Сулима Елена. Опоенные смертью

   - Да ни какая я. Какой вообразишь - такой и буду, - снисходительно улыбнулась она, с трудом сдерживая импульс - убить! Уничтожить!.. Сделать так, чтобы не видеть... не знать... Что в её жизни, пусть короткой, но все-таки жизни, были и другие пути. Нет - не лучшие. Но зачем же о них вещают ей теперь с таким романтизмом? Быть может оттого, что этот... бесславный Слава знает, уверен, что не грозит ему отвечать за выказанные чувства поступками?..
   - Иди спать, - сказала она, убирая со стола бокалы.
   И он послушался. Легко. Кивнув, как послушный ребенок пошел в свободную комнату с постелью, на которой раньше спала Любовь Леопольдовна.
   Когда она заглянула туда через несколько минут - он спал. Он преспокойненько спал. Лицо его, хоть и заросшее густой бородой, светилось детской наивностью, словно лицо блаженного мечтателя, так и умершего, не осуществив своей мечты, не осуществившись... даже палец о палец не ударившего ради нее. Но прожившего жизнь всегда наготове встретить нечто сверхрадостное, - принесенное на блюдечке. Символом великой наивности. Даже тогда, когда судьба в точности исполняла его пожелания, словно подданные китайского императора, которые, услышав, как он воскликнул однажды, увидев девушку: "Ах, какие ножки! Я постоянно видеть хочу их!" - принесли ему эти ножки отпиленными на блюде.
   Свет покачивающегося за окном фонаря словно раскачивал постель, так волны Леты, быть может, раскачивают лодку Харона.
   Алина прошлась по квартире. Ей негде было прилечь. "Докатилась! думала она, и раздражение её нарастало, - Все меня любят! Все! Только если я вовремя не забуду подвинуться. Только места мне в результате нет. Нет!..
   Рывком она сорвала плед со своего тайного воздыхателя. Он открыл глаза и, протянув к ней руки, пролепетал:
   - Ты мне снилась.
   - Но я же не сон!
   - Не сон. Я счастлив. Иди ко мне! Иди...
   Он задыхался и шарил во тьме руками, как узконаправленными локаторами, но едва касался её - она ускользала. Он не в силах был приподняться. Он не в силах был вступить в игру. Она раздевалась медленно. Не отрываясь, глядя ему в глаза. В этом тусклом мелькающем свете фонаря лицо её было особенно бледным, словно мраморным, глаза казались безднами, полными засасывающих космических смерчей с далеким отблеском мелькающих комет. Ему казалось, что он уже умер. Потому что иначе, в реальности, невозможно было представить себе близости с этой притягательной, но добропорядочной чужой женой. "Или это жизнь после смерти или снова сон, но сон в горячке... Не может быть" подумалось спьяну ему и, вдруг он с ужасом почувствовал, что пасует как мужчина. Ее муж, которого он видел мельком, казался ему силачом. Кто он против него? Что он, как мужчина?.. Он напрягся и почувствовал, как сознание оставляет его. Стыд, отчаяние, надрыв и пропасть...
   Он очнулся - казалось, что восстает из небытия. Сердце билось и, охватывал страх, что вот-вот разорвется...
   И вдруг, словно змейка поползла по его телу. Лишь осознал, что не змейка, тонкий шнурок, видимо кожаный и, видимо, мокрый, как застонал в истоме, внимая лишь голосу плоти. Она водила медленно вдоль его расслабленного тела и вдруг хлестнула, резко... до белой молнии, мелькнувшей от боли в глазах. Еще! Еще... Он почувствовал, что парализован. Что не может сопротивляться, что это... ни что иное, как её острые поцелуи. Он открыл глаза, стараясь воззвать к её милосердию взглядом. Глаз её не увидел. Лишь провалы глазниц и тайный блеск... Лицо её было недвижно. Она набросилась на него так же неожиданно, не выпуская тонкого ремешка из руки, и, подхлестывая, подхлестывая его, как скакуна по бедрам. Он протянул ладони, чтобы положить их ей на плечи, но она, отбросив ремешок, крепко схватила его за запястья и протянула их вдоль его тела. Тут он осознал, что стал жертвой насилия. И ласки его противны ей. Но этого не может быть! Он же мужчина! "Я же му-у-жчина!" - эхом отозвалось в его мозгу. Но кто же тогда она?!
