Страница:
— Бэр, ведомый Саломеей, дочерью Иродиады, войди к нам и познай нас, и дай нам познать тебя.
Я по-прежнему слышал лишь звуки, но воспаленное воображение уже являло мне отчетливую картину того, как тучный Бэр фон Ксантен подходит к круглому ложу, измятому во время любовных утех троих предшественников, как он, пыхтя, снимает с себя одежды, как он сопит, вскарабкиваясь на постель, как с мычаньем входит в объятья заколдованной Адельгейды, которая обречена принять на этом позорном ложе всех собравшихся здесь мужчин. Всех, кроме меня? Или… О, нет, Боже, избавь меня…
Фон Ксантен был недолог. Я уже слышал, как с легким скрипом снова вращается ложе, как вращение замедляется, ибо скрипы становятся дольше, и вот:
— Генрих, ведомый первосвященником Каиафой, войди к нам и познай нас, и дай нам познать тебя.
— Прошу, не сейчас, — прозвучал голос императора. — Я почему-то ослаб, когда смотрел на Бэра. Пусть молодой Зегенгейм взойдет перед тем, как наступит мой черед. Развяжите Зегенгейма.
Меня принялись отвязывать от кресла, в эту минуту я с ужасом осознал, что плоть моя снова восстала. С глаз моих сняли повязку, и я увидел Адельгейду, извивающуюся на круглом ложе. Щеки ее пылали, глаза смотрели мутно, длинные черные волосы перепутались, жаркие, распахнутые чресла были обращены ко мне, руки тянулись в мою сторону, зазывая. А на полу вокруг ложа лежали головы и руки живых мертвецов — Ликиона, Саломеи, Вараввы, Дакиана.
Меня окончательно развязали, вытащили из рта кляп, вместе с которым выудился целый сгусток вязкой слюны, поставили на ноги и отпустили.
— Людвиг, ведомый Ульпианом, жрецом Капитолийским, войди к нам и познай нас, и дай нам познать тебя.
Меня стало трясти. Плоть моя толкала меня на совершение святотатства. Я оглянулся по сторонам. Взгляд мой коснулся насмешливого взгляда императора.
— Смелее, мой мальчик! — гоготнул Генрих.
Я взглянул на Годфруа Буйонского. Глаза его были обращены долу, а почувствовав на себе мой взгляд, Годфруа и вовсе отвернулся и заговорил о чем-то с сидящим рядом Удальрихом. Ему было совестно, и этот стыд Годфруа вдруг придал мне силы.
— Возьми ж с пола голову и руку и положи их к ложу наслаждений, — пробормотал стоящий возле меня Тесселин де Монфлери.
Я посмотрел на него грозно, и он тоже отвел свой взгляд. Тут я и вовсе собрался с духом, размашисто перекрестился и, осеняя все вокруг себя крестными знамениями, принялся громогласно читать молитву Иисусову. Что тут началось! Все вскочили со своих мест и бросились ко мне. Но было поздно. Лежащая на круглом блудилище женщина громко заверещала и из императрицы Адельгейды превратилась в смуглянку Мелузину. С головами и руками мертвецов тоже произошло преображение — они вновь оказались иссохшими черепами и костями.
— Проклятый! Проклятый! — верещала в исступлении Мелузина. — Зачем вы притащили сюда этого?! Неужели не видели, что он не наш?! Он все испортил, я не в силах ничего восстановить. Прочь отсюда, отродье Иисусово! Уберите его! Уберите! Чтоб духу его здесь не было! Он осквернил наш храм!
Я пытался защищаться, но успел лишь нанести отличный удар справа в челюсть Гильдебранту Лоцвайбу, который с грохотом опрокинулся навзничь и так и остался лежать на полу без сознания. Затем на меня навалились со всех сторон, и сколько я ни выкручивался и не брыкался, меня повалили на пол и вновь крепко связали. Члены мои, недолго побыв свободными, снова стали неподвижны. Ведьма Мелузина, подскочив ко мне, взялась сначала корчить надо мной разные рожи, потом расставила ноги и села мне на лицо. Слава Богу, ее тотчас оттащили от меня Годфруа и Боэмунд. Над моим связанным и оставленным на полу телом возникла фигура императора.
— Мне жаль, Людвиг, что так получилось, — сказал он со вздохом. — Зря мы тебя взяли. Я не думал, что у тебя хватит сил испортить нам праздник, но твой пыл оказался могущественным и смог разрушить даже то, что сотворили магические действия. Увы, мой милый мальчик, нам придется избавить поднебесный мир от твоего присутствия в нем. Прощай, славный и безумный щенок! Приказываю отвезти Зегенгейма на берег Регница и, не развязывая ему рук и ног, бросить в воду. Сами понимаете, что тем мы обеспечим себе избавление от лишних хлопот. Кто возьмется исполнить мое приказание?
— Я, — тотчас же раздался голос Годфруа, герцога Лотарингии. Сердце мое снова сжалось от горечи.
— И я, — сразу за Годфруа вызвался Гуго Вермандуа.
— Прекрасно, — сказал Генрих.
— Я тоже, — промычал злобным голосом Гильдебрант Лоцвайб, сидя на полу и держась за ушибленную мною челюсть.
— Достаточно двоих, — возразил император. — Гуго и Годфруа, отправляйтесь немедленно. Мы будем ждать вашего возвращения.
Глава XI. ИЗ ЗАМКА ШЕДЕЛЬ — В ВОДЫ РЕГНИЦА
Глава XII. ТЕПЕРЬ — В ЕВРОПУ
Я по-прежнему слышал лишь звуки, но воспаленное воображение уже являло мне отчетливую картину того, как тучный Бэр фон Ксантен подходит к круглому ложу, измятому во время любовных утех троих предшественников, как он, пыхтя, снимает с себя одежды, как он сопит, вскарабкиваясь на постель, как с мычаньем входит в объятья заколдованной Адельгейды, которая обречена принять на этом позорном ложе всех собравшихся здесь мужчин. Всех, кроме меня? Или… О, нет, Боже, избавь меня…
Фон Ксантен был недолог. Я уже слышал, как с легким скрипом снова вращается ложе, как вращение замедляется, ибо скрипы становятся дольше, и вот:
— Генрих, ведомый первосвященником Каиафой, войди к нам и познай нас, и дай нам познать тебя.
— Прошу, не сейчас, — прозвучал голос императора. — Я почему-то ослаб, когда смотрел на Бэра. Пусть молодой Зегенгейм взойдет перед тем, как наступит мой черед. Развяжите Зегенгейма.
