Стрешинский М.. Генерал Симоняк

   - Кто это? - обратился Симоняк к начальнику штаба 269-го полка Меньшову.
   - Учительница с Выборгской стороны Чернецкая.
   - Душевно говорит. Людей за живое задела.
   Вокруг стояли плотной стеной командиры и бойцы. Волнение было на их лицах.
   Отвечали представительнице Ленинграда Говгаленко, сержант Клюквин, ефрейтор Соловьев. Их речи тоже пронизывала боль за страдания ленинградцев, ненависть к врагу.
   Слова действовали словно детонаторы. Ни одного человека война не обошла стороной. В кармане Симоняка лежала фотография жены. Александра Емельяновна прислала ее недавно из Куйбышева. Просила никому не показывать.
   Николай Павлович смотрел на снимок, и сердце холодело. Тяжело, видно, приходится Шуре. Недоедает, конечно, недосыпает, себе, видимо, во всем отказывает, чтоб ребят поддержать. Симоняк, не медля, написал письмо.
   Здравствуйте, дорогие мои!
   Ваше письмо получил. Твою фотографию, Шура, тоже.
   Что с тобой стало, просто понять не могу. Ведь здесь народ большие трудности испытывает, питался зимой крохами, и то редко сейчас встречаешь таких, как ты выглядишь на фотографии.
   Шура, ты должна думать и о себе. Ведь ребят надо поднимать. И это ложится на твои плечи. Я далеко от вас, и как помочь тебе, просто ума не приложу...
   Радует меня одно, что духом ты сильна. Это - хорошо. Я тоже жду встречи с вами. Но она может быть лишь после разгрома врага. В нашей казачьей породе никто и никогда не был рабом. Буду биться сам и заставлю других драться до последнего. Умрем, но врагу не поддадимся.
   Из письма узнал о Витином житье, увидел его на фотографии. Замечательный казак растет, здорово он вытянулся. Умно смотрит. Как бы хотелось взять его на руки и высоко-высоко подбросить, как бывало раньше. Еще хотелось бы послушать, как он говорит, читает маме стихи.
   Ты просишь, чтоб я никому не показывал фотографию. Нет, я не могу ее таить. Показал ее всем, кто тебя знал, чтобы они увидели, как вы там, в тылу, живете. Выговорился, и мне вроде бы легче стало.
   Зоя спрашивает, цела ли ее школа. Всё как прежде. Только кругом торчат стволы орудий, пулеметов, штыки. А я живу в лесу, в землянке. Квартира - прямо не нарадуешься. Лучшего на войне и не надо.
   Пишите мне. Каждый день с нетерпением жду от вас вестей...
   Симоняк отправил письмо, несколько успокоился. А вот на митинге невеселые мысли о семье вспыхнули вновь. Горько ему, тяжело каждому. Отцы и матери теряют детей, дети родителей...
   Гитлеровская армия, оправившись от зимних поражений, перешла на юге в наступление, и опять, как в начале войны, скупые, суховатые сводки Совинформбюро вызывали тяжкое беспокойство. Линия фронта приближалась к Дону, к Кубани, к его родным местам. Что там происходит на юге? Как удалось немецким войскам продвинуться столь далеко?.. Митинг закончился. Говгаленко подвел к командиру дивизии учительницу и ее спутников - прихрамывающего пожилого рабочего и веснушчатого подростка в длинном, почти до колен пиджаке.
   - Хорошо вы говорили, - сказал Симоняк Чернецкой.
   Учительница, поправляя волосы, тихо ответила:
   - И сотой доли не высказала того, что на душе, товарищ генерал.
   Она отвела глаза, морщины на ее лице обозначились глубже и резче.
   - Не станем посыпать солью свои раны, - заметил худощавый рабочий. Пользы от этого мало. О другом мы должны думать. Как фашистов разбить, на невысоком столбе Гитлера повесить.
   - Почему же на невысоком? - удивился Говгаленко.
   - Чтоб каждый мог в его харю плюнуть.