   Она казалась ему магической птицей нависшей над ним, всасывающей в себя, чтобы оторвать, вырвать из земного притяжения и унести. Навсегда унести. И таинственный гортанно-орлиный клекот сотрясал ужасом его душу.
   - Какая ты... какая ты... - только и лепетал он.
   - Какая ты! - прошептал он, словно осторожно прощупывал силу своего голоса, разглядывая её абсолютно спокойное, почти детское, лицо, утром.
   Она открыла глаза и, не сказав ни слова, встала, оделась. Он с замиранием следил за ней, протягивал руки, но она освобождалась от них, как от случайно приставших веток во время пути. Пути через бурелом ли чувств, или через смешение мыслей. Нет. Лицо её было слишком спокойно. Оно не выражало ничего. Казалось, она в комнате одна. И больше никого нет. Нет даже его... словно и не было. Словно и не было их ночи. Тело его, исполосованное алыми полосами, ныло... Но это было, как ни странно, сладкое нытье. Он готов был ещё и ещё перенести и эту боль, и это растворяющее унижение. Он попытался привлечь её внимание. Ему было бы достаточно не то, что слова, а хотя бы пол взгляда, брошенных на него. Но если она смотрела в его сторону, то словно сквозь него. Не было его в её взгляде.
   Бесславный Слава понял, что потерпел фиаско как мужчина в её глазах, но она!.. и продолжал твердить ей все самые хорошие слова и распался в них, упорно помня поговорку о том, что женщины любят ушами. Он должен был, он обязан оставить о себе хоть какое-то приятное воспоминание.
   Она оделась и вышла. Через некоторое время он услышал, как хлопнула входная дверь. Это она ушла.
   Он тоже оделся и нерешительно вышел на кухню. На кухне сидела Ирэн. Свеженькая, словно и не было ничего вчера, словно её никогда не мучило похмелье.
   - А где все? - растерянно спросил он.
   - Николай на рассвете смотался, у него какие-то дела, Аля же - пошла деньги занимать у соседей.
   - Такая женщина!.. И занимать?! Да что же это такое в мире творится?! Что ж получается - мы, мужики, ничего не стоим?! А муж-то её зачем бросил?! К дуре какой-нибудь ушел?! Знаю я этих новых русских! Да они!..
   - Тише, тише ты. Распалился. А сам-то ты кто? Что сам-то можешь?
   - А... я...
   - Вот и не суди.
   - Да я сейчас удостоверение заложу! Такой женщине шампанское с шоколадом! - заорал он и побежал на улицу, в чем был.
   Мороз чуть просветлил его мозги, но не охладил пыла. Он влетел в коммерческий магазинчик и, громко крикнул, бросил журналистское удостоверение на стол:
   - Праздник любви!
   - О-о-о! - отдало гулом ханыг, мечтающих опохмелиться задарма.
   Две продавщицы сменили тут же зеленовато-бледный цвет лиц на здоровый.
   - Закладываю документ! Всем по бутылке пива. Мне тоже три. А моей самой лучшей женщине на свете - шампанского и шоколада! Завтра...
   - Уж лучше послезавтра отдашь. Моя смена будет. А завтра бы проспаться не мешало, - буднично ответила старшая, окинув его покровительственным взглядом.
   - Отлично! - согласился он. - Собирайте пакет!
   - Во Алюша какая счастливая! - восхищалась поступком Славы Ирэн. - Во как мужиков раскручивает! Так и надо! За тебя!
   - Так и будет! Так и будет! - кивал Слава и, поглядывая на Алину, занимающуюся чем-то ежедневно-домашним, чувствовал, что задыхается. - Такая женщина ещё не той жизни достойна. Она ещё у меня на иномарке ездить будет! Я тут дня два назад сидел в своей редакции, вдруг влетает ко мне в кабинет бизнесмен окровавленный, у него офис рядом... Я рубаху свою порвал, его перевязал. Он "Скорую" не хотел вызывать... Так он мне и говорит, - как получит несколько вагонов тушенки, так один мне дарит. А получает он её сегодня! Так я все деньги эти случайные на Алину потрачу. Сколько я их, Господи Боже, за последние годы пропил! А теперь... теперь она у меня на иномарке ездить будет.
