Сулима Елена. Опоенные смертью

   - Что?! - взвилась Алина и застыла, уставившись ему в глаза.
   "Это конец! Нет, это конец! - судорожно думала она. - Он вновь затянет меня во все свое, и меня не будет. Я не смогу ничего делать, я должна буду быть только для него и все. И ничего, ничегошеньки я не смогу изменить из того, что зависит от меня. Какое там мое дело! Фирма!.. Черт с ней, но даже Алеше я не могу помочь!"
   - Разберись в своих чувствах. - Обиженно вздохнул Кирилл, одеваясь. Только знай. Теперь у нас не будет все как прежде. Ты свободна. Я доверяю тебе... Но должен сказать, что несмотря на то, что ты с поразительной холодностью продумываешь адские аттракционы, твое сердце способно захлестнуть не любовь, а жалость. Поэтому я болел с тобой так отчаянно, зная, что ты отзовешься. Но жалость - это ещё не любовь. Я из любви к тебе не дал тебе этого. - Он положил международную кредитную карточку ей на подушку.
   - Что это? - с удивлением смотрела она на нее.
   - Это деньги за твой дом. Я не продал его. Я оформил долгосрочную аренду.
   - Но почему теперь?! Теперь, когда я не так нуждаюсь?! Почему, уходя тогда, ты посмел напророчить мне, что я умру в одиночестве и нищете, зная, что открыл на меня счет?!
   - Потому что не жалел, а любил. Я ждал, когда ты сама... Если бы ты умирала с голоду... Но я только и наблюдал, как - едва захлебнувшись, ты тут же выныриваешь. Я любовался тобой. Я гордился и горжусь. Ты же у нас неиссякаемая. За что и люблю. Вернее разлюбить тебя не могу.
   - Сволочь! - вскинулась она, - Убирайся отсюда сейчас же!
   - Только вместе с тобой. И ко мне. Я снял отличную квартиру. Нам там хватит пространства. Собирай свой скарб.
   - Да пошел ты к черту!
   - Я уже почти сутки у чертовки в гостях. И никуда не уйду. Ты блуди, пока не надоест, я подожду. Все равно - каждый заблудший, в конце концов, ищет дорогу домой. Я тоже так блудил. Но теперь все - с этим покончено. Не могу любить многих. Могу любить сильно. Я сильный человек.
   - То-то же играешься со мной, как кошка с мышкой.
   - Нет. Просто я тебе нужен. Потому что сейчас ты способна сорваться. Ты потерпишь крах в своих чувствах. Я буду при тебе, как часовой при часах.
   - Тогда я ухожу!
   - Иди - попетляй по судьбе. Иди. Посмотришь, чем это окончится.
   - Чем бы ни окончилось - это мое!
   - Ты - моя.
   - Что?!
   - А я твой. - Смягчил он её гнев улыбкой. - Иди. Спасай его. А я подожду.
   - Кого?
   - Да уж не из тех, кого ты лечишь своими забавами. Его ты не скинешь с парашютом - пожалеешь. Он бьет в свои барабаны, и все ему по барабану. А ты, как птица счастья, ему продукты мешками под дверь подкидываешь. Идеалистка! Хорошо ему - можно вообще окопаться и делать вид что умираешь. Но не быть мужчиной! Потому что мужчина это тот, кто сам. Все сам! И женщину... тоже сам.
   - Конечно, и сам ты меня бросил в холод и голод.
   - Я, а не ты бросилась? И теперь, сделав выводы, бросаешь?.. А на чем твой бизнес стоит? Вот пойди, и брось его во имя спасения, согласно идее: спасение утопающих дело рук самих утопающих. Что ж ты его лишаешь возможности сопротивляться самому?
   Она не нашла слов в ответ и стала молча одеваться с единственной мыслью - бежать. Бежать все равно куда. Лишь бы бежать. От него, от своего тепла, от все про неё знающего, незаметно заполняющего все её жизненное пространство и время, затягивающего в свою систему сразу и навсегда. Зазвонил телефон:
   - Алина, не могу, умираю, хочу тебя видеть! - хрипел с тяжелыми придыханиями голос Карагоза. - Клянусь мамой, просто кофе попьем.
