Страница:
Кажется, я, в изнеможении прикрыв глаза, возносил горячую молитву этому вислогубому, брезгливому, злобно-высокомерному богу в потеках от жирной лести, когда одна из трех дверей, выходящих на лестничную площадку, тихонечко приоткрылась, и сквозь темный проем абсолютно беззвучно выскользнул щуплый черноволосый человек в мятых брюках и поношенном свитере, чрезвычайно похожий на встревоженного грача — склонил на бок остроносую голову.
— Кусакова уже сожрали, — негромко сказал он. — Кусакова сожрали. Теперь очередь за Черкашиным… Вы, конечно, слышали об этом? Нет?.. Это плохо. Вы очень легкомысленны… Между прочим, именно вы должны его заместить. Я на вашем месте стал бы сейчас вдвойне осторожней… Потому что события могут сконцентрироваться на вас… Я надеюсь, вы не собираетесь вписаться в сценарий?.. Нет? Тогда зачем вам понадобилось ходить на бюро?.. Просто так? Ни к чему! Зачем ворошить гадючник… — Человек быстро-быстро подозрительно обнюхивал меня. Шорох слов разлетался у него изо рта ореховой скорлупой. Я не ходил ни на какое бюро. Я и не собирался. Я вообще видел этого человека впервые и поэтому с опасливым удивлением взирал на толстый самодельный, тщательно заклеенный белый конверт безо всякой надписи, который он, достав из-под свитера, настойчиво пихал мне в грудь. — Берите, берите!.. Как договаривались!.. Я все это переписал — извините, печатными буквами, небольшая перестраховка. Мне это стоило, наверное, трех лет жизни. Три года!.. Как копеечка!.. Напоминаю в десятый раз: вы меня не знаете, и я вас тоже никогда не встречал. Боже мой, точно в подполье!.. — он досадливо передернул узкими худыми плечами, свитер был сильно заплатанный, где-то скворчало радио, пахло жареной рыбой. — Теперь вам надо как-то выбраться отсюда, — сказал он. — На вокзал не советую, там вас возьмут. А через Коридоры вы просто запутаетесь: семнадцатый поворот, девяносто восьмой поворот… Лучше всего идите на Лаврики. По дороге. Которая вниз. Говорят, что кое-кому удалось прорваться. Ну! Прощайте! Надеюсь, больше мы не увидимся. Кстати, хотите последний анекдот? Вышел товарищ Прежний на пенсию, на другой день заходит к вечеру в магазин: Килограмм колбасы и полкило масла. — Масла нет, колбасы нет. — Как нет?! Почему нет?! — Сегодня не завозили. — Безобразие! Второй день на пенсии, и уже такой бардак!..
Человек захихикал, мелко заперхал гортанью и оскалил мышиные треугольные зубы.
— Что здесь у вас? — спросил я, недоверчиво держа конверт за углы.
— Вам ведь нужны факты? Я и даю вам факты: письма, выписки из протокола, подлинные показания свидетелей. Как договаривались… Но имейте в виду — это ваш приговор, потому что теперь пощады не будет. — У него вдруг запрыгало что-то в кофейных плоских глазах, и он как бы закостенел, освещенный утренними лучами, вздернув длинный колючий нос. — А вы разве забыли: Идельман, особое мнение? Память, память… И разговор наш вчерашний забыли? А какое сегодня число? Восемнадцатое? Правильно, восемнадцатое…
И прежде, чем я успел что-либо произнести, он испуганным юрким зверьком отскочил к черной щели в дверях и выбросил палец:
— Зомби!!!
Меня будто громом ударило.
— Так вы и есть Идельман?
— Не держите меня! — пискнул серенький человечек.
— Подождите же, Идельман!..
— Не надо!
— Послушайте!..
Но он сделал неуловимое движение, и тут же щелкнул замок, отрезав лестничную тишину. Дверь была солидная, в полтора человеческих роста, в многослойной пузырчатой высохшей краске, прошпатлеванная войлоком и поролоном, — совершенно безнадежная дверь.
Как могила.
Я шандарахнул в нее кулаком.
— Откройте, Идельман!.. Я ищу вас четвертые сутки, мне сказали, что вы на больничном!.. Откройте!..
Ни звука.
Толстая неповоротливая страшноватая баба с ведром земляной картошки, несмотря на жару перевязанная по груди шерстяным платком, поднималась с первого этажа, будто паровоз, выдыхая тяжелые хрипы.
— Не хулюгань, не хулюгань, парень!.. Никто здесь не живет. Уехал старик к дочери и ключи мне отдал. Уж которую неделю его нет…
Она теснила меня невероятным корпусом.
Пахло рыбой.
Я оглянулся на полированную металлическую табличку, прикрепленную слева от дверей. «Идельман И.И.», буквы были доисторические, с роскошными завитушками, перечеркнутые кое-где наплывами окислов, а выше них по меловой стене — гвоздем по штукатурке — было резко процарапано короткое неприличное слово.
Материалы я просмотрел прямо на лестнице, поднявшись этажом выше. Это был жуткий мрак, загробная волосяная духота, шарящие по лицу безумные костяные пальцы. Некто Б. показал, что вручил Корецкому деньги в количестве девятисот рублей, за которые тот обещал способствовать продвижению его вне общей очереди. Когда вы вручили Корецкому эти деньги? Двадцать седьмого числа. На следствии вы утверждали, что вручили их двадцать восьмого. Ну — может быть, двадцать восьмого. Так двадцать седьмого или двадцать восьмого. Молчание. А в какое время вы их вручили? Часа в три дня. Вот показания свидетеля Кусакова: в указанные вами числа вы выполняли задание по оформлению технической документации на объектах и ни на минуту не отлучались с работы. Молчание. Как вы это можете объяснить, свидетель? Молчание. Может быть, вы просто не давали обвиняемому этих денег? Молчание. Защита вопросов не имеет. Полупустой зал, беспорядочные облезлые стулья, графин на зеленом сукне, концентрирующий в своей сердцевине ослепительный солнечный снопик. Все было безнадежно с самого начала. Некто В. показал, что Корецкий четырежды вымогал у него подношения, обещая негласно содействовать при рассмотрении запутанного дела. Какую сумму вы передавали обвиняемому? Кажется, пятьсот рублей. Кажется, свидетель? Точно пятьсот! Но на следствии вы утверждали, что — триста. К сожалению, я не помню. Так триста или пятьсот? Молчание. Вы же знали, что от Корецкого решение вашего дела не зависит? Ну, вроде бы, знал. Вам не показались странными его домогательства? Ну, вроде бы, показались. Почему же вы сразу не заявили об этом в милицию? Молчание. Мы слушаем вас, свидетель. Молчание. Может быть, вы просто не давали обвиняемому этих денег? Молчание. Защита вопросов не имеет.