   - Ты чего? У тебя же жена, дети... - покачала головою Ирэн.
   - Так об этих деньгах же в семье не узнают.
   - Ну, Алька! Ну, Алька! Вот счастливица! Едва от мужа ушла... И чего ж это твой Кирилл не догадался... - Ирэн обернулась на Алину. Алина сосредоточенно мыла посуду и не оборачивалась.
   - Аль! Да сядь ты с нами! Выпей шампанского!
   - Мне некогда, - тихо ответила Алина и вышла из кухни.
   Вернулась в шубе.
   - Я пошла. Когда уходить будете, дверь просто захлопните.
   Когда Алина вошла в кабинет Михаила, в нем было полно народу. Все свои. Все те, что пили вчера, отмечая юбилей главного редактора, а сегодня, с утречка, опохмелялись. После вчерашнего. Все были в курсе о том, что около двух месяцев назад произошло между Михаилом и Алиной. Алина представала теперь в их глазах маньячкой, неожиданно, в самый неподходящий момент и в самом неподобающем месте способная броситься и изнасиловать мужчину. Краски Михаилу даже не приходилось сгущать. Достаточно было все вспомнить в мельчайших деталях. И наблюдать, как балдеют мужики, слушая подробности. Теперь её былая внешняя сдержанность и репутация недоступной и верной жены казались им просто личиной. Личиной опасной сумасшедшей. Никто бы не хотел вот так... И все-таки - это было заманчиво.
   Она вошла, и все, видавшие виды, седые ли, лысые, но ещё крепкие ветераны местной компании, оглянулись на нее. Былых возгласов, приветствий, комплиментов она не услышала на этот раз. В гробовой тишине она прошла к столу Михаила. Михаил покраснел у всех на глазах и замер.
   Этого от него не ожидали. И теперь все были готовы к тому, что Алина, все поняв, сходу отвесит сплетнику хлесткую пощечину.
   Алина действительно сразу поняла, о чем они. Но, сдержав презрительную усмешку, как ни в чем не бывало, попросила Михаила подписать запрос на разрешение ей и фотографу Фоме посетить зоны в ГУИД, в Управление, за которым, как бы оно не меняло аббревиатуру, на века закрепилось былое название ГУЛАГ - Главное Управление Лагерей.
   Михаил, стараясь скрыть волнение, негнущейся рукой изобразил свою подпись.
   - Привет всем, - мило улыбнулась Алина и ушла.
   Комната загудела. Теперь всем стало ясно, что Михаил не врал. Маньячка рванула за легкой добычей в самую гущу страждущих баб-с. Да ещё для прикрытия берет с собою Фому, который совсем спился.
   ОСТАЛОСЬ ДВЕСТИ СЕМЬДЕСЯТ ДЕВЯТЬ ДНЕЙ.
   ГЛАВА 18
   - Алька! Аль! Да что же это такое творится! - кричала в телефонную трубку Ирэн. - У меня на этих мужиков юмора уже не хватает. Захожу в Домжур, смотрю твой... ну тот... твой герой-любовник, что с шампанским, носится по столам и пристает ко всем "Слушай, купи у меня вагон тушенки" Все ему опохмелиться дают, а один вдруг среагировал и серьезно так говорит: "Куплю, только ты сначала купи у меня фуру ножек Буша". Во - бизнесмены!.. А я-то думала!..
   - А я и не думала. - Ответила Алина, и прошептала в сторону: "Невозможно!.." Но едва положила трубку, вновь звонок:
   - А можно... можно я снова буду за тобой ухаживать? - спросил Кирилл по телефону Алину.
   - О, господи, - тихо воскликнула Алина. Сосредоточенным, ничего не видящим вокруг, взглядом она посмотрела на сигарету.
   - Я буду снова носить тебе цветы... как это было раньше, помнишь? Ты помнишь, как мы поссорились, а я ушел и вернулся с розами. Их было тридцать три. Мы были счастливы тогда...
   - Мне некогда, извини.
