Стрешинский М.. Генерал Симоняк

   Побоище тут произошло огромное. Сотни немцев полегли и сотни были взяты в плен.
   Пытаясь спасти остатки разгромленных частей во всё сужающемся бутылочном горле, дать им возможность вырваться, гитлеровцы предприняли сильную контратаку двумя свежими полками со стороны Синявина. Батальоны 270-го полка стойко встретили их и не позволили фашистам продвинуться. На залегшие цепи фашистов Морозов обрушил такую лавину огня, что там мало кто уцелел. Густой пороховой дым полз над приладожской землей.
   - Что твой Собакин? - запрашивал комдив у Шерстнева. - Всё еще от Ромашки не в силах оторваться?
   - На железке Собакин, - весело откликнулся командир полка. - В километре севернее поселка.
   - Только бы не слез.
   - Не слезет, у него танки и пушки.
   - Передай ему: волховчане с ним рядышком. Минуту назад я с ними разговаривал. Как бы Собакин не обознался.
   Батальон Федора Собакина атаковал немцев в восьмом часу утра. Расчеты полностью подтвердились. Ротный Владимир Михайлов, который отличился еще на невском берегу, и в этом бою воевал геройски. С горсткой бойцов - совсем мало людей осталось в восьмой роте, - он ворвался в траншею. На врага полетели гранаты, фашистов косили автоматные очереди.
   Командир батареи Дмитрий Козлов выдвинул к самой железнодорожной насыпи полковые пушки. Прямой наводкой бил он по вражеским огневым точкам.
   Собакин и замполит Шелепа пересекли изрытое воронками поле. Вот она и железка - узкоколейка, последняя, тонкая, как паутинка, ниточка, идущая от Ладоги в глубину вражеской обороны. Оседлав ее, третий батальон 269-го полка почти полностью рассек бутылочное горло.
   - Только держись, - предупреждал Собакина Шерстнев.
   - Отбил уже две контратаки, опять лезут. Не пропущу их здесь.
   Фашистские автоматчики шли в психическую атаку. Артиллеристы Дмитрия Козлова ударили по цепям гитлеровцев.
   - Огонь! Огонь! - командовал Козлов.
   Так продолжалось несколько минут. Внезапно командир батареи упал на снег. Уже смертельно раненный, он подавал последние команды:
   - Огонь! Огонь!
   Ожесточенный бой разгорелся и правее поселка No 5. Тут отходившая немецкая колонна наткнулась на штабы первого и третьего батальонов 270-го полка. По узкой лесной дороге двигался большой обоз, несколько легких танков...
   - Немцы наступают! - крикнул солдат-наблюдатель.
   - Отставить, - оборвал его капитан Душко. - Не наступают, а отступают. Понятно?
   В бой с вражеской колонной вступили все, кто находился при штабе, разведчики, посыльные, связисты.
   Младший сержант Тимофей Пирогов и замполитрука Иван Бурмистров заняли позиции у самой дороги, в куче торфа. Их пулеметы пускали очередь за очередью. Немцы начали разбегаться под этим свинцовым ливнем. Остановился и головной легкий танк. Пирогов и Бурмистров подползли к нему, подорвали гранатами.
   Гитлеровские офицеры метались между машинами и санями, пытались навести порядок. Им удалось собрать часть солдат, те открыли беспорядочную стрельбу. Бурмистрова ранило. Пирогов оттащил товарища за штабель торфа. К нему на помощь подошли автоматчики Козлов и Егоров. И снова по фашистам ударили длинные очереди из пулеметов и автоматов.
   Немало лент расстрелял Пирогов, пришлось отправить Козлова за патронами. В это время фашистский офицер подобрался к груде торфа и выстрелом ранил Тимофея, но Пирогов и раненный продолжал разить врагов.
   Мужественно воевали с фашистами и бойцы батальона капитана Ефименко. Адъютант комбата лейтенант Массальский с несколькими солдатами вышел к самой колонне и в упор расстреливал гитлеровцев. Все, кто не хотел сдаваться, полегли. Более трех десятков, поднявших руки, Массальский повел в штаб полка.
