Стрешинский М.. Генерал Симоняк

   Мы по земле растоптанной пройдем,
   С другим врагом в других местах поспоря.
   У стен Ленинграда
   Блокадная зима
   В Ленинграде ждали возвращения эскадры. Командующий фронтом генерал-лейтенант Хозин часто звонил вице-адмиралу Трибуцу: Что новенького, Владимир Филиппович?
   Погрузили всех и всё..., Вышла эскадра..., Идет... - отвечал командующий Балтийским флотом. Он по радио держал связь с Дроздом.
   Под утро Хозину позвонил сам Трибуц:
   - Теплоход подорвался на минах...
   Четвертого декабря корабли прибыли на Кронштадтский рейд. Симоняк и Романов стояли на обледенелой палубе эскадренного миноносца. Вокруг, насколько хватал глаз, простиралось торосистое ледяное поле, за которым справа выступала еле заметная кромка побережья. Словно из-подо льда поднимались кверху заиндевелые громады города-крепости, в мутной дымке проступал силуэт собора. У одной из причальных стенок стоял вмерзший в лед, израненный линкор Марат, у его орудий суетилась артиллерийская прислуга.
   По дощатому трапу сошли на берег. Романов откровенно радовался, что после стольких часов штормовой качки стоит на твердой земле. Еще на катере, на котором они шли от Ханко до Гогланда, комиссар, измученный болтанкой, кляня и небо и море, говорил Симоняку:
   - Выживу - накажу своим сыновьям: куда хотите идите, только не в моряки.
   Но как ни измотала Романова качка, утром, едва стало известно о трагедии с теплоходом, он помчался туда.
   Вернулся подавленный:
   - Из батальона, который был там, немногих удалось спасти...
   Симоняк молчал. Людей всегда терять нелегко. Столько времени воевали на Ханко, а погибли словно бы зря, вне боя.
   Трибуц, встречавший последний эшелон ханковцев, поздоровался с Симоняком как со старым знакомым.
   - Не хмурься, генерал, - говорил он комбригу, мрачно шагавшему по причалу. - Погибших не вернешь. А в целом эвакуация прошла неплохо.
   - Добрые были бойцы.
   Трибуц рассказал о звонках командующего фронтом.
   - Ждут вас с нетерпением, - сказал он.
   В этом Симоняк вскоре убедился и сам. Еще шла разгрузка судов, а ему уже вручили депешу из штаба фронта: готовиться к боевым действиям.
   - Прямо с корабля на бал, - усмехнулся Романов.
   Комбриг, проводя пальцами по щетинистому подбородку, пробормотал что-то про себя и подозвал Кетлерова. Надо было приступать к подготовке первой операции на новом месте. Генерал с группой штабных работников выехал в Ленинград.
   На Ханко Симоняк часто думал об этом городе, попавшем в беду, окруженном вражескими войсками. Пытался представить, каков он теперь, и не мог. Сейчас город был перед ним - мрачный и молчаливый, словно запеленатый в белый саван. Застывшие на путях троллейбусы и трамваи, редкие пешеходы, бредущие по узким тропкам, проложенным не в ханковских чащах, а на обезлюдевших проспектах...
   Машину, в которой они ехали, подбрасывало на ухабах, разворачивало на скользких местах. На Литейном газик сильно ударило о какой-то забор.
   - Ну и шофера нам дали, - недовольно буркнул комбриг. - Ты что, за руль сел недавно?
   - Знаете, товарищ генерал, - с обидой заговорил шофер, - чтоб машину вам подать, пять шоферов ее поочередно заводили.
   Симоняк вскинул на него глаза.
   - Силенок мало. Крутанет шофер пару раз - и выдохся. Да что говорить, после подъема добрая треть бойцов у нас остается на койках: дистрофики встать не могут.
   Весь вид шофера подтверждал его слова. Глаза глубоко ввалились, нос заострился, темная с восковым отливом кожа обвисла.
