Страница:
— Я не люблю Катулла.
— Он очень талантлив. Он пронзал меня своими эпиграммами, но я признаю — Катулл самый талантливый из всех пишущих по-латыни. Я не поклонник греческой вычурности.
— Преклоняюсь перед эллинами.
Они проходили мимо могилы Катона. Чтя память умершего, Брут накрыл голову тогой. Цезарь последовал его примеру.
— Рассудок несчастного не выдержал...
— Ты хочешь сказать, что предпочесть смерть бесчестию – это безумие? — жестко спросил Брут.
— Я никогда не говорю: то хорошо, а то плохо, но всегда стараюсь понять—оправдывается ли обстоятельствами тот или иной поступок. Катону незачем было умирать. Я не собирался запретить ему ораторствовать. И не могу отказать в уважении доблестному и честному человеку только потому, что он думает иначе, чем я.
Брут внимательно поглядел на собеседника. В сгущающихся сумерках Цезарь не мог разглядеть выражения его лица.
Они подходили к городской стене — пропустив их, ворота захлопнулись на ночь. Раздался гулкий удар о медную доску и протяжный клич: "Не спи. Наступила первая стража".
Марк Юний проводил диктатора до дому. Цезарь пригласил его заходить.
IX
X
XI
XII
II. Триумвиры
Глава первая
I
II
III
— Он очень талантлив. Он пронзал меня своими эпиграммами, но я признаю — Катулл самый талантливый из всех пишущих по-латыни. Я не поклонник греческой вычурности.
— Преклоняюсь перед эллинами.
Они проходили мимо могилы Катона. Чтя память умершего, Брут накрыл голову тогой. Цезарь последовал его примеру.
— Рассудок несчастного не выдержал...
— Ты хочешь сказать, что предпочесть смерть бесчестию – это безумие? — жестко спросил Брут.
— Я никогда не говорю: то хорошо, а то плохо, но всегда стараюсь понять—оправдывается ли обстоятельствами тот или иной поступок. Катону незачем было умирать. Я не собирался запретить ему ораторствовать. И не могу отказать в уважении доблестному и честному человеку только потому, что он думает иначе, чем я.
Брут внимательно поглядел на собеседника. В сгущающихся сумерках Цезарь не мог разглядеть выражения его лица.
Они подходили к городской стене — пропустив их, ворота захлопнулись на ночь. Раздался гулкий удар о медную доску и протяжный клич: "Не спи. Наступила первая стража".
Марк Юний проводил диктатора до дому. Цезарь пригласил его заходить.
IX
Марк Агриппа окончил школу первым. Его увенчали дубовыми листьями. В речи перед выпускниками благородный Вителий отметил доблесть и успехи в стратегических науках молодого центуриона. "Краса и гордость всей школы Марк Випсаний Агриппа будет служить в самом Риме!"
Октавиан дал письмо к своему зятю Марцеллу и довольно бестолковую записку к Цезарю, в которой просил: Во-первых, сделать так, чтобы друг не забыл его, а во-вторых, устроить Агриппу на самую лучшую должность.
В первой же остерии на пути в Рим Агриппа бросил в огонь все рекомендации. Не хватает еще, чтобы снова ему сунули кошелек в руки и не очень вежливо выпроводили за дверь. Октавиан от души хотел помочь, но что он может?
И вообще, в протекциях Марк Агриппа не нуждается. У него есть меч, голова и руки!
Единственное, что осталось от друга, — портрет, выжженный на слоновой кости, и память о прощании.
Молодой центурион запретил провожать себя. И Все-таки, когда он сидел уже в седле, Октавиан выбежал за ворота и молча припал к стремени. Агриппа нагнулся, чтобы сказать, что они уже взрослые и детская нежность неуместна, надо держать себя в руках... Но Октавиан порывисто закинул голову, и юноша увидел глаза, полные слез, смертельно бледное личико и ощутил на щеке дрожащие от сдержанного горя губы.
Жизнь в Риме быстро вошла в колею. Утро на Марсовом поле, строй, муштровка новобранцев, примерные бои... Вечера пустые, одинокие за книгой и беспредельная тоска.