   - Будет по-твоему, батя! Будет!
   Прощаясь, рабочий неожиданно спросил:
   - Скажите, товарищ генерал, без Женьки вы тут обойдетесь?
   Кивком головы он показал на паренька в отцовском пиджаке. На вид Женьке было лет тринадцать - четырнадцать. Серая кепка с большим козырьком сдвинута набок, нос, усыпанный веснушками, вздернут кверху. Расстегнутый ворот темно-синей рубашки обнажал тоненькую шею.
   - Трудно, конечно, без Женьки, - скрывая улыбку, отвечал Симоняк гостю, но обойдемся.
   - Уши он нам прожужжал: хочу на фронт, хочу на фронт.
   Симоняк пытливо посмотрел на паренька. Не хотелось обижать мальчугана. Симоняк сам чуть ли не в таком же возрасте надел, красноармейскую шинель. Но тогда было другое время. Впрочем, разве сейчас меньшая опасность угрожает стране?
   Он обнял мальчонку, прижал к себе:
   - Не торопись, Женя. Всему свой черед.
   - Вот и мы это ему толкуем, - поддержал рабочий. - На фронте без тебя, Женька, обойдутся, а в цехе ты позарез нужен.
   Он повернулся к генералу:
   - Не глядите, что ростом мал. Работяга Женька отменный. Моторы танков ремонтирует. Зимой мы, старички, совсем ослабели. А Женька молодцом держался. Медалью его наградили.
   Симоняк почувствовал себя виноватым перед этим ребенком, которого война лишила детства и раньше времени сделала взрослым. Хотелось сказать пареньку что-то ласковое, но генерал только протянул ему руку - как равному.
   - Все мы, Евгений, теперь солдаты. В Ленинграде всюду - передовая, и, как люди военные, мы должны драться там, куда поставлены. Понял ты меня?
   - Понял, - смущенно пробормотал парнишка.
   Симоняк и Говгаленко проводили ленинградцев к машине. Несколько минут молча шли рядом. Говгаленко порывался что-то сказать, но, взглянув на углубленного в свои думы Симоняка, только покусывал губу. Прошел уже не один месяц, как его назначили военкомом дивизии, но он еще не совсем свыкся с новым положением.
   Говгаленко попал в армию незадолго до войны, по партийной мобилизации. Был он на три года моложе Симоняка. Детство провел на Украине, под Белой Церковью. Кулацких коров пас, чуть-чуть оперившись, вступил в комсомол. Было это в начале двадцатых годов. И с тех пор он уже не распоряжался собственной судьбой. Его перебрасывали с места на место. Кем только не пришлось работать: комсомольским секретарем, помощником мастера на кабельном заводе, в политотделе МТС... Три года учился в комвузе и, окончив его, попал в Ленинградский обком партии. С восторгом вспоминал Говгаленко о Сергее Мироновиче Кирове и не скрывал своего сокровенного желания: хоть чуточку походить на него.
   На груди у Говгаленко было два ордена: Красного Знамени - за участие в финской кампании и Красной Звезды - за Ханко. Иван Ерофеевич был решителен, быстро сходился с людьми. Где бы он ни появился - на командном пункте или в солдатской землянке, - веселее становилось от его быстрого характерного говорка, от его пословиц и шуток. Симоняку нравился новый комиссар. Правда, Говгаленко не имел серьезного военного образования, но ничего, дозреет, думал Симоняк.
   Он и сам не считал себя всезнающим командиром. На этой войне было много такого, чему его не учили в академии, о чем не упоминалось в уставах и наставлениях. В военную науку жизнь каждый день вносила новое - выстраданный в жестоких боях, замешенный на крови опыт.
   Учиться на опыте войны - это было не просто, но жизненно необходимо. И Симоняк это хорошо понимал. Он знал, что дивизии, имевшей опыт оборонительных боев, придется и наступать, ломать оборону врага, пробиваться вперед. Он ждал этих боев, как самого серьезного испытания. И вот час испытания приближался.