   - Ты уходишь? Давай, я за тобой заеду. Подвезу
   - Ты что?! Ты издеваешься надо мною?! Лучше просто женись ты ней и не мучай ни меня, ни её.
   - Нет! Ну почему мы не можем понять друг друга?! Но что, скажи, что я могу для тебя сделать?
   Это "для тебя" всегда почему-то ранило Алину. Он никогда не говорил "для нас". Но впрочем, теперь ей было все равно.
   - Все, что мог, ты уже сделал.
   - Ты уж прости меня, я бываю груб-с... Прости! Ты думаешь, мне легче? Я тут пережил такое! Тебе что... вот решишься все-таки на операцию - и как рукой снимет. А у меня... Я такое пережил... Я чуть не умер от разрыва сердца. Ты думаешь...
   - Ни о чем я не думаю. Знаю только, что не хочу умирать на твоих руках.
   - А вот я бы хотел. Теперь я точно знаю, что именно этого я бы хотел.
   - Отлично, теперь ты! До этого твоя мамочка... Как вам нравится умирать! А я...
   Она посмотрела куда-то далеко за окно... за деревья, дома, за горизонт и тихо произнесла, кивнув: - Ладно, прости и прощай.
   - У тебя по гороскопу год борьбы за свободу. Вот и пошла, как чернобыльский реактор, вразнос, а кому от этого легче?..
   Она молча повесила трубку.
   Не было в ней никаких эмоций. Словно лопнули и исчезли отвечающие за сигналы эмоций клетки в мозгу. А дни шли своим чередом. Ей было уже все равно - сколько дней ей осталось. Песок пустыни её души ритмично скрипел в такт шагам.
   - Почему, вы - изящная, юная женщина - и вдруг решили ехать в зоны? спросил её начальник одного из отделов Главного Управления Исправительными Учреждениями.
   Этот самодостаточный и самодовольный толстяк Димитрий Сидорович сидел перед ней, развалившись в кресле и, цинично разглядывая Алину, проводил с ней обязательное личное собеседование, перед тем, как выдать разрешение на посещение зон.
   Алина же волновалась:
   - Я хочу... я...
   "Да ничего я не хочу. Просто - не могу так больше. Не могу, не могу и не хочу. Куда мне еще, как не в зоны - в Сочи, что ли, на три ночи?!.. В театр, музей?.. Но почему именно в зоны?.. Этого не объяснить..."
   Он явно приглядывался к ней. Он оценивал её. Он понимал, что журналистов надо бояться, но ее?.. Он тяжело вдохнул в себя воздух и так же тяжело выдохнул:
   - Жалею я вас, - произнес нараспев.
   - Что? - растерянно спросила Алина.
   - Да женщин-то вот таких.
   - Каких?
   - Интеллигенточек. Журналисточек... Артисточек всяких... Бьетесь вы, бьетесь всю жизнь, а ничего в результате не выходит...
   "О чем он?! О чем?! Или он специально уводит меня от нашей темы, чтобы лучше понять-рассмотреть?.. А быть может, он вообще не понимает, о чем он должен со мною разговаривать? Приходят к нему маститые журналисты-экстремисты с руками, толще, чем моя нога, с ними все ясно, а тут вдруг я..." - размышляла, сосредоточенно контролируя диалог, Алина. А Димитрий Сидорович тем временем продолжал:
   - У нас в доме одна актриса пожилая живет... Были времена - в бриллиантах да соболях ходила, а теперь - нищета...
   - Пережить наши перестройки, да экономические революции в преклонном возрасте и не впасть в нищету...
   - А что возраст. Вот кто живет, так сказать, не мудрствуя лукаво, те все и в старости имеют. Был у нас один генерал... теперь в особняке живет. А на пенсии. Гроши, казалось бы... А все за счет чего?
   - Чего?
   - Властный был. Все на него работали. Вот, в зонах у нас как... Сейчас-то мы их к работам особо не принуждаем, но раньше были такие характеры - все на них работали. А по доходности Государству - мы в первую четверку министерств входили! Вот и подумайте, отчего народ не бедствовал от нефти ли нашей, или других ресурсов. А мужик-то где пашет?
   - В поле, - растерянно ответила Алина.
   - Да не. Я говорю: где муж работает?