Меня принялись отвязывать от кресла, в эту минуту я с ужасом осознал, что плоть моя снова восстала. С глаз моих сняли повязку, и я увидел Адельгейду, извивающуюся на круглом ложе. Щеки ее пылали, глаза смотрели мутно, длинные черные волосы перепутались, жаркие, распахнутые чресла были обращены ко мне, руки тянулись в мою сторону, зазывая. А на полу вокруг ложа лежали головы и руки живых мертвецов — Ликиона, Саломеи, Вараввы, Дакиана.
Меня окончательно развязали, вытащили из рта кляп, вместе с которым выудился целый сгусток вязкой слюны, поставили на ноги и отпустили.
— Людвиг, ведомый Ульпианом, жрецом Капитолийским, войди к нам и познай нас, и дай нам познать тебя.
Меня стало трясти. Плоть моя толкала меня на совершение святотатства. Я оглянулся по сторонам. Взгляд мой коснулся насмешливого взгляда императора.
— Смелее, мой мальчик! — гоготнул Генрих.
Я взглянул на Годфруа Буйонского. Глаза его были обращены долу, а почувствовав на себе мой взгляд, Годфруа и вовсе отвернулся и заговорил о чем-то с сидящим рядом Удальрихом. Ему было совестно, и этот стыд Годфруа вдруг придал мне силы.
— Возьми ж с пола голову и руку и положи их к ложу наслаждений, — пробормотал стоящий возле меня Тесселин де Монфлери.
Я посмотрел на него грозно, и он тоже отвел свой взгляд. Тут я и вовсе собрался с духом, размашисто перекрестился и, осеняя все вокруг себя крестными знамениями, принялся громогласно читать молитву Иисусову. Что тут началось! Все вскочили со своих мест и бросились ко мне. Но было поздно. Лежащая на круглом блудилище женщина громко заверещала и из императрицы Адельгейды превратилась в смуглянку Мелузину. С головами и руками мертвецов тоже произошло преображение — они вновь оказались иссохшими черепами и костями.
— Проклятый! Проклятый! — верещала в исступлении Мелузина. — Зачем вы притащили сюда этого?! Неужели не видели, что он не наш?! Он все испортил, я не в силах ничего восстановить. Прочь отсюда, отродье Иисусово! Уберите его! Уберите! Чтоб духу его здесь не было! Он осквернил наш храм!
Я пытался защищаться, но успел лишь нанести отличный удар справа в челюсть Гильдебранту Лоцвайбу, который с грохотом опрокинулся навзничь и так и остался лежать на полу без сознания. Затем на меня навалились со всех сторон, и сколько я ни выкручивался и не брыкался, меня повалили на пол и вновь крепко связали. Члены мои, недолго побыв свободными, снова стали неподвижны. Ведьма Мелузина, подскочив ко мне, взялась сначала корчить надо мной разные рожи, потом расставила ноги и села мне на лицо. Слава Богу, ее тотчас оттащили от меня Годфруа и Боэмунд. Над моим связанным и оставленным на полу телом возникла фигура императора.
— Мне жаль, Людвиг, что так получилось, — сказал он со вздохом. — Зря мы тебя взяли. Я не думал, что у тебя хватит сил испортить нам праздник, но твой пыл оказался могущественным и смог разрушить даже то, что сотворили магические действия. Увы, мой милый мальчик, нам придется избавить поднебесный мир от твоего присутствия в нем. Прощай, славный и безумный щенок! Приказываю отвезти Зегенгейма на берег Регница и, не развязывая ему рук и ног, бросить в воду. Сами понимаете, что тем мы обеспечим себе избавление от лишних хлопот. Кто возьмется исполнить мое приказание?
— Я, — тотчас же раздался голос Годфруа, герцога Лотарингии. Сердце мое снова сжалось от горечи.
— И я, — сразу за Годфруа вызвался Гуго Вермандуа.
— Прекрасно, — сказал Генрих.
— Я тоже, — промычал злобным голосом Гильдебрант Лоцвайб, сидя на полу и держась за ушибленную мною челюсть.
— Достаточно двоих, — возразил император. — Гуго и Годфруа, отправляйтесь немедленно. Мы будем ждать вашего возвращения.
Глава XI. ИЗ ЗАМКА ШЕДЕЛЬ — В ВОДЫ РЕГНИЦА
— Путь у нас близкий и спешить не стоит, — сказал Буйонский, когда лошадь, на которой ехал он и перекинутый через седло связанный я, отъехала на несколько шагов от замка Шедель. Гуго Вермандуа ехал рядом, стараясь не отставать. Руки мои были связаны за спиной, ехать на лошади, будучи перекинутым через седло, было крайне неудобно, животу и ребрам моментально сделалось больно. Но, понимая, что, возможно, это моя последняя ночная конная прогулка, я старался не обращать внимание на неудобства. Изогнувшись, я всматривался в лицо Годфруа и, наконец, сказал ему:
— Я считал вас честным и добропорядочным человеком, герцог, и никак не ожидал увидеть на этих мерзостных радениях. Я не сержусь на вас за то, что сейчас, выполняя приказ императора, вы намереваетесь избавить меня от бренной жизни. В конце концов, вы верный вассал своего господина, и я, возможно, поступил бы так же на вашем месте. Но как могли вы, христианин, поддаться дьявольским искушениям этой чертовки Мелузины?
— Молчите, Людвиг, — отвечал мне Годфруа. — Молчите, вам легко рассуждать. Для вас в этом мире все легко и просто. Вы произносите молитву, осеняете себя и все вокруг крестом, и дьявольское наваждение исчезает. Вы влюбляетесь в супругу императора Римской империи, и она отвечает вам взаимностью. Не пытайтесь спорить, всем известно то расположение, то особенное расположение, которое она к вам испытывала. Государь приказал казнить вас именно поэтому. Так что, вы можете гордиться. Он мог сразу прикончить вас. Приказал бы кому-нибудь перерезать вам горло, как несчастному оруженосцу Гильдерика, да и дело с концом. Но Генрих тоже испытывал к вам расположение и для начала решил попытаться ввести вас в число тринадцати любителей искусства Мелузины. Ничего не вышло, вы оказались стойким христианином, и нам теперь приходится везти вас туда, куда мы вас везем.
— Что же мешало вам проявить стойкость и остаться христианином? — спросил я, кряхтя от боли, потому что лошадь Годфруа споткнулась, меня подбросило, и я сильно ушиб живот. — Разве это так трудно? Разве Христос не помогает нам сохранять верность ему и его заветам?