Из дому писали, что уже два года подряд урожай был плохой. Ячменя не хватало до весны, и пришлось занимать у Скрибония. А теперь Скрибоний грозит волов забрать за долги ведь больше уплатить долг нечем. Не идти же девочкам в лупанарий!
Агриппа нахмурился. Без волов крестьянскую семью ждало разорение, а сестры... Он до крови закусил руку, представив, как грубые солдаты издеваются над его Агриппинами... Нет, он этого не допустит никогда. Только не надо отчаиваться, надо действовать. Прикинул, сколько может стоить упряжка волов. Не более 50—70 денариев. И Агриппа должен добыть эти деньги. Сегодня же...
Агриппа внимательно пересмотрел все свои вещи. Продать все, и то не наберется тридцать денариев. Меч из Агригента! — Он от радости вскочил. Темный, почти не пригодный к битве, меч был украшен искусной резьбой. Юноша нашел его во время каникул в старых развалинах.
Осмотрев меч, меняла усмехнулся:
— Старья не покупаю. Сходи к Меценату на Палатин. Это – богатый молодой этруск. От безделья он занялся скупкой всяких редкостных вещиц.
Привратник, старый раб в ошейнике, ввел посетителя в атриум, похожий на лавку антиквара. Среди архаических статуй, древних этрусских ваз, персидских майолик, груды египетских папирусов, исчерченных таинственными знаками, расхаживал большеголовый молодой человек, немного старше Агриппы.
Влюбленными, полными нежности движениями он прикасался к расписным черепкам и горячо говорил своему собеседнику:
— Пойми, Лукреций, эта мисочка помнит Рим еще времен Анка Марция, а может быть, и раньше. Может быть, один из воинов Ромула утолял из нее жажду.
Он взял микенскую статуэтку с едва намеченным телом и полным экспрессии лицом.
— Головка девушки пережила царства. Бессмертие живет лишь в созданиях искусства.
Заметив Агриппу, хозяин любезно спросил:
— Что доблестному центуриону угодно в моем мирном доме? Я не воюю, не ссорюсь с соседями, не даю денег в рост. Здесь обитель муз, и лишь их друзья приходят под этот кров.
Агриппа протянул меч из Агригента.
— Какая дивная работа! — восхитился Меценат. — Меч времен греко-персидских войн! Свидетель славной битвы при Марафоне. Ему лет пятьсот. Откуда у тебя эта драгоценность? Я с радостью приобрету.
Он осведомился о цене.
— Семьдесят денариев.
— Центурион, ты с ума сошел. Ему хорошая цена двадцать пять, но я, так и быть, из уважения к твоей доблести, даю сорок.
— Я не на базар овцу вывел. — Агриппа побледнел от обиды. — Мне нужно семьдесят денариев. Если меч не стоит этих денег, возьми в придачу мое кольцо и пояс, но дай мне, что я прошу.
— Оставь себе свой пояс. — Меценат пристально поглядел на юношу. Тебе очень нужны эти деньги?
— Как жизнь.
— Я дам тебе их...
Октавиан дал письмо к своему зятю Марцеллу и довольно бестолковую записку к Цезарю, в которой просил: Во-первых, сделать так, чтобы друг не забыл его, а во-вторых, устроить Агриппу на самую лучшую должность.
В первой же остерии на пути в Рим Агриппа бросил в огонь все рекомендации. Не хватает еще, чтобы снова ему сунули кошелек в руки и не очень вежливо выпроводили за дверь. Октавиан от души хотел помочь, но что он может?
И вообще, в протекциях Марк Агриппа не нуждается. У него есть меч, голова и руки!
Единственное, что осталось от друга, — портрет, выжженный на слоновой кости, и память о прощании.
Молодой центурион запретил провожать себя. И Все-таки, когда он сидел уже в седле, Октавиан выбежал за ворота и молча припал к стремени. Агриппа нагнулся, чтобы сказать, что они уже взрослые и детская нежность неуместна, надо держать себя в руках... Но Октавиан порывисто закинул голову, и юноша увидел глаза, полные слез, смертельно бледное личико и ощутил на щеке дрожащие от сдержанного горя губы.