   Алина уставилась в его прозрачные глаза. Странное ощущение охватило её, такое, словно она не на собеседовании, а на допросе. И впервые в жизни испытала на себе эту хитрую манеру ведения допроса, о которой лишь слышала, когда расслабляют допрашиваемого светским разговором, а потом задают вскользь вопрос. Расслабленный человек отвечает машинально. И она ответила машинально: "в поле". Ей даже в голову не пришло спросить в ответ: "А почему вдруг вы заговорили о каком-то мужике?" Не прошел его отработанный фокус лишь потому, что отработан, был не на тех, и говорил он не её языком.
   - Муж-то где работает? - переспросил Димитрий Сидорович.
   - Я не понимаю - вы хотите выяснить замужем я или нет? Или же...
   - Да нет. Не в моем ты вкусе. В моем вкусе женщины поосновательней. А такие что... Жалею я.
   - Почему?
   - Бьетесь вы, бьетесь... А помады ваши, духи всякие, дорого стоят. Вот, если женщина замужем... ей об этом думать не приходится. Особенно, если муж не дурак. А если дурак, - тем более. Вот у меня сосед - уже доктор наук, а дурак. Нищенствует. Как посмотришь на его жену - жалко. Не люблю я вас.
   - Кого? Жен?
   - Да журналистов. Подлый вы народ. Вот пускали мы вас, пускали. А хоть бы благодарными были. Ни слова хорошего. А вот бьешься здесь, бьешься...
   - Над чем? Над исправлением?
   - Над порядком. Никого ещё зона не исправила. Они там, наоборот, такую школу проходят - ого-го! Один, глядишь, сел по дури, а вышел грамотным, потом с такой статьей к нам же вернется - о-го-го! Там бывают такие умницы сидят - миллионами долларов воруют, воруют... Жалею я...
   - Кого? Тех, кто ворует?
   - Да нет. Умных людей - нечего им у нас делать. Такие мозги, да на пользу бы государства! Они что чуть - себе наворуют и успокоятся, а потом какую пользу во имя собственной славы государству принесут! Эх... Жалею я.
   "Боже, да что же он такой жалостливый? Когда ж бумагу подпишет?.." - с терпеливым ужасом смотрела на него Алина.
   - О чем писать собираетесь?
   - Не волнуйтесь, меня не интересует, какую они получают пайку хлеба и мыла.
   - Мыло дают не пайкой. Мыло раздают кусками.
   - Что?! - взглянула на него и только сейчас поняла, где находится и с кем говорит. И вспомнила Омар Хайяма:
   "Будь жизнь тебе хоть триста лет дана
   Но все равно она обречена,
   Будь ты халиф или базарный нищий,
   В конечном счете - всем одна цена..."
   "Остановись! Остановись! - кричало её распоротое лезвием обреченности сознание. - Как выйти - "за"?.. Как выйти за пределы этой одной единственной цены?!"
   - Я еду, чтобы понять, - сказала она и, вдруг поняла, что просто переступает, таким образом, черту собственной реальности, вырывается из замкнутого круга своих проблем, перестает бояться жить в чужой реальности. Потому что своя невозможна.
   ОСТАЛОСЬ ДВЕСТИ СЕМЬДЕСЯТ ШЕСТЬ ДНЕЙ.
   ГЛАВА 19
   "Я опущусь на дно морское, я вознесусь под облака..." - такая строка из песни, пусть он и не пел никогда этих русских песен, больше всего подходила Фоме как негласный девиз. Таков был диапазон качества его жизни, поражающий своим размером все устои, вдохновляющий, порождающий творческий импульс. Когда раньше, во времена Совдепии, его брали в милицию - он шел как Гумилев на расстрел, как Жанна д"Арк на костер, не меньше. Когда заходился в гневе, стуча по столу, очередной, ещё по-совдеповски консервативный редактор, ошарашенный беспардонностью его фотоматериала, Фома испытывал полет удовольствия живодера, наблюдающего очередную агонию жертвы. Когда пил - падал замертво, словно подзаборный горемыка. Когда был трезвый - вел себя не менее чем принц крови. Роста небольшого, лицо испитое, глаза ввалившиеся, хоть и внимательные, патлы нечесаные, но манера говорить!.. Медленно с расстановочкой, бархатистым баритоном... манера проваливать работу, и глазом не моргнув, все делать, как бы ничего не делая, и вдруг приносил фоторепортаж, от которого все ахали, все прощали, и считались с ним как с гением-героем. Женщины липли к нему - такому невзрачному, такому редко осуществляющемуся, он сохранял всегда внешнее равнодушие. Почему?..