— Видимо, все зависит от человека, — хмуро отвечал Годфруа. — Когда я впервые очутился в подземелье замка Шедель, я тоже, как и вы, был возмущен, я взмолился к Богу, чтобы он избавил меня от наваждения, но, увы, чем больше я шептал про себя прекрасные слова молитв, тем сильнее мною одолевали устремления плоти. Тогда была устроена египетская ночь, и Мелузина превратилась в Клеопатру. Кто-то изображал египтян, другие — римлян. Император сам облачился в тогу и остальных заставил, хотя одному Богу известно, как в нее облачаться. На редкость сложное одеяние. Все-таки, римляне были странный народ. Так вот, когда Мелузина начала колдовать, воскуряя необычные благовония, от которых в глазах синие кольца, я всерьез взмолился к Господу, да нарушит он все ее чары. Но ни одна моя молитва не достигла Его ушей, он остался глух к моим просьбам, и тогда меня, как и всех собравшихся, одолело нестерпимое вожделение к царственной египетской блуднице, которую мы увидели на ложе вместо Мелузины. И я забыл о Боге, поддался чарам и, когда наступила моя очередь, овладел Мелузиной, чувствуя себя Антонием, а ее воспринимая как Клеопатру.
— Значит, она не всегда превращалась в Адельгейду? — с надеждой спросил я, и ответом мне было желанное:
— Она всякий раз превращалась в кого-то другого, и в императрицу превратилась впервые сегодня, — сказал Годфруа. — Я был немыслимо удивлен и оскорблен, когда увидел… Когда открыли покрывало и там оказалась императрица. Я не мог поверить глазам своим, и первой мыслью моей было: «Что же за чудовище наш Генрих!» Мне кажется, все поначалу были несколько обескуражены и оскорблены, но затем началось действо, и чары взяли свое, плоть взяла верх над рассудком и душой. Должен признаться, если бы очередь дошла до меня, то едва ли у меня хватило сил отказаться от вожделения. Но к счастью, моя очередь не наступила. Бог спас меня, и я не осквернил светлый образ нашей милой Адельгейды.
— Не могу разделить с вами ваших восторгов, герцог, — вмешался в разговор граф Вермандуа. — До меня-то очередь как раз дошла, и я ни о чем не жалею. Вы потому только радуетесь, что не участвовали в общем грехе, что до вас не дошла очередь. Уверяю вас, это было великолепно. В образе Адельгейды Мелузина была еще лучше, чем когда она являла собой Клеопатру, Елену, Нестеллину, Астерию и Вирсавию. Порок в образе невинности особенно прелестен, в нем есть нечто отличительно дерзкое. Я получил неизъяснимое наслаждение, и, заметьте, гораздо дольше других услаждал ненасытную волшебницу. Не понимаю только одного, зачем нам понадобились эти кошмарные скипетры и державы, меня они лишь отвлекали от любовных вожделений.
— Генрих забавляется… — пробормотал Годфруа. — Он полагает, что это страшное собрание черных реликвий поможет ему достичь большей власти и могущества в мире. Во мне они тоже вызывают отвращение. В особенности, если они и впрямь принадлежали всем этим мерзавцам и мерзавкам. Мелузина слишком далеко зашла, а Генрих увлекается всем, что только выглядит необычно, загадочно, таинственно.
— Что же это за страшное собрание? — спросил я, забывая о неудобствах своего путешествия и о его конечной цели.
Свежий ночной воздух очистил мою голову, мысли обрели нужную гармонию, и в эту минуту, Христофор, правда об императоре Генрихе IV во всей неприкрытой наготе предстала предо мной. Я мог уже даже не получать ответа на свой вопрос, мне и так все стало ясно. Понемногу я терял своего императора, когда выслушивал всякие сплетни о нем, когда Аттила принимался повторять эти сплетни и творить собственный образ Генриха, я терял его изо дня в день, когда видел грусть в глазах императрицы, видел, что между нею и Генрихом происходит что-то нехорошее; я потерял его почти полностью, когда он, глумясь, явил взору всех наготу Евпраксии и надел на нее чудовищный, безобразный пояс Астарты. Но в этот миг, когда я в весьма неудобной позе ехал на лошади, ожидая, что меня утопят по его приказанию, истина, открывшаяся мне относительно внутренней природы Генриха, окончательно уничтожила его в моей душе. Тот образ, которому я заведомо был верен, когда направлялся из Зегенгейма в Кельн несколько месяцев тому назад, разбился на мелкие кусочки и растаял, как лед на весеннем жарком солнце.
— Несколько дней тому назад к Генриху приехал знаменитый жидовин по имени Абба-Схария-бен-Абраам-Ярхи, — несколько помедлив с ответом, заговорил Готфрид. — Сей ученейший и премудрейший еврей слывет в своей среде за одного из главных наследников и хранителей тайн и реликвий своего народа, отрекшегося от Христа. Этот-то Схария и привез императору мерзостный пояс Астарты. Но по сравнению с той коллекцией, которую мы все сегодня видели и держали в своих руках, стальной прибор верности, конечно же, дешевая побрякушка. Со Схарией Генрих давно уже вел переговоры. Впервые он встретился с ним в Паннонии, когда вел войну против Газы. Тогда еще Схария пообещал Генриху, что продаст ему огромной силы и стоимости реликвию, но прошло целых пятнадцать лет, прежде чем обещание было исполнено. Всякий раз, когда Схария присылал своих людей, императору приходилось подписывать некие неведомые обязательства. Наконец, когда еврей был удовлетворен, он сам приехал сюда в Бамберг не то из Триполи, не то из Антиохии, куда Генрих посылал за ним нескольких рыцарей для личного сопровождения. Схария привез сундук с черепами и костями, в обмен на которые получил столько золота, сколько вошло в тот сундук до самого верха. Боюсь, что императору пришлось истратить на груду человеческих останков половину своей личной казны, но он глубоко убежден, что эти останки принесут ему прежде всего власть над Урбаном, а затем и над всем миром, ибо черепа и кости рук принадлежали некогда различным людям, прославившимся дурной славой, отмеченным знаком истории, заклеймленным на веки вечные. Коллекцию составляют останки разбойника Вараввы, или Бараббаса, отпущенного вместо Христа по воле еврейского народа; первосвященника Каиафы, главного виновника судилища над Христом; девушки, по имени Агарь, которая весьма метко послала свой камень в лицо Иисуса, когда его вели на Голгофу; Саломеи, выпросившей у Ирода голову Иоанна Крестителя; другого камнеметателя, по имени Обадия, который бросил тот самый камень, что исторг душу из первомученника Стефана; именно его голову и руку я держал сегодня; Ликиона, правителя Иллирии, приказавшего закопать живьем мучеников Флора и Лавра; и многих других, прославившихся в истории именно таким ужасным образом.