   - Некого было за вами нарядить. Вот и пришлось ехать самому командиру автовзвода. А руки плоховато слушаются, да и дорога... Как я тут раскатывал до войны!
   - Здешний?
   - Ленинградец. Такси гонял.
   - Город хорошо знаешь?
   - И город и всё вокруг изъездил.
   - Такой шофер мне нужен.
   При первой же остановке, в Рузовских казармах, где разместился один из полков бригады, Симоняк прежде всего распорядился накормить шофера.
   - Поехать сможешь? - спросил его комбриг часа через полтора.
   - Смогу.
   - Тогда заводи.
   2
   Объездив полки и батальоны, прибывшие в Ленинград раньше, Симоняк поздно вечером попал в штаб фронта. Ему не терпелось хоть что-нибудь узнать у начальника связи Ковалева о своей семье. Последние месяцы он не получал писем из Куйбышева. Сильно скучал и по жене, и по дочерям, и по своему баловню, трехлетнему Вите.
   - Приехал, - искренне обрадовался Ковалев. - Мы здесь заждались тебя. Ну рассказывай, как добрались.
   - Погоди, Иосиф Нестерович. Как в Куйбышеве?
   - Всё в порядке. Я часто Александре Емельяновне от тебя приветы передавал.
   - А телеграфировать туда можно?
   - Пиши.
   Симоняк быстро набросал текст телеграммы:
   Куйбышев, улица Фрунзе, 80 квартира, Ковалевой для Симоняк
   Здравствуйте, дорогие Шура и дети. Прибыл на свою родную землю. Здоров я и все друзья. Напишу письмо особо.
   Ваш Николай.
   Они долго сидели вдвоем. Ковалев достал карту, исчерченную синими и красными линиями. Симоняк впился в нее глазами. И без объяснений Ковалева он уже видел, что представляет собой Ленинградский фронт. На юге линия обороны наших войск громадной подковой огибала город, упираясь одним концом в Финский залив, вторым - в Неву у поселка Усть-Тосно, занятого немцами, и далее шла по правому берегу Невы до Ладожского озера. На некоторых участках гитлеровцы находились буквально у самых городских окраин. На севере противник был остановлен на линии прежней границы.
   - Всюду теперь положение устойчивое, - объяснял Ковалев. - Не немцы нас тревожат, а мы их. А тут...
   Он показал на Тихвин, на подступах к которому шли яростные бои.
   Еще в октябре немецкое командование бросило в наступление ударную группировку войск, которая должна была захватить Тихвин и двигаться дальше на север к Свири, на соединение с финской армией и таким образом окончательно отрезать Ленинград от страны. Врагу удалось занять Тихвин, подойти вплотную к Волхову.
   В ноябре три советские армии перешли в контрнаступление, чтобы сорвать фашистский план двойной блокады Ленинграда.
   - Мерецков там сейчас воюет и Федюнинский, - рассказывал Ковалев. - Армия Федюнинского отбросила немцев от Волхова, а войска Мерецкова вплотную подошли к Тихвину.
   Симоняк не перебивал Ковалева. Его глаза неотрывно следили за движением карандаша, которым Иосиф Нестерович водил по карте.
   - Нас бы туда, - задумчиво обронил он.
   - Опоздал малость, Николай Павлович. Четыре дивизии туда из Ленинграда перебросили. Но и здесь кое-что намечается.
   - Еще в Кронштадте я получил приказание подготовиться к боевым действиям...
   Разговор друзей прервал сильный грохот. Где-то неподалеку разорвался артиллерийский снаряд. За первым разрывом последовали второй, третий...
   - И часто так?
   - Без обстрела дня не проходит.
   - Точно на Ханко.
   Вернулся Симоняк из штаба поздним вечером. У Ковалева захватил кипу газет, по которым сильно изголодался на Ханко. За чтением он провел не один час, пока веки не сомкнулись сами собой.
   Разбудил Симоняка скрип двери. В комнату с охапкой дощечек осторожно входил шофер Ноженко.
   Симоняк быстро поднялся:
   - Готовь колымагу.
   - Далеко поедем?