Жизнь в Риме быстро вошла в колею. Утро на Марсовом поле, строй, муштровка новобранцев, примерные бои... Вечера пустые, одинокие за книгой и беспредельная тоска.
Из дому писали, что уже два года подряд урожай был плохой. Ячменя не хватало до весны, и пришлось занимать у Скрибония. А теперь Скрибоний грозит волов забрать за долги ведь больше уплатить долг нечем. Не идти же девочкам в лупанарий!
Агриппа нахмурился. Без волов крестьянскую семью ждало разорение, а сестры... Он до крови закусил руку, представив, как грубые солдаты издеваются над его Агриппинами... Нет, он этого не допустит никогда. Только не надо отчаиваться, надо действовать. Прикинул, сколько может стоить упряжка волов. Не более 50—70 денариев. И Агриппа должен добыть эти деньги. Сегодня же...
Агриппа внимательно пересмотрел все свои вещи. Продать все, и то не наберется тридцать денариев. Меч из Агригента! — Он от радости вскочил. Темный, почти не пригодный к битве, меч был украшен искусной резьбой. Юноша нашел его во время каникул в старых развалинах.
Осмотрев меч, меняла усмехнулся:
— Старья не покупаю. Сходи к Меценату на Палатин. Это – богатый молодой этруск. От безделья он занялся скупкой всяких редкостных вещиц.
Привратник, старый раб в ошейнике, ввел посетителя в атриум, похожий на лавку антиквара. Среди архаических статуй, древних этрусских ваз, персидских майолик, груды египетских папирусов, исчерченных таинственными знаками, расхаживал большеголовый молодой человек, немного старше Агриппы.
Влюбленными, полными нежности движениями он прикасался к расписным черепкам и горячо говорил своему собеседнику:
— Пойми, Лукреций, эта мисочка помнит Рим еще времен Анка Марция, а может быть, и раньше. Может быть, один из воинов Ромула утолял из нее жажду.
Он взял микенскую статуэтку с едва намеченным телом и полным экспрессии лицом.
— Головка девушки пережила царства. Бессмертие живет лишь в созданиях искусства.
Заметив Агриппу, хозяин любезно спросил:
— Что доблестному центуриону угодно в моем мирном доме? Я не воюю, не ссорюсь с соседями, не даю денег в рост. Здесь обитель муз, и лишь их друзья приходят под этот кров.
Агриппа протянул меч из Агригента.
— Какая дивная работа! — восхитился Меценат. — Меч времен греко-персидских войн! Свидетель славной битвы при Марафоне. Ему лет пятьсот. Откуда у тебя эта драгоценность? Я с радостью приобрету.
Он осведомился о цене.
— Семьдесят денариев.
— Центурион, ты с ума сошел. Ему хорошая цена двадцать пять, но я, так и быть, из уважения к твоей доблести, даю сорок.
— Я не на базар овцу вывел. — Агриппа побледнел от обиды. — Мне нужно семьдесят денариев. Если меч не стоит этих денег, возьми в придачу мое кольцо и пояс, но дай мне, что я прошу.
— Оставь себе свой пояс. — Меценат пристально поглядел на юношу. Тебе очень нужны эти деньги?
— Как жизнь.
— Я дам тебе их...
X
Древняя диадема первых царей, венец Рима Семихолмного, шесть веков покоилась на алой парчовой подушке в храме богини Вечного Города.
Вновь избранный консул Марк Антоний повелел вынести из храма эту реликвию квиритов и возложить на трибуне форума.
В полдень шествие тронулось. Луперки – жрецы волчьего бога Квирина, нагие, едва прикрытые волчьими шкурами, прыгая в воинственной пляске через острия мечей, шли во главе процессии. За ними, распевая гимны, медленно двигались фламины, слуги Юпитера Громовержца в белоснежных одеждах, с оливковыми ветвями в руках. За фламинами шествовал сам Марк Антоний, полунагой, с непокрытой курчавой головой. Он благоговейно нес корону. Замыкая шествие, стройными рядами маршировали отцы отечества, в красных сапожках и тогах, украшенных узкими пурпурными полосами, латиклавами. Позади валила толпа мелких сенатских сошек.