   И её даже не тошнило от его слов.
   Тут же согласилась пойти с ним на встречу, назначив её в кафе-стекляшке на Бронной, напротив Синагоги и Литинститута. Так было надо - надо бежать, - куда не важно.
   - Иди. И ты поймешь, что ни с кем, кроме меня жить не сможешь. Ты не умеешь любить.
   - Я просто не путаю любовь с погибелью. А у некоторых слышится, когда они произносят "люблю" - убью! Я же силой любви сражаюсь со смертью. Такой животно-сладостной черной дырой.
   - Эх ты, Аника-воин. Я с бинтами постою на краю поля твоего сражения. Но ответь напоследок, ты любишь меня? - удержал он её за локоток уже за дверью.
   - Люблю, - с удивлением произнесла Алина, вырвалась и понеслась вниз по лестнице.
   ГЛАВА 23.
   Это было кафе свободных художников, туда не заглядывали ни толстосумы, ни бандиты, ни проститутки.
   Карагоз пришел на свидание, одевшись, как он думал, под Алинин стиль весь в черном: в черной, тонкой кожи, куртке, в черных джинсах, водолазке и только ботинки его были светло кремовые, почти белые, как кроссовки.
   "Бандит" - очередной раз среагировала Алина на его униформу, и что-то заныло в душе отвращающим ритмом, закружило туман памяти. Шея... линия плеча... куртка сидит на нем, как ватник... ватник... И сладкая, томительная ненависть растворила остатки трезвого поведения. Глядя в его отзывчивые черные глаза, рассказала ему, как жила, жила, тихо, мирно, вроде нормально, и вдруг узнала, что при смерти. Как муж её начал впадать в истерики-скандалы, оттого, что психика его не выдерживала. Ломкая вроде оказалась психика у лидера, фантазера и эгоиста. Привыкшего к тому, что женщины заботятся о нем. Говорила и удивленно вспоминала, неужели ещё и свекровь, теперь вышедшая замуж, умирала когда-то?.. Умирала похлеще её. И она поняла, что не было в том ничего особенного, что все это - обычно, обычно... и сорвалась. Господи, да разве это была она тогда, или сейчас она та самая?.. ... и казалось ей, что теперь между нею прошлой, домашней, спокойной, эмоционально чувственной женой и теперешней - пролегла пропасть. Пропасть. А тогда, когда она сорвалась с единственным желанием - бежать, потому что при всем своем внутреннем напряжении, и внешней выдержке, не могла молча наблюдать обреченности того, что было для неё обыденным, этого житейского равнодушия... И сорвалась в ледяное равнодушие всеразрушающей лавиной от предсмертной вспышки её личного солнца... И тогда поехала с известным фотокорреспондентом, известным в малоизвестном кругу, черти куда...
   Она рассказала все - в подробностях, естественно не упоминая о своем падении в объятия Фомы. О своей жажде утолить муку страха смерти пьяной любовью. Но рассказала все остальное - до той самой встречи в тайге, когда вышли на неё двое... И их тоже скосила мужская истерика, как она теперь это может оценить, а тогда... Тогда... Она хотела умереть, то есть не просто умереть, пасть и умереть, а умереть достойно, не дрогнув, глядя в глаза смерти. Потому и стояла не шелохнувшись, пока бугай развлекался обстреливал её, её абрис... а она истощенная болью...
   И тогда, когда осталась одна в безграничном покрытом мраком полярной ночи морозном пространстве, в молчащей тайге, вдруг что-то перевернулось в ней, и она всегда готовая всех понять и всех простить, вдруг резко, раз и навсегда, потеряла желание искать родственную связь с людьми, что встречались ей на пути, поняв, что её мир и их несовместимы на уровне сознания одного человека. И не будет она их никогда совмещать... потому что автоматная очередь разверзла между нею и ими бездонную пропасть. "Я видела, видела, как летят в меня пули, так медленно, словно сонные пчелы. Все было как в замедленном сне. Он метко стрелял, обрисовывая мой силуэт, лишь бы так... попугать, добиться, чтоб сердце мое разорвалось от страха или, быть может, хотел, чтобы я упала на колени и молила его о пощаде. И тогда он, унижаемый зоной, вертухаями и т. п. испытал бы победное удовольствие. Или он хотел меня расстрелять, только пули, словно меняли свой ход, под силой моего неприятия его мира, под силой моего взгляда... Нет... мне трудно об этом... Я ведь уже думала, что проиграла все роли, все спектакли жизни, и хотела умереть. Да. Но не быть расстрелянной, растерзанной каким-то варваром. Это противно. - Говорила она.