— Вы, герцог, с такой брезгливостью о них говорите, — во второй раз вмешался старающийся не отставать граф Вермандуа. — А мне, представьте, доставило некоторое удовольствие держать в своих руках ожившую голову того самого Вараввы, не будь которого, глядишь и Христа бы не распяли. Не скрою, мне было не по себе, и глупая разбойничья башка отвлекала меня от удовольствия наблюдать за зрелищем. Но вместе с тем, я чувствовал соприкосновение с далекой евангельской древностью…
— Простите за откровенность, граф, но вопреки своим достаточно зрелым годам вы отличаетесь непростительным легкомыслием. Порой, и даже чаще всего, оно бывает у вас милым, но иногда начинает раздражать, — сказал Годфруа, стараясь говорить как можно более любезным тоном, так что Гуго не обиделся, а напротив того, расхохотался:
— Что поделать, легкомыслие — родовая черта Капетингов.
— Вот поэтому ваш отец и считается королем самого чахлого королевства в Европе, — заметил Годфруа. Теперь уже графа Вермандуа задело:
— Можно подумать, Лотарингия сказочно богата.
— Она еще беднее, согласен, — улыбнулся Годфруа. — Ради Бога, не сердитесь. Вы знаете мое к вам расположение.
В этот миг наше короткое путешествие окончилось. Мы выехали на берег реки. Светила луна, пленительно озаряя собой берега и окрестности Регница. Густые деревья шелестели листьями, в кустах возились пташки, разбуженные топотом копыт, где-то поблизости звенел ручей, впадая в реку, гладь воды несла на себе лучезарное матовое отражение лунного диска. И умирать ужасно не хотелось. В особенности умирать таким беспомощным образом, на который обрек меня еще недавно любимый император.
— Неужто Генрих верит, что вся эта дьявольская коллекция способна сослужить ему добрую службу? — спросил я, отвлекая Годфруа и Гуго от цели нашего приезда и не столько желая получить исчерпывающий ответ, сколько оттягивая время, дабы насладиться в последний раз свежим и удивительно сладостным воздухом, шелестом листьев, порывами мягкого прохладного ветра, луной, звездами, журчаньем ручья, плеском речной волны.
— Ведьма Мелузина вконец заморочила ему голову, — отвечал герцог Лотарингский. — Она блестяще владеет своим искусством, и когда Генрих предъявил ей головы, она целый вечер колдовала над ними и ей удалось даже поговорить с некоторыми из них, после чего она удостоверила подлинность привезенных Схарией реликвий. Борьба за инвеституру так затянулась, что император готов прибегнуть к каким угодно средствам, чтобы только доказать свою правоту и достичь власти над папой.
— Да бросьте вы, герцог, — вновь вмешался Вермандуа. — Бабы — вот единственное, что интересует вашего Генриха. Мужская немощь — вот единственное, что обижает его и двигает его на всякие глупости.
— Разве император немощен? — удивился я.
— А вы и не знали! — рассмеялся Гуго. — Немощен и очень даже давно. Он слишком рано начал развратничать, хотя природа не наградила его сильным зарядом и по сравнению со всеми своими друзьями он всегда выглядел по этой части слабаком. Постепенно это стало его так раздражать и бесить, что он и вовсе стал неспособный. Бедняжка! Вот уж сколько лет он может кое-как уговорить своего маленького хозяинчика чуть-чуть окрепнуть лишь в том случае, если женщину, которую Генрих пожелает, на его глазах вспашут двое-трое, а то и четверо других пахарей. Вот и сегодня, посмотрев, как это делаю я, Генрих почувствовал, как кое-что шевельнулось, после Боэмунда он и вовсе воспрянул, но этот ксантенский медвежина полностью его разочаровал, встрепенувшийся гусь опять превратился в издыхающего чахлого гусенка. Он надеялся, что вы, Зегенгейм, разожжете его, но вы-то как раз окончательно все испортили со своими крестными знамениями и чтением молитв. Тысячу сарацин вам в печенку!
— Подождите-ка, — перебил я графа Вермандуа. — Вы так уверенно говорите обо всем. А как же тогда забеременела императрица, если, как вы утверждаете, Генрих совершенно не способен?
— А это уж вам лучше знать, проказник, — с блудливой усмешкой ответил Гуго.
— То есть?! Что вы имеете в виду? — Меня к этому моменту уже сняли с лошади и усадили связанного на траву, так что я даже мог возмущенно подпрыгивать. У меня вдруг появилась надежда, что они не станут топить меня в водах Регница.
— Перестаньте, граф! — тоже улыбаясь, обратился к Вермандуа Годфруа. — Видите ли, Зегенгейм, Гуго полностью верит молве о том, что вы были любовником Адельгейды, и что ребенок, которого она носит — от вас.
— Какая чушь! Я впервые увидел ее утром перед свадьбой, потом на свадьбе, потом я получил рану во время поединка с Гильдериком, а покуда очухивался, император и императрица переехали в Бамберг. В это время, судя по всему, она уже понесла приплод.
Оправдываясь, я почувствовал, как покраснел. Мне, как бы то ни было, казалось по-идиотски лестным, что молва приписывает мне любовную связь с Евпраксией. Теперь, когда император перестал существовать для меня, я даже мечтал бы, чтобы ребенок и впрямь был мой. Только увы, от одних разговоров, даже самых задушевных, какие велись между мной и Евпраксией, никакой ребенок не мог зачаться.
— Клянусь, что ребенок Адельгейды не от меня.
— Тогда от кого же? — изумился Гуго. — Неужто все-таки от Гильдерика?
— Перестаньте молоть вздор, — сказал Годфруа. — Я себе все объясняю следующим образом. Поначалу Генрих так сильно влюбился в Адельгейду, что у него появилась надежда на восстановление мужского достоинства. В первые дни после свадьбы он еще испытывал достаточно пыла, чтобы исполнить свой супружеский долг. Тогда же и произошло зачатие. Но постепенно он стал охладевать к ней и, поскольку она не оправдала его тщетных надежд, разочаровываться. Мне доподлинно известно, что он стал склонять ее к участию в свальном грехе, ибо действительно мужчина просыпается в нем только тогда, когда он видит, как этим занимаются другие. Адельгейда возмутилась, и наметившийся разлад между ними сделался еще круче. Но он все-таки еще вожделеет к ней, иначе зачем ему было заставлять Мелузину сегодня превращаться в Адельгейду?