Когда процессия достигла форума, Антоний взошел на трибуну. Широким театральным жестом указав на венец, предложил народу римскому просить Гая Юлия Цезаря увенчать чело короной царей латинских и диадемой вновь рожденной империи. Жители окраин, теснящиеся на форуме с утра, дружно гаркнули:
— Да здравствует Цезарь, царь Рима!..
Антоний хотел короновать Дивного Юлия, но Цезарь мягким, полным достоинства движением отклонил корону.
Заговорщики переглянулись. Они были обескуражены. Марк Юний Брут ждал, что, как и полагалось в каждой вольнолюбивой трагедии, тиран ухватится за царский венец, народ разразится бурей возмущения и тогда Брут, облаченный в белоснежную тогу, с кинжалом в руке поразит узурпатора. Но народ приветствовал "тирана", молил избавить от пиявок—патрициев. Бедный люд надеялся, что Цезарь, став царем, отнимет все земли у аристократов, запретят ростовщикам брать проценты и, может быть, отпустит на волю попавших в рабство за долги.
Возмущенные Децим и Кассий заявили, что они от черни иного и не ожидали. Цицерон молчал. Внезапно заболев, он уехал в Путеолы. Брут вернулся домой окончательно растерянным.
Порция, с лицом мрачным, точно на похоронах, сама прислуживала ему за столом, но Марк Юний не стал есть. Он совсем был выбит из колеи. Слабый, бесхарактерный, вечно колеблющийся, Марк Юний привык чтить традиции. Они избавляли от усилий выбирать собственный путь. Брут, сын Брута, внук Брута, он обязан быть республиканцем и декларировать свою ненависть к тирании, хотя бы и не ощущал ее. Этого требовал хороший тон его круга.
Цезарь нравился ему. Брут с удовольствием бывал в доме диктатора. Словно бесприютное животное, он шел туда, где его ласкали, и, уходя, не выносил ни капли того нравственного благородства, каким дышал самый воздух вокруг Дивного Юлия. Если б не заговор, куда втянул его действенный, волевой Децим, не постоянные сетования Порции, требующей, чтобы ее супруг отомстил за Катона, Брут произнес бы две—три громовые речи против тирании как таковой, занялся бы отвлеченными философскими спорами, посещал бы высокопарные греческие трагедии, изменял бы изредка благородной Порции с красивыми рабынями, скупал бы редкостные рукописи и умер бы, не свершив великих дел, не натворив вопиющих злодеяний. Но теперь он был обязан действовать.
К вечеру в саду Брутов собрались заговорщики. Ночь была холодная, ветреная.
Старый садовник—раб, выросший в доме отца Сервилии и отданный за ней в приданое, проснулся в тревоге. Неожиданный холод может повредить его питомцам, нежным голубым гиацинтам. Старик поспешно поднялся с каменного ложа и, найдя ощупью в углу высокие плетеные футлярчики, вышел. Гиацинты, всего несколько лет назад завезенные с Востока, считались большой редкостью. В ненастье на каждый цветок надевался соломенный чехольчик.
Осторожно пробираясь по вьющимся между кустами жасмина дорожкам, садовник внезапно остановился в изумлении. Несмотря на ночь, в саду было людно. У искусственного источника, где каменная Ниобея оплакивала свое последнее дитя, слышались голоса. Там собралось человек десять–пятнадцать. Раб прислушался. Говорил Децим. Он упрекал в чем-то своего брата, подбадривал, угрожал. До ушей садовника донеслось имя Цезаря.
— Неужели господа на людях заговорили о старых дрязгах? — старик вспомнил, как Цезарь тайком пробирался к покойной госпоже. Сколько раз верный раб помогал счастливому любовнику незаметно проскользнуть до рассвета в калитку! Цезарь всегда был щедр и приветлив. Он достиг высоких почестей, но сердце его не изменилось к бедным людям. Жестоко со стороны Децима упрекать сына госпожи грешками его матери.
Марк Юний отвечал негромко. Его голос звучал устало и надломленно.
— Я же не протестую. Чего от меня еще нужно? Рука не дрогнет...