   Между тем Говгаленко, не в силах преодолеть напора волновавших его мыслей, заговорил о своем. Днем он побывал в двух полка: С кем ни встречался - у всех настроение боевое. Командиры и солдаты обещают сражаться по-гангутски.
   - Опрокинем гитлеровцев! - убежденно сказал он.
   - Не кричи, Ерфеич, гоп, пока не перескочишь, - остановил комиссаре Симоняк.
   Говгаленко снова прикусил губу. Что это с комдивом? А у Симоняка било неспокойно на сердце. Просто он яснее, чем Говгаленко, представлял всю сложность поставленной перед ними задачи.
   От железной дороги, вдоль которой готовился наступать 342-й полк, сохранилась лишь насыпь, рассекавшая болотистый кустарник. Рельсы и шпалы пошли на блиндажи и огневые точки, которые немцы настроили и в насыпи и на островках твердой земли.
   Перед рассветом 20 августа батальоны выдвинулись за наши проволочные заграждения. Залегли в густой нескошенной траве. Дурманно пахло багульником, пороховой гарью, ржавой водой.
   Прошел час, второй, третий. Всё выше поднималось солнце, растаял молочный туман, стлавшийся над низинами.
   В назначенный час загромыхали орудия и минометы. Позиции немцев окутало дымом.
   Командир полка Кожевников всё чаще поглядывал на часы. Минутная стрелка, совершая свой оборот по кругу, приближалась ко времени начала атаки. Десять минут осталось, пять, две...
   И вот наконец сигнал! Пустынное поле ожило, поднялись, словно вырастая из земли, стрелковые цепи.
   Немцы сначала отстреливались слабо и словно бы неохотно. Но когда расстояние между их передней траншеей и нашими бойцами заметно сократилось, вражеская артиллерия поставила почти сплошную завесу огня, затрещали десятки пулеметов. Казалось, до противника было уже рукой подать, но цепи атакующих стали быстро редеть. Люди валились, так и не успев крикнуть ура, схватиться с фашистами в рукопашном бою.
   Кожевников, сгорбившись, наблюдал в стереотрубу за полем боя и колотил ногой глинистую стенку траншеи.
   Атака захлебывалась. Слишком сильным оказался вражеский огонь, и роты залегали на болоте.
   - Вызывай комбата Малашенкова! - приказал Кожевников телефонисту.
   Солдат бешено закрутил ручку и подал трубку командиру полка. Тот сердито заговорил:
   - Что вы там копошитесь? Противник не пускает? А ты что, думал - с пирогами встречать будет? Давай вперед! Не жди, пока я приду.
   Кожевников бросил трубку телефонисту. Посмотрел на военкома Мефодия Бондаренко.
   - Я пойду, Яков Иванович, - сказал решительно тот. - Чего на месте сидеть?
   - Смотри, ты сам себе хозяин, комиссар. Только не дури там... Наше дело не в атаку ходить и гранатами с фашистами перебрасываться, а бой организовать.
   - А если...
   - Если до этого дойдет, Симоняк по головке не погладит.
   Бондаренко выбрался из траншеи. Кожевников с завистью поглядел, как он быстро, точно боясь опоздать, бежит по кустарнику...
   И во второй половине дня перемен не наступило. Солдаты продвигались ползком, мелкими группами. Стоило кому-либо приподняться - и он падал, обливаясь кровью. Наша артиллерия не подавила большинства огневых точек на вражеском переднем крае. И всё же люди стремились вперед.
   Рота младшего лейтенанта Орешина залегла перед вражеской траншеей.
   - Вперед! - крикнул командир, выпрямляясь в полный рост.
   - Вперед! - подхватил его команду взводный Чернышев, тот самый храбрец-пулеметчик, мужеством которого восхищались еще на Ханко.
   И Орешин и Чернышев не дошли до траншеи. Командир роты свалился в траву, подкошенный осколком мины, Чернышева опрокинула на землю автоматная очередь. Командир отделения Надтока подполз к нему.
