Сулима Елена. Опоенные смертью

Сулима Елена
Опоенные смертью

   Елена Сулима
   ОПОЕННЫЕ СМЕРТЬЮ
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
   УЙТИ ИЗ ЖИЗНИ, ЧТОБЫ ВЫЖИТЬ
   "Я жить хочу! Я хочу жить! - пульсировало в голове Алины. - Нет! Я не могу жить! Я больше не могу жить так! У меня нет сил!.. Но я хочу!
   Когда ты понимаешь, что скоро умрешь, то противна любая путаница человеческих понятий..." - подумала, успокаиваясь, она, но главный редактор отдела культуры прервал ход её мыслей:
   - Ну что, наша вечная внештатница, ты поедешь в "Театр на Юго-Западной"? Нашу газету пригласили на "Калигулу".
   - Да... конечно, - задумчиво кивнула Алина, и её солнечные кудри, словно на мгновение обмякли. Только Калигулы ей не хватало, в то время как весь её мир рушился и без того. Сидеть в маленьком плотно набитом зале и воображать, как должен возбуждаться некий абстрактный зритель, не возбуждаясь самой, а потом писать об авангарде, да что там о квинтэссенции авангарда, дозе адреналина и сексуальной эстетики, короче - парить мозги бедному читателю газет. В то время как собственный мозг словно расслоился один молчит, в шоке наблюдая, как тает песок в верхней чаше неких гигантских видимых лишь ему песочных часов, другой - машинально выдает то, что от него требуется, дабы никто не догадался, что он не один единственный.
   ГЛАВА 1.
   "Смерть. Смерть. Смерть. Только смерть впереди и ничего больше. Алина ступала по гулкому коридору редакции и не слышала цоканья своих каблучков, словно каждым шагом проваливалась в пропасть.
   - Вот, смотри, что выбираешь: командировку по зонам или на Багамы? спрашивал битый перебитый вечно нетрезвым образом жизни фоторепортер Фома девушку - свеженького стажера из МГУ, покуривая в углу.
   Хрипловатый голос его врезался в сознание Алины, словно с того, иного, света. Она машинально остановилась рядом с курившими и, вынув пачку сигарет из заднего кармана джинсов, закурила, уставившись ничего невидящим взглядом в мутное стекло окна. "Смерть... и ничего больше! Как же коротка жизнь! Боже мой!.. И дались ему эти острова!.."
   - Конечно, Багамы, - ответила девушка, не страдающая нелюбовью к себе.
   - Эх ты, - махнул жилистой рукой Фома, - а ещё хочешь быть журналистом.
   Ершик её черных волос зашевелился от удивления.
   - Не обращайте на него внимания, - вернулась в опостылевшую действительность Алина. - Он всех об этом спрашивает. Кстати, Фома, а почему ты мне никогда не задавал своего коронного вопроса?
   - Куда уж вам... - отмахнулся, замявшись, Фома. - Знамо дело - вы все о высоком... - ерничая, раскланялся и, бросив в наполненную водой белую фарфоровую урну окурок, пошел в кабинет к главному редактору отдела политики.
   - Я не пойму, он кто - бывший хиппи или диссидент? - спросила девушка-мальчик.
   - А... так... бывший гений перестройки - вяло поправив кольцо сережки, Алина снова отвернулась к окну. Лицо её нелишенное ещё юношеской свежести, несмотря на то, что ей было тридцать, ничего не выражало. Но ей казалось, что когда она говорит, лицо её корчится в резкой гримасе, превращаясь в ужасающую маску из древнегреческой трагедии. Последнее посещение онкологического диспансера поплыло у неё перед глазами...
   - ...Неужели, мне нельзя ничем помочь, доктор?! - отчаянно молодая рыжеволосая женщина схватила за рукав тоже женщину, но в белом халате, проходившую по коридору в кабинет маршем железного Феликса. Женщина врач резко дернулась, невидящим взглядом окинула пациентку:
   - Нет.