Это был полный мрак, удушье, пересохшие сенные остья, выкалывающие глаза. Побелевший, исхоженный, стертый линолеум, пыльные занавески, круглые электрические часы — на стене. Погребение. Двадцатый век. Полдень. Из характеристики Корецкого, выданной ему год назад: Проявил себя знающим инициативным работником, отлично владеет всеми навыками профессии инженера, внес ряд ценных рационализаторских предложений, неоднократно отмечался грамотами и благодарностями в приказе, ведет большую общественную работу, возглавляет Совет ИТР, смело вскрывает и критикует недостатки, существующие на производстве, политически грамотен, морально устойчив, отношения в коллективе хорошие, пользуется заслуженным авторитетом у товарищей… Директор объединения. Подпись. Секретарь партийной организации. Подпись. Председатель профсоюзного комитета. Подпись. Печать. Все, как полагается. Это еще в период дружеского согласия. Из характеристики Корецкого, выданной девять месяцев спустя для представления в народный суд Ленинского района: Обнаружил слабую профессиональную подготовку, в вопросах технологии металлоконструкций разбирается плохо, злостно пренебрегает инструкциями министерства, неоднократно нарушал производственную дисциплину, имеет замечания со стороны администрации объединения, с порученной общественной работой не справлялся, склонен к политической демагогии, груб и высокомерен, огульным критиканством и пренебрежительным отношением к мнению товарищей по работе фактически поставил себя вне коллектива… Директор объединения. Подпись. Секретарь партийной организации. Подпись. Председатель профсоюзного комитета. Подпись. Печать. Все как полагается. Те же самые люди, которые выдвигали его вперед. Потому что он стал опасен, потому что закрутилась бумажная карусель, потому что пришли уже в действие скрытые рычаги и, невидимо набирая силу, застучали вокруг ножи и цилиндры обезличивающей машины уничтожения.
Полдень. Двадцатый век.
Свидетельница Бехтина: Я не хотела говорить, что Корецкий брал из общественной кассы деньги на свои личные цели, потому что это — неправда, но следователь Мешков сильно кричал на меня и грозился посадить в тюрьму на три дня — «подумать». Тогда я испугалась и подписала составленное им заявление. Защита вопросов не имеет. Свидетель Кусаков: Сразу же после этого меня вызвал товарищ Батюта и предупредил, что если я буду упорствовать, то меня привлекут к уголовной ответственности, потому что я помогаю презренному отщепенцу дискредитировать органы советской власти. Тогда я изменил свои показания. Защита вопросов не имеет. Свидетель Постников: Меня попросили остаться, и Г.В.Шпунт сказал, что мой долг коммуниста — выступить с разоблачением нашего общего врага. Я ответил, что не знаю Корецкого, но Г.В.Шпунт объяснил, что это совершенно неважно, текст критического выступления мне напишут, главное — побольше ораторов, надо продемонстрировать осуждение преступника здоровым рабочим коллективом. Затем мне дали текст, и я выступил. Защита вопросов не имеет. Свидетель Венник: Примерно месяц назад некто Б., находясь в состоянии алкогольного опьянения, доверительно сообщил мне, что Корецкому теперь — труба, его скоро посадят. Так решили на самом верху, потому что Корецкий мешает. Я забыл об этом разговоре, но вспомнил, когда Корецкого арестовали. Защита вопросов не имеет.
Полный мрак, растерявшийся вымерший город, болотная тишина, сдавленный тревожный шепот в квартирах — при погашенном свете, за опущенными тяжелыми шторами, — недоверие, замкнутость, темнота, страх обмолвиться хотя бы одним лишним словом. Водянистые ужасные призраки бродят по замершим улицам, поднимаются на этажи и, хихикая, прикладывают ухо к дверям, — проникают сквозь щели в прихожие, роются по углам, омерзительно улыбаясь, разглядывают спящих, ни о чем не подозревающих вялых людей, прикасаются к лицу холодными белыми пальцами. Глухота. Безъязычие. Комья сырой земли. Обвиняемый И.М.Корецкий, русский, исключенный из КПСС. Сразу же после ареста следователь Мешков начал угрожать мне, что если я не сознаюсь, то он добьется для меня высшей меры. Он требовал, чтобы я подтвердил, будто все вещи в моей квартире куплены на нетрудовые доходы, а когда я категорически отказался, то ко мне были применены недозволенные методы расследования, после чего я подписал признание, рассчитывая на суде рассказать всю правду. Но следователь Мешков требовал помимо этого, чтобы я указал, где спрятаны деньги, полученные мною в качестве взяток. Денег у меня не было. Я их не брал. Меня три раза возили домой, и я указывал различные места на участке перед домом, там разрывали землю, но, естественно, ничего не нашли, и следователь Мешков сказал, что за укрывательство мне добавят еще пять лет. Он также неоднократно вызывал мою жену, допрашивал и обвинял в пособничестве, обещая ее посадить, а поскольку это не помогло, то привлек к дознанию мою дочь, пятнадцати лет, и на первом же допросе пригрозил ей, что если она будет запираться, то ее исключат из школы. Тогда жена продала некоторые вещи, а вырученные деньги, тысячу двести рублей, отнесла в милицию, и следователь Мешков оформил их как вещественное доказательство. Кроме того, он велел мне задним числом подписать несколько документов, которые бы удостоверили, что я использовал служебное положение в личных целях. И я эти документы подписал. Но вы признаете себя виновным, гражданин Корецкий? Нет, категорически не признаю. Однако, на следствии вы свою вину безоговорочно признали. Я уже объяснял, почему был вынужден сделать это. То есть, вас заставили ее признать? Ну — конечно! Подсудимый, я лишаю вас слова! На каком основании? Сядьте пожалуйста, подсудимый! Это произвол! Подсудимый, сядьте!
Вот на чем ломается человек: он ломается на своем окружении. Надо ночью забрать жену на допрос — чтоб стояла на улице милицейская коробчатая машина с выключенными фарами. Надо, чтобы дико трещал звонок и чтобы громыхали по лестнице стопудовые каменные сапоги. Надо, чтоб вспыхивал резкий свет и чтобы, как выстрелы, хлопали незапертые двери. Надо, чтобы надрывались начальственные голоса и чтобы соседи вокруг, пробудившись, наполовину высовывались из окон. Надо произвести обыск — обязательно в выходные, при всеобщем стечении народа, под стон и треск передвигаемой мебели, оставив бесстыдно развороченную квартиру. Надо прислать милиционера в школу и забрать как свидетеля дочь — непосредственно с середины урока, со скандалом в учительской, а затем точно так же отконвоировать ее обратно, чтоб вся школа смотрела и видела: ее отец в тюрьме. Сломать человека очень просто: нажатие, сухой треск, горячее короткое пламя стыда: Делайте со мной, что хотите!.. — и дальше уже — рутина, механическое привычное канцелярское действие, натужный скрип перьев, шуршание бумаги, вращение массивных бюрократических шестеренок. Тишина и спокойствие. Удивленная пауза. Ярко-голубые глаза на лице. Гражданин, что вы там все записываете? Я делаю пометки для газеты. Делать записи в суде категорически запрещено. Почему запрещено, разве это — закрытый процесс? Я вам говорю: отдайте блокнот! Но позвольте, но как же! Гражданин, вы опять нарушаете! Но позвольте! Я вам повторяю: отдайте блокнот! Солнце. Тлеющий воздух. Облупленные коридоры. Злоба. Выкрики. Рычание мотора под открытым окном. Я в последний раз вам говорю: отдайте блокнот. Защита вопросов не имеет. Девочка-секретарь с веснушчатым хитрым лицом, любопытствуя, протягивает за блокнотом бескостную мягкую лапку. Она уже — власть, эта девочка, она уже чувствует свою избранность и причастность, она уже начинает вершить, потому что она идет по проходу, и комариные узкие бедра ее лениво колышутся — морщатся родимые пятна на голой спине. Все уже безнадежно. Все было безнадежно с самого начала.