   Даже по скупым донесениям из полков Симоняк понимал, что у противника агония. Колонны, которые пытались вырваться, разгромлены. Но сколько еще продлится бой, трудно было сказать. Всё зависело от инициативы командиров и солдат, от их воли и мужества...
   Генерал и не подозревал, что в этот ранний час, когда на стонущей от постоянного громыхания приладожской земле занимался рассвет, его разведчики уже обнимают и целуют бойцов Волховского фронта. Случилось это так.
   Поздно ночью Симоняк вызвал командира разведроты Сергея Сладковского. Показывая на карту, где почти вплотную сомкнулись линии наступающих с востока и запада наших ударных группировок, комдив сказал:
   - Сегодня эти линии должны слиться. Как видишь, ближе всего к волховчанам мы у пятого поселка. Направь туда один свой взвод с задачей: первыми пройти через коридор, встретить волховчан и дать знать об этом нашим. Кого пошлешь?
   - Взвод сержанта Бровкина.
   - Подходящий парень. Он справится.
   Через час Алексей Бровкин со своими боевыми друзьями находился уже в расположении батальона Собакина. Объяснили капитану, куда и зачем посланы комдивом.
   - Ну, ни пуха вам, ни пера, - пожелал тот.
   - Не согласен, - отшутился бойкий взводный. - Будет и пух и перо. С этой охоты не вернемся с пустыми руками.
   Обогнув по кустарнику поселок No 5, разведчики пересекли узкоколейку и тронулись дальше. В голове взвода шли Александр Редин, Петр Власкин, Леонид Савинский, Григорий Гниловщенко. Услышав впереди хруст снега, кто-то из них просигналил: Внимание.
   Разведчики залегли. Их белые халаты слились со снежными сугробами.
   Метрах в тридцати по еле приметной дороге торопливо вышагивали немцы.
   - Пропустить. Не ввязываться в бой, - передал разведчикам Бровкин. - У нас своя задача.
   Разведчики переждали, пока прошла группа гитлеровцев. И только поднялись, как вновь услышали слева голоса, скрип саней.
   - Что будем делать? - спросил Бровкина его помощник Редин. - Опять выпустим живыми?
   Бровкин не торопился с ответом. Надо разобраться, сколько на дороге гитлеровцев, а то еще влипнешь как кур во щи.
   Гитлеровцы подходили всё ближе. Их темные силуэты отчетливо выделялись на белом фоне. Двигалось до роты...
   - Нападем, - решил Бровкин.
   Разведчики внезапно открыли огонь из автоматов. Фашисты заметались по поляне. Десятка четыре остались лежать на снегу, остальные в панике разбежались. Несколько разведчиков бросилось за ними вдогонку.
   - Отставить! - крикнул Бровкин. - Кончай эту музыку. Свою задачу надо выполнять.
   За поляной густой стеной высился молодой березняк. Разведчики направились к нему. Они отчетливо слышали клекот русских максимов, отрывистые очереди автоматов. Волховчане, чувствовалось, где-то совсем близко.
   - Смотри-ка, - ткнул Бровкина Редин.
   Метрах в двухстах, по просеке, которую перерезала глубокая канава, осторожно пробирались трое в белых халатах. Они двигались в сторону поселка No 5. Разведчики припали к земле, раздумывая, кто бы это мог быть. На немцев вроде не похожи.
   Когда незнакомцы приблизились, Бровкин крикнул:
   - Стой! Кто такие?
   - Свои, - донеслось в ответ, но тут же все трое упали на снег.
   - Чего тогда прячетесь? Давай сюда. Отзыв знаете?
   - А вы назовите пароль.
   Бровкин поднялся в полный рост, громко прокричал по слогам:
   - По-бе-да-а-а.
   - Смерть фашизму, - тотчас последовал ответ, и солдаты радостно бросились друг другу навстречу.
   Алексей Бровкин тут же немедленно отрядил в батальон Собакина Ивана Петрунина. И в девятом часу 18 января разведчик привел к месту встречи Владимира Михайлова с людьми его роты.