   - Но у меня же сын!.. - голос больной сорвался, и она прохрипела сквозь слезы: - Ему только восемь лет! Я мать-одиночка! Мне нельзя умирать! Нельзя!.. Он останется совершенно один! Один!.. Помогите! Что же мне делать?!
   - Отдайте его в интернат, пусть привыкает, - громко и четко отпечатался голос женщины-врача в сознании Алины, - все равно ему потом жить в детском доме. Следующая. - И скрылась за дверью кабинета.
   "Следующая, следующая..." - гудело в голове. Следующей была Алина.
   Алина, бледно-легкая Алина, почти не дыша, вошла в кабинет:
   - Сколько мне ещё осталось жить? - сходу спросила, как напала, спросила в упор, не желая мучительных междометий. Спросила в тайной надежде услышать: "Да откуда вы взяли, что у вас рак?!" - так, обыденно, грубо и просто, отвечали здесь дрожащим от подозрений.
   - С этим... - врач мельком взглянула ей в глаза и скучно-пространным взглядом отвернулась к окну. - Только, пожалуйста, без истерик...
   "Значит: рак" - отрешенно произнес внутренний голос Алины, и она окаменела.
   - ...Вот теперь разрешили говорить, и вы все спрашиваете. А зачем вам это знать? Чтобы потом биться в истерике?
   - Не беспокойтесь, я ку-культурный человек, я...
   - Ну... если без истерик... Боли есть?
   - Да... так... мелькнет что-то... Терпимо.
   - Потом боли усилятся. Будем присылать сестру...
   - Понятно, - Алина склонила голову, и её волосы тяжелыми волнами упали на стол. - Сколько же мне осталось жить? - спросила, медленно поднимая голову.
   "Сколько?.. До чего же глупый вопрос. Что значит время для человеческой жизни? Кто может оценить - много или мало времени нам осталось. Что такое - год, день, минута, час..."
   - Вы сейчас осознаете себя? - услышала голос врача.
   - Да-да. Конечно. Если что не так... извините, - ответила Алина, словно очнулась от мгновенного глубокого сна.
   - Обычно... с этим... живут не более года... - и врач снова отвернулась к окну.
   Внезапно наступила тишина. Ясная тишина. За окном плыло лето. Пыльное, душное городское лето. Роскошное, вальяжное лето. И не верилось - что это лето когда-нибудь кончится.
   - Теперь я себя точно осознаю, - кивнула Алина и выдавила из себя словно нановокоиненными губами: - Неужели, ничего нельзя сделать? машинально, хоть и тихо, повторяя интонации той женщины, что пыталась ухватиться за рукав врача, словно утопающий за последнюю соломинку. И добавила, - Деньги есть.
   И долго слушала, словно сквозь толщу стекла, о способах, которые все равно не помогают.
   - ...Я, конечно, дам вам направление на госпитализацию. - Сухо окончила врач свой монолог. - Следующая
   ГЛАВА 2.
   Сотрудник отделения охраны лейтенант милиции Минькин с трудом оторвал тяжелую голову от стола под дикий вой музейной сигнализации. Таинственно улыбнулся, сомнамбулически поднялся со стула, подошел к пульту и прекратил этот раздирающий его сознание машинный вопль сирены.
   Быть может, в другие времена, эта кража потрясла бы весь мир... Минькин понятия не имел о том, насколько ценна в цивилизованные годы в цивилизованной стране эта маленькая скрипочка. "Все равно бы её украли из этого нищего музея" - мелькнула отчетливая мысль в его смутном сознании.
   Словно сквозь тягучий туман он оглядел стол: "Один стакан... - отметил про себя. - Второй вымыт. Значит, он меня клафелином вырубил! - поставил он диагноз своему состоянию. - Ха-ха, герой!.. А я-то думал - пристрелит..." и рухнул тяжелой головой на стол. Погрузился в бессознательное, невменяемое состояние и увидел ясным видением последние часы перед отравлением...
