Стрешинский М.. Генерал Симоняк

   - Собрал я вас по следующему поводу - товарищи Ворошилов и Жданов прислали телеграмму. Давай, комиссар!
   Расскин встал из-за стола. Громко, раздельно произнося каждое слово, он читал:
   - Начавшаяся Отечественная война показала, что за истекший период бойцы, командиры и политработники военно-морской базы Ханко являли собой образец настоящих большевиков и патриотов социалистической Родины, честно и беззаветно выполняющих свой долг.
   Отдаленные от основных баз, оторванные от фронта, в тяжелых условиях и под непрекращающимся огнем противника храбрые гангутцы не только смело и стойко держатся и обороняются, но и смело наступают и наносят белофиннам ощутительные удары, захватывают острова, пленных, боевую технику, секретные документы.
   Ваша активность - хороший метод обороны. Смелость и отвага гарнизона лучший залог успеха в окончательной победе над врагом...
   Расскин окончил чтение. Снова заговорил Кабанов:
   - Главное командование Северо-Западного направления, как видите, высоко оценивает боевые дела ханковцев. Дважды устанавливал Маннергейм сроки захвата полуострова. Не вышло. Но трудно рассчитывать, что противник оставит гарнизон в покое.
   Кабанов остановил взгляд на Симоняке, словно бы спрашивая: А ты как считаешь?
   Симоняк сказал всего несколько слов. Восьмая стрелковая бригада ни одного клочка земли противнику не уступит, люди готовы к любым, самым суровым испытаниям.
   6
   И в августе над Ханко густой пеленой висел горький дым. Весь полуостров сотрясался от разрывов. Ежедневно противник посылал по две-три тысячи снарядов. Но они не нарушили нашей обороны. Предусмотрительность командира бригады приносила свои плоды. Не зря и в мирные дни, и как только война разразилась он не уставал твердить: зарыть всё в землю, все - в укрытия, все в дзоты.
   Сам комбриг мало сидел в своем блиндаже. Целые дни он проводил в батальонах и ротах. Среди двенадцатитысячного войска бригады редко кто не знал в лицо этого рослого, крепкого человека в простой гимнастерке, с планшеткой, перекинутой через плечо, с пистолетом на боку и суковатой палкой в руке... Пора стояла тяжелая. Скупые сводки с фронтов рвали душу. Немецкие войска всё больше вклинивались в глубь нашей страны.
   Из штаба фронта прислал коротенькую радиограмму Ковалев. Он отправил на самолете в Куйбышев к своей семье Александру Емельяновну с детьми.
   Обстановка в Ленинграде осложнилась до крайности. Фашистские дивизии заняли почти всю Прибалтику, захватили хорошо знакомый Симоняку Остров, Псков...
   Стоило комбригу появиться у солдат, как ему неизменно задавали один и тот же вопрос: Когда наконец фашистов остановят? Что он мог ответить? Он сам с болью слушал последние фронтовые вести и всякий раз думал: Опять отступили... Он не мог понять причин наших неудач и не находил оправданий потерям, которые несла страна. Но он твердо верил, что положение изменится. Не может не измениться. И эту свою веру он старался передать всем, кто его окружал.
   В середине августа собрался партийный актив бригады. Тут были и старые коммунисты, и люди, недавно ставшие партийными. За несколько дней перед тем приняли в партию командира 270-го полка Соколова. Хочу воевать большевиком, писал он в своем заявлении. С партией в эти трудные дни связали свою судьбу более полутора тысяч командиров и бойцов бригады.
   На собрании стоял один вопрос: о текущем моменте - грозном и суровом, напоминавшем Симоняку годы гражданской войны. И тогда и сейчас на поле боя решалось - жить Революции или погибнуть. И речи выступавших на собрании были ныне, как и в те далекие времена, короткими, страстными, в них отражался боевой, несгибаемый дух гангутцев, смело глядевших в будущее.