Из письма Корецкого в высшие партийные инстанции: Постоянно нарушается социалистическая законность, всякая критика подавляется и преследуется, несогласных заставляют молчать или убирают всеми доступными средствами, система угроз и запугиваний, система поощрения «верных людей», строгая официальная иерархия, лесть, угодничество, чинопочитание, фактически образовалась элита, как бы стоящая над законом и претендующая на абсолютную вседозволенность, искажается плановая отчетность, подтасовываются цифры и показатели, руководство — исключительно волевое, промахи, ошибки в хозяйствовании прикрываются трескучими фразами, внешнее показное благополучие, внутри — гниль и пустота, прошу обратить ваше внимание, принять самые срочные меры, назначить комиссию, произвести проверку, оградить мое честное имя, — и так далее и тому подобное, на шести страницах измятой бумаги. Кому он это писал? Зачем? Наивный и беспомощный лепет. Внезапная зрелость, перелом, первое выдвижение, как бы открылись глаза: непременно должна восторжествовать всеобщая социальная справедливость. Мы ведь провозгласили государство трудящихся! Видимо, круглый, клинический идиот. Или, быть может, самоубийца. То есть, хуже еще — идиот вдвойне. Проще было повеситься где-нибудь на задворках. Он как будто не жил все эти тягучие годы, прилипающие на календаре, монотонные пустые дремотные годы, он как будто не слушал слабоумное радио и не читал бредовых газет, он как будто не видел на каждом углу стометровые портреты человека с густыми бровями, который коллекционирует автомобили. Кретинизм. Погребение. Спазмы самоубийцы. Черный обморок. Лампы дневного света под потолком. Нечистоты и паутина. Полдень. Двадцатый век. Неподвижные стрелки часов. Эпоха развитого социализма.
Общественный обвинитель: В то время как… вдохновитель и организатор всех наших побед… несмотря на отдельные трудности… величавой торжественной поступью… к новым свершениям, в неутомимой борьбе за свободу трудящихся… и за мир во всем мире… Находятся еще люди… оболгать, опорочить… ненавидя наш государственный строй… без души и без веры… растленного Запада… эти жалкие злопыхатели… самое дорогое для советского человека… Не допустим… не позволим… дадим коллективный отпор!.. Будто спекся мутнеющий воздух. Словно в жидком стекле: тени, краски и голоса, крепко сдавливает все тело неумолимая жестокая твердь. Защита вопросов не имеет. Прокурор Д.Д.: Незаконная хищническая деятельность гражданина Корецкого установлена и подтверждена на следствии многочисленными фактами и показаниями свидетелей. Он полностью изобличен. Но что побудило этого человека заниматься преступным вымогательством и распространять гнусную неправдоподобную клевету на уважаемых людей города, на ответственных партийных и государственных работников, которые занимают посты, доверенные им народом?
Поднятая над притихшим залом рука, вдохновенные быстрые интонации, разящие насмерть, светлые сияющие пуговицы на мундире. Все было безнадежно. Все было безнадежно с самого начала. Платье из стального кримплена поднимается над зеленым сукном стола: Рассмотрев обстоятельства дела и приняв во внимание, что обстоятельства дела были приняты во внимание по всем обстоятельствам дела, суд в составе из надлежащего состава заседателей признает гражданина Корецкого Игоря Михайловича, никоторого года рождения, виновным в нарушении статьи шестьдесят седьмой части второй УК РСФСР и в нарушении статьи девепятой части первой УК РСФСР и приговаривает гражданина Корецкого Игоря Михайловича, никоторого года рождения, к семпырем годам заключения при содержании в колонии общестрогого режима. Приговор может быть обжалован в законовленные установом сроки… Полный обвал. Запрокинутое кверху лицо. Мраморные костяшки пальцев, обхватившие дерево парапета. Судорожный всхлип жены. Шарканье ног и стульев. Торопливое покашливание в коридоре у выхода. Полный обвал. Неужели он надеялся на что-то иное? Лампы. Линолеум. Сигаретный слоистый дым. Все было безнадежно. Все было безнадежно с самого начала. Народный заседатель Идельман: В совещательной комнате был установлен телефон, и, пока мы пребывали там, судье Новиковой дважды звонили, не знаю откуда, и спрашивали о приговоре. Судя по ответам, она обещала, что приговор будет такой, как условились, оснований для тревоги нет. Я указал на недопустимость подобного нарушения законов, прежде всего — тайны совещательной комнаты, но судья Новикова объяснила мне, что теперь все так делают. Защита вопросов не имеет. Народный заседатель Гупкин: Я не был согласен с обвинением. Мне казалось, что в ходе следствия были допущены грубые и преднамеренные ошибки, Корецкого надо оправдать, а следователя Мешкова привлечь к уголовной ответственности. Но судья Новикова Р.П. объяснила мне, что исход процесса уже предрешен, есть четкие и недвусмысленные указания сверху. Если мы сегодня оправдаем Корецкого, то прокуратура вернет дело в суд при другом составе заседателей. Будет еще хуже. Лучше дать минимально положенный срок и отправить тома в архив. Но я все-таки написал особое мнение. Новикова была недовольна. Защита вопросов не имеет.
Двадцатый век. Полдень.
Это был жуткий мрак, загробная волосяная духота, высыпание земли сквозь широкие щели в досках, безнадежность, отчаяние, страшное тупое заколачивание гвоздей, — на лестнице было очень тихо, жужжала электрическая лампочка у меня над головой, солнечной размытой грязью светилось окно во двор, я листал обжигающие страницы, забитые квадратным почерком, и, несмотря на яркость утреннего тепла, мокрый слепой озноб, как из январской могилы, над которой пылают звезды — до костей, до мозга, — ледяным дуновением прохватывал меня насквозь.