   ГЛАВА 24.
   "Аля! Алечка! Замолчи! Руки твои целовать надо, да что там руки, следы!" - страстно шептал он в ответ, - Замолчи, не могу больше, не могу больше.
   Она сделала небольшую паузу, прикурив сигарету, едким пращуром заглянула ему в глаза, и выдохнула: - ... после этого, ничто уже как бы не касалось меня. Я чувствовала себя так, словно я вся другая. Я обрела космическую отстраненность, и если и вмешивалась в процесс какой-нибудь надвигающейся катастрофы, то без оглядки на других, без объяснений перед всем миром и соседями по жизни... Меня перестало волновать, как меня поймут... потому что мое одиночество больше не тяготило меня. Я ощутила свободу, свободу пусть не тела, но духа и захотела так жить!.. А ведь раньше я всегда ощущала, что я какая-то не такая, что меня никто не понимает, я мучалась и не хотела, подсознательно не хотела, жить, словно стремилась изъять себя из этой жизни, как лишнюю. Главное, не ломаться самой, и тогда ничто и никто не сможет тебя сломить. Почему я должна уступать пространство жизни тем, кто имеет на него точно такое же право, как и я. Не больше. Каждый должен брать свою высоту. Вот с каким чувством я уже ездила по зонам и находила своей теории множественные подтверждения, потому что очень многие, оказавшиеся там, сначала сломались сами ... - и ускорив повествование, продолжила своим тихим голосом, резко скомкав все последующие события до смерти новой, а быть может старой, подруги Фомы, до онкологического диспансера. Она говорила, не прерываясь, около часа.
   Он смотрел на неё расширенными глазами, глотал ртом воздух, пришептывал на разные лады её имя и пил. Пил по началу красное сухое, а потом, забывшись, заказал себе водку. Пил. А она говорила, говорила, и понимала, что сидит перед нею тот самый - кто в неё стрелял.
   Юноша, присевший за соседний столик, поставил магнитофон на соседний стул и, включив его, взяв стакан водки, пил, опустив понуро голову. "Но я хочу быть с тобой! Я так хочу быть с тобой..." - тихо звучала песня. И Карагоз, совершенно обессиленный от переживаний своего прошлого, сопереживания Алине, той самой женщине, что казалась ему видением тогда... - впал в ритм посторонней песни, чуть покачивая понурой головой.
   "Что же я делаю! Что же я делаю! Сижу здесь, пью вино, как краснокосыначная агитка тридцатых, режу правду матку тому, кто убил меня однажды, убил меня ту..."
   И вдруг испытала неизъяснимое чувство благодарности к этому невменяемому по жизни типу. Невменяемому, потому что он не ведал, что творил на самом деле. Это же он! Нет не он, а он, как спусковой механизм сработал, дав ей иные старты. Он сам не понимал, что он натворил, и теперь прибывал в сентиментальном смятении.
   Она на секунду застыла в своих мыслях, как вдруг мысли её лавинным потоком захлестнули: "... что я делаю! Что я вообще здесь делаю! Я же, как пошлый пассажир, севший в поезд, исповедующийся попутчику - прощаюсь... Прощаюсь с пейзажем, который оставляю навсегда. Но я же оставляю в нем Алешу! А он сейчас, не понимая, что все когда-нибудь кончается, сидит, запершись от всех, словно забившись в угол своего одиночества и умирает! ...так же, как умирала когда-то я. Если я его не столкну сейчас с мертвой точки - я буду предателем самой себя"
   - Да... - качал головою Карагоз, не решаясь признаться ей в том, что это был он, только был он тогда другой, стриженый под машинку, без усов, весь обветренный, промороженный... Да... Какой ты человек! Аля, Алечка, клянусь мамой, ты настоящий человек! Я все, все сделаю для тебя. Жемчугами озолочу. Ты у меня будешь на таких "мерсах" кататься!.. Хочешь, шубу тебе подарю?.. Дорогую самую!..