   Верные солдаты партии поклялись стоять до последнего, призвали всех ханковцев мужественно оборонять свои рубежи, активными действиями помогать защитникам города Ленина.
   Враг в это время лихорадочно готовился к новому удару. Он попытался вновь утвердиться на хорсенском архипелаге. Три часа продолжалась артиллерийская подготовка, и глубокой ночью к острову Эльмхольм причалили десантные суда. Сначала высадилась рота, с ней завязал бой взвод ханковцев. Потом были высажены другие фашистские войска. Наше командование поставило всех на ноги. Открыла отсечный огонь артиллерия, вылетели истребители, быстроходные катера повезли подкрепление - пехотинцев и моряков.
   Бой длился двадцать часов. Окончился он полным разгромом десанта. Триста вражеских трупов осталось на Эльмхольме, не меньше унесли морские волны.
   Немецко-финское командование тщетно пыталось вернуть захваченные нашими десантными отрядами острова. Получив жестокий урок на хорсенском архипелаге, оно решило пустить в ход иное оружие. На полуостров посыпались тысячи листовок; установленные вблизи переднего края и на островах радиорупоры днем и ночью передавали лживые сводки и обращения. Изменился и характер вражеской агитации. Раньше враги всячески поносили гангутцев, всех их грозили сбросить в море и потопить как собак. Теперь фашисты заговорили по-другому.
   Симоняк перелистывал стопку листовок, которые ему принес Романов.
   - Сменили пластинку! Сейчас уж не ругают наших бойцов. Видите - и доблестные, и храбрые... Все блага нам сулят, только... сдавайтесь. Надо объяснить народу, в чем тут дело, чтобы кто-нибудь не клюнул на их удочку, вроде того сукиного сына с Кронэ.
   В память обоих остро врезалось событие, которое произошло на этом островке, где находился наш стрелковый взвод. Однажды пулеметчик Завозов завел разговор с одним солдатом-комсомольцем.
   - Слышал, что финны по радио передают? Ленинграду скоро крышка. К Москве немцы подходят.
   - Мало ли что брешут! - отмахнулся комсомолец.
   - Не скажи... Плохи наши дела.
   - Брось ты ересь пороть!
   Помолчали. Затянулись цигарками. Неожиданно пулеметчик, понизив голос, сказал:
   - Слушай, друг... Мне не сладко, а тебе ведь и того хуже. Думаешь, тебе, поповскому сынку, верят? Как бы не так. В комсомол приняли, а ты и слюни распустил.
   - Ты куда это клонишь? - настороженно спросил комсомолец.
   - Жаль мне хорошего парня. Пропадешь тут... Давай лучше туда махнем.
   Комсомольцу хотелось схватить мерзавца за горло. Но тот был явно сильней, а оружия боец при себе не имел. И, не глядя на провокатора, он сказал неопределенно:
   - Подумать надо...
   Завозов продолжал нажимать:
   - Думаешь, я один? Целая компания подобралась.
   - Ладно, не торопи. Сам небось тоже не сразу решил.
   - Ну, не тяни долго.
   Завозову казалось - уговорил поповского сынка.
   Они разошлись. Комсомолец бросился к заместителю политрука....
   Военный трибунал приговорил кулацкого выкормыша Завозова к расстрелу. Судили его одного: он клеветал на своих сослуживцев, никто с ним в сговоре не был, никто больше и не думал бежать.
   Напомнив об этой истории, Симоняк сказал Романову:
   - Ближе нам нужно быть к людям. Они ведь разбросаны, живут по огневым точкам, как хуторяне. И всё время слушают фашистские враки.
   ...Каждый новый день всё более осложнял положение военно-морской базы. Немцы захватили Таллин, высадили десанты на Эзеле и Даго, прорвались на ближние подступы к Ленинграду. Трудно стало сообщаться с Кронштадтом, всё меньше поступало на Ханко снарядов, мин, патронов.
   Нужно ли обо всем этом говорить людям? Симоняк считал, что нужно. Правдивое слово не разоружит людей, напротив, поднимет их боевой дух, родит новых героев.