— Между прочим, — встрял Вермандуа, — он так благодарен Мелузине за все ее замечательные проделки, что всем сердцем привязан к ней. Если бы Адельгейда не была такой монахиней и недотрогой и согласилась на предложения мужа, он любил бы ее еще больше. Она могла бы крутить им, как хочет, и со временем Германия подчинялась бы капризам не императора, а императрицы. А если бы милашка Адельгейда только захотела, я бы, когда стану королем, так и быть, присоединил бы Францию к вашей империи. Разумеется, если бы она…
— Заткнитесь, граф, не то я проткну вас! — вскричал я в бешенстве.
— Любопытно, как и чем? — удивился Гуго.
— Спросите об этом у призрака Шварцмоора, который преспокойно разгуливает по подземелью замка Шедель, — сказал я, охладевая и видя всю нелепость моих угроз.
— Да, поганое место этот замок, — вздохнул Годфруа.
— Кстати, а почему такое название; — спросил я, радуясь перемене темы.
— Темная история, — сказал герцог. — Говорят, что некогда на этом месте было языческое капище, где приносились человеческие жертвы. Потом там похоронили одного колдуна, который перед смертью заявил, что в земле кости его будут увеличиваться вдвое. Его закопали как можно глубже, а потом один из местных властителей, разбогатев на грабежах, решил построить себе замок именно на этом месте. Когда стали копать, то обнаружили поверхность черепа невероятной величины. Феодал и решил, что если он тут построит замок, то со временем череп колдуна, продолжая расти, вылезет из земли, и лет через пятьдесят замок окажется стоящим на вершине надежного костяного холма, но с тех пор прошло не менее ста лет, а череп колдуна так и не вылез на поверхность. Видимо, останки чародея растут не вверх, а внутрь, в землю.
— Центр подземелья, где располагается ложе наслаждений, — вмешался Гуго, — находится как раз над макушкой черепа чародея. Бедняга Генрих и тут надеялся, что сила колдуна поможет ему справиться с его неприятностью. Но покуда ему больше приходится надеяться на свой кулак, в котором он так часто пестует свой пестик. Покойный Гильдерик весьма остроумно окрестил Генриха. Он называл его император Фауст.note 8 Жаль все же, что вы, Зегенгейм, проткнули Гильдерика. Иногда он бывал неотразим в своем остроумии.
— Странное дело, — сказал я. — Когда я сидел с завязанными глазами, я отчетливо слышал голос Гильдерика. Сначала он был недоволен тем, что я занял его место. Потом вдруг решил снять с меня повязку. Вы не видели, кто развязал мне глаза в первый раз?
— Я не видел, — покачал головой Гуго.
— И я, — сказал Годфруа. — Но скорее всего, это проказы Гедельмины, одной из двух прислужниц Мелузины. Очень способная ведьмочка, умеет говорить любыми голосами. Должно быть, она и сыграла с вами эту шутку.
— Вот как! А я-то и впрямь решил, что это Гильдерик. Очень неприятно было слышать его голос…
— Что поделаешь, придется вам, Зегенгейм, снова его услышать, — сказал Гуго. — Хватит болтать, пора нам возвращаться в замок, а вам — купаться в реке.
— Вы что, все-таки утопите меня? — спросил я, замирая.
— Разумеется, утопим, — спокойно ответил Вермандуа.
— Разумеется, нет, — возразил Годфруа.
— Нет? — удивленно поднял бровь Гуго.
— Нет, — твердо заявил герцог Лотарингский.
Я облегченно вздохнул.
— Мне-то, собственно, все равно, — сказал Гуго. — Но вы, Годфруа, как вассал императора, не можете не выполнить его приказ. Как же так?
— Очень просто. Нам было приказано бросить его в Регниц, не развязывая веревок. Так?
— Совершенно верно.
— А мы и не будем их развязывать. Мы их разрежем.
С этими словами Годфруа достал свой меч, имя которого было Стеллифер, и очень ловко и быстро перерезал все связывавшие меня путы. Каким наслаждением было двигать руками и ногами во всех направлениях, куда хочешь. Как здорово было поприседать и попрыгать.
— Честно сказать, мне тоже не очень-то хотелось губить парня, — рассмеялся Гуго Вермандуа. — Он симпатяга. Правда, у него плоховато с чувством юмора, но это лишь потому, что он слишком молод и горяч, а остроумие требует кое-какого жизненного охлаждения. Ну хорошо, а как вы, герцог, собираетесь дать отчет императору, неужто прибегнете к лжи?
— Отнюдь нет, — отвечал Годфруа Буйонский. — Я скажу ему, что, не развязывая веревок, мы раскачали Зегенгейма и на счет три бросили в воду. Затем он ушел под воду и мы больше его не видели. А чтобы это не явилось ложью, мы сейчас так и поступим. Когда мы бросим вас в воду, Людвиг, нырните как можно глубже и не выныривайте подольше, чтобы мы успели сесть на лошадей, уехать и больше не видеть вас. Идет?
— Идет, — обрадовано кивнул я. Хоть я и потерял императора, зато вновь приобрел Годфруа.
Как мы и договорились, Годфруа и Гуго взяли меня за руки и за ноги, раскачали и на счет три бросили с берега в воду. В какой-то миг мне показалось, что это отец и дядя Арпад швыряют меня маленького в воду Линка. Упав в воду, я быстро погрузился на дно. Здесь было не очень глубоко. И я пополз по этому холодному речному дну и полз до тех пор, пока не стал задыхаться. Когда я вынырнул, то успел услышать в отдалении топот конских копыт.
— Храни вас Бог, — благословил я исчезнувших Гуго и Годфруа. Развернулся и поплыл вниз по течению Регница.
— Я считал вас честным и добропорядочным человеком, герцог, и никак не ожидал увидеть на этих мерзостных радениях. Я не сержусь на вас за то, что сейчас, выполняя приказ императора, вы намереваетесь избавить меня от бренной жизни. В конце концов, вы верный вассал своего господина, и я, возможно, поступил бы так же на вашем месте. Но как могли вы, христианин, поддаться дьявольским искушениям этой чертовки Мелузины?
— Молчите, Людвиг, — отвечал мне Годфруа. — Молчите, вам легко рассуждать. Для вас в этом мире все легко и просто. Вы произносите молитву, осеняете себя и все вокруг крестом, и дьявольское наваждение исчезает. Вы влюбляетесь в супругу императора Римской империи, и она отвечает вам взаимностью. Не пытайтесь спорить, всем известно то расположение, то особенное расположение, которое она к вам испытывала. Государь приказал казнить вас именно поэтому. Так что, вы можете гордиться. Он мог сразу прикончить вас. Приказал бы кому-нибудь перерезать вам горло, как несчастному оруженосцу Гильдерика, да и дело с концом. Но Генрих тоже испытывал к вам расположение и для начала решил попытаться ввести вас в число тринадцати любителей искусства Мелузины. Ничего не вышло, вы оказались стойким христианином, и нам теперь приходится везти вас туда, куда мы вас везем.