   - Ты уж прости, но неужели ты не понимаешь, что не нужны мне все эти шмотки. Ты всю жизнь свою потратил на то, чтобы их иметь, и девок с барского плеча одаривать мечтал. Да вряд ли одаривал, когда даже было. А у меня все не о том. Понимаешь, мы с разных планет. И мы никогда не поймем друг друга, не смотря на всю эту примирительную демократию.
   - Почему? Как это с разных планет?
   - Потому. Время такое. Все смешалось, вроде, в одну единую кашу псевдоравенства. А на самом деле, на одной плоскости оказались и первобытные дикари, и шаманы, и комсомольцы, и проститутки, и гопники, и гении, и программисты, компьютерщики, и механические люди, и сибирские купцы, и эльфы... Ты знаешь, как сейчас молодежь разыгрывает в фэнтази Толкина, по его книгам?
   Она говорила запальчиво, вроде вглядываясь в глаза собеседника, но в тоже время не замечая как вытягивается его лицо от удивления.
   Живет часть молодежи игрой и ничего знать не хочет. Вот так-то - все философские обоснования демократии - что якобы мы равные, и якобы нет между нами границ, а на самом деле между всеми нами стены, огромные неприступные стены непонимания, из разных внутренних законов. Это... как тебе сказать, когда уток у ковров один и рисунок вроде бы один, да основа разная... плотность ее... Ты же не положишь на один прилавок...
   И тут образ ковров, как символ трудной кропотливой работы, не просто рук, но и воображения, векового мыслительного процесса человечества, как символ глобального процесса, под который легко подделать современными технологиями нечто внешне похожее, но клееное, рассыпающиеся в течение десятилетий ни во что, застыл у неё перед глазами, как аллегория разницы внутренних людских основ. Она прервала свою пламенную речь на мгновение и продолжила, с сожалением:
   - Да, что я тебе об этом говорю... Чушь!.. Ты же знаешь - кто ты. Ты же - вор. Обыкновенный квартирный вор. И плевать тебе на все философии, пусть живут и копят свое богатство, а ты вовремя придешь и экспроприируешь, мол, потому что обижен ты на жизнь. Потому что считаешь, что недодали тебе. Что общего между тобой и мной?.. Лишь случай свел... - сказала она не обидно, а искренне грустно.
   - Аля, Алечка!.. Вор ли я, не вор. Да пусть и вор, но я же человек!..
   - Человек человеку рознь.
   - Пусть, - он глотнул залпом пол стакана водки, и опустил голову. Нет! - и голова его поднялась. Я тебе нужен! Я все для тебя сделаю. Все!
   - Да знаю я цену ваших услуг!
   - Нет! И приставать к тебе я не буду... если сама меня, как мужчину не захочешь, просто так сделаю, просто! Ты как сестра мне, сестра по душе, сердцем чую, мамой клянусь! Прости меня, прости. Я всю жизнь тебе переменю! Я за все и за всех счастливой тебя сделаю!..
   - Конечно, прямо так и сделаешь... - грустно усмехнулась она. - Но если узнаешь, что у меня есть другой мужчина...
   - Он любит тебя? Любит?! Если он тебе мозги пудрит, если он...
   - Ну что... что тогда ты?
   - Я приеду и все ему скажу, он не сможет... Я ему в глаза посмотрю!..
   - А... - отмахнулась Алина, - Все не о том...
   - А о чем? Ну в чем сейчас твоя печаль?! Скажи, скажи мне, я все - что могу - сделаю.
   - Пока я здесь с тобою сижу - человек умирает.
   - Какой человек?! Ты любишь его?
   - Какая разница - люблю - не люблю. Что с того... он же умирает!