Только теперь я понял, в какую историю я попал. Будто разодралась молочная пелена. Документов были десятки — папиросной гибкой бумагой шуршали они в моих нетерпеливых пальцах, и казалось, что это шуршит, распадаясь на части, ломкое, одряхлевшее время. Там были справки о каких-то особенных поступлениях по специальным безлимитным заказам, которые выполнялись вне всякой очереди, там были хрустящие, нигде не учтенные товарно-транспортные накладные, видимо, изъятые для вящего спокойствия из отчетов, там были полустертые копии счетов, выставленных на оплату совершенно незнакомыми мне организациями, говорилось о каких-то незарегистрированных дачах, о каких-то подпольных коттеджах в охотничьей зоне, о каких-то бассейнах, облицованных черным каррарским мрамором, — с бактерицидной подсветкой и горячей морской водой, — из закрытых распределителей тоннами вывозились продукты, фабрика металлоконструкций отливала решетку для особняка секретаря горкома, артель «Промцвет» изготовляла мебель, люстры и елизаветинские канделябры — по тому же самому адресу, двадцать восемь учащихся в городе, имея соответствующих родителей, не посещали школу, а учителя индивидуально приходили к ним на дом, там были жалобы на неправильное распределение квартир, там были подробные и завистливые рассказы о каких-то интимных приемах, где танцевали голые женщины и разливалось море французского коньяка, а заканчивалось все это свальным грехом, там были письма трудящихся в контролирующие республиканские органы — разумеется, без ответа, присланные обратно, кто-то был незаконно уволен, кого-то грубо унизили, кому-то недодали положенных материальных благ, кто-то взлетел, как ракета, кто-то не выдержал и покончил самоубийством, — удивительная машина корысти, лицемерия, злобы, показного смирения, задавленности, равнодушия, обиды и возмущения, искренней ненависти и робких печальных попыток восстановить хоть какую-нибудь, хотя бы чисто условную, хотя бы формальную справедливость, — в доказательство приводились сотни фактов и десятки фамилий. Больше всего меня поразило то, что против каждой из них аккуратными буквами стояло особое примечание: «говорить не будет, запуган», или — «расскажет, не называя имен», или — «согласен написать заявление, но хочет определенных гарантий». Сведения были классифицированы, пронумерованы и разделены на соответствующие параграфы. Там присутствовало даже короткое оглавление. Это был колоссальный, пугающий труд, вероятно, потребовавший многих изнурительных месяцев, человек собирал эти данные по крупицам и вносил их в реестр — ночью, при свете фонарика, а потом, уже днем, соглашаясь и опуская глаза, улыбался тем самым людям, о которых писал. Я не ожидал ничего подобного, издалека это выглядело совсем иначе.
Я помню: у шефа блестела потная лысина, обтекающая мягкий череп, на рубашке проступили большие мокрые пятна, и голос был севший от духоты. Перед ним лежали помятые бутерброды. Он лениво сказал: Собственно, серьезной работы там нет. Бытовуха. Обыденность. То ли он украл, то ли у него украли. Не интересно. Так что ты особенно не копай, просмотри ситуацию в общих чертах, и не дергайся понапрасну, не суетись, впрочем, что мне тебя учить, — и потер пятерней гривастый мощный затылок. Вот тогда я понял, что дело, наверное, плохо. Если шеф кряхтит, как беременный, и трет ладонью затылок, то дело всегда плохо. Но я еще не подозревал, насколько оно плохо в действительности, и когда шеф через силу, явно не желая того, пробасил из горячего ненасытившегося нутра: Исчез Карасев, — то я только тупо, как второгодник, спросил его: Что значит — «исчез»? — А шеф, словно откормленный бегемот, резко выдохнул из себя травяной желудочный перегар и, сердито оскалясь, ответил: Исчез, это значит — исчез, и больше никаких данных. Провалился к чертовой матери! Прислал, понимаешь, писульку: «Прошу уволить меня по собственному желанию»… Разыщи его там, пожалуйста, возьми, то есть, за шиворот и встряхни, как положено, чтоб зубы повыпадали. Объясни, что я его уговаривать не буду, у меня на место — пять человек, расскажи, что я эту его писульку — вот так! — Он брезгливо щепотью поднял развернувшийся из четвертинки листок с одинокой машинописной строчкой посередине и демонстративно разорвал его, а потом старательно скомкал и бросил на пол. Шеф до странности обожал красивые жесты. Рубашка у него была немецкая в зеленых наклейках, а вельветовые брюки шестьдесят второго размера — с эмблемой известной фирмы. Он был модник. — Сколько у меня будет времени? — спросил я, глядя, как поскрипывая, точно живая, разворачивается на полу бумага. — Три дня, — сказал шеф. — Маловато. — Ну, пять, в крайнем случае. Пяти дней тебе за глаза хватит. — Шеф, по-видимому, решил улучшить мое настроение, потому что мигнул водянистым звериным глазом и непринужденно сказал: Ты ведь сейчас не занят? Нет? Тогда давай потанцуем, — и вильнул, приглашая, коричневым голым хвостом. Он и весь был какой-то голый, массивный, коричневый, толстая и влажная кожа на шее его собиралась в глубокие складки, перепонки ноздрей четко хлюпали от дыхания, а глаза, утопленные в бугорках на конце продолговатой морды, ошалело вращались, как плавающая яичница, он сладострастно сопел и ворочался в жарком кабинете, выкаблучивая танцевальные па, ему было тесно, дверца у шкафа вдруг оторвалась и рухнула, — старый добродушный, очень хитрый, подмигивающий бегемот, на которого всю жизнь охотились, но так и не поймали, в шрамах и ссадинах от боев, осторожный, наученный, недоверчивый, чувствующий противника за километр, одолевший все дебри, знающий тайные тропы, опытный, смертельно опасный, если затронуть его интересы, пахнущий болотом и тиной, изжеванными тростниками, вонючей целебной грязью, которая пропитала его, — он, безумствуя, захрипел в экстазе и повалился на бок, будто спичку переломив собою стул. И огромные щеки его задергались. — Я могу идти? — очень нейтрально спросил я. Шеф упорно молчал. Тогда я наклонился и оттянул ему крепкое кожистое веко. Он был мертв. Он был мертв, мертвее не бывает. Вы когда-нибудь видели мертвых коричневых бегемотов? Такая массивная уродливая, совершенно неподъемная туша, загораживающая проход. Мне было не сдвинуть ее, как я ни напрягался. И все равно ведь — в шкафу не спрячешь. Гиблое дело. Я весь вспотел. Я ужасно — до судорог — нервничал. Я, как старая мышь, боялся, что кто-нибудь зайдет ненароком и увидит его. Будет грандиозный скандал. Но вошла только Лида и, спокойно подняв брови, сказала: Бедный, бедный гаврюшка, — подох. Наверное, обожрался помоев. Ничего — свезут тебя в институт, сделают из тебя великолепное чучело. — Мне казалось, что она говорит о шефе, но, оказывается, она говорила обо мне: вдруг погладила по щеке и заглянула в глаза. Черная галактическая пустота зияла у нее под веками.