   - Веди взвод, Захар! - проговорил Чернышев.
   - Перевяжу и поведу.
   - Котелок у тебя варит?! И минута дорога. Давай вперед! Слышишь!
   - Ты что отмалчиваешься, Яков Иванович? - попрекнул Кожевникова командир дивизии.
   - Не о чем докладывать, - признался командир полка. - Топчемся, немцы молотят нас, как снопы на току.
   Симоняк что-то проворчал. Кожевников, не ожидая новых вопросов, сказал:
   - Огоньку бы не мешало добавить!
   Этих его слов комдив не услышал, - оборвалась связь, и телефонисты побежали на линию. Симоняк не стал ждать, пока ее исправят, а сам отправился к Кожевникову.
   Траншея походила на придорожную канаву. На брустверах тряслись нервной дрожью пожелтевшие реденькие травинки. Рядом и подальше, впереди и сзади громыхали разрывы.
   Симоняк прижимался к мокрой стенке траншеи, пропуская встречных. В тыл брели раненые, перевязанные окровавленными бинтами. Тех, кто не в силах был идти сам, несли, обливаясь потом, санитары.
   За час Симоняк повстречал столько раненых, сколько на Ханко не было и за месяц. Таял молодой гангутский полк, истекал кровью.
   Кожевников не ожидал командира дивизии. За день он накричался, охрип. Зеленоватый дождевик густо покрывала серая глина. Вид командира полка ясно говорил: туго идут дела.
   Якова Ивановича отличало редкое упорство. Он умел всех заставить делать то, что считал необходимым. Сам лез в пекло боя и другим не давал поблажек. Симоняку рассказывали, будто он однажды отхлестал ремнем молоденького лейтенанта, командира взвода. Николай Павлович спросил Кожевникова, был ли такой случай.
   - Был, - признался Яков Иванович. - Правда, преувеличили рассказчики. Не хлестал я его, а просто разик стеганул по тому месту, откуда ноги растут. Труханул он под обстрелом, пополз в тыл, а раненого снайпера на переднем крае бросил. Что было с ним делать? Глупый еще, молоко на губах не обсохло. Не отдавать же в трибунал...
   - Ну, - проговорил только Симоняк. - Ремень и палка, знаешь ли, негодное лекарство. Как и грубый окрик...
   Сам он очень редко повышал голос. Сдерживался даже тогда, когда злое слово рвалось с языка. И сейчас он говорил ровно, спокойно, хотя дела на поле боя беспокоили и злили его.
   Кожевников уступил Симоняку место у стереотрубы.
   - Хорошо бы огоньку добавить, - повторил он.
   - Лимиты жесткие, снарядов мало. Как с тем, что имеем, продвинуться?
   Стали обдумывать план ночной атаки.
   - Надо искать слабины в обороне немцев, - говорил генерал.
   Вечером командир полка создал ударную группу. В нее вошли рота автоматчиков, взвод разведчиков, саперы. Командовал группой старший лейтенант Дмитрий Зверев, двадцатилетний сибиряк. На Ханко он оборонял сухопутную границу, в Ленинград прибыл с медалью За отвагу. И эта простая солдатская награда как нельзя лучше соответствовала складу его характера.
   Кожевников привязался к Звереву, и тот не оставался в долгу.
   Ночью старший лейтенант вывел ударную группу за проволочные заграждения. Как зарницы, играли всполохи артиллерийских выстрелов. Звездное небо разрывали на лоскутья осветительные ракеты. Пока они медленно опускались, становилось светлым-светло, был виден каждый бугорок. Потом - снова темь. Противно повизгивая, проносились над головой мины и с резким хлюпаньем рвались позади.
   Зверев нетерпеливо ждал сигнала саперов, делавших проходы в минных полях. Может, отправить посыльного поторопить их?