   Два часа назад в маленькой комнатке сторожа с выцветшими и треснувшими от старости желтыми обоями, залатанными постерами певцов из модных журналов, продолжая тем самым линию музея, ничего вроде бы не предвещало такого предательства закадычного собутыльника. Но лейтенант Минкин уже начал догадываться.
   - ...Пять тысяч долларов. И, как договорились - ты был пьян и ничего не слышал, клянусь мамой. - Предложил Карагоз, радуясь наипростейшему способу исполнения заказа. Такой прямой текст не казался ему опрометчивым. Это проще, чем идти на мокрое дело. Карагоз прикинул, прежде чем решиться на прямой сговор с охраной, что теперь исполнение служебного долга в милиции не в чести, вспомнил о том, что мало платят, что почти все его начальство лимита бесквартирная, ненавидящая москвичей, а уж тем более интеллигенцию. Преступление против истории культуры - для них слишком абстрактное понятие. К тому же - в течение месяца, он наблюдал этого Минькина, как бы случайно познакомившись с ним в пивной, а потом и подружившись через пристрастие к тихим застольным беседам о политике, несправедливости и нелюбви к Ельцину.
   Да, Карагоз пас его - Минькина и характеристику ему составил неприглядную: слабоволен, завистлив, любит выпить, ненавидит стоящих выше себя, служит, потому что некуда податься, да и в Москве пожить охота.
   - Пять тысяч... - Минькин, соблюдая лицо кирпичом, перевел про себя доллары в рубли. - Да ты чего это, братишка?! - тихо прошлепали пухлые губы охранника. И было неясно мало это или много по его понятиям. Минкин вздохнул и откинулся на спинку шаткого стула. На мгновение замер, глядя куда-то мимо Карагоза. "Это же надо... за какую-то скрипочку! Скрипочку, разве только, что - для ребенка... Так рассыплется ж... и кому это старье..." - выкрикнул он:
   - Не пойдет.
   - Да ладно, я пошутил. Чего напрягся? - прохрипел с усмешкой Карагоз, поняв, что своей напористостью и прямотой смутил возможного подельника, и попытался все свести к шутке. Действовать надо было срочно, времени не было, а был последний день уговора с заказчиком:
   - Кому здесь чего нужно? Ладно бы - музей Джона Леннона... Клянусь мамой, даже школьники на экскурсии сюда не ходят. И как эта богадельня ещё не прогорела?.. Давай, ещё по чуть-чуть. Хороший ты парень, Минькин, и улыбаешься как Гагарин.
   - А все равно... Я, братишка, на службе не пью. - Сказал Минкин, задумался и добавил: - Больше... - На всякий случай поставил под стол початую бутылку, стараясь показать себя теперь уже точно подозрительному приятелю расслабленным и вялым. Но мысль, возбужденная произнесенной в начале беседы цифрой, раскручивалась на полную катушку и не могла остановиться: "Неспроста его шутки. Хоть и говорит, что детдомовский, хоть и голубоглазый, а нос орлиный... да и откуда Карагозом кличут? Кавказ примешался. Точно Кавказ!.. А с Кавказом ухо держи востро. Непонятный. Если он мне столько предлагал, так сколько же сам получит?.. Не больше десяти процентов предложил. А может пополам?.. Все одно - многовато. Так что ж это за скрипочка такая? Фанера и есть фанера... зато антикварная... И все привязывался ко мне, все прилаживался целый месяц в пивной-то... Целый месяц подлаживался! Неспроста... - и вдруг, словно молния разверзлась в его мозгу: - Не уйдет он сегодня пустым! Не уйдет! Отступать ему некуда. Прирежет еще, как пить дать, если не соглашусь-то. Сейчас и не на такое без всякого страха идут".
   Минькин внимательно вгляделся в своего приятеля. Тот, развалившись, покачивался старинном венском стуле, покуривал сигарету "Мальборо", поглядывая на собеседника с особым прищуром. Минькин - при своей-то зарплате - мог себе позволить только "Пегас".