   - В Смольный.
   ...В просторном кабинете командующего фронтом сидело несколько человек. Они о чем-то вполголоса переговаривались. Симоняк узнал начальника штаба Гусева, вице-адмирала Трибуца.
   - Садитесь, товарищи гангутцы, - пригласил Хозин вошедших.
   Кабанов опустился в кресло у продолговатого стола. Рядом с ним сели Расскин, Симоняк и Романов.
   В кабинет вошли члены Военного совета Жданов, Кузнецов, Штыков, Соловьев. Хозин представил им ханковцев.
   - Начнем с Кабанова?
   Докладывал командующий военно-морской базой, затем Расскин. Потом настали очередь Симоняка. Он сказал о численности бригады, ее вооружении, потерях на Ханко и во время эвакуации.
   - Потери у бригады, можно считать, минимальные, - заметил Жданов. Эвакуация проходила в очень сложных условиях. Кстати, кого вы там оставили на Ханко?
   - Я докладывал: никого.
   - А вот финны сообщают другое. - Жданов похлопал рукой по столу, на котором лежали бумаги.
   - Да нет же, Андрей Александрович. Не знаю, что там финны говорят, но никаких заслонов. А если насчет стрельбы...
   Симоняк рассказал о самостреляющих пулеметах. Они, верно, и ввели противника в заблуждение.
   Комбригу долго не удавалось сесть на место. Ответит на один вопрос, возникает новый.
   - Что это финны так расписывают ваши укрепления на Ханко? - спросил Кузнецов. - Бетона у вас ведь там не было.
   - Да, бетонные доты для нас не успели построить. Но у нас были камень и земля. А русский солдат привык к земле, трудиться на ней любит. Не подвела она нас... И без бетона создали прочные укрепления, как будто неплохо защищались. Ни одного орудия не потеряли.
   Последнее замечание комбрига вызвало большой интерес. Симоняку пришлось подробно рассказать о строительстве дзотов для тяжелых орудий. Во время стрельбы их выкатывали по рельсам из укрытий, а затем возвращали обратно и прикрывали специальными заслонками.
   - Мы вовсе отказались от открытых огневых позиций. Даже зенитные орудия укрыли.
   - Умно, - сказал Жданов и, обращаясь к Хозину, добавил: - Этот опыт заслуживает не только одобрения. Его надо использовать во всех наших частях.
   Заседание в Смольном затянулось. Членов Военного совета интересовали подробности жизни на Ханко, боевые дела, настроение людей. Расспрашивали Симоняка и Романова обо всем новом, что внесла война в работу политотдела и партийных организаций бригады, как укреплялись связи коммунистов с бойцами.
   - Вы сделали большое дело. По существу, привезли на Ленинградский фронт новую армию, опытную, закаленную, проверенную в огне. Военный совет возбуждает ходатайство о награждении отличившихся ханковцев, - сказал в заключение Жданов.
   Из Смольного выходили вечером. Пронзительный ветер гонял по садику колючий снег. Где-то неподалеку громыхали орудия, - стреляли вмерзшие в невский лед корабли.
   Симоняк шагал, не чувствуя ветра и холода. Он всё еще находился под впечатлением разговора в кабинете командующего. Там он впервые по-настоящему понял, как нужна в осажденном Ленинграде их бригада, он видел, как обрадовало ее прибытие руководителей обороны города.
   ...Из Кронштадта ханковцы совершили марш по льду в Лисий Нос, затем по железной дороге прибыли в Ленинград. Было решено собрать полки в районе Ново-Саратовской колонии, в поселках Овцино и Корчмино. Тут к середине декабря и расположилась бригада, готовясь к выходу на передний край.
   Под штаб заняли каменное здание двухэтажной школы. Занятия в ней осенью не возобновлялись. Детей почти не было. Мало жителей осталось в Ново-Саратовской колонии. Гангутцы быстро приспособили под жилье пустые промерзшие дома, построили добротные землянки. Селение ожило, на его улочках зазвучали громкий смех и звонкие солдатские песни.