   Метрах в ста, захлебываясь, застрочил пулемет. Тот самый, пожалуй, который он засек еще с вечера. Немецкий пулеметчик облюбовал местечко в башне нашего подбитого танка. Спокойно чувствовал себя за стальной броней, не предполагая, что остается ему жить на свете считанные минуты.
   Стрелял пулеметчик наугад. Посвист пуль прекращался так же неожиданно, как и начинался.
   - Проходы сделаны, товарищ старший лейтенант, - шепотом доложил связной от саперов. - Маяки на месте,
   - Приготовиться к атаке! - передал Зверев командиру взвода Алексею Львову.
   - Приготовиться к атаке! - шепнул тот дальше.
   Разведчики и автоматчики застыли в напряжении, кап бегуны на старте. Зверев, заложив два пальца в рот, тихонько свистнул. И бойцы, оторвавшись от земли, рванулись в темень.
   Сержант Исаичев, вскочив в немецкую траншею, полоснул вдоль нее длинной очередью. Из темноты донесся истошный вопль. Не задерживаясь, вспрыгнул на брустверу, побежал ко второй траншее. Неотступно за сержантом двигались и бойцы отделения. Стреляли на ходу, кричали ура, хенде хох.
   Бой длился с полчаса. Ударная группа продвинулась почти на полкилометра. Взвод Львова захватил подбитый танк. Исаичев гранатой прикончил сидевшего там пулеметчика. Пятерых фашистов наши бойцы взяли в плен.
   Радостный Кожевников утром сообщил командиру дивизии о ночной вылазке. Усиленная рота добилась большего успеха, чем два наступавших днем батальона.
   - Чему тут удивляться? - заметил Симоняк. - Еще Суворов говорил: быстрота и внезапность заменяют число, натиск и удар решают битву... Закрепляйтесь понадежнее. Автоматчикам и их командиру Звереву передайте мою благодарность.
   Нельзя сказать, чтобы Николая Павловича очень уж обрадовал этот более чем скромный успех. Комдив рассчитывал на большее.
   - Неважно у нас идут дела, Иван Ильич, - говорил он начальнику штаба. Обрати внимание на разведку. Языки нужны, до зарезу нужны, пока два других полка готовятся к наступлению.
   Художника дивизионной газеты Волкова Меньшов отыскал в редакционной машине. Тот приколачивал к деревяшке вырезанные из линолеума клише.
   - Выручай, Борька ! - попросил начальник штаба. - Нарисуй Гитлера во всей его красе. И размером покрупнее.
   - Зачем?
   - Потом объясню. Для боевых, в общем, целей...
   Часа через полтора Волков прислал в штаб размалеванный фанерный лист. Меньшов показал его Репне. Тот громко хохотал, глядя на карикатуру...
   Саперы выставили фанерный лист на нейтральной полосе - на виду у немцев. Меньшов и Репня с нетерпением ждали наступления темноты. Едва стало смеркаться, несколько наших бойцов залегли в засаду. Репня отправился с ними.
   - Вернемся не с пустыми руками, - обещал од.
   Фашисты, как он и предвидел, клюнули на приманку. Трое их поползли к фанерному листу и только схватились за него, как сработал сюрприз ханковских архимедов. Двух гитлеровцев убило наповал, а третьего, ошеломленного взрывом, саперы поволокли к себе.
   Одного языка штаб дивизии получил. Пленный подтвердил, что позиции у Тосны и Ивановского по-прежнему обороняет полицейская дивизия.
   Этих сведений оказалось недостаточно, и Симоняк сам направился в разведроту дивизии.
   Тепло поздоровавшись с разведчиками, Симоняк сказал:
   - Вашему генералу язык нужен. И взять его следует на другом берегу Тосны, в Ивановском. Должен же я знать, кто там сидит...
   Спустя сутки поисковая группа перебралась на Ивановский пятачок - так именовался небольшой плацдарм в поселке, на правом берегу Тосны. Но первая вылазка не принесла удачи. Михаил Примак так легонько стукнул немецкого солдата, что тот испустил дух. Пришлось идти второй раз. Действовали осторожнее, тонко и деликатно, - докладывали генералу командир взвода Сидельнишв и комсорг Бровкин, - на пальчиках языка доставили в штаб.