   "Пойти, из другого телефона позвонить в отделение, сказать, мол, так и так... Да ведь сам приманил. Знакомый же... не поверят. Устав нарушил, никого же не должен был пускать... С поличным ловить надо... Э... да я живым не дамся. Вот дело-то будет. Может - повысят... Ну да... жди - гроши прибавят. Так и живи в общаге, как бомж, с хлеба на воду... Вот Иволгин погиб на посту, его жене страховки, по теперешнему курсу, всего две тысячи гринами единовременно. А может... поторговаться с этим, чтобы комнату в общей квартире купить?.. ...или домик в Подмосковье? Маленький... Кабы тысяч десять... Так ведь даст поначалу, а потом... сколько уже таких случаев было. Но если платит столько, что ж - кроме него за неё никто не заплатит?.. А если..." - и сам про себя себе же не договорил, настолько вдруг решился и одновременно испугался своей решительности.
   - Может, чайком попоишь? - усмехнулся Карагоз, чувствуя, как напрягся лейтенант. - Скучно чувствую, друг, здесь одному. И чего напарника не дадут? Денег, что ли, у музея нету?
   - Да... - лениво почесал левую лопатку Минькин, приятно щупая под кителем портупею. - Кому он нужен. Кто ж его грабить-то будет, братишка, музей-то этот?.. Такое только тебе спохмела в голову придет. По этой рухляди лишь старушки-смотрительницы вздыхают... А укради чего - и продать некому. Одно слово - старье. Вот кто его возьмет? Кто?..
   - Неинтересно все это, - как-то сразу поскучнел Карагоз и зевнул в лицо собеседнику. - Чайком угостишь?
   - Ты включи пока кипятильник, а я сигнализацию проверю. Если загудит все, не дергайся. Проверка такая.
   - Проверка такая... - удовлетворенно повторил Минькин, вернувшись через пятнадцать минут.
   Карагоз сидел, как сидел, словно и не двигался, машинально пил пиво и сонно улыбался. Минькин сел напротив на полуразвалившийся диван. Карагоз придвинул ему стакан с чаем.
   Тая в глазах архетипически-лукавую усмешку холопа, обманувшего барчука, Минькин опустив взгляд долу и, вздыхая, принялся хлебать опостылевший чай.
   ГЛАВА 3.
   Уже второй десяток лет смерч перемен срывал крыши, носясь по стране. Саранчой летали туда-сюда необизнесмены, урожденные наивно-дремучей провинцией, и сгорали, словно мотыльки на свече, едва соприкоснувшись с серьезным кушем.
   Голодные амбиции и панибратская зависть пробуждали чудовищные качества человека.
   Все устои и нормы были попраны неожиданно обрушившейся нищетой на, совершено к тому не готовых, людей. На осколках самовластия ещё теплились семьи, уже не являющиеся ячейками государства, но хранящие память о незыблемом. Только и в них расползалась ткань интимного бытия, словно ветошь, разъедаемая кислотой краха личности в животной борьбе за жизнь.
   Что может чувствовать человек в таком низводящем до ничтожества разносе? Человек, лишенный надежды выкрутиться, лишенный даже возможности думать, что стоит лишь потерпеть лет десять и все устоится, обретется новая база, восстановятся общечеловеческие основы?.. Что может чувствовать человек, понимающий, что жизнь его тает, словно воск свечи на пожаре скоропалительно и необратимо, что дни его сочтены?.. И уже никогда... никогда...
   "За что ухватиться?.. За что?.. - думала Алина. - Что можно успеть сделать за год? Что?.. Когда за всю предыдущую жизнь ничего особенного не совершила. Год... год... год... ОСТАЛОСЬ ТРИСТА ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ ДНЯ!"
   Знание срока своей жизни - равносильно знанию конца света.
   - Что вы будете делать, если узнаете, что завтра наступит конец света? - спросили буддистского святого - ремпоче, играющего в мяч.
   - Играть в мяч, - ответил святой.