   Карагоз заглотнул воздух, тряхнул головой и распрямил свои плечи. Горящими глазами обвел кафе, всех его редких посетителей, закрыл глаза, словно взял себя в руки, наступил на горло собственной песне, встал, подошел к стойке и заказал ещё бутылку водки. Сколько бы он не пил сегодня, а словно и не был пьян. Наполнил свою и её рюмку, на этот раз она, за все это время выпившая лишь стакан сухого вина, не отказалась.
   - Хорошо, - как мог спокойнее сказал он, - Скажи, что мне надо делать, чтобы спасти твоего мужчину?
   Она обреченно пожала плечами и, не чокаясь с ним, выпила свои пятьдесят грамм.
   - Ты видишь, как я к тебе отношусь, если ты любишь его...
   - Да причем здесь любовь! - прервала она его, - Он гений! Его нельзя так просто любить, вот как все люди любят друг друга, привязываясь, плотски и губят гениев друг в друге... Он писал великолепные картины, а теперь пишет музыку. Не повеситься ему на шею, а дать свободу, дать возможность дописать. Вот что я хочу!
   - А... знаю я этих женщин, пристраиваются к какому-нибудь дураку и талдычат - он гений, гений, а он хам просто! И ноги об них вытирает, а они все: вы ничего не понимаете, гений, гений... Но ведь гений и хамство несовместны!
   - Гений и злодейство.
   - Нет! Не прав ваш Пушкин! Или язык с тех пор изменился... Хам, он что мужик - ползал, ползал и вдруг поднялся. Облизали его мамки-няньки. Голову поднял. А вот гений - он не ползал никогда.
   - То есть, ты хочешь сказать, - не унижался?
   - Да кто вас разберет, - унижался - не унижался! Этим... как его холопом не был. Потому что холопами, как и гениями, рождаются. И это... как его... не взаимо-заме-няю-щиеся сосуды. - С трудом произнес свою мысль по слогам, - И каждый на своем месте. А едва не на свое место холоп попадает, бабами, да газетной славой вылизанный недоумков всяких, - тьфу ты! - вот что получается. И что они с ними носятся?! Все надеются, небось, что когда-нибудь он разбогатеет, и они погреются от его славы, думаешь, совсем я темный, думаешь, не знаю я. А он сотворит какую-нибудь фитюльку, пшик, и все вокруг него прыгать должны, ты из таких, что ли?
   - Эх ты... дальше своего предела не видишь... И ничем ты мне не поможешь, и не понимаешь меня. И не веришь. - Она хотела было встать и уйти, но он схватил её за руку:
   - Нет! Нет! Верю.
   - И ничего мне от него не нужно... и дело вообще не в этом. Главное... чтобы музыка жила. Музыка не для удовольствия кого-то, а как вибрация космоса. Неважно - какой живой организм её производит, но тот, кто её производит должен жить, - чтоб музыка жила и обновлялась, иначе мы погибнем, мы задохнемся в сиюминутной пыли. И он должен жить. И я люблю его не больше прочих, я вообще разучилась любить как все... сексуально эгоистической тягой... Любовь для меня не что-то обособленное, не итог, не сладостное забвение, но как воздух, путь... энергия пути. Я знаю, что ему не хватает этой энергии неравнодушия, я знаю, что могу ему помочь, и он нуждается во мне. Оттого и свела нас судьба. Оттого я так пристально... голос её сорвался, и она хрипло прошептала, - ...не веришь?
   - Верю, верю, - кивал Карагоз и пил, - Что с ним? Какие лекарства нужны?
   - Не знаю я - что с ним. Только знаю, как бы это тебе сказать, что он... в общем, нос себе обтесал, обрезал.
   - Че-е-го?!
   - Ну... вот так. - Не нашлось в ней больше слов.
   - И кровь течет?!
   Нет. Нос он обрезал давно.
   Это что же это за религия новая, что уже обрезание носа делает?!
   - Ты не понял. Это, по всей видимости, не совсем религия, а эстетика такая. Хотя у некоторых и эстетика как религия... Бывает. Он произвел на носу, как бы пластическую операцию, ну обрезал все лишнее...
   - Как это лишнее?!
   - Ну... все, что за прямую линию выпирает.
