или поздно лишит василевсов власти и жизни. При первой же встрече Боэмунда с Алексеем выявилось их подозрительное отношение друг к другу, когда норманн отказался от предложенного ему угощения, слишком явно давая понять, что боится быть отравленным. Потом он, правда, согласился принести омаж Алексею, и в отличие от Годфруа, не долго раздумывал, но при этом вел себя так, словно ему ровным счетом плевать, кому давать вассальную присягу, хоть самому чорту, если это понадобится для пользы дела. И Алексей прекрасно это понимал, видел, что Боэмунду ничего не стоит в любой момент нарушить присягу, ибо это человек необычайно своевольный и независимый.
Отмывшись от грязи в горячих константинопольских банях и как следует подкормившись, Боэмундовы крестоносцы тоже начали переправляться через Босфор и располагаться среди укреплений Циботуса. Отряды Раймунда Тулузского все прибывали и прибывали, и грекам волей-неволей приходилось мириться с нашествием освободителей Гроба Господня. Надо полагать, тут уж они не раз добрым словом помянули нашу зимовку под стенами их города. Нищие, грубые и грязные французы не церемонились в своем общении с местными жителями, беззастенчиво воруя все, что под руку попадется на богатых византийских рынках, забираясь в кладовки и нагло издеваясь над обычаями и традициями константинопольцев. Представляю, что было бы, явись сюда Раймунд со своим войском не по весне, а как мы, зимою, когда грекам пришлось бы терпеть их несколько месяцев. К тому же, Раймунд, подобно Годфруа и его братьям, долго отказывался принести омаж василевсу. Этим весьма восторгался племянник Боэмунда Танкред, который решительно воспротивился давать присягу и раньше всех норманнов переправился к нам в Циботус через Босфор, нарядившись в монашеское одеяние.
Я старался не принимать всего этого близко к сердцу, хотя мне и стыдно было: за Европу, показавшую себя столь варварской перед гордыми и надменными византийцами. Но как тут было сохранить спокойствие! Особенно запомнился случай с хамским поведением Тутольфа Стралинга во время прощального пира, устроенного Алексеем во Влахернском дворце для всех вождей похода накануне нашего общего выступления из Циботуса на Никею. Вид у василевса был такой измученный, что встречая взгляд его затравленных глаз, я мысленно шептал ему: «Ничего, еще немного, и мы уйдем. Этих людей тоже можно понять». Он старался вести себя непринужденно, подходил к каждому из полководцев и спрашивал их о испытываемых ими нуждах. По придворному этикету прежде чем сесть за стол все должны были как следует побеседовать с Алексеем, стоя в его присутствии.