   Хороши святые у буддистов: играют в мяч, жалеют комаров и прочих кровососущих, ядовитых гадов, могут захохотать в голос в своем храме... Они живые, мудры и наивны в одно и тоже время, игривы и неподвижны, естественны... Но когда китайцы гнали их из Тибета, ламы даже не прикрывали головы руками. И надвое расколотыми летели их головы..." - Почему-то, вспомнив об этом, Алина представила себе, что летели не головы, а планеты. Расколотые земные шары... И потом, когда остаток ремпоче спасся в Непале, они обратились за помощью и поддержкой к Европе, к её философии сопротивления... "Так и я - казалось бы - все, все могу, и ничего не могу в сути... Ничего. Кто я?!.."
   Ей стало невыносимым свое одиночество. Невыносимым неотступная близость собственной смерти, шарахнувшись от которой Алина, появилась, сама не заметив как, в строительной конторе мужа.
   Он сразу, из командировки в Питер, приехал туда. Почему-то - именно туда, а не домой. Там он был самым главным, самым разумным, хоть там... верилось ей. Там, как всегда, пили, отмечая новый заказ.
   Впрочем, заказ был, как всегда, липовый, но деньги были настоящие отмытые наивернейшим способом, обналиченные и списанные на строительно-ремонтные работы. Редко кто умел проводить такие крупномасштабные манипуляции в малом бизнесе, как её Кирилл, при этом ловко лавируя между бандитским рэкетом и государственным налогообложением.
   Она прошла по узкому коридору и, постучавшись, открыла дверь, из-за которой раздавался гул голосов.
   Он вскочил сразу. Машинально проверил слишком подвижными пальцами пуговицы рубашки на своем буржуазном пузе, вид которого обычно вызывал у неё добрую усмешку. Подтянул галстук и пригладил всклокоченные волосы за залысинами на затылке. Но она успела заметить, что за долю секунды до этого он обнимал востроносенькую брюнетку, размахивая свободной рукой, что-то говорил, кажется, читал стихи на память. Он всегда, чуть что, особенно, когда был пьян, читал стихи по любому поводу, даже включаясь на обрывок фразы. В этом смысле он имел непревзойденную современниками память и знания, да только пригождались они лишь во время застолий.
   - Зачем пришла?! - он старался оттеснить её в коридор. - Шпионишь?!
   Алина почувствовала, как слезы затмили ей зрение.
   - Что надо?! - продолжал он, выпроваживая её на улицу.
   Она не узнавала его. Ей так хотелось положить голову на его плечо. Такое крепкое, такое теплое... родное...
   - Я только что от врача... У меня плохие результаты... Я...
   - Да ладно тебе... Притворяешься. Не за этим пришла. Знаю я. Насплетничали тебе. Дома поговорим, дома.
   - Дома?! - она невольно подняла руки, как бы желая отстраниться от неприятного. - Но я... я там совершенно одна, пока ты...
   Кирилл мельком взглянул на неё - и было в его взгляде такое глубокое сожаление, что он постарался его скрыть. Обыкновенно стройная, она показалась ему маленькой и беззащитно-безвольной, желающей что-то сказать, донести до него из самой глубины своего мутного моря, но лишенной голоса.
   Уже на крыльце он поцеловал её в лоб:
   Грустно смотреть, как сыграв отбой,
   то, что было самой судьбой
   призвано скрасить последний час,
   меняется раньше нас. - Пробасил он нараспев строки из Бродского. Обычно он к месту и не к месту, читал стихи именно этого поэта.
   - Не меняйся. - Изменил он свой тон на боле оптимистичный - Прямее спинку! Если ты думаешь, что я только пью, гуляю и развлекаюсь в игорных заведениях, называя свое безделье работой, то ты ошибаешься. Я постоянно делаю деньги. И делаю их, как и все другое, только ради тебя.
   - Даже обнимая секретаршу?
   Его глаза напоминали небо в солнечный летний полдень отражающее васильковое поле. Так видишь, когда лежишь, распластавшись, легко и свободно, а небо смотрится в эту ширь и отражает васильковый цвет. И ветер. Теплый летний ветер... Его глаза... Как они изменились, словно накатывали на неё - вдруг выпирая по-бычьи. Изменчивые глаза...