   - Так и будем действовать, - сказал, поднимаясь, Романов.
   - И вот еще что. Против каждого их радиорупора наш установи. Пусть финские солдаты знают, в какую их пропасть тащат.
   В конце сентября к защитникам Ханко обратился по радио Маннергейм. Финский маршал не скупился на льстивые слова, называл ханковцев героями и... советовал не проливать зря своей крови, предлагая почетные условия сдачи в плен.
   Когда Симоняк читал послание Маннергейма, в нем заговорил непреклонный, язвительный дух его предков, запорожских казаков.
   - Помните, что сечевики писали турецкому султану? - сказал он командирам, собравшимся в его блиндаже.
   - По-казацки ответили, с солью и с перцем! - откликнулся Романов.
   - Вот и мы в таком стиле сочиним.
   Первый набросок родился тут же. Писали вместе, не жалея крепких, соленых слов. Потом еще несколько раз переделывали, дополняли. Окончательно отделывал письмо поэт-ханковец Михаил Дудин. Наконец появился ответ Маннергейму, выдержанный в настоящем запорожском стиле. Молодой художник Борис Пророков так изобразил гитлеровского холуя, что, глядя на рисунок, люди хохотали до слез.
   Ответ ханковцев отпечатали в типографии, пустили по огневым точкам, матросским кубрикам. Читали его обычно вслух:
   Его высочеству, прихвостню хвоста ее светлости кобылы императора Николая II, сиятельному палачу финского народа, светлейшей обер-шлюхе берлинского двора, кавалеру бриллиантового, железного и соснового креста барону фон Маннергейму.
   Тебе мы шлем ответное слово.
   Намедни соизволил ты удостоить нас великой чести, пригласив к себе в плен...
   Хитро загнул, старче!
   ...Всю жизнь свою проторговав своим телом и совестью, ты... торгуешь молодыми жизнями финского народа, бросив их под вонючий сапог Гитлера. Прекрасную страну озер ты залил озерами крови.
   ...Короток наш разговор:
   Сунешься с моря - ответим морем свинца.
   Сунешься с земли - взлетишь на воздух.
   Сунешься с воздуха - вгоним в землю.
   Больше посланий от Маннергейма ханковцы не получали. У барона отпала охота их агитировать.
   7
   Вокруг Ханко пенились и бурлили волны. Зачастили дожди. А вскоре выпал и первый снег. Надвигалась зима. К ней в бригаде готовились исподволь. Знали, что она будет очень трудной. Из Ленинграда, блокированного немцами, ничего не поступало. Значит, надо было как можно дольше растянуть имеющиеся запасы продуктов, горючего, снарядов и патронов. И вот тут-то приходила на выручку солдатская смекалка. На автомашинах устанавливали газогенераторные колонки, и вместо бензина пошли в ход чурки. Артиллеристы вели огонь только по наиболее важным видимым целям. Саперы организовали собственное производство всевозможных мин. В полках заготовляли силос и веточный корм для скота, отепляли блиндажи и землянки.
   Гарнизон укреплял свои позиции на далеком полуострове. Зима не страшила ханковцев. Больше волновало продвижение немцев на фронтах, гитлеровские войска рвались к Москве. В эти грозные дни ханковцы обратились с письмом к защитникам советской столицы, выражая твердую уверенность, что не бывать фашистам под стенами Кремля.
   Спустя несколько дней все газеты напечатали ответ москвичей ханковцам. Его передали на полуостров по радио. Защитники столицы клялись не пропустить врага. Они с восторгом говорили о мужестве воинов Красного Гангута.
   Великая честь и бессмертная слава вам, герои Ханко. Ваш подвиг не только восхищает советских людей. Он вдохновляет на новые подвиги, учит, как надо оборонять страну от жестокого врага...