   - Вас вызывает Шерстнев, - вывел Симоняка из раздумья радист.
   Комдив поспешно взял трубку.
   - Соединились! Соединились! - услышал он срывающийся, ликующий голос командира полка. - В одиннадцать тридцать батальон Собакина встретил батальон , второй ударной армии.
   - Поздравляю, Александр Иванович, и тебя, и Собакина, и всех бойцов полка.
   - Слышал? - кинул Симоняк Морозову. - Дай-ка тебя расцелую, артиллерийский бог.
   А виновник радости Федор Собакин в это время крепко сжимал в своих объятиях командира батальона 18-й стрелковой дивизии капитана Демидова. У обоих из глаз катились слезы, но они этого не замечали.
   Свершилось! Прорвали блокаду. Почти семнадцать месяцев Ленинград был отрезан по суше от всей страны. С этого часа он снова связан с родной советской большой землей.
   Летели вверх шапки-ушанки, обнимались и целовались командиры и бойцы. Знакомились. Усаживались тут же на снегу, на рельсах, вытаскивали кисеты, потчевали друг друга крепким табачком, заводили беседы о боях и походах.
   Счастливый, по-настоящему светлый и памятный день. Спустя некоторое время так же восторженно пожимали руки воинам Волховского фронта бойцы батальонов Душко, Ефименко и Березина, сменившего накануне Андрея Салтана.
   Над железной дорогой взметнулось алое, как восходящее солнце, полотнище знамя Кировского завода. Михаил Семенов, который пронес его через Неву, был ранен в боях, и теперь древко знамени держали другие руки. Но знамя высоко развевалось над приладожской землей, звало к новым подвигам.
   Священная клятва
   Адъютант свернул карту, радист выключил радиостанцию. Говгаленко громко объявил:
   - Спасибо этому дому, пойдем к другому.
   Симоняк и Говгаленко вышли из блиндажа, Морозов, укладывая бумаги в полевую сумку, крикнул:
   - Я вас нагоню!
   - Как сказать, - обернулся к нему Говгаленко. - Артиллерии за пехотой не угнаться.
   - Что его дразнишь, комиссар? - покачал головой Симоняк. - На артиллеристов нам жаловаться грех.
   Подстегиваемая свежим ветром, мела поземка. Снег вихрился, припорашивая всё вокруг: невысокие бревенчатые строения, мотки колючей проволоки, кладбища разбитых, обгорелых немецких машин.
   Эмка стояла неподалеку в кустарнике. Шофер распахнул дверцу. Симоняк не торопился влезать в нее, он оглядывался по сторонам, стараясь навсегда запечатлеть в памяти эти места, где дивизия семь дней и ночей вела бой, где она стала гвардейской. Это была высшая оценка, которую только можно было заслужить. Когда Симоняк получил телеграмму Военного совета фронта, он перечитал ее несколько раз: Шестьдесят третья гвардейская стрелковая дивизия...
   Потом он передал телеграмму Говгаленко.
   - Придется тебе всё-таки забираться на сосну, товарищ гвардии полковник.
   - Слушаюсь, товарищ гвардии генерал-майор.
   Но обошлось без сосны. С удивительной быстротой в полках, батальонах и ротах узнали о присвоении дивизии звания гвардейской.
   - Гляди, запоминай, гвардии полковник Иван Ерофеевич, - негромко произнес Симоняк, окидывая блестевшими глазами иссеченные кусты, смутно выступающие вдали очертания домов, извилистые тропы, уходящие через перелесок к местам встречи дивизии с волховчанами. - После войны узнаем ли, где воевали?
   - Найдем, Николай Павлович. Тут и памятник еще поставят.
   Симоняк, увидев торопливо шагавшего Морозова, молча подошел к машине.
   - Усаживайтесь, товарищ гвардии генерал, - сказал шофер. - Здесь на открытом месте задерживаться не рекомендуется. Немцы нет-нет да и ударяют.