   - Хватит. Ты же умнее, чем хочешь казаться. Подумай лучше - что тебе надо купить. Завтра поедем по магазинам.
   Она ненавидела это странное, похожее на сумасшествие действие. Они носились по Москве. Сидя в машине, она зачитывала список того - что кому требуется купить. Но едва выходили в очередной салон - осматривали все подряд. Вернее, она таскалась за ним по мужским отделам. Затем он покупал себе пару костюмов или ещё что-либо глобально дорогое, затем она намекала на то, что некая вещь мельком понравилась ей, но её как всегда не было в списке. Начинались препирательства. Анна обижалась и далее обходилась обычными джинсами и свитером. "Мне же нужен фрак, для того чтобы делать в нем деньги, а тебе зачем? Ты и так красива" - утверждал он свой эгоизм объяснениями. "...Теперь уж - точно незачем" - горько усмехнулась она про себя.
   - Надоело, - она взглянула на него глазами полными слез. Бесполезно было пояснять, что она скоро умрет. Все, что касалось их двоих, никогда не доходило до него сразу.
   Он, молча сунув ей деньги в карман, проголосовал такси.
   Алина, незаметно смахнув нахлынувшие слезы, назвала водителю адрес своей редакции. Дома она больше находиться не могла.
   Такси катило по знакомому маршруту. Это так печально: понимать, что помнишь наизусть каждую вывеску, витрину, каждый переулок, знаешь все о каждом доме, помнишь знакомых, живущих в этих местах... Помнить - со своим личностным оттенком переживаний событий, связанных с этой старомосковской архитектурой, и понимать, что память твоя скоро угаснет, как скользнувшие отблески закатного солнца. И никогда-никогда свет человеческого внимания не высветит ни барельефов, ни рельефов под точно таким же углом луча твоего личного зрения.
   Но нельзя расплываться в бесформенный свет, ты же ещё жива!..
   - ...Ночью обокрали музей музыкальных инструментов, - произнесла Алина, думая о том, что сходит с ума, - пропала скрипка Страдивари. Цена от трехсот тысяч долларов до миллиона - смотря кому продать. Боюсь, у меня отнимут эту тему. Я ведь никогда не вела детективного журналистского расследования. Прав Фома - "все о высоком..." Но ведь - пересекается и низшее, и высшее в этой жизни...
   - Страдивари... - усмехнулась стажерка. - О чем вы, когда люди в городе гибнут, словно у нас война. Сто убийств в месяц! Вчера в Видном, взяли группу цыган, убивавших людей в приличной одежде. Ждали на станции кому тропой по безлюдным местам идти - выслеживали и убивали. Только за вчерашний день они убили шесть человек сошедших с электрички. Это же надо так обнаглеть от равнодушия милиции, чтобы столько в день убивать!.. А вы о высоком!.. Да от такой жизни - хоть день на Багамах!..
   - Увидеть Париж и умереть? - Губы Алины скривились в горькой усмешкой.
   - Да хотя бы так. Но умирать, конечно, не обязательно.
   Алина, даже не кивнув новоявленной сотруднице на её "необязательно", задумчиво пошла в кабинет к главному редактору отдела культуры.
   Во многих редакциях были знакомы с Алиной. Но это не значило, что она отличалась журналистской активностью. Она принадлежала к той когорте гипнотически доверявшихся понятиям любви, брака и бабьей судьбы женщин, что в современной Европе напоминают камикадзе, и лишь, чтобы совсем не терять чувства того, что время идет, иногда писала статьи.