   Алине не было до этого никого дела.
   Ей было вообще ни до кого. "Вези меня по городу такси, как будто бы я адрес забываю..." - напевала она строку Бродского под стук вагонных колес и смотрела в окно электрички. За окном тянулось серое предрассветье Подмосковья. "Вези меня из прошлого вези... вези себя из прошлого вези, везу, как будто душу отрываю..." - напевала она, переделывая чужие строки. "Куда я?.. Да куда угодно. Лишь бы - оттуда. Это конец. Конец всего. Всего, что было раньше. Всего, что считалось собственной жизнью. Не стоит думать о том, что будет дальше. Каждый день теперь - последний день, поскольку нет пути назад..."
   Было муторно, сыро и грязно; бледно, серо и пусто, - как в душе, так и снаружи. А когда проскрипели тяжелые замки, и отъехали в строну бронированные двери, то в конце тускло освещенного коридора засияло вдруг солнце и открылся кампанелловский рай. Алина сразу почувствовала, что все знает, абсолютно все. Помнит, не вспоминая. И память это какая-то врожденная, засевшая в спинном мозгу. Знает, где здесь палаты для сна, где клуб, где столовая. Что-то знакомое с детства это все ей напоминало. Пионерский лагерь! - про себя прошептала она. - Настоящий, показательно образцовый пионерский лагерь!.. Детский сад... детский дом, колония, зона, этапы, дом престарелых - вот та невидимая схема рабовладельческой империи, в которой лишь немногие умудрялись просто так, преспокойненько жить. И образ этот накатил на неё гигантским катком и расплющил свободное дыхание. Она оглянулась, через силу, - это была зона строгого режима. Конечно же образцово-показательная зона, для журналистов. Но все равно - менее тошно от этого не становилось. Серые шинели. Черно-серые ватники... Серые взгляды, серые лица, словно покрытые серой щетиной, а приглядишься - все гладко выбриты...
   - С кем хотите говорить? - спросил её молодой лейтенант. Сам он явно хотел говорить только с Алиной, делая вид, что не шокирован сопровождением этого патлатого, похмельного типа, явно не вписывающегося в его правильное сознание.
   - А с кем можно? - словно невменяемая спросила Алина, расширенными глазами оглядываясь вокруг, и при этом испытывая тоску серой скуки от внутреннего сравнения этого жуткого, мрачного мира с обыкновенным лагерем её детства.
   - Вот приехали бы вы ещё лет десять назад, у нас такие культурные люди были! А теперь что... Сначала статью за диссидентство отменили, и приличных людей не осталось, одни воры да с тяжкими телесными. А потом и вовсе культурных людей не за что сажать стало. А те, что сидят у нас - просто дураки. Умные откупаются, да на джипах на воле гоняют, а дураки - здесь от голодухи спасаются. Так что теперь у нас контингент не тот. А жаль, попрепираться даже не с кем. - Искренне вздохнул он. - Так куда ж мне вас вести? Отфотографируйте вот здесь... а из осужденных никого не снимайте, разве что... сейчас покажу вам реликта...
   - Скажите, а зачем вы всю жизнь воруете? Ведь потом все равно сидеть, - задала Алина свой первый вопрос и сама на себя разозлилась за свой непрофессионализм. Потому как знала, что "сидеть" не обязательно, да и какие можно произносить морали в это время в таком государстве, где все, прибывая в возне безнравственности с пошлостью, не ощущают, как глубоко все засосала тина беспросветности. Но в этом мире, в этом центре времени, она сама себе казалась единственной фигурой, понимающей, что умирает навсегда. И в принципе ответы на вопросы, вопросы и вообще слова являлись дутой, фальшивой оправой алмаза каждой минуты её наиценнейшей жизни. Она произносила их как правильно, как надо другим, не понимающим, что умирают, что жизнь единственна и неповторима, как надо... но дай ей волю, она бы посчитала единственно верным - молчание...