   Справа доносился гул канонады. 67-я армия продолжала бои под Синявином, у 8-й ГЭС, а дивизию Симоняка отводили на отдых.
   Эмка, покачиваясь на выбоинах, мчалась по утрамбованной тягачами и машинами дороге. Симоняк и его спутники даже не заметили, как доехали до Марьина, к переправе через Неву.
   - Всего-то ничего, - взглянул на часы Морозов. - Ехали от командного пункта до Невы одиннадцать минут... А пробивались семь суток.
   - И не диво, - откликнулся Говгаленко. - Тут, Иван Осипович, у немцев бутылочное горло было не стеклянное, а стальное.
   Симоняк не вмешивался в разговор, но думал о том же. Когда-нибудь историки будут изучать эти дни. Может быть, им покажется странным: как так - по километру в сутки продвигались наши войска друг другу навстречу? Поймут ли, какой трудной была эта операция, какого мужества потребовала от каждого командира и бойца?
   Эмка пересекла Неву и взобралась на правый берег.
   В поселке Морозовка, куда под вечер приехали Симоняк и его спутники, стучали топоры. Плотники тесали огромные бревна. Симоняк подошел к ним:
   - Что робите, хлопцы?
   - Как что? Мост через Неву.
   Сержант в ватнике показал на противоположный берег:
   - Свяжемся наконец-то с большой землей. Нас с Ладоги сюда перебросили строить железную дорогу.
   - За месяц справитесь?
   - Какой месяц! Сроку десять дней дали.
   - О-о! - удивился Симоняк. - Не загнул, хлопец? Неву тут камнем не перебросишь. Почти с километр.
   - Должны уложиться в десять дней. Из Москвы приказ.
   К Симоняку подошел худощавый человек в длинной шинели.
   - Генерал Матюшев, - представился он. - Командир железнодорожной бригады.
   - Генерал Симоняк, - пожимая ему руку, сказал комдив.
   - Рад познакомиться и поздравить. Ваша фамилия многим сейчас стала известна.
   Стоявший рядом сержант внимательно посмотрел на генерала в синей куртке. Вот он, оказывается, с кем разговаривал!
   Показав на ладного сержанта а ватнике, Симоняк спросил комбрига:
   - Мне ваш сержант говорил: за десять дней мост построите.
   - Совершенно точно. Ленинграду как воздух нужна железная дорога. Вы свое дело сделали. Теперь наша очередь.
   - По-гвардейски будем строить, товарищ генерал, - вставил сержант.
   - Желаю удачи, - сказал Симоняк.
   2
   Квартирьеры подобрали для генерала кирпичный домик в глубине поселка, среди высоких сосен. Ординарец затопил печь. Комдив, сбросив куртку, расположился по-домашнему. Путилова он попросил:
   - Присмотри, Савелий Михайлович, за полками. Расхворался я малость проклятая ангина. Врач приказывает: никуда носа не высовывать. Конечно, обидно под домашним арестом сидеть. В Ленинград не выбраться даже.
   Но Симоняку и получаса не удавалось побыть одному. Заходили командиры полков, штабные работники. Нагрянули корреспонденты газет, радио, фоторепортеры. Симоняк шутил:
   - Блокаду мы прорвали, теперь нас блокировали самих. Того и гляди - на части разорвут.
   Говгаленко принес комдиву кучу телеграмм и писем. Поздравляли дивизию и ее командира Военный совет фронта, командование армии, друзья Симоняка и совершенно незнакомые ему люди.
   Рабочие Кировского завода писали:
   Дорогие товарищи!
   Шлем вам свои горячие поздравления и сердечный привет в связи с преобразованием вашей дивизии в гвардейскую.
   Вы завоевали звание гвардейцев в упорных боях с врагами, в сражениях не на жизнь, а на смерть. И самым блестящим подвигом был прорыв блокады Ленинграда совместно с другими частями Ленинградского и Волховского фронтов. Как подлинные русские гвардейцы, славные потомки Суворова и Кутузова, дрались вы на берегах Невы...