— Кусакова уже сожрали, — негромко сказал он. — Кусакова сожрали. Теперь очередь за Черкашиным… Вы, конечно, слышали об этом? Нет?.. Это плохо. Вы очень легкомысленны… Между прочим, именно вы должны его заместить. Я на вашем месте стал бы сейчас вдвойне осторожней… Потому что события могут сконцентрироваться на вас… Я надеюсь, вы не собираетесь вписаться в сценарий?.. Нет? Тогда зачем вам понадобилось ходить на бюро?.. Просто так? Ни к чему! Зачем ворошить гадючник… — Человек быстро-быстро подозрительно обнюхивал меня. Шорох слов разлетался у него изо рта ореховой скорлупой. Я не ходил ни на какое бюро. Я и не собирался. Я вообще видел этого человека впервые и поэтому с опасливым удивлением взирал на толстый самодельный, тщательно заклеенный белый конверт безо всякой надписи, который он, достав из-под свитера, настойчиво пихал мне в грудь. — Берите, берите!.. Как договаривались!.. Я все это переписал — извините, печатными буквами, небольшая перестраховка. Мне это стоило, наверное, трех лет жизни. Три года!.. Как копеечка!.. Напоминаю в десятый раз: вы меня не знаете, и я вас тоже никогда не встречал. Боже мой, точно в подполье!.. — он досадливо передернул узкими худыми плечами, свитер был сильно заплатанный, где-то скворчало радио, пахло жареной рыбой. — Теперь вам надо как-то выбраться отсюда, — сказал он. — На вокзал не советую, там вас возьмут. А через Коридоры вы просто запутаетесь: семнадцатый поворот, девяносто восьмой поворот… Лучше всего идите на Лаврики. По дороге. Которая вниз. Говорят, что кое-кому удалось прорваться. Ну! Прощайте! Надеюсь, больше мы не увидимся. Кстати, хотите последний анекдот? Вышел товарищ Прежний на пенсию, на другой день заходит к вечеру в магазин: Килограмм колбасы и полкило масла. — Масла нет, колбасы нет. — Как нет?! Почему нет?! — Сегодня не завозили. — Безобразие! Второй день на пенсии, и уже такой бардак!..
Человек захихикал, мелко заперхал гортанью и оскалил мышиные треугольные зубы.
— Что здесь у вас? — спросил я, недоверчиво держа конверт за углы.
— Вам ведь нужны факты? Я и даю вам факты: письма, выписки из протокола, подлинные показания свидетелей. Как договаривались… Но имейте в виду — это ваш приговор, потому что теперь пощады не будет. — У него вдруг запрыгало что-то в кофейных плоских глазах, и он как бы закостенел, освещенный утренними лучами, вздернув длинный колючий нос. — А вы разве забыли: Идельман, особое мнение? Память, память… И разговор наш вчерашний забыли? А какое сегодня число? Восемнадцатое? Правильно, восемнадцатое…
И прежде, чем я успел что-либо произнести, он испуганным юрким зверьком отскочил к черной щели в дверях и выбросил палец:
— Зомби!!!
Меня будто громом ударило.
— Так вы и есть Идельман?
— Не держите меня! — пискнул серенький человечек.
— Подождите же, Идельман!..
— Не надо!
— Послушайте!..
Но он сделал неуловимое движение, и тут же щелкнул замок, отрезав лестничную тишину. Дверь была солидная, в полтора человеческих роста, в многослойной пузырчатой высохшей краске, прошпатлеванная войлоком и поролоном, — совершенно безнадежная дверь.
Как могила.
Я шандарахнул в нее кулаком.
— Откройте, Идельман!.. Я ищу вас четвертые сутки, мне сказали, что вы на больничном!.. Откройте!..
Ни звука.
Толстая неповоротливая страшноватая баба с ведром земляной картошки, несмотря на жару перевязанная по груди шерстяным платком, поднималась с первого этажа, будто паровоз, выдыхая тяжелые хрипы.
— Не хулюгань, не хулюгань, парень!.. Никто здесь не живет. Уехал старик к дочери и ключи мне отдал. Уж которую неделю его нет…
Она теснила меня невероятным корпусом.
Пахло рыбой.
Я оглянулся на полированную металлическую табличку, прикрепленную слева от дверей. «Идельман И.И.», буквы были доисторические, с роскошными завитушками, перечеркнутые кое-где наплывами окислов, а выше них по меловой стене — гвоздем по штукатурке — было резко процарапано короткое неприличное слово.
Материалы я просмотрел прямо на лестнице, поднявшись этажом выше. Это был жуткий мрак, загробная волосяная духота, шарящие по лицу безумные костяные пальцы. Некто Б. показал, что вручил Корецкому деньги в количестве девятисот рублей, за которые тот обещал способствовать продвижению его вне общей очереди. Когда вы вручили Корецкому эти деньги? Двадцать седьмого числа. На следствии вы утверждали, что вручили их двадцать восьмого. Ну — может быть, двадцать восьмого. Так двадцать седьмого или двадцать восьмого. Молчание. А в какое время вы их вручили? Часа в три дня. Вот показания свидетеля Кусакова: в указанные вами числа вы выполняли задание по оформлению технической документации на объектах и ни на минуту не отлучались с работы. Молчание. Как вы это можете объяснить, свидетель? Молчание. Может быть, вы просто не давали обвиняемому этих денег? Молчание. Защита вопросов не имеет. Полупустой зал, беспорядочные облезлые стулья, графин на зеленом сукне, концентрирующий в своей сердцевине ослепительный солнечный снопик. Все было безнадежно с самого начала. Некто В. показал, что Корецкий четырежды вымогал у него подношения, обещая негласно содействовать при рассмотрении запутанного дела. Какую сумму вы передавали обвиняемому? Кажется, пятьсот рублей. Кажется, свидетель? Точно пятьсот! Но на следствии вы утверждали, что — триста. К сожалению, я не помню. Так триста или пятьсот? Молчание. Вы же знали, что от Корецкого решение вашего дела не зависит? Ну, вроде бы, знал. Вам не показались странными его домогательства? Ну, вроде бы, показались. Почему же вы сразу не заявили об этом в милицию? Молчание. Мы слушаем вас, свидетель. Молчание. Может быть, вы просто не давали обвиняемому этих денег? Молчание. Защита вопросов не имеет.