   От пленного узнали, что к месту боев немцы подтянули новые силы.
   По распоряжению Трусова усилили разведку и артиллеристы. Командиры дивизионов майор Литвинов и капитан Сыроедов переправились на Ивановский пятачок. Его захватил полк, который по фамилии командира называли клюкановским. Держались клюкановцы стойко, случалось, что за день отбивали по десять и более контратак, не раз вызывали в критические минуты артиллерийский огонь на себя.
   Командир полка Александр Иванович Клюканов и военком Лев Савулькин встретили ханковцев радушно, если не сказать с распростертыми объятиями.
   - В нашем полку прибыло, - улыбался Клюканов.
   - Скоро и еще прибавится, - отозвался Иосиф Литвинов.
   Клюканов и Савулькин поделились с артиллеристами сведениями о противнике, его огневой системе. Командиры дивизионов и опытные артиллерийские разведчики комсомольцы Александр Панчайкин и Яков Москалев заняли наблюдательные пункты. Рации связывали их с огневыми позициями артиллерийского полка, которые находились напротив, за Невой. В любую минуту они могли вызвать своего командира Морозова.
   Вечером 1 сентября Морозов сам связался с Литвиновым:
   - К вам отправляется Душко.
   Это значило, что третий батальон 270-го полка будет высаживаться в Ивановском.
   6
   Ровно в полночь восьмая рота с пулеметным взводом - первый эшелон третьего батальона - погрузилась на катера и пошла по Неве к Ивановскому. Рокот моторов, разносившийся далеко в ночи, вызвал артиллерийский огонь немцев. Снаряды рвались на Неве, поднимая фонтаны воды. Ночная темь не явилась помехой для вражеских артиллеристов, они вели заранее подготовленный огонь.
   - Покинуть катера! - приказал комбат Душко, когда суда с десантниками оказались в восьми - десяти метрах от берега.
   Вдоль берега немцы разбросали рогатки и ежи. Они стояли под водой, мешая катерам причалить. Окунаясь в холодную воду, бойцы растаскивали проволоку и пробивались вперед.
   Минут через сорок высадился второй эшелон, а в четыре часа утра - и третий во главе с начальником штаба батальона старшим лейтенантом Коротковым.
   Ракеты поминутно взмывали вверх, заливая берега и пятачок волнами яркого света. Осколки мин и снарядов резали воздух, пули роились над рекой. Люди жались под береговым обрывом.
   Душко носился по берегу, связывался с командирами рот, выяснял потери, готовил людей к бою. Вот-вот должен был переправиться на надувных лодках через Тосну второй батальон. Им предстояло вместе атаковать немцев в Ивановском и взять под контроль железнодорожный мост. Правее должен был наступать полк Александра Ивановича Шерстнева.
   Ночью над траншеями поплыли резиновые лодки, которые несли на руках бойцы второго батальона. Их не удалось скрыть от вражеских глаз. Немцы открыли яростный огонь. Снаряды рвались у траншей, поднимая тучи земли и пыли. Осколки дырявили и рвали резину. Переправляться на этих лодках было уже нельзя.
   Никто до рассвета не сомкнул глаз. Симоняк и не пытался прилечь. Видели его в разных местах: у стоянки катеров, в траншеях под Устъ-Тосно, куда выдвигался 269-й полк, на огневых артиллерийских позициях.
   ...По берегу Невы цепочкой двигались саперы. На канатах, как бурлаки, они тащили звенья деревянного моста. Сержант Павленко негромко подбадривал солдат:
   - Веселей, братва, веселей!
   Когда сколоченные бревна за что-то цеплялись, саперы бросались в воду, подталкивали их руками.
   - Не подведите! - напутствовал их командир дивизии, уже знавший о неудаче, постигшей второй батальон, который так и застрял на левом берегу Тосны.