   Впереди еще много трудностей и преград. Но нет таких крепостей, которых не могли бы взять большевики... Закаленные в боях, умножившие свой боевой опыт, вы будете еще яростнее и сокрушительнее бить врага.
   Мы, рабочие, инженеры, техники и служащие трижды орденоносного Кировского завода, со своей стороны, даем вам слово удесятерить свои усилия на трудовом фронте, выпускать для Красной Армии всё, что она требует...
   Вперед же, орлы-гвардейцы. Вперед, на полное освобождение от осады города Ленина.
   Одно из писем до слез растрогало Симоняка. Его прислала неизвестная ему Аграфена Даниловна Иванова, мать четверых детей.
   Трое моих сыновей тоже где-то воюют, - писала она. - Может, с вами и блокаду прорвали. Не знаю этого. Но воевать должны хорошо. Злы они на фашистов сильно, отца потеряли. Про наши муки ленинградские знают. Когда люди кругом валились, а мы их и похоронить по-человечески не могли. Все мы ликуем теперь. Блокада прорвана. Вы и сами не представляете, сынки, что это значит для нас. Камнем лежала блокада на нас. Услышав по радио, что ей конец, я всю ночь не сомкнула глаз. Вышла на улицу, а там народу полным-полно. У всех праздник, равного которому я давно не помню. И до чего хорошо стало на душе, словно ее волшебной водой окропили.
   Мне, простой женщине, не передать, что мы испытали в эту светлую ночь нашей победы. Хочется поклониться вам до земли, пускай любовь ленинградцев хранит вас в бою...
   Негромко затрещал телефон. Говгаленко снял трубку.
   - Федоров? - переспросил он. - Ты что хотел, Павел Сергеевич? Наверх вызывают? Не знаю зачем. Не знаю. Генерал дома.
   - Пускай зайдет, - сказал Симоняк.
   Говгаленко зашелестел газетами. Их накопилась гора. И в каждой что-нибудь да говорилось о прорыве блокады, о людях дивизии.
   - Читали, что англичане пишут?
   - Не успел.
   - Вот послушайте: ...несколько месяцев назад даже друзья России не думали, что Красная Армия сумеет добиться таких успехов, каких она добилась сейчас. На одном из первых мест стоит прорыв блокады Ленинграда, оборона этого города войдет в историю как великая военная эпопея. Называют прорыв блокады чудом на Неве.
   - Что не промолчали, и то хорошо. Вот помогали бы только больше. Где их второй фронт?
   Вошел Федоров, в шинели и шапке-ушанке, надвинутой чуть не до бровей. Остановился на пороге.
   - Срочно вызывают меня в штаб фронта, - сказал командир полка.
   - А ты не догадываешься зачем? - удивился Симоняк.
   В глазах его сверкнула казацкая лукавинка. Федоров неопределенно пожал плечами.
   - Во всяком случае, не вправлять мозги, - успокоил Симоняк. - Может, поужинаешь с нами?
   - Нельзя задерживаться.
   - Ладно. Перед дорогой выпьем по чарке. Когда еще встретимся.
   Наполнили стопки, чокнулись.
   - Не жалеешь, что с нами повоевал? - спросил комдив. - Правду говори.
   - Что вы, Николай Павлович! Я по-настоящему счастлив. Громадное мы дело свернули.
   - Не до конца. Можно сказать, что одну лапищу у гидры отрубили. Много еще воевать придется, чтобы ленинградцам спокойно жилось. Ну, доброго тебе пути, товарищ комдив... Придется нам на твое место человека подбирать...
   Проводили Федорова тепло. Не стал задерживаться и Говгаленко.
   - Устал так, - признался он, - что ноги в коленках дрожат...
   - Иди отдыхай, Иван Ерофеевич, - кивнул головой генерал. - А меня и ко сну не тянет.
   На сердце было удивительно радостно и светло. Симоняк перебирал в памяти события своей жизни. Рождение первенца. Поступление в академию. Первый орден. Генеральское звание... Нет, нет, всё это не идет ни в какое сравнение с тем, что он переживал сейчас, в эти дни, после прорыва блокады. Почему? Потому что теперь это не только его личная радость - она сливается с ликованием Ленинграда, с радостью, которую испытывает вся страна. И это согревало душу, наполняло гордостью, счастьем.