Это был полный мрак, удушье, пересохшие сенные остья, выкалывающие глаза. Побелевший, исхоженный, стертый линолеум, пыльные занавески, круглые электрические часы — на стене. Погребение. Двадцатый век. Полдень. Из характеристики Корецкого, выданной ему год назад: Проявил себя знающим инициативным работником, отлично владеет всеми навыками профессии инженера, внес ряд ценных рационализаторских предложений, неоднократно отмечался грамотами и благодарностями в приказе, ведет большую общественную работу, возглавляет Совет ИТР, смело вскрывает и критикует недостатки, существующие на производстве, политически грамотен, морально устойчив, отношения в коллективе хорошие, пользуется заслуженным авторитетом у товарищей… Директор объединения. Подпись. Секретарь партийной организации. Подпись. Председатель профсоюзного комитета. Подпись. Печать. Все, как полагается. Это еще в период дружеского согласия. Из характеристики Корецкого, выданной девять месяцев спустя для представления в народный суд Ленинского района: Обнаружил слабую профессиональную подготовку, в вопросах технологии металлоконструкций разбирается плохо, злостно пренебрегает инструкциями министерства, неоднократно нарушал производственную дисциплину, имеет замечания со стороны администрации объединения, с порученной общественной работой не справлялся, склонен к политической демагогии, груб и высокомерен, огульным критиканством и пренебрежительным отношением к мнению товарищей по работе фактически поставил себя вне коллектива… Директор объединения. Подпись. Секретарь партийной организации. Подпись. Председатель профсоюзного комитета. Подпись. Печать. Все как полагается. Те же самые люди, которые выдвигали его вперед. Потому что он стал опасен, потому что закрутилась бумажная карусель, потому что пришли уже в действие скрытые рычаги и, невидимо набирая силу, застучали вокруг ножи и цилиндры обезличивающей машины уничтожения.
Полдень. Двадцатый век.
Свидетельница Бехтина: Я не хотела говорить, что Корецкий брал из общественной кассы деньги на свои личные цели, потому что это — неправда, но следователь Мешков сильно кричал на меня и грозился посадить в тюрьму на три дня — «подумать». Тогда я испугалась и подписала составленное им заявление. Защита вопросов не имеет. Свидетель Кусаков: Сразу же после этого меня вызвал товарищ Батюта и предупредил, что если я буду упорствовать, то меня привлекут к уголовной ответственности, потому что я помогаю презренному отщепенцу дискредитировать органы советской власти. Тогда я изменил свои показания. Защита вопросов не имеет. Свидетель Постников: Меня попросили остаться, и Г.В.Шпунт сказал, что мой долг коммуниста — выступить с разоблачением нашего общего врага. Я ответил, что не знаю Корецкого, но Г.В.Шпунт объяснил, что это совершенно неважно, текст критического выступления мне напишут, главное — побольше ораторов, надо продемонстрировать осуждение преступника здоровым рабочим коллективом. Затем мне дали текст, и я выступил. Защита вопросов не имеет. Свидетель Венник: Примерно месяц назад некто Б., находясь в состоянии алкогольного опьянения, доверительно сообщил мне, что Корецкому теперь — труба, его скоро посадят. Так решили на самом верху, потому что Корецкий мешает. Я забыл об этом разговоре, но вспомнил, когда Корецкого арестовали. Защита вопросов не имеет.
Полный мрак, растерявшийся вымерший город, болотная тишина, сдавленный тревожный шепот в квартирах — при погашенном свете, за опущенными тяжелыми шторами, — недоверие, замкнутость, темнота, страх обмолвиться хотя бы одним лишним словом. Водянистые ужасные призраки бродят по замершим улицам, поднимаются на этажи и, хихикая, прикладывают ухо к дверям, — проникают сквозь щели в прихожие, роются по углам, омерзительно улыбаясь, разглядывают спящих, ни о чем не подозревающих вялых людей, прикасаются к лицу холодными белыми пальцами. Глухота. Безъязычие. Комья сырой земли. Обвиняемый И.М.Корецкий, русский, исключенный из КПСС. Сразу же после ареста следователь Мешков начал угрожать мне, что если я не сознаюсь, то он добьется для меня высшей меры. Он требовал, чтобы я подтвердил, будто все вещи в моей квартире куплены на нетрудовые доходы, а когда я категорически отказался, то ко мне были применены недозволенные методы расследования, после чего я подписал признание, рассчитывая на суде рассказать всю правду. Но следователь Мешков требовал помимо этого, чтобы я указал, где спрятаны деньги, полученные мною в качестве взяток. Денег у меня не было. Я их не брал. Меня три раза возили домой, и я указывал различные места на участке перед домом, там разрывали землю, но, естественно, ничего не нашли, и следователь Мешков сказал, что за укрывательство мне добавят еще пять лет. Он также неоднократно вызывал мою жену, допрашивал и обвинял в пособничестве, обещая ее посадить, а поскольку это не помогло, то привлек к дознанию мою дочь, пятнадцати лет, и на первом же допросе пригрозил ей, что если она будет запираться, то ее исключат из школы. Тогда жена продала некоторые вещи, а вырученные деньги, тысячу двести рублей, отнесла в милицию, и следователь Мешков оформил их как вещественное доказательство. Кроме того, он велел мне задним числом подписать несколько документов, которые бы удостоверили, что я использовал служебное положение в личных целях. И я эти документы подписал. Но вы признаете себя виновным, гражданин Корецкий? Нет, категорически не признаю. Однако, на следствии вы свою вину безоговорочно признали. Я уже объяснял, почему был вынужден сделать это. То есть, вас заставили ее признать? Ну — конечно! Подсудимый, я лишаю вас слова! На каком основании? Сядьте пожалуйста, подсудимый! Это произвол! Подсудимый, сядьте!
Вот на чем ломается человек: он ломается на своем окружении. Надо ночью забрать жену на допрос — чтоб стояла на улице милицейская коробчатая машина с выключенными фарами. Надо, чтобы дико трещал звонок и чтобы громыхали по лестнице стопудовые каменные сапоги. Надо, чтоб вспыхивал резкий свет и чтобы, как выстрелы, хлопали незапертые двери. Надо, чтобы надрывались начальственные голоса и чтобы соседи вокруг, пробудившись, наполовину высовывались из окон. Надо произвести обыск — обязательно в выходные, при всеобщем стечении народа, под стон и треск передвигаемой мебели, оставив бесстыдно развороченную квартиру. Надо прислать милиционера в школу и забрать как свидетеля дочь — непосредственно с середины урока, со скандалом в учительской, а затем точно так же отконвоировать ее обратно, чтоб вся школа смотрела и видела: ее отец в тюрьме. Сломать человека очень просто: нажатие, сухой треск, горячее короткое пламя стыда: Делайте со мной, что хотите!.. — и дальше уже — рутина, механическое привычное канцелярское действие, натужный скрип перьев, шуршание бумаги, вращение массивных бюрократических шестеренок. Тишина и спокойствие. Удивленная пауза. Ярко-голубые глаза на лице. Гражданин, что вы там все записываете? Я делаю пометки для газеты. Делать записи в суде категорически запрещено. Почему запрещено, разве это — закрытый процесс? Я вам говорю: отдайте блокнот! Но позвольте, но как же! Гражданин, вы опять нарушаете! Но позвольте! Я вам повторяю: отдайте блокнот! Солнце. Тлеющий воздух. Облупленные коридоры. Злоба. Выкрики. Рычание мотора под открытым окном. Я в последний раз вам говорю: отдайте блокнот. Защита вопросов не имеет. Девочка-секретарь с веснушчатым хитрым лицом, любопытствуя, протягивает за блокнотом бескостную мягкую лапку. Она уже — власть, эта девочка, она уже чувствует свою избранность и причастность, она уже начинает вершить, потому что она идет по проходу, и комариные узкие бедра ее лениво колышутся — морщатся родимые пятна на голой спине. Все уже безнадежно. Все было безнадежно с самого начала.