— Что же мешало вам проявить стойкость и остаться христианином? — спросил я, кряхтя от боли, потому что лошадь Годфруа споткнулась, меня подбросило, и я сильно ушиб живот. — Разве это так трудно? Разве Христос не помогает нам сохранять верность ему и его заветам?
— Видимо, все зависит от человека, — хмуро отвечал Годфруа. — Когда я впервые очутился в подземелье замка Шедель, я тоже, как и вы, был возмущен, я взмолился к Богу, чтобы он избавил меня от наваждения, но, увы, чем больше я шептал про себя прекрасные слова молитв, тем сильнее мною одолевали устремления плоти. Тогда была устроена египетская ночь, и Мелузина превратилась в Клеопатру. Кто-то изображал египтян, другие — римлян. Император сам облачился в тогу и остальных заставил, хотя одному Богу известно, как в нее облачаться. На редкость сложное одеяние. Все-таки, римляне были странный народ. Так вот, когда Мелузина начала колдовать, воскуряя необычные благовония, от которых в глазах синие кольца, я всерьез взмолился к Господу, да нарушит он все ее чары. Но ни одна моя молитва не достигла Его ушей, он остался глух к моим просьбам, и тогда меня, как и всех собравшихся, одолело нестерпимое вожделение к царственной египетской блуднице, которую мы увидели на ложе вместо Мелузины. И я забыл о Боге, поддался чарам и, когда наступила моя очередь, овладел Мелузиной, чувствуя себя Антонием, а ее воспринимая как Клеопатру.
— Значит, она не всегда превращалась в Адельгейду? — с надеждой спросил я, и ответом мне было желанное:
— Она всякий раз превращалась в кого-то другого, и в императрицу превратилась впервые сегодня, — сказал Годфруа. — Я был немыслимо удивлен и оскорблен, когда увидел… Когда открыли покрывало и там оказалась императрица. Я не мог поверить глазам своим, и первой мыслью моей было: «Что же за чудовище наш Генрих!» Мне кажется, все поначалу были несколько обескуражены и оскорблены, но затем началось действо, и чары взяли свое, плоть взяла верх над рассудком и душой. Должен признаться, если бы очередь дошла до меня, то едва ли у меня хватило сил отказаться от вожделения. Но к счастью, моя очередь не наступила. Бог спас меня, и я не осквернил светлый образ нашей милой Адельгейды.
— Не могу разделить с вами ваших восторгов, герцог, — вмешался в разговор граф Вермандуа. — До меня-то очередь как раз дошла, и я ни о чем не жалею. Вы потому только радуетесь, что не участвовали в общем грехе, что до вас не дошла очередь. Уверяю вас, это было великолепно. В образе Адельгейды Мелузина была еще лучше, чем когда она являла собой Клеопатру, Елену, Нестеллину, Астерию и Вирсавию. Порок в образе невинности особенно прелестен, в нем есть нечто отличительно дерзкое. Я получил неизъяснимое наслаждение, и, заметьте, гораздо дольше других услаждал ненасытную волшебницу. Не понимаю только одного, зачем нам понадобились эти кошмарные скипетры и державы, меня они лишь отвлекали от любовных вожделений.
— Генрих забавляется… — пробормотал Годфруа. — Он полагает, что это страшное собрание черных реликвий поможет ему достичь большей власти и могущества в мире. Во мне они тоже вызывают отвращение. В особенности, если они и впрямь принадлежали всем этим мерзавцам и мерзавкам. Мелузина слишком далеко зашла, а Генрих увлекается всем, что только выглядит необычно, загадочно, таинственно.
— Что же это за страшное собрание? — спросил я, забывая о неудобствах своего путешествия и о его конечной цели.
Свежий ночной воздух очистил мою голову, мысли обрели нужную гармонию, и в эту минуту, Христофор, правда об императоре Генрихе IV во всей неприкрытой наготе предстала предо мной. Я мог уже даже не получать ответа на свой вопрос, мне и так все стало ясно. Понемногу я терял своего императора, когда выслушивал всякие сплетни о нем, когда Аттила принимался повторять эти сплетни и творить собственный образ Генриха, я терял его изо дня в день, когда видел грусть в глазах императрицы, видел, что между нею и Генрихом происходит что-то нехорошее; я потерял его почти полностью, когда он, глумясь, явил взору всех наготу Евпраксии и надел на нее чудовищный, безобразный пояс Астарты. Но в этот миг, когда я в весьма неудобной позе ехал на лошади, ожидая, что меня утопят по его приказанию, истина, открывшаяся мне относительно внутренней природы Генриха, окончательно уничтожила его в моей душе. Тот образ, которому я заведомо был верен, когда направлялся из Зегенгейма в Кельн несколько месяцев тому назад, разбился на мелкие кусочки и растаял, как лед на весеннем жарком солнце.
— Несколько дней тому назад к Генриху приехал знаменитый жидовин по имени Абба-Схария-бен-Абраам-Ярхи, — несколько помедлив с ответом, заговорил Готфрид. — Сей ученейший и премудрейший еврей слывет в своей среде за одного из главных наследников и хранителей тайн и реликвий своего народа, отрекшегося от Христа. Этот-то Схария и привез императору мерзостный пояс Астарты. Но по сравнению с той коллекцией, которую мы все сегодня видели и держали в своих руках, стальной прибор верности, конечно же, дешевая побрякушка. Со Схарией Генрих давно уже вел переговоры. Впервые он встретился с ним в Паннонии, когда вел войну против Газы. Тогда еще Схария пообещал Генриху, что продаст ему огромной силы и стоимости реликвию, но прошло целых пятнадцать лет, прежде чем обещание было исполнено. Всякий раз, когда Схария присылал своих людей, императору приходилось подписывать некие неведомые обязательства. Наконец, когда еврей был удовлетворен, он сам приехал сюда в Бамберг не то из Триполи, не то из Антиохии, куда Генрих посылал за ним нескольких рыцарей для личного сопровождения. Схария привез сундук с черепами и костями, в обмен на которые получил столько золота, сколько вошло в тот сундук до самого верха. Боюсь, что императору пришлось истратить на груду человеческих останков половину своей личной казны, но он глубоко убежден, что эти останки принесут ему прежде всего власть над Урбаном, а затем и над всем миром, ибо черепа и кости рук принадлежали некогда различным людям, прославившимся дурной славой, отмеченным знаком истории, заклеймленным на веки вечные. Коллекцию составляют останки разбойника Вараввы, или Бараббаса, отпущенного вместо Христа по воле еврейского народа; первосвященника Каиафы, главного виновника судилища над Христом; девушки, по имени Агарь, которая весьма метко послала свой камень в лицо Иисуса, когда его вели на Голгофу; Саломеи, выпросившей у Ирода голову Иоанна Крестителя; другого камнеметателя, по имени Обадия, который бросил тот самый камень, что исторг душу из первомученника Стефана; именно его голову и руку я держал сегодня; Ликиона, правителя Иллирии, приказавшего закопать живьем мучеников Флора и Лавра; и многих других, прославившихся в истории именно таким ужасным образом.