   Ввод в бой откладывался, но тяготы блокады бригада стала ощущать сразу. Резкий переход от хотя и несколько сокращенного, но всё же сытного ханковского питания на голодную ленинградскую норму сказывался на людях. Симоняка это сильно беспокоило, он зачастил в солдатские столовые и кухни, требовал, чтобы каждый грамм крупы, жиров, хлеба попадал бойцу. Комбриг привлек к проверке работы пищеблоков начальника медсанбата Макарова и врача Суровикина, поручил им осмотреть всех солдат бригады. Врачи доложили Симоняку о недостатках, обнаруженных на кухнях. Он свирепо распекал каждого, кто залезал в солдатский котелок, кто плохо заботился о питании бойцов. Для ослабевших в Ново-Саратовской колонии открыли дом отдыха.
   Симоняк видел в своей жизни немало горя и страдания, но того, что переживали ленинградцы, он бы не мог себе даже представить раньше. Обстрелы, бомбежки, лютый холод и, наконец, самое тяжелое испытание - муки голода... Каждая поездка из Ново-Саратовской колонии в Ленинград оставляла в сердце мучительный след. Сколько видел он на улице людей, которые падали и уже не могли подняться.
   Симоняк останавливал машину. Вместе с Ноженко они выходили, охваченные одной мыслью: что-то сделать, как-то помочь. Иной раз втаскивали человека в машину, подвозили до дому. Но часто лежавшие в снегу люди уже ни в чем не нуждались: ни в хлебе, ни в супе, ни в кипятке.
   Запомнился Николаю Павловичу подросток лет шестнадцати, который лежал на дороге, привалившись к детским саночкам, обхватив руками что-то завернутое в женскую шубку.
   Ноженко подскочил первым, нагнулся.
   - Всё, товарищ генерал. Замерз мальчонка.
   Симоняк взглянул на подростка. Сжатые синие губы на желтом, туго обтянутом кожей лице. Тонкие иголочки заиндевелых ресниц. Одна варежка свалилась, из рукава выглядывала неподвижная рука со скрюченными пальцами.
   - Что он вез?
   Шофер осторожно развернул шубку.
   - Дите тут... Живое как будто.
   Они отнесли подростка к стене дома, ребенка, завернутого в шубку, внесли в машину. Генерал держал его на руках, пока Ноженко, петляя по хорошо знакомым ему ленинградским улицам, отыскивал больницу.
   В Ново-Саратовскую колонию возвращались в темноте. Совсем нахмурился, посуровел генерал.
   ...Декабрь подходил к концу. Трудный и страшный для ленинградцев декабрь сорок первого года, когда Гитлеру казалось, что участь осажденного города окончательно решена и он упадет в руки фашистских войск, как созревшее яблоко. Но Ленинград стоял неколебимо.
   В студеный зимний день в бригаду приехал член Военного совета Кузнецов. Был он и до войны худощав, а теперь еще больше осунулся, усталое лицо прорезали бороздки ранних морщин. Но вид у него был собранный, военная форма сидела на нем так, точно он служил в армии с давних лет. Приехал сюда вручать ордена и медали тем, кто отличился в обороне Ханко.
   Пока подразделения строились, Кузнецов беседовал с Симоняком, Романовым, штабными офицерами.
   - После Ханко вы здесь как на курорте, - заметил он не то в шутку, не то всерьез. Романов вскочил со стула:
   - Это не наша вина, Алексей Александрович. Мы ехали воевать.
   - Не горячитесь, товарищ Романов. Всему свое время. Нам нужно иметь в резерве такое соединение, как ваше.
   - Но бригада и не воюя теряет силы.
   - Что вы имеете в виду?
   - Пусть комбриг расскажет.
   Симоняк заговорил не сразу.
   - Фронтовые интенданты несправедливо относятся к бригаде. Перевели на тыловой паек, и получается курорт наизнанку. Командир артиллерийского полка Морозов докладывает: На Ханко потерял четырнадцать бойцов, а от недоедания уже умерло втрое больше. И в стрелковых полках больные появились, еле держатся на ногах.