Из письма Корецкого в высшие партийные инстанции: Постоянно нарушается социалистическая законность, всякая критика подавляется и преследуется, несогласных заставляют молчать или убирают всеми доступными средствами, система угроз и запугиваний, система поощрения «верных людей», строгая официальная иерархия, лесть, угодничество, чинопочитание, фактически образовалась элита, как бы стоящая над законом и претендующая на абсолютную вседозволенность, искажается плановая отчетность, подтасовываются цифры и показатели, руководство — исключительно волевое, промахи, ошибки в хозяйствовании прикрываются трескучими фразами, внешнее показное благополучие, внутри — гниль и пустота, прошу обратить ваше внимание, принять самые срочные меры, назначить комиссию, произвести проверку, оградить мое честное имя, — и так далее и тому подобное, на шести страницах измятой бумаги. Кому он это писал? Зачем? Наивный и беспомощный лепет. Внезапная зрелость, перелом, первое выдвижение, как бы открылись глаза: непременно должна восторжествовать всеобщая социальная справедливость. Мы ведь провозгласили государство трудящихся! Видимо, круглый, клинический идиот. Или, быть может, самоубийца. То есть, хуже еще — идиот вдвойне. Проще было повеситься где-нибудь на задворках. Он как будто не жил все эти тягучие годы, прилипающие на календаре, монотонные пустые дремотные годы, он как будто не слушал слабоумное радио и не читал бредовых газет, он как будто не видел на каждом углу стометровые портреты человека с густыми бровями, который коллекционирует автомобили. Кретинизм. Погребение. Спазмы самоубийцы. Черный обморок. Лампы дневного света под потолком. Нечистоты и паутина. Полдень. Двадцатый век. Неподвижные стрелки часов. Эпоха развитого социализма.
Общественный обвинитель: В то время как… вдохновитель и организатор всех наших побед… несмотря на отдельные трудности… величавой торжественной поступью… к новым свершениям, в неутомимой борьбе за свободу трудящихся… и за мир во всем мире… Находятся еще люди… оболгать, опорочить… ненавидя наш государственный строй… без души и без веры… растленного Запада… эти жалкие злопыхатели… самое дорогое для советского человека… Не допустим… не позволим… дадим коллективный отпор!.. Будто спекся мутнеющий воздух. Словно в жидком стекле: тени, краски и голоса, крепко сдавливает все тело неумолимая жестокая твердь. Защита вопросов не имеет. Прокурор Д.Д.: Незаконная хищническая деятельность гражданина Корецкого установлена и подтверждена на следствии многочисленными фактами и показаниями свидетелей. Он полностью изобличен. Но что побудило этого человека заниматься преступным вымогательством и распространять гнусную неправдоподобную клевету на уважаемых людей города, на ответственных партийных и государственных работников, которые занимают посты, доверенные им народом?
Поднятая над притихшим залом рука, вдохновенные быстрые интонации, разящие насмерть, светлые сияющие пуговицы на мундире. Все было безнадежно. Все было безнадежно с самого начала. Платье из стального кримплена поднимается над зеленым сукном стола: Рассмотрев обстоятельства дела и приняв во внимание, что обстоятельства дела были приняты во внимание по всем обстоятельствам дела, суд в составе из надлежащего состава заседателей признает гражданина Корецкого Игоря Михайловича, никоторого года рождения, виновным в нарушении статьи шестьдесят седьмой части второй УК РСФСР и в нарушении статьи девепятой части первой УК РСФСР и приговаривает гражданина Корецкого Игоря Михайловича, никоторого года рождения, к семпырем годам заключения при содержании в колонии общестрогого режима. Приговор может быть обжалован в законовленные установом сроки… Полный обвал. Запрокинутое кверху лицо. Мраморные костяшки пальцев, обхватившие дерево парапета. Судорожный всхлип жены. Шарканье ног и стульев. Торопливое покашливание в коридоре у выхода. Полный обвал. Неужели он надеялся на что-то иное? Лампы. Линолеум. Сигаретный слоистый дым. Все было безнадежно. Все было безнадежно с самого начала. Народный заседатель Идельман: В совещательной комнате был установлен телефон, и, пока мы пребывали там, судье Новиковой дважды звонили, не знаю откуда, и спрашивали о приговоре. Судя по ответам, она обещала, что приговор будет такой, как условились, оснований для тревоги нет. Я указал на недопустимость подобного нарушения законов, прежде всего — тайны совещательной комнаты, но судья Новикова объяснила мне, что теперь все так делают. Защита вопросов не имеет. Народный заседатель Гупкин: Я не был согласен с обвинением. Мне казалось, что в ходе следствия были допущены грубые и преднамеренные ошибки, Корецкого надо оправдать, а следователя Мешкова привлечь к уголовной ответственности. Но судья Новикова Р.П. объяснила мне, что исход процесса уже предрешен, есть четкие и недвусмысленные указания сверху. Если мы сегодня оправдаем Корецкого, то прокуратура вернет дело в суд при другом составе заседателей. Будет еще хуже. Лучше дать минимально положенный срок и отправить тома в архив. Но я все-таки написал особое мнение. Новикова была недовольна. Защита вопросов не имеет.
Двадцатый век. Полдень.
Это был жуткий мрак, загробная волосяная духота, высыпание земли сквозь широкие щели в досках, безнадежность, отчаяние, страшное тупое заколачивание гвоздей, — на лестнице было очень тихо, жужжала электрическая лампочка у меня над головой, солнечной размытой грязью светилось окно во двор, я листал обжигающие страницы, забитые квадратным почерком, и, несмотря на яркость утреннего тепла, мокрый слепой озноб, как из январской могилы, над которой пылают звезды — до костей, до мозга, — ледяным дуновением прохватывал меня насквозь.