   Красивая, яркая блондинка, от природы своей из тех, которых "выбирают джентльмены" - по заявлению одной телевизионной девчушки, - Алина из тех, кого могли бы запечатлеть в "Плейбое". Из тех, кто мог бы - получить в расчетливом замужестве, на зависть бабам и старым девам, головокружительную жизнь в Америке или Париже. Не говоря уже о её погибших способностях почти ко всем видам искусства... - так считали те же бабы. Алина при всей своей незаурядной внешности, не то что бы не имела характера, а имела такое терпение, что обстоятельства могли гнуть её, словно из прута дугу невероятно долго. Врожденная неуверенность в себе, толкали Алину на поступки отказа от всего того, за что бы ухватились другие.
   Она вышла замуж по любви, долго не веря, что её тоже можно любить, хотя влюблялись в неё часто, но как-то казалось ей, спеша, словно перебирая кандидатуры, а не как одну единственную. Вышла - и как пропала - медленно и незаметно, попав под власть избалованного мужа. Они жили неплохо, можно сказать "слишком жирно" для большинства, мучающегося от безденежья, но жили все-таки неплохо - именно материально. Все остальные Алинины радости заключались в приятии и понимании его радостей. Будоражившая воображение мужского пола шикарная леди-журналистка - легко превратилась в эхо, тень, второй план жизни одного-единственного, мало кому известного среди её былых друзей-приятелей, мужчины. Они всегда отдыхали вроде бы вместе - в барах, в казино, играя в рулетку, на бильярде, путешествуя по странам... но когда ей хотелось в Египет, ему хотелось в Лондон, когда ей хотелось на выставку ему в бильярдную. И она всегда уступала. Всегда. Разве что книги читала совсем иные.
   Временами она понимала это, понимала - что лично уже её нет. Была когда-то и вдруг быть перестала. И тогда вскидывала голову, шла... Шла в магазин в поисках его любимого сыра и, заодно, заходила в редакцию. Так появлялась она: то здесь то там, раз в три месяца, выслушивала пожелания, приносила статейку, которую успевала накропать урывками между готовкой ужина, стиркой, и обязательным вечерним выходом в свет местных бизнесменов, обычно молча кучкующихся в бильярдной, или выяснявших отношения только при помощи показательно классных карамболей или "дураков". Там ей приходилось играть одновременно две роли - европейской женщины играющей с мужчинами на равных и восточной - не заходящей вперед своего мужчины и не говорящей, когда её не спрашивают. С трудом научившись молчать, она молча принимала даже комплименты, которых было все меньше и меньше. И так как бы украв время, собрав его по минуткам, словно соткав рубашку, собрав с миру по нитке, она выдавала нечто в виде статейки и исчезала. Через полгода могла появиться перед редактором с таким видом, как будто виделись с ним вчера. И не было ничего удивительного в том что, глядя на неё с сомнением, говорил главный редактор:
   - Какая скрипочка! Тут такое твориться! Народ озверел от зрелищ. Скрипочка его не удивит, хоть и Страдивари. Ладно. Мы можем дать только короткую информацию о твоей скрипочке.
   - Но здесь дело темное! - с пылом продолжала Алина так, словно всегда была в гуще текущих событий, и они уже стали её личной жизнью. - Милиция принесла свои извинения за то, что их сотрудник не среагировал на сработавшую сигнализацию! Он, видите ли, решил, что её ни с того ни с сего замкнуло, и продолжал спать! А от чего это он спал таким глубоким сном?! Дело ещё толком не завели, а его уже уволили! У меня есть подозрение, что в ограблении замешаны наши доблестные правоохранительные органы.
   - Быть может, - устало улыбнулся главный редактор отдела культуры. Но вы понимаете, что все равно оплату времени журналистского расследования вам никто не подпишет. Да и не вытянешь ты на народный детектив. Проще писать надо. А не можешь - тогда короче. Так что ищи новые сенсации.
   "Новые сенсации! Новые сенсации... Жизнь мелькает, как картинки в калейдоскопе - разрозненные, невразумительные вспышки чужой жизни. А я... где же моя жизнь? Я - ведь, умираю! Люди!.." - Алина вышла в коридор и снова дошла до курилки.
   - Вот смотри, что выбираешь: командировку по зонам и тюрьмам или в Париж? - спрашивал Фома молодого журналиста.