   - Так он сделал пластическую операцию, как Майкл Джексон?
   - Считай - да, только сам. Он все делает сам.
   - Потому что он гений, - продолжил за нее, кивая, совершенно обескураженный Карагоз.
   - Д-да, - с трудом выдавила она из себя.
   - Клянусь мамой, кошмар какой-то! - Карагоз вспотел, словно в бане, Может, он не гений, а сумасшедший просто?.. Аля, Алечка, с кем ты связалась! Зачем гению резать нос?
   - Какая разница?! - чуть не плакала Алина от его вопросов, - Может, он по стилю ему не подходил. Может, болезнь у него какая, у него все лицо в шрамчиках, может... и я знаю, что он сумасшедший, но гений! Верь!
   - Верю, верую! - он смотрел на неё и не мог закрыть парализованный удивлением рот. А она продолжала с глазами полными слез:
   - А нос опасно оперировать. Вот у него, наверное, и начался некроз. Понимаешь, некроз! Омертвение тканей! Потом ткани начнут разлагаться... и человек умирает от заражения крови. Я у него, правда, очень давно этот некроз наблюдаю. Но не могу я больше! Я разговаривала с ним вчера. Он между делом сказал, что у него какие-то приступы боли во всем организме. Но хотя он к ним привык - уже все! Хватит! Я чувствую, что промедление смерти подобно!
   - Так давай вызовем ему "скорую помощь"! - наконец-таки ощущение реальности вернулось к Карагозу.
   - Какую "скорую"?! Он ни кому не верит! Он заперся сидит и умирает! Он никогда никого не попросит о помощи! Никогда!.. Он, может быть, даже сам не знает, о том - что с ним. Просто впал в депрессию... А считает, что это у него дух таким образом аристократизируется.
   - Какой ещё дух?
   - Ну... как тебе объяснить?! Это кристалл человека, остальное все наросты.
   - Короста? Он моется?
   - Ледяным душем. Но это лишь механическая тренировка воли.
   - А-а - разинул рот Карагоз.
   - А заражение крови, знаешь, как проходит, сильная температура, упадок сил... человек может даже не понять, что с ним. Просто хочется лечь и заснуть!
   - Так что же надо делать?!
   - Надо объяснить ему, что это опасно, что он может умереть. Надо убедить его, что надо лечиться!
   - Так объясни! Почему ты ему не объяснила?
   - Не могла. Долго пыталась и не могла. Словно трамплин какой... Не могу я с ним об этом. Он так себя ведет, что не позволяет опускаться на... Как бы житейские мелочи. Он не дает даже возможности заговорить о его здоровье... Но сейчас!.. В двух шагах отсюда он живет. А я сижу с тобой и пью!
   - Пойдем вместе, я скажу ему сам.
   - Да не будет он слушать тебя.
   - А кого будет?
   - Я сама ему должна сказать. Только он мне дверь не откроет. Он телефонную трубку не поднимает, в такие дни, когда боль начинается. Он никому не открывает дверь!! Я не знаю - как, каким способом заставить его открыть дверь. Я заходила к нему перед встречей с тобой, я стучала... у него нет звонка, просила постучать соседа. Я пыталась обмануть его и, сделав вид, что уехала на лифте, вернулась по лестнице... Бесполезно.
   - А он там?
   - Да. Он очень аккуратный... И если бы не был там, не звучала бы музыка. Там тихо музыка звучала. "Сванс". Такую не крутят по радио... Я не знаю, как к нему проникнуть, - опустила она голову и тут же резко подняла, - А ты можешь вскрыть замок?!
   - Могу.
   - Пошли.
   - Да ты что! А если он ещё жив! Он заявит в милицию!
   - Вот как ты! Человек умирает, а ты милиции трусишь?! Да все эти службы вообще вне его! Они для него не существуют. Это же мне надо проникнуть! Мне! А ты... "все сделаю!.." и тут же струсил!
   - Аля-я! Алечка! Да я...
   Они шагали по ночной Москве широкими шагами. Преодолев Поварскую, свернули на улицу Неждановой.