   - А почему молчали? Почему не обратились в Военный совет?
   - Язык не поворачивается, Алексей Александрович. Ведь знаем, как тяжело ленинградцам.
   - Поправим дело, товарищ Симоняк, - сказал Кузнецов. - Военный совет, думаю, пойдет на это. Тем более теперь...
   Кузнецов рассказал, как ладожская ледовая дорога выручает и город и фронт. Перевозки по ней растут. В самые ближайшие дни можно будет повысить хлебный паек горожанам. Для ослабевших людей на заводах создаются стационары. Они помогают вернуть силы людям, которые работают не жалея себя. Ведь как ни голодно, ленинградцы не оставляют фронтовиков без оружия. Бывает, нет тока вручную станки вертят. В простых тиглях плавят металл, а пулеметы и мины дают.
   Появление дежурного по бригаде прервало беседу. Все вышли на заснеженный плац.
   ...У двухэтажного бревенчатого здания лицом к Неве выстроились ханковцы. Получая награду, кто звучнее, кто тише произносил: Служу Советскому Союзу, выражая то общее, что связывало всех этих людей.
   В воздухе лениво роились снежинки. Земля под ногами подрагивала от далекой артиллерийской стрельбы. Где-то за облаками кружил самолет. Звуки боя не затихали.
   - Могу я доложить Военному совету фронта, что ваша бригада выполнит любой боевой приказ? - спросил Кузнецов.
   - Жизни не пожалеем.
   Прощаясь, Кузнецов говорил комбригу и комиссару:
   - Хороший у вас народ. Настоящие кадровые военные. Придется часть опытных командиров забрать в другие дивизии фронта.
   - Людей, которых следует выдвинуть, у нас немало, - подтвердил Романов.
   Симоняк недовольно качнул коротко остриженной головой.
   - Только не очень грабьте, Алексей Александрович. Нас и так ощипывают. Артснабженцы зарятся на трофейное оружие, хотят отобрать часть пушек, их, говорят, у нас лишка...
   Машина члена Военного совета, поднимая снежную пыль, умчалась к Ленинграду.
   - Ты что же, комиссар, - недовольно проворчал Симоняк, - сам готов содействовать разбазариванию бригады? Немало людей, которых следует выдвигать. Вот мы их у себя и выдвинем.
   - Неправ ты, Николай Павлович, - горячо возражал Романов. - В других частях командиров недостает, а ты каждого хочешь держать.
   Симоняк обиделся на комиссара. Что он, ради себя старается? Была бы сильна и крепка бригада.
   3
   Получение орденов в бригаде отметили более чем скромно. Раздобыли немножко спирта, подняли чарки за лучших, помянули павших в боях.
   Командир четвертой роты Хорьков сидел рядом с командиром взвода Дмитрием Козловым. На гимнастерках у обоих ярко поблескивали ордена Красного Знамени.
   - Что-то наш комбриг сегодня не в духе, - толкнул взводный Хорькова.
   Расстроенный разговором с Романовым, Симоняк действительно выглядел пасмурнее обычного. Курил папиросу за папиросой, что с ним не часто бывало.
   Хорьков вспомнил ночные тревоги на Ханко еще задолго до войны, странствия генерала по переднему краю под огнем и многое-многое, что вызывало его уважение и любовь к этому сумрачному на вид человеку.
   - Вот кому бы награду дать, и самую высокую, - сказал он Козлову.
   Когда в феврале в бригаде стало известно о награждении Симоняка орденом Ленина, Хорьков, как и другие ханковцы, был рад и горд, словно их всех наградили снова. Бригада в это время всё еще находилась в резерве командующего фронтом. После разговора с Кузнецовым ее перестали ощипывать, повысили паек, приравняв ханковцев к бойцам переднего края.
   Полки строили укрепления, и комбриг, как всегда, проводил много времени среди бойцов, наблюдал за их работой. Там он часто встречал командира саперов Анатолия Репню. Как-то Репня протянул комбригу письмо:
   - Вот мне мать какой наказ прислала.