   - Не тревожьтесь, товарищ генерал, - ответил сержант Павленко. - Сделаем.
   Саперы протащили на плаву звенья моста по Неве и оттуда в устье Тосны. Симоняка обрадовал ночной звонок командира саперного батальона Ступина: переправа наведена.
   - Представьте всё отделение Павленко к награде! Командир дивизии тут же позвонил подполковнику Путилову:
   - Переправа готова, Савелий Михайлович.
   - По ней и начну переброску второго батальона.
   ...Узкий мостик покачивался, как живой. Вода вокруг него клокотала и пенилась от разрывов. Солдаты, втягивая головы в плечи, стремглав перебегали по скользким бревнам. Не все достигали правого берега Тосны. Огонь был силен.
   Уже рассвело, когда Путилов доложил Симоняку, что остатки второго батальона на правом берегу.
   - А ты сам как, Савелий? - услышал Путилов хрипловатый голос командира дивизии. - Если хочешь, чтоб всё было в порядке, надо и тебе перебираться.
   - Перехожу, - ответил командир полка. А что скажешь? Путилов хорошо понимал: начало боя сложилось для полка неудачно. Нужна твердая командирская рука на месте, иначе всех людей потеряешь и ничего не добьешься. Но как сейчас одолеть речку? Немцы, конечно, видят и сверху и с земли нитку мостика. Всё равно, надо идти, - решил он и бросился к реке.
   Штурмовой мостик не доходил до самого берега. Путилов в одежде кинулся в воду, дошел до бревен, вскочил и пополз. До середины переправы он добрался быстро и благополучно. Но тут длинными очередями застрочил пулемет, пули засвистели над головой, застучали, как дождь по воде. Путилов лежал неподвижно на качающемся мостике. По мне бьют, - подумал он и быстро скатился в воду по левую сторону переправы, схватившись руками за бревна. Мостик прикрывал его от пулеметного огня. Перебирая руками по бревнам, Путилов поплыл к правому берегу...
   - Теперь я спокоен, - радировал командир дивизии Савелию Михайловичу, получив от него долгожданное сообщение: Я на пятачке. - Действуй! Ночью получите подкрепление...
   Начало боя 269-го полка обещало успех. Едва закончилась артиллерийская подготовка, поднялись, решительно пошли в атаку стрелковые роты.
   - Как идут! Как идут! - услышал Симоняк восторженный возглас представителя фронта подполковника Щеглова. - Я еще не видел такой дружной атаки.
   Симоняк, прильнув глазами к окулярам стереотрубы, молчал. Опять невольно пришла на ум поговорка: Не говори гоп, пока не перескочишь.
   С высоты третьего этажа недостроенного заводского корпуса хорошо просматривалось поле боя. Совсем крошечными казались люди, танки походили на игрушечные коробочки, орудийные стволы выглядели как попыхивающие дымком папиросы.
   Прошли немногие минуты, и снова, как неделю назад, противник встретил наступающих гангутцев сильнейшим огнем. Недаром бойцы, ранее занимавшие здесь оборону, окрестили эту болотистую низину котловиной смерти.
   На пути полка лежал широкий ветвистый овраг. По донесениям разведчиков, первая траншея противника проходила по его дальней оконечности. На нее наша артиллерия и обрушила огонь. Но данные разведчиков оказались неточными, вражеский передний край находился несколько ближе, и его огневые средства остались неподавленными.
   С каждой минутой наступление полка замедлялось, атака выдыхалась. А когда над полем боя появились вражеские самолеты и начали штурмовку, Симоняка охватила такая ярость, что он готов был вдребезги разнести ни в чем не повинную стереотрубу.
   И удар с Ивановского пятачка не достиг цели. Упорные, жестокие боя тут шли буквально за каждый метр земли, за каждую развалину. К вечеру восьмой роте удалось всё же потеснить врага и занять восточную часть поселка. Седьмая и девятая роты также несколько продвинулись и подошли вплотную к железной дороге.