   Письмо москвичей читали и перечитывали в землянках, в окопах переднего края. Хорьков, с которым Симоняк встретился на Петровской просеке, обрадованно говорил:
   - На всю страну нас подняли, товарищ генерал-майор!
   Он особенно громко отчеканил новое звание Симоняка, как бы поздравляя командира бригады, к которому относился с большим уважением и любовью.
   Генеральское звание Симоняку присвоили 7 октября сорок первого года. Повысили в звании и большую группу командиров бригады. Да и у Хорькова в петлицах появился еще один кубик.
   - Подняли нас высоко, - сказал, поняв его, Симоняк. - Как бы головы не закружились. Показывай, старший лейтенант, всё ли у тебя к зиме готово.
   Не спеша они обошли позиции четвертой роты. Симоняк повидал своих добрых знакомых - Сокура, Исаичева, Гузенко, Турчинского. Они мало изменились внешне, но каждый стал настоящим, опытным, закаленным солдатом. Намного вырос их открытый еще в первые дни войны счет мести. Сокур истребил 32 вражеских солдата, Исаичев - 31, Гузенко - 47, Турчинский - 29. И Бондарь не отводил черных глаз от генерала. Он тоже снял четырех шюцкоровцев.
   - Трудновато теперь их выслеживать, - оправдывался словоохотливый солдат. - Они нас боятся, не высовывают носа.
   В пулеметном дзоте Симоняк увидел Федора Бархатова в стеганом ватнике, с автоматом на груди.
   - А ты, повар, как сюда попал?
   - Я же временно поваром был, товарищ генерал. Теперь вернулся к пулемету.
   - Перевели?
   - Сам попросил. История такая произошла. Сказали мне дружки, что Борьку, моего брата-моряка, фашисты убили. Он с десантом Гранина ходил. Как узнал я, черпак из рук (вывалился. Пришел к комбату, говорю: Не могу больше кашу варить. Пошлите на передовую. За брата должен рассчитаться. Комбат и поставил меня за этот пулемет. Не скажу сколько, но скосил их порядком...
   - Матери написал о брате?
   - Хорошо, что не успел, - расплылся в улыбке Федор. - Борис-то живым оказался. С ним я вот здесь недавно встретился. Моряки приходили, у финнов языка брать. И Борька с ними. У меня чуть глаза на лоб не вылезли. Живой, говорю, - а мне передавали, что убит. - Ошибка вышла. Меня только ранило. Всё уж зажило.
   - Обратно на кухню теперь не тянет?
   - Не тянет, товарищ генерал. Тут мне больше по нутру.
   Генерал покидал четвертую роту в хорошем настроении. Славные ребята, толковые, верные. Поговоришь с ними, и легче на сердце.
   8
   Повалил густой снег. Пушистой белой пеленой укрыл он землю. Пришла зима. Необыкновенно ранняя и суровая, словно и ее завербовало в союзники вражеское командование. Ледяным настилом покрывались озера на полуострове, удалялась от берегов открытая вода. Зима закрывала дорогу судам.
   Вступали в действие заранее продуманные и подготовленные схемы зимней обороны Ханко и прилегающих к нему островов. Расчеты показывали, что и без подвоза продовольствия и боеприпасов, при экономном их расходовании гарнизон сможет еще не один месяц продолжать борьбу. Продуктовый паек был сильно урезан, скупее стали расходовать боеприпасы, реже отвечая на огонь врага.
   Еще в сентябре, когда гитлеровские войска окружили Ленинград, Симоняк глубоко задумывался о судьбе бригады. Он всё делал, чтобы продолжать борьбу, хотя и понимал, что значение Ханко как бастиона, прикрывающего вход неприятельским кораблям в Финский залив, теперь было утеряно. Но пока они здесь, надо бить врага. А если потребуется, если будет приказ - пробиваться на соединение с советскими войсками под Ленинградом... Симоняк учитывал и такую возможность, вынашивал идею похода с Ханко по вражеским тылам; но об этом знали лишь Два человека в бригаде - Романов и начальник разведки Трусов. Последнему комбриг предложил разработать несколько вариантов самоэвакуации бригады.