   Симоняк читал:
   Дорогой Толя!
   Наконец-то получила от тебя письмо. Поздравляю, родной мой, тебя со вступлением в партию и награждением орденом Красного Знамени. Я не могу выразить словами своей радости. Я горжусь тем, что ты настоящий сын своей Родины.
   Дорогой мой, не бывает минуты, чтобы я не думала об отце и о тебе. Отец на Западном фронте, командует полком. Вот уже месяц он не пишет, но я знаю, какое теперь время, и жду с нетерпением победоносного конца войны.
   Толик! Бей гадов, пусть на веки веков все запомнят, что русских людей никому не победить.
   Передай мой материнский привет твоим боевым товарищам, командирам. Желаю им всем большого счастья.
   - Где твоя мать сейчас, Анатолий? - спросил, прочитав письмо, Симоняк.
   - Перебралась из Калинина в Куйбышев.
   - А моя на Кубани. Тоже ждет не дождется, когда фашистов разобьем. И мы это сделаем, Анатолий. - Симоняк положил руку на плечо сапера. - Придет наш час снова помериться силами с врагом. К этому и надо готовиться. Теперь уже, я думаю, недолго.
   У Тосны-реки
   Село Ивановское не на каждой карте найдешь. Невелико оно, вытянулось вдоль берега ленивой речушки Тосны, где она впадает в Неву.
   Немцы заняли Ивановское осенью сорок первого года. Берега Невы и Тосны они изрыли траншеями, построили укрепления. Из Ивановского и Усть-Тосно, расположенных на возвышенностях, они просматривали всё вокруг. К нашему переднему краю здесь можно было попасть только ночью.
   В десятых числах августа сорок второго года Симоняк повел командиров полков к Усть-Тосно на рекогносцировку. Первую остановку сделали на Ленспиртстрое - у каменных недостроенных корпусов, искалеченных снарядами.
   - Идти дальше можно лишь по траншее, - предупредил провожатый.
   Спустились в неглубокий ров и в полутьме осторожно двинулись гуськом к переднему краю. Часто разрывались мины, осколки проносились над траншеей с шипящим свистом.
   Симоняк шел сразу за провожатым. Когда небо прочерчивала ракета, он оборачивался к своим спутникам:
   - Пригибайтесь!
   И приседал сам.
   В предрассветном сумраке командиры пристально разглядывали неприятельские проволочные заграждения, очертания разбитых домов в поселке Усть-Тосно, низкие болотистые места справа от него, Симоняк ставил задачи полкам.
   Предстоял первый наступательный бой. Бригаду еще весной преобразовали в 136-ю стрелковую дивизию. Часть гангутцев - командиров и политработников ушла. Романова назначили членом Военного совета армии, Кетлерова забрали в штаб фронта, Соколова и Никанорова назначили комендантами укрепрайонов, Даниленко и Сукача выдвинули командирами полков. Большую группу ханковцев, младших командиров, после окончания краткосрочных курсов произвели в офицеры.
   Из старых командиров полков остался лишь Яков Иванович Кожевников. Другим полком командовал Шерстнев.
   - Вот что, Шерстнев, - сказал ему как-то комдив, - пора тебе кончать штабную службу. Пойдешь полком командовать.
   Александра Ивановича это предложение удивило. Ему казалось, что Симоняк не очень к нему благоволит.
   - Справлюсь ли, товарищ генерал... Батальоном командовал, а полком не приходилось. Комдив усмехнулся:
   - Побаиваешься, значит? Не дрейфь! Пойдет у тебя. Не боги горшки обжигают.
   Симоняк давно присматривался к Шерстневу. Еще на Ханко он убедился, что этот вспыльчивый капитан - человек настоящей военной закалки, требовательный к себе и подчиненным, прямой и справедливый.