— Вы, герцог, с такой брезгливостью о них говорите, — во второй раз вмешался старающийся не отставать граф Вермандуа. — А мне, представьте, доставило некоторое удовольствие держать в своих руках ожившую голову того самого Вараввы, не будь которого, глядишь и Христа бы не распяли. Не скрою, мне было не по себе, и глупая разбойничья башка отвлекала меня от удовольствия наблюдать за зрелищем. Но вместе с тем, я чувствовал соприкосновение с далекой евангельской древностью…
— Простите за откровенность, граф, но вопреки своим достаточно зрелым годам вы отличаетесь непростительным легкомыслием. Порой, и даже чаще всего, оно бывает у вас милым, но иногда начинает раздражать, — сказал Годфруа, стараясь говорить как можно более любезным тоном, так что Гуго не обиделся, а напротив того, расхохотался:
— Что поделать, легкомыслие — родовая черта Капетингов.
— Вот поэтому ваш отец и считается королем самого чахлого королевства в Европе, — заметил Годфруа. Теперь уже графа Вермандуа задело:
— Можно подумать, Лотарингия сказочно богата.
— Она еще беднее, согласен, — улыбнулся Годфруа. — Ради Бога, не сердитесь. Вы знаете мое к вам расположение.
В этот миг наше короткое путешествие окончилось. Мы выехали на берег реки. Светила луна, пленительно озаряя собой берега и окрестности Регница. Густые деревья шелестели листьями, в кустах возились пташки, разбуженные топотом копыт, где-то поблизости звенел ручей, впадая в реку, гладь воды несла на себе лучезарное матовое отражение лунного диска. И умирать ужасно не хотелось. В особенности умирать таким беспомощным образом, на который обрек меня еще недавно любимый император.
— Неужто Генрих верит, что вся эта дьявольская коллекция способна сослужить ему добрую службу? — спросил я, отвлекая Годфруа и Гуго от цели нашего приезда и не столько желая получить исчерпывающий ответ, сколько оттягивая время, дабы насладиться в последний раз свежим и удивительно сладостным воздухом, шелестом листьев, порывами мягкого прохладного ветра, луной, звездами, журчаньем ручья, плеском речной волны.
— Ведьма Мелузина вконец заморочила ему голову, — отвечал герцог Лотарингский. — Она блестяще владеет своим искусством, и когда Генрих предъявил ей головы, она целый вечер колдовала над ними и ей удалось даже поговорить с некоторыми из них, после чего она удостоверила подлинность привезенных Схарией реликвий. Борьба за инвеституру так затянулась, что император готов прибегнуть к каким угодно средствам, чтобы только доказать свою правоту и достичь власти над папой.
— Да бросьте вы, герцог, — вновь вмешался Вермандуа. — Бабы — вот единственное, что интересует вашего Генриха. Мужская немощь — вот единственное, что обижает его и двигает его на всякие глупости.
— Разве император немощен? — удивился я.
— А вы и не знали! — рассмеялся Гуго. — Немощен и очень даже давно. Он слишком рано начал развратничать, хотя природа не наградила его сильным зарядом и по сравнению со всеми своими друзьями он всегда выглядел по этой части слабаком. Постепенно это стало его так раздражать и бесить, что он и вовсе стал неспособный. Бедняжка! Вот уж сколько лет он может кое-как уговорить своего маленького хозяинчика чуть-чуть окрепнуть лишь в том случае, если женщину, которую Генрих пожелает, на его глазах вспашут двое-трое, а то и четверо других пахарей. Вот и сегодня, посмотрев, как это делаю я, Генрих почувствовал, как кое-что шевельнулось, после Боэмунда он и вовсе воспрянул, но этот ксантенский медвежина полностью его разочаровал, встрепенувшийся гусь опять превратился в издыхающего чахлого гусенка. Он надеялся, что вы, Зегенгейм, разожжете его, но вы-то как раз окончательно все испортили со своими крестными знамениями и чтением молитв. Тысячу сарацин вам в печенку!
— Подождите-ка, — перебил я графа Вермандуа. — Вы так уверенно говорите обо всем. А как же тогда забеременела императрица, если, как вы утверждаете, Генрих совершенно не способен?
— А это уж вам лучше знать, проказник, — с блудливой усмешкой ответил Гуго.
— То есть?! Что вы имеете в виду? — Меня к этому моменту уже сняли с лошади и усадили связанного на траву, так что я даже мог возмущенно подпрыгивать. У меня вдруг появилась надежда, что они не станут топить меня в водах Регница.
— Перестаньте, граф! — тоже улыбаясь, обратился к Вермандуа Годфруа. — Видите ли, Зегенгейм, Гуго полностью верит молве о том, что вы были любовником Адельгейды, и что ребенок, которого она носит — от вас.
— Какая чушь! Я впервые увидел ее утром перед свадьбой, потом на свадьбе, потом я получил рану во время поединка с Гильдериком, а покуда очухивался, император и императрица переехали в Бамберг. В это время, судя по всему, она уже понесла приплод.
Оправдываясь, я почувствовал, как покраснел. Мне, как бы то ни было, казалось по-идиотски лестным, что молва приписывает мне любовную связь с Евпраксией. Теперь, когда император перестал существовать для меня, я даже мечтал бы, чтобы ребенок и впрямь был мой. Только увы, от одних разговоров, даже самых задушевных, какие велись между мной и Евпраксией, никакой ребенок не мог зачаться.
— Клянусь, что ребенок Адельгейды не от меня.
— Тогда от кого же? — изумился Гуго. — Неужто все-таки от Гильдерика?
— Перестаньте молоть вздор, — сказал Годфруа. — Я себе все объясняю следующим образом. Поначалу Генрих так сильно влюбился в Адельгейду, что у него появилась надежда на восстановление мужского достоинства. В первые дни после свадьбы он еще испытывал достаточно пыла, чтобы исполнить свой супружеский долг. Тогда же и произошло зачатие. Но постепенно он стал охладевать к ней и, поскольку она не оправдала его тщетных надежд, разочаровываться. Мне доподлинно известно, что он стал склонять ее к участию в свальном грехе, ибо действительно мужчина просыпается в нем только тогда, когда он видит, как этим занимаются другие. Адельгейда возмутилась, и наметившийся разлад между ними сделался еще круче. Но он все-таки еще вожделеет к ней, иначе зачем ему было заставлять Мелузину сегодня превращаться в Адельгейду?