   Только смотри, предупреждала на ходу Алина, будь поосторожней. Он человек особенный. Сначала постучи, тихо, будто сосед. И... ничего не говори, когда откроет, я сразу подойду сама, а ты - в сторону, а то... он же качок.
   - Да видел я этих качков.
   - Да... не забудь, он все же не простой, ты... это... пары свои поугась. Он же книги всякие по мистике читает, и вообще он бритоголовый!
   - Да видел я этих кришнаитов! Экстрасенсов!..
   Две бутылки водки, окромя вина, выпил Карагоз, а словно не в одном глазу. Он был уверен в себе и четок в движениях. Он на все был готов ради этой расстрельной женщины.
   ГЛАВА 25.
   Карагоз с Алиной на лифте поднялись на предпоследний этаж кооперативного дома союза художников.
   - Что делать дальше, говори, - спросил её Карагоз, когда они на цыпочках поднялись к окну между этажами.
   Она знаками показала ему: "тише" и, в ожидании, когда шум от лифта, забудется в сознании Алеши... если он ещё жив... и все-таки он жив, затаив дыхание, чувствовала она, и достав косметичку начала приводить себя в порядок.
   Настал момент, и они поднялись на последний этаж, ступили в туннель длинного коридора, по стенам которого располагались двери живописных студий, подкрались к его черной деревянной двери. Карагоз тихо постучал. Ответа не последовало. За дверью было слышно, как высокогорно распевают свои мантры тибетские монахи. Приглушенные удары в бубны и барабаны... Значит, включен магнитофон. Значит - он там. Алина вдруг, словно воочию, увидела, как он, лежа на черном диване, тихо сдавшись смерти, отходит в мир иной под буддистские заклинания. О нет! Что за покорность судьбе! А как же аристократы духа?! Великое противостояние духа! А рыцари медленно спускающиеся с холмов на восходе солнца?! И солнце так палит за их спинами, что видны лишь черные силуэты на конях, продвигающиеся параллельно к единой цели... И никто не касается друг друга!.. Нет! Так просто сдаться смерти все одно, что погрязнуть в безразличном хаосе! Давай! - махнула Алина рукой и Карагоз, прощупав подушечками пальцев замок, вынул из кармана отмычку.
   Не успел вскрыть дверь, как дверь распахнулась и Карагоз, онемев от увиденного им человека, рухнул на колени. Все помешалось в его уме.
   На фоне каких-то фантастических конструкций, странно мерцающих в полутьме и голубых лучах направленного света, на фоне пения тяжелых голосов, перед ним стоял начисто лишенный волос, даже безбровый человек-нечеловек в длинном серебристом халате с черной повязкой на носу.
   - А-а! Клянусь мамой! Мамой клянусь! - завопил Карагоз, рухнул на колени и гулко стукнулся лбом о пол.
   - Что Вам надо?! - Горловым басом выдавил из себя чуть было сам не онемевший от удивления Алексей, и на шаг отступил назад.
   - Твоя жизнь в опасности, гуру! - обезумевший Карагоз вновь ударил лбом об пол и прополз несколько сантиметров вперед, Алексей опять отступил.
   - Клянусь мамой, мамой клянусь! Гуру, гуру! Твоя жизнь в опасности.
   Алина, внутренне готовая ко всему, такого и представить себе не могла, "ой, ай, что ж это с ним?!" - единственное, что приходило ей на ум в процессе взятия мистического бастиона. А Карагоз все бился об пол и бился, Алексей отступал, Карагоз снова продвигался вперед. И когда уж не было видно ей подошв его ботинок, Алина подтянулась, сосредоточилась и вошла в оставшуюся распахнутой дверь. Прогуливающейся походкой, словно не видя никого, обошла Карагоза клянущегося мамой, Алексея, пытающегося показать бицепсы сквозь рукава халата, и утверждающего, что его жизнь в его руках, обогнула по серебряной дорожке скелет оркестра, состоявший из подставок под барабаны и прочего, уселась на диван. И тут, словно туман сошел с её глаз, и чувство реальности вернулось к ней. Алина в голос захохотала.
   И хохот её с подвываниями был похож на кошмарный сон о Лысой горе.