   Полковник Путилов за день побывал у Кожевникова и Федорова. На вечер оставил третий, 269-й полк, в котором воевал и на Карельском перешейке, и на Ханко.
   Прежде всего заглянул в батальоны. В первом за командира остался капитан Березин.
   - Салтана видел? - поинтересовался Путилов.
   - Так точно, товарищ гвардии полковник, - отчеканил старший адъютант.
   - Поправляется?
   - Скоро вернется. Медсанбатовская койка ему не по нутру.
   - Знаю его характер. Что у вас делается? Как людей разместили?
   Верезин коротко доложил: устроились неплохо, в пустующих домах, в крытых сараях. Людей вот маловато. Будет ли пополнение?
   - Получите, - сказал Путилов. - А сейчас хорошенько подумайте о тех, кто остался. Устали ведь люди.
   - Страшно устали, - вырвалось у Березина.
   - Вот и пусть отдыхают. Но о караульной службе не забывать. Чтоб всюду был полный порядок.
   Капитана Собакина Путилов отыскал в крохотной пристройке к каменному дому. Комбат, накинув на плечи меховую безрукавку, сидел над картой.
   - Что это ты колдуешь, Федор Иванович?
   - Не колдую, а истину хочу восстановить. Вы знаете, что мне командир полка сказал?
   - А что?
   - Ты, говорит, Собакин, на сутки раньше мог волховчанам руки пожать. Как это понимать следует? Не воевал, значит, а резину жевал?
   - Ладно, Федор Иванович. Твоих заслуг никто не умаляет. А про ошибочки забывать не следует. Были они у всех нас, были и в третьем батальоне. Зря ты сейчас никчемными исследованиями занялся.
   - Нет, я с генералом поговорю, - не сдавался Собакин. - Он человек справедливый, согласится со мной.
   - Ты знаешь его давно?
   - С Ханко.
   - И всё же плохо знаешь. Сам-то он какой? Вечно ему кажется, что чего-то недоделал. Начальство его похваливает, а он, как мне сдается, испытывает при этом неловкость. А почему?
   Собакин, несколько остыв, ждал, как Путилов ответит на свой вопрос.
   - Мы часто говорим, - продолжал полковник, - о чувстве ответственности командира перед партией и народом. Люди привыкли к этим словам и порой не воспринимают всей их глубины. А у Симоняка это чувство в крови. Строго он и свои и наши дела судит. Иначе нельзя. Бой ошибок не прощает... А ты на Шерстнева обижаешься зря. Честное слово, зря...
   - Может быть, - смутившись, сказал комбат.
   Путилов перевел разговор. Видел он на улице трех солдат. Лохматые, небритые, полушубки расстегнуты. На гвардейцев не похожи.
   - Я им замечание сделал. Но вы, командиры, куда смотрите?
   - Смотреть-то некому, Савелий Михайлович. Из ротных один только Владимир Михайлов остался в строю. Почти всеми взводами сержанты командуют.
   - Это не оправдание. Доложу комдиву - не похвалит. А он ваш третий батальон геройским считает.
   - Не надо докладывать, - попросил Собакин, - всё сделаем сами.
   Он сложил карту, а несколько исписанных листков разорвал в мелкие клочья.
   - Всё, - повторил он, думая теперь уже не о показавшихся ему обидными словах командира полка, а о новых делах.
   - Ладно, договорились, - попрощался Путилов.
   Штаб полка размещался в школе. Несмотря на поздний час, там было оживленно и людно, как днем. Сам до недавних пор полковой работник, Путилов понимал, до чего много дел, самых разнообразных, первоочередных, срочных, у майора Меньшова и его помощников. Надо принять новое пополнение, проверить оружие, написать донесения о ходе боевых действий, заполнить сотни наградных листов, нельзя забыть ни об одном из героев - ни павших, ни оставшихся в строю.