— Между прочим, — встрял Вермандуа, — он так благодарен Мелузине за все ее замечательные проделки, что всем сердцем привязан к ней. Если бы Адельгейда не была такой монахиней и недотрогой и согласилась на предложения мужа, он любил бы ее еще больше. Она могла бы крутить им, как хочет, и со временем Германия подчинялась бы капризам не императора, а императрицы. А если бы милашка Адельгейда только захотела, я бы, когда стану королем, так и быть, присоединил бы Францию к вашей империи. Разумеется, если бы она…
— Заткнитесь, граф, не то я проткну вас! — вскричал я в бешенстве.
— Любопытно, как и чем? — удивился Гуго.
— Спросите об этом у призрака Шварцмоора, который преспокойно разгуливает по подземелью замка Шедель, — сказал я, охладевая и видя всю нелепость моих угроз.
— Да, поганое место этот замок, — вздохнул Годфруа.
— Кстати, а почему такое название; — спросил я, радуясь перемене темы.
— Темная история, — сказал герцог. — Говорят, что некогда на этом месте было языческое капище, где приносились человеческие жертвы. Потом там похоронили одного колдуна, который перед смертью заявил, что в земле кости его будут увеличиваться вдвое. Его закопали как можно глубже, а потом один из местных властителей, разбогатев на грабежах, решил построить себе замок именно на этом месте. Когда стали копать, то обнаружили поверхность черепа невероятной величины. Феодал и решил, что если он тут построит замок, то со временем череп колдуна, продолжая расти, вылезет из земли, и лет через пятьдесят замок окажется стоящим на вершине надежного костяного холма, но с тех пор прошло не менее ста лет, а череп колдуна так и не вылез на поверхность. Видимо, останки чародея растут не вверх, а внутрь, в землю.
— Центр подземелья, где располагается ложе наслаждений, — вмешался Гуго, — находится как раз над макушкой черепа чародея. Бедняга Генрих и тут надеялся, что сила колдуна поможет ему справиться с его неприятностью. Но покуда ему больше приходится надеяться на свой кулак, в котором он так часто пестует свой пестик. Покойный Гильдерик весьма остроумно окрестил Генриха. Он называл его император Фауст.note 8 Жаль все же, что вы, Зегенгейм, проткнули Гильдерика. Иногда он бывал неотразим в своем остроумии.
— Странное дело, — сказал я. — Когда я сидел с завязанными глазами, я отчетливо слышал голос Гильдерика. Сначала он был недоволен тем, что я занял его место. Потом вдруг решил снять с меня повязку. Вы не видели, кто развязал мне глаза в первый раз?
— Я не видел, — покачал головой Гуго.
— И я, — сказал Годфруа. — Но скорее всего, это проказы Гедельмины, одной из двух прислужниц Мелузины. Очень способная ведьмочка, умеет говорить любыми голосами. Должно быть, она и сыграла с вами эту шутку.
— Вот как! А я-то и впрямь решил, что это Гильдерик. Очень неприятно было слышать его голос…
— Что поделаешь, придется вам, Зегенгейм, снова его услышать, — сказал Гуго. — Хватит болтать, пора нам возвращаться в замок, а вам — купаться в реке.
— Вы что, все-таки утопите меня? — спросил я, замирая.
— Разумеется, утопим, — спокойно ответил Вермандуа.
— Разумеется, нет, — возразил Годфруа.
— Нет? — удивленно поднял бровь Гуго.
— Нет, — твердо заявил герцог Лотарингский.
Я облегченно вздохнул.
— Мне-то, собственно, все равно, — сказал Гуго. — Но вы, Годфруа, как вассал императора, не можете не выполнить его приказ. Как же так?
— Очень просто. Нам было приказано бросить его в Регниц, не развязывая веревок. Так?
— Совершенно верно.
— А мы и не будем их развязывать. Мы их разрежем.
С этими словами Годфруа достал свой меч, имя которого было Стеллифер, и очень ловко и быстро перерезал все связывавшие меня путы. Каким наслаждением было двигать руками и ногами во всех направлениях, куда хочешь. Как здорово было поприседать и попрыгать.
— Честно сказать, мне тоже не очень-то хотелось губить парня, — рассмеялся Гуго Вермандуа. — Он симпатяга. Правда, у него плоховато с чувством юмора, но это лишь потому, что он слишком молод и горяч, а остроумие требует кое-какого жизненного охлаждения. Ну хорошо, а как вы, герцог, собираетесь дать отчет императору, неужто прибегнете к лжи?
— Отнюдь нет, — отвечал Годфруа Буйонский. — Я скажу ему, что, не развязывая веревок, мы раскачали Зегенгейма и на счет три бросили в воду. Затем он ушел под воду и мы больше его не видели. А чтобы это не явилось ложью, мы сейчас так и поступим. Когда мы бросим вас в воду, Людвиг, нырните как можно глубже и не выныривайте подольше, чтобы мы успели сесть на лошадей, уехать и больше не видеть вас. Идет?
— Идет, — обрадовано кивнул я. Хоть я и потерял императора, зато вновь приобрел Годфруа.
Как мы и договорились, Годфруа и Гуго взяли меня за руки и за ноги, раскачали и на счет три бросили с берега в воду. В какой-то миг мне показалось, что это отец и дядя Арпад швыряют меня маленького в воду Линка. Упав в воду, я быстро погрузился на дно. Здесь было не очень глубоко. И я пополз по этому холодному речному дну и полз до тех пор, пока не стал задыхаться. Когда я вынырнул, то успел услышать в отдалении топот конских копыт.
— Храни вас Бог, — благословил я исчезнувших Гуго и Годфруа. Развернулся и поплыл вниз по течению Регница.
Глава XII. ТЕПЕРЬ — В ЕВРОПУ
Старания моего отца и дяди Арпада не пропали даром. Я стал хорошим пловцом, в чем имел возможность убедиться этой ночью, плывя вниз по Регницу. Я решил плыть и плыть, пока не устану, а тогда уже выбраться на берег, отдохнуть и к утру вдоль по берегу вернуться в Бамберг. Освобожденные руки и ноги испытывали неизъяснимое удовольствие, барахтаясь в холодных ночных водах реки, лунные блики мелькали предо мной, я наслаждался жизнью и свободой, радуясь, что Евпраксия чиста, печалясь о погибшей душе Генриха.