   Железный поток - так условно назвал задуманную операцию Симоняк в память о легендарном таманском походе. Если они пойдут, им предстоит тоже четырехсоткилометровый поход, но еще более трудный, по территории, занятой сильным и коварным врагом...
   - Может, только небольшая часть бригады пробьется - откровенно говорил комбриг Романову. - Но если навалимся на врага с тыла, наведем панику, то оттянем на себя солидные силы, поможем Ленинграду. Наши жертвы будут оправданы.
   Тогда же, в сентябре, придя в 219-й полк, комбриг 1 спросил Кожевникова:
   - Лыжи делать умеете?
   - А сколько их надо?
   - Для начала тысяч пять...
   - Ого, - вырвалось у командира полка. - Придется лыжную фабрику создавать.
   - Создавайте.
   - Да зачем они, товарищ генерал? Тут для лыж раздолья мало.
   - Раздолье широкое. Залив зимой замерзнет. Финны могут к нам пожаловать. А на чем их, как не на лыжах, догонять, когда убегать станут?
   - Поня-а-атно, - протянул Кожевников, чувствуя, что комбриг чего-то не договаривает. Опрашивать он больше не стал.
   ...Поставить на лыжи бригаду - людей, пушки, пулеметы, двинуться через Финский залив по тылам врага - это и предусматривала операция Железный поток.
   Лыжная фабрика, построенная в лесу, уже действовала, но воспользоваться ее продукцией не пришлось. Симоняк и не мечтал о том, чтобы в трудной обстановке, которая сложилась под Ленинградом, многотысячный ханковский гарнизон со всем своим оружием и боевой техникой, автомашинами, продовольственными запасами мог быть эвакуирован на судах. Но именно такое решение; приняла Ставка Верховного Главнокомандования.
   В октябре на полуостров пришло несколько советских кораблей. Командир бригады отправил на большую землю артиллерийский полк, благо на Ханко было много артиллерии. Корабли благополучно совершили опасный рейс.
   Приход кораблей на Ханко не прошел незамеченным для врага. Но зачем они тут - привезли пополнение и боеприпасы или что-то вывозят - финны не знали. Они усилили разведку, сделали вылазку на участке комбата Афанасьева, но были отбиты.
   - Опять будут прощупывать. Надо же им знать, что у нас происходит, сделал вывод Симоняк. - Сунут нос, а мы его прищемим.
   Началась, как говорили солдаты, игра в молчанку. На Ханко и островах воцарилось безмолвие. С наших позиций не раздавалось ни одного выстрела. Никто не, передвигался по траншеям. Над блиндажами даже не поднимались легкие струйки дыма.
   Низко пролетел неприятельский самолет. Покружился над полуостровом и повернул обратно...
   Русские ушли, - решили финны.
   Вражеские солдаты сперва осторожно, с опаской двинулись к противотанковому рву, полежали, осмотрелись. Никто по ним не стрелял. Финны поднялись в полный рост и двинулись дальше. Они уже были у проволочной изгороди, лихорадочно стали резать ее...
   И тут обрушилась на них ханковская артиллерия. Только перед позициями 219-го полка осталось больше пятидесяти вражеских трупов. Не меньше было и на Петровской просеке, где оборону по-прежнему держал 335-й полк.
   Так прошел первый тихий день на Ханко. В дальнейшем такие дни время от времени повторялись: всё замирало на переднем крае, солдаты получали сухой паек и безвылазно сидели в укрытиях, лишь наблюдатели зорко несли свою боевую вахту. Раз обжегшись, финны теперь выжидали, не лезли. А наше командование как раз этого и хотело. Близился день, когда советские бойцы оставят передний край. Пусть и тогда финны думают, что русские пытаются их обмануть, пусть не суются, дадут ханковцам незаметно и без потерь уйти.