   Начальник штаба Меньшов, сдвинув густые кустистые брови, ворчал:
   - Честное слово, в бою так не парился. Хоть караул кричи.
   Замполит майор Хламкин сидел тут же. Он еще не совсем оправился после контузии, веки глаз часто вздрагивали. Хламкин коротко описывал подвиги офицеров и солдат, представляемых к награде. Помогали ему секретарь партбюро капитан Александр Сумин и молоденький круглолицый младший лейтенант Юра Гении, инструктор политотдела.
   - Какой молодец, - говорил Хламкин, потрясая заполненным наградным листом. - Послушай-ка, Меньшов, что пишет Шелепа о старшем лейтенанте Аркадии Макарове: Ни на шаг не отставал он от стрелков. Часто и сам за пулемет ложился...
   - Пулеметная рота крепко выручала третий батальон, - отозвался Меньшов. Погиб Макаров... Большой награды заслуживает. И родным в Ленинград надо написать. А Губина не забыли?
   - Нет. На него наградной лист уже готов.
   Василий Губин взял на себя командование ротой после гибели Макарова и воевал всю неделю, хотя был ранен в руку. Не раз он заменял наводчика, сам ложился за пулемет...
   Николай Хламкин взял очередной лист. Сержант Кривоногов, командир штурмовой группы. Как он несся по Неве! Любой скороход позавидовал бы, а бойцы от него не отставали. Вскарабкались по ледяному откосу на берег - и сразу в бой. Те, кто шел следом, увидели уже взорванный фашистский блиндаж, разбитый гранатами пулемет.
   ...Росла стопка заполненных наградных листов. И каждый из них скупо, без прикрас рассказывал о подвиге, к которому человека готовила вся его предыдущая жизнь, готовили родители, школа, друзья, партия и народ.
   Путилов вошел в штаб незаметно. Постоял какое-то время молча. Не хотелось отрывать людей от дела.
   Первым заметил полковника капитан Репня, легонько потянул Меньшова за гимнастерку:
   - Савелий Михайлович здесь.
   Меньшов вскочил, готовясь рапортовать по-уставному. Путилов опередил его:
   - Отставить. Что у вас за ночное бдение?
   - Отчетность, наградные листы...
   - А вы побольше помощников возьмите. Комдив требует: никого не забыть - ни погибших, ни раненых. А Шерстнев где?
   - Уговорили прилечь.
   Путилов не стал будить Шерстнева. Пусть отдохнет командир полка. Он-то знал, сколько душевных сил человек теряет в бою, а особенно командир, отвечающий за жизнь сотен и тысяч людей. Он видел совсем еще молодых офицеров, - и тридцати не стукнуло, - а уже совершенно седых. Тяжек ратный труд...
   Из полкового штаба Путилов позвонил Симоняку. Телефонную трубку взял адъютант, сказал, что комдив принимает процедуры...
   - Что ему передать?
   - В полках полный порядок.
   Хрипота, не проходившая несколько дней, совсем замучила Симоняка.
   - Звонят, поздравляют, а я что-то невнятное мычу в трубку, - жаловался он.
   Принимал микстуру, какие-то таблетки, но результаты были не велики. Вспомнилось, как лечила его от простуды и хрипоты жена, решил применить домашние средства.
   Ординарец сварил чугунок картошки, поставил перед генералом. Симоняк, накинув на голову серое одеяло, наклонился над чугунком. Горячий пар обжигал горло, по лбу сбегали струи пота. Симоняк терпеливо переносил эту пытку.
   Распарившись как в бане, попил еще и чаю с малиной. Малину принесла хозяйка дома. Симоняк разговорился с ней. Вид у женщины был пасмурный, а в глазах затаилась какая-то грусть.
   - Что такая мрачная? - спросил Симоняк. - Тоскуете?
   - И вовсе не тоскую. Грешно сейчас, в эти дни.
   - Что верно, то верно. Да и на чистом небе облачка бывают.
   Хозяйка помолчала с минуту.
   - Муж у меня на фронте, товарищ генерал. Давно уже вестей от него не получаю. Всякое передумаешь.