   Однако дремучий вор, соблюдая тоже явно чужие правила, ей отвечал:
   - Не сижу, а исправляюсь. Вот - товарищи начальники надо мною трудятся, трудятся, а я все думаю: да неужели я такой безнадежный? Нет, думаю, когда-нибудь исправлюсь. Что ж они зря трудятся, жалко аж их, бедненьких.
   - А сколько вам лет?
   - Три.
   - Как это - три?!
   - Таков приговор. Я ведь как - год отгуляю - три получу. Три года отгуляю - пять получу. У меня по жизни так. Сызмальства. Вот как в одиннадцать лет замели, я ловкий был, маленький, меня в форточку и запускали...
   - В одиннадцать лет?! Такого маленького - и посадили?!
   - Что ж поделать. Такие законы были.
   - А... если бы вы жили при других законах, как вы думаете, чем бы вы смогли заняться?
   - Как так - при других законах? - руки его танцевали странный танец. Какие были законны, такие и были. Законы не нам выбирать.
   - Но если бы вы... уехали за границу?.. Получали бы нормальное пособие, вы и тогда бы воровали?
   Вдруг он протянул ей её шариковую ручку. Это было тем более странно, что она не приближалась к нему во время разговора. Во всяком случае, не помнила, чтобы это было.
   - Прощеньица прошу. Не корысти ради - во имя искусства...
   "Во имя искусства! - все вспыхнуло в Алине - Безнравственное воровство, а все ж просительно, когда красиво! Быть может, так и стоит жить... красиво в каждом своем движении и шаге... красиво соответственно себе, не важно, где ты - в зоне ли, снаружи... за гранью жизни, за границей понимания цены вещей... которые крадешь у предыстории себя... и все же красиво никогда не может быть корысти ради..."
   - А за границу я не поеду, - вздохнул старик и с расстановкой пояснил, - Пусть там пособия даже за безделье платят. Дело не в этом. Я родину не предам. Я русских людей люблю.
   - Русских людей любите?! Но вы же их обворовываете!
   - Что ж поделать, профессия такая, - убого вздохнул он.
   - Какая профессия! Побойтесь Бога!
   - Бога? А я в Бога не верю. Я вот бога ещё на колымском тракте молил голодно было, думал совсем помру, как я его молил!.. Не упало мне с неба хлебушка. А вот товарищ начальник меня пожалел. Пайку выделил.
   - Но... есть же...
   - Не верю я в бога, не верю, а в товарища начальника верю.
   - Но неужели за всю вашу жизнь не было ничего, что бы натолкнуло вас на мысль, что над человеком есть, если не Бог, то хотя бы какие-то высшие начала...
   - Не было ничего такого. А вот про себя если, - то со мною случай один был, - не слушая её, продолжал насмешливо юродствовать старик. - Подошла ко мне женщина на вокзале, попросила сумки постеречь, пока она за билетами сходит. Час стерег. Ничего не взял. А ведь мог бы. Сижу на её сумках и не понимаю, что со мной. Потом понял - исправляюсь. И аж потом прошибло на пороге новой жизни-то. А вот ещё - мать мою соседка попросила цветы поливать и в отпуск уехала. Ключи от квартиры отдала. А я не воспользовался. Видать не совсем я безнадежный. А соседка-то из богатых была - у неё в доме сушеный крокодил был. Вы не знаете, сколько сушеный крокодил на рынке стоит?
   Вопросов больше не было. Фома тоже молчал.
   "Какой-то фантастический лунарий, - отчаянно твердила Алина про себя, - и это тоже жизнь?.. Что за проблемы в его жизни, что за проблемы воровать или не воровать. При чем здесь я?.. Вся жизнь моя и смерть? Красиво ли, искусства ли ради - я, умирающая, та, которой осталось всего ничего - вдруг опускаюсь в эту смрадную помойку?! Но что-то я же здесь нашла! А разве было бы красивей, когда б я как щенок, пытающийся оторвать свой хвост, гонялась бы за собственной болезнью, пытаясь оторвать её от тела?..