   Симоняк смело выдвигал людей. Начальником штаба дивизии стал подполковник Иван Ильич Трусов, третий полк возглавил Савелий Михайлович Путилов. Новым военкомом дивизии стал Иван Ерофеевич Говгаленко. Передвинулись, выше и многие командиры рот и взводов.
   Операция по захвату плацдарма на правом берегу Тосны и овладению населенными пунктами Усть-Тосно и Ивановское проводилась почти одновременно с наступлением войск Волховского фронта, прорывавшихся в направлении станции Мга. Начала ее хорошо известная в Ленинграде дивизия генерала Донскова. Ей удалось занять сильный вражеский опорный пункт, каким являлось Усть-Тосно, и небольшой плацдармик в поселке Ивановское.
   Расширить плацдарм дивизия не смогла. Гитлеровцы подтянули резервы, усилили систему огня, и новые атаки не приносили успеха. Командующий 55-й армией генерал В. П. Свиридов решил ввести в бой 136-ю дивизию.
   Первым должен был наносить удар вдоль железной дороги 342-й полк, которым командовал Яков Иванович Кожевников, а затем и два других полка дивизии. Комдив указал командирам частей участки их наступления и тут же подчеркнул: местность открытая, ровная, пробиться по ней можно только атакуя стремительно, умело взаимодействуя с артиллерией...
   С рекогносцировки Симоняк вернулся на командный пункт дивизии. Небольшая землянка была врезана в обрывистый берег Невы. Грохотали разрывы снарядов, осколки свистели в воздухе и гасли в холодной невской воде.
   - Как мост, готов? - спросил Симоняк Трусова, как только переступил порог землянки.
   - Командир саперного батальона доложил, что четыре звена собраны, их можно буксировать на место.
   - Съезжу к ним.
   Звенья штурмового моста заготовлялись в Усть-Ижоре. Комбат капитан Ступин показал их генералу.
   - Кто их установит на реке?
   - Вот он, - указал Ступин на коренастого сапера. - Сержант Павленко со своим отделением строил, ему и наводить переправу.
   Симоняк пристально посмотрел на сержанта. Тот стоял спокойный, ни одна жилка не дрогнула на его обветренном, строгом лице.
   - Знаете свою задачу?
   - Так точно, товарищ генерал!
   - Гляди, чтоб всё в порядке было. Наведете мост - побьем немцев. Нет - они нас вперед не пустят.
   - Мост наведем, товарищ генерал.
   Бои предстояли трудные. Об этом Симоняку напоминал генерал-лейтенант артиллерии Леонид Александрович Говоров. С июня он командовал Ленинградским фронтом и несколько раз уже побывал в дивизии. Говорил он обычно мало, больше смотрел и слушал. Вид при этом у него всегда был хмурый, суровый. И глядя на него, трудно было угадать - доволен он виденным или нет.
   Перед боями Говоров встретился с Симоняком в штабе 55-й армии. Разговор был коротким.
   - Мы провели недавно, - сказал командующий, - несколько частных операций под Старо-Пановом, Путроловом и Ям-Ижорой. Зацепились за Ивановское. Вашей дивизии, товарищ Симоняк, надо, форсировав Тосну, пробиваться в глубь вражеской обороны, навстречу войскам Волховского фронта. Вы к этому готовы?
   - Ждем сигнала, товарищ командующий.
   Полки дивизии подтянулись к району боевых действий. В батальонах и ротах проходили партийные и комсомольские собрания, солдатские митинги. На один из них попал и Симоняк. К началу он опоздал. Подошел, когда с машины-полуторки произносила речь худенькая черноволосая женщина. Она держала в руках косынку, которая развевалась на невском ветру, подобно красному стягу. Женщина говорила горячо и взволнованно о жизни ленинградцев, об их доблести в труде и беззаветной борьбе.
   - Кого мы считаем ленинградцами? - спрашивала женщина и тут же сама отвечала: -Не только тех, у кого отметка в паспорте, что они родились или жили в нашем городе до войны. Ленинградцы - это все те, кто защищает его от фашистских душегубов и вешателей. Вы все, товарищи бойцы, наши братья ленинградцы.