   Так оно и вышло. Когда эвакуация закончилась и бригада уже была далеко от Ханко, неприятельские войска всё еще не решались вступить на безмолвную землю полуострова.
   В ноябре эскадра балтийских кораблей снова пробилась к гангутцам. Привел ее давний друг Кабанова вице-адмирал Валентин Петрович Дрозд. Командующий базой вызвал Симоняка. Шел седьмой час, и Ханко окутывала белесая мгла. Тишина, изредка вспарываемая редкими орудийными выстрелами, висела над портом, где бросили якорь корабли.
   - Валентин Петрович, - кивнув в сторону вице-адмирала, сказал Кабанов, просит не затягивать погрузку. Забирает один твой стрелковый полк. Готов он?
   - Эскадру не задержим.
   Еще до прихода кораблей в бригаде точно определили порядок эвакуации. Первым отправлялся 270-й полк. Его позиции на северных островах и на обращенном к ним побережье скрытно заняли подразделения полка Кожевникова. Бывшие строители стали к этому времени обстрелянными, хорошо обученными солдатами. Симоняк со спокойной душой передвинул их на переднюю линию.
   Погрузка шла днем и ночью, в густом тумане и под вражеским огнем. Его подавляли ханковские артиллеристы, отвечая двумя, а то и тремя снарядами на каждый выстрел врага. Теперь они не скупились. Летчики несли охрану рейда с воздуха.
   Эскадра тронулась в обратный путь. Кабанов долго смотрел ей вслед. Симоняк стоял с ним рядом. У обоих были усталые, воспаленные глаза.
   - А ведь я не выполнил приказа, - негромко промолвил Кабанов, - не ушел с Дроздом.
   - Там поймут, Сергей Иванович, - проговорил Симоняк. - Командир покидает корабль последним.
   Как они будут уходить отсюда, оставалось неясным. Дрозд обещал вернуться. Но удастся ли? Труден, адски труден путь по Финскому заливу: он простреливается вражеской артиллерией, фарватер кишит минами, да к тому же крепчает мороз, заковывая воду в ледяную броню. И всё же оба не сомневались пробьются, водой или сушей дойдут до своих. В эти дни Симоняк снова тщательнейшим образом продумывал операцию Железный поток. Но осуществить ее не довелось. Вице-адмирал Дрозд сдержал свое слово.
   9
   Последний эшелон отправлялся к Кронштадту 2 декабря. Всю ночь в порту кипела работа - грузили пушки, машины, мешки с мукой и крупой. Отряды прикрытия, сформированные из самых отважных - коммунистов и комсомольцев, последними уходили с островов и огневых точек на Петровской просеке. Они пробирались через минные поля, и саперы сразу закрывали проходы, минировали лесные дороги и тропы.
   На переднем крае уже не оставалось бойцов, но оттуда через равные промежутки времени всё еще долетал гулкий треск пулеметных очередей. Это вели огонь самостреляющие пулеметы, их смастерили солдаты 219-го полка. Идею подал Кожевников. Умельцы сделали опытный образец и показали его Симоняку. Комбриг, по достоинству оценив хитрые пулеметы, приказал запустить их в серию и расставить в разных местах переднего края. Отстреляв положенное, они должны были взорваться...
   Кожевников, прислушиваясь к пулеметным очередям, посмеивался в усы.
   - Финны, пожалуй, не скоро смикитят, что это за стрельба, - говорил он военкому Лейтману и комбату Афанасьеву.
   Они стояли на развилке дорог. К порту прошел последний обоз, прошагал взвод лейтенанта Дмитрия Зверева, прикрывавший эвакуацию.
   - Пора и нам, - сказал начальник штаба Захаров, взглянув на часы.
   - Жалко это врагам оставлять, - показал Кожевников на домик. - Взорвать бы...
   - Нельзя, - запротестовал комиссар. - Комбриг всё время твердит: ничто не должно давать повода врагу даже подумать, что мы покидаем Ханко.
   Комбриг оказался легким на помине. Его эмка, покрашенная в белый цвет, вынырнула из-за поворота.