Только теперь я понял, в какую историю я попал. Будто разодралась молочная пелена. Документов были десятки — папиросной гибкой бумагой шуршали они в моих нетерпеливых пальцах, и казалось, что это шуршит, распадаясь на части, ломкое, одряхлевшее время. Там были справки о каких-то особенных поступлениях по специальным безлимитным заказам, которые выполнялись вне всякой очереди, там были хрустящие, нигде не учтенные товарно-транспортные накладные, видимо, изъятые для вящего спокойствия из отчетов, там были полустертые копии счетов, выставленных на оплату совершенно незнакомыми мне организациями, говорилось о каких-то незарегистрированных дачах, о каких-то подпольных коттеджах в охотничьей зоне, о каких-то бассейнах, облицованных черным каррарским мрамором, — с бактерицидной подсветкой и горячей морской водой, — из закрытых распределителей тоннами вывозились продукты, фабрика металлоконструкций отливала решетку для особняка секретаря горкома, артель «Промцвет» изготовляла мебель, люстры и елизаветинские канделябры — по тому же самому адресу, двадцать восемь учащихся в городе, имея соответствующих родителей, не посещали школу, а учителя индивидуально приходили к ним на дом, там были жалобы на неправильное распределение квартир, там были подробные и завистливые рассказы о каких-то интимных приемах, где танцевали голые женщины и разливалось море французского коньяка, а заканчивалось все это свальным грехом, там были письма трудящихся в контролирующие республиканские органы — разумеется, без ответа, присланные обратно, кто-то был незаконно уволен, кого-то грубо унизили, кому-то недодали положенных материальных благ, кто-то взлетел, как ракета, кто-то не выдержал и покончил самоубийством, — удивительная машина корысти, лицемерия, злобы, показного смирения, задавленности, равнодушия, обиды и возмущения, искренней ненависти и робких печальных попыток восстановить хоть какую-нибудь, хотя бы чисто условную, хотя бы формальную справедливость, — в доказательство приводились сотни фактов и десятки фамилий. Больше всего меня поразило то, что против каждой из них аккуратными буквами стояло особое примечание: «говорить не будет, запуган», или — «расскажет, не называя имен», или — «согласен написать заявление, но хочет определенных гарантий». Сведения были классифицированы, пронумерованы и разделены на соответствующие параграфы. Там присутствовало даже короткое оглавление. Это был колоссальный, пугающий труд, вероятно, потребовавший многих изнурительных месяцев, человек собирал эти данные по крупицам и вносил их в реестр — ночью, при свете фонарика, а потом, уже днем, соглашаясь и опуская глаза, улыбался тем самым людям, о которых писал. Я не ожидал ничего подобного, издалека это выглядело совсем иначе.
Я помню: у шефа блестела потная лысина, обтекающая мягкий череп, на рубашке проступили большие мокрые пятна, и голос был севший от духоты. Перед ним лежали помятые бутерброды. Он лениво сказал: Собственно, серьезной работы там нет. Бытовуха. Обыденность. То ли он украл, то ли у него украли. Не интересно. Так что ты особенно не копай, просмотри ситуацию в общих чертах, и не дергайся понапрасну, не суетись, впрочем, что мне тебя учить, — и потер пятерней гривастый мощный затылок. Вот тогда я понял, что дело, наверное, плохо. Если шеф кряхтит, как беременный, и трет ладонью затылок, то дело всегда плохо. Но я еще не подозревал, насколько оно плохо в действительности, и когда шеф через силу, явно не желая того, пробасил из горячего ненасытившегося нутра: Исчез Карасев, — то я только тупо, как второгодник, спросил его: Что значит — «исчез»? — А шеф, словно откормленный бегемот, резко выдохнул из себя травяной желудочный перегар и, сердито оскалясь, ответил: Исчез, это значит — исчез, и больше никаких данных. Провалился к чертовой матери! Прислал, понимаешь, писульку: «Прошу уволить меня по собственному желанию»… Разыщи его там, пожалуйста, возьми, то есть, за шиворот и встряхни, как положено, чтоб зубы повыпадали. Объясни, что я его уговаривать не буду, у меня на место — пять человек, расскажи, что я эту его писульку — вот так! — Он брезгливо щепотью поднял развернувшийся из четвертинки листок с одинокой машинописной строчкой посередине и демонстративно разорвал его, а потом старательно скомкал и бросил на пол. Шеф до странности обожал красивые жесты. Рубашка у него была немецкая в зеленых наклейках, а вельветовые брюки шестьдесят второго размера — с эмблемой известной фирмы. Он был модник. — Сколько у меня будет времени? — спросил я, глядя, как поскрипывая, точно живая, разворачивается на полу бумага. — Три дня, — сказал шеф. — Маловато. — Ну, пять, в крайнем случае. Пяти дней тебе за глаза хватит. — Шеф, по-видимому, решил улучшить мое настроение, потому что мигнул водянистым звериным глазом и непринужденно сказал: Ты ведь сейчас не занят? Нет? Тогда давай потанцуем, — и вильнул, приглашая, коричневым голым хвостом. Он и весь был какой-то голый, массивный, коричневый, толстая и влажная кожа на шее его собиралась в глубокие складки, перепонки ноздрей четко хлюпали от дыхания, а глаза, утопленные в бугорках на конце продолговатой морды, ошалело вращались, как плавающая яичница, он сладострастно сопел и ворочался в жарком кабинете, выкаблучивая танцевальные па, ему было тесно, дверца у шкафа вдруг оторвалась и рухнула, — старый добродушный, очень хитрый, подмигивающий бегемот, на которого всю жизнь охотились, но так и не поймали, в шрамах и ссадинах от боев, осторожный, наученный, недоверчивый, чувствующий противника за километр, одолевший все дебри, знающий тайные тропы, опытный, смертельно опасный, если затронуть его интересы, пахнущий болотом и тиной, изжеванными тростниками, вонючей целебной грязью, которая пропитала его, — он, безумствуя, захрипел в экстазе и повалился на бок, будто спичку переломив собою стул. И огромные щеки его задергались. — Я могу идти? — очень нейтрально спросил я. Шеф упорно молчал. Тогда я наклонился и оттянул ему крепкое кожистое веко. Он был мертв. Он был мертв, мертвее не бывает. Вы когда-нибудь видели мертвых коричневых бегемотов? Такая массивная уродливая, совершенно неподъемная туша, загораживающая проход. Мне было не сдвинуть ее, как я ни напрягался. И все равно ведь — в шкафу не спрячешь. Гиблое дело. Я весь вспотел. Я ужасно — до судорог — нервничал. Я, как старая мышь, боялся, что кто-нибудь зайдет ненароком и увидит его. Будет грандиозный скандал. Но вошла только Лида и, спокойно подняв брови, сказала: Бедный, бедный гаврюшка, — подох. Наверное, обожрался помоев. Ничего — свезут тебя в институт, сделают из тебя великолепное чучело. — Мне казалось, что она говорит о шефе, но, оказывается, она говорила обо мне: вдруг погладила по щеке и заглянула в глаза. Черная галактическая пустота зияла у нее под веками.