   Кожевников доложил генералу: полк отбыл в район порта грузиться на корабли.
   - Ничего не оставили? Ни о ком не забыли? - спросил комбриг. - Проверьте еще раз. Садитесь с Лейтманом в эту машину, съездите, посмотрите.
   Взглянув на Лейтмана, добавил:
   - А ты что, комиссар, нос повесил? Или в Ленинград не желаешь?
   Хмурый комиссар промолчал. За него как бы ответил Озёр, напомнив о себе легким ржаньем.
   - Добрый конь, - промолвил Симоняк.
   - И умница, - добавил Кожевников. - Тут как-то комиссар на передовую ездил. Закружила метелица. Ни зги не видать. Как обратно пробираться? Еще на минное поле нарвешься, а то, гляди, и к финнам невзначай забредешь. Нагнулся комиссар и шепнул на ухо Озеру: Выручай, друг. Вези домой. Озёр кружился-кружился, нашел дорогу и в кромешной тьме через лес, к своей конюшне привел.
   Он подошел к коню, ласково погладил по теплой шее, потрепал густую гриву...
   - Прощай, Озёр.
   Лейтман, не говоря ни слова, пошел в лес. Лошадь побрела за ним. Через несколько минут громыхнул одинокий выстрел.
   - Не задерживайтесь, Яков Иваныч, - сказал Симоняк,
   В ханковской гавани заканчивалась погрузка. Как назло, на море разыгрался сильный шторм. Волны захлестывали катера и небольшие суда.
   Симоняк переходил от причала к причалу, молчаливый, сосредоточенный. Встретил Сукача, Меньшова и Хорькова, которые усаживались в лодки. Увидел лейтенанта Семичева в перетянутом ремнями полушубке. Выправился закисший было взводный, недаром его включили в отряд прикрытия.
   Из поездки по полуострову возвратились Кожевников и Лейтман. Всё в порядке, ничего не оставлено, никто не забыт. Саперы батальона Чудесенко заканчивают минирование всех подступов к порту и с минуты на минуту появятся здесь.
   - Добре, - произнес комбриг. - Прощайтесь с полуостровом - и на корабль. До встречи в Кронштадте.
   ...Под вечер эскадра покинула гавань. Это был самый последний эшелон на большую землю. Путь ему прокладывали минные тральщики и ледокол.
   Командование еще задержалось на Ханко. На полуострове по-прежнему царило безмолвие. Не слышалось голосов войны - ни грохота разрывов артиллерийских снарядов, ни пулеметных очередей, ни автоматной трескотни. И с неба не доносился рокот моторов. Обманули ханковцы финнов мертвыми днями и сейчас ушли скрытно, организованно, не замеченные врагом. С острова Густасверн, куда перенесли командный пункт, в восемнадцать часов Кабанов радировал Военному совету флота: Все погружены. Всё благополучно. При отрыве от противника потеряли одного бойца. Вахту Гангута закрываю.
   Наконец от деревянной пристани отошел быстроходный катер. Симоняк стоял на корме. Наступила ранняя декабрьская ночь, трудно было что-либо разглядеть. Волны с глухим рокотом набегали на катер и проносились мимо, туда, к полуострову, на котором он провел год своей жизни, где сто шестьдесят четыре дня сражалась его бригада. Она выполнила свой долг. Не уступила врагу ни пяди обороняемой земли. Отбила у него охоту лезть в атаки на красных гангутцев, хранивших верность своим предкам, прославившим тут силу русского оружия. Бригада покидает полуостров непобежденной, уходит, но не к тихой жизни, а к боям, готовая драться дальше и еще яростнее, чем на Ханко.
   Об этом хорошо написал поэт-солдат Михаил Дудин. Он выразил чувства тех, кто нес на военно-морской базе опасную и почетную вахту:
   Не взяли нас ни сталью, ни огнем,
   Ни с воздуха, ни с суши и ни с моря.