Раб ухватился за ствол дерева.
— Господа замышляют убить Цезаря. Боятся, что он раздаст крестьянам и солдатам их земли. Всех, кто пытался сделать что-нибудь для нас, господа убивали, — прошептал он.
А господа все спорили.
— Поднять восстание — детский самообман, — резко проговорил Кассий. — Италия околдована тираном.
— Остаются Эллада и Юг, где много греков, — задумчиво произнес Марк Юний. — Мы поднимем свободолюбивых эллинов против тирании.
— Греков против Рима? — возмутился Каска. — Никогда!
— Выхода нет, — отрезал Децим. — Или мы Цезаря, или он нас. На кого нам больше надеяться? У нас всего 15 человек, но, ворвавшись в Сенат...
Дальше садовник не слушал. Засветив убогий ночник в своей каморке, с неимоверным трудом вывел на клочке пергамента: "Тебя хотят убить Бруты, Кассий и Каска. Не ходи в Сенат".
Вновь избранный консул Марк Антоний повелел вынести из храма эту реликвию квиритов и возложить на трибуне форума.
В полдень шествие тронулось. Луперки – жрецы волчьего бога Квирина, нагие, едва прикрытые волчьими шкурами, прыгая в воинственной пляске через острия мечей, шли во главе процессии. За ними, распевая гимны, медленно двигались фламины, слуги Юпитера Громовержца в белоснежных одеждах, с оливковыми ветвями в руках. За фламинами шествовал сам Марк Антоний, полунагой, с непокрытой курчавой головой. Он благоговейно нес корону. Замыкая шествие, стройными рядами маршировали отцы отечества, в красных сапожках и тогах, украшенных узкими пурпурными полосами, латиклавами. Позади валила толпа мелких сенатских сошек.
Когда процессия достигла форума, Антоний взошел на трибуну. Широким театральным жестом указав на венец, предложил народу римскому просить Гая Юлия Цезаря увенчать чело короной царей латинских и диадемой вновь рожденной империи. Жители окраин, теснящиеся на форуме с утра, дружно гаркнули:
— Да здравствует Цезарь, царь Рима!..
Антоний хотел короновать Дивного Юлия, но Цезарь мягким, полным достоинства движением отклонил корону.
Заговорщики переглянулись. Они были обескуражены. Марк Юний Брут ждал, что, как и полагалось в каждой вольнолюбивой трагедии, тиран ухватится за царский венец, народ разразится бурей возмущения и тогда Брут, облаченный в белоснежную тогу, с кинжалом в руке поразит узурпатора. Но народ приветствовал "тирана", молил избавить от пиявок—патрициев. Бедный люд надеялся, что Цезарь, став царем, отнимет все земли у аристократов, запретят ростовщикам брать проценты и, может быть, отпустит на волю попавших в рабство за долги.
Возмущенные Децим и Кассий заявили, что они от черни иного и не ожидали. Цицерон молчал. Внезапно заболев, он уехал в Путеолы. Брут вернулся домой окончательно растерянным.
Порция, с лицом мрачным, точно на похоронах, сама прислуживала ему за столом, но Марк Юний не стал есть. Он совсем был выбит из колеи. Слабый, бесхарактерный, вечно колеблющийся, Марк Юний привык чтить традиции. Они избавляли от усилий выбирать собственный путь. Брут, сын Брута, внук Брута, он обязан быть республиканцем и декларировать свою ненависть к тирании, хотя бы и не ощущал ее. Этого требовал хороший тон его круга.
Цезарь нравился ему. Брут с удовольствием бывал в доме диктатора. Словно бесприютное животное, он шел туда, где его ласкали, и, уходя, не выносил ни капли того нравственного благородства, каким дышал самый воздух вокруг Дивного Юлия. Если б не заговор, куда втянул его действенный, волевой Децим, не постоянные сетования Порции, требующей, чтобы ее супруг отомстил за Катона, Брут произнес бы две—три громовые речи против тирании как таковой, занялся бы отвлеченными философскими спорами, посещал бы высокопарные греческие трагедии, изменял бы изредка благородной Порции с красивыми рабынями, скупал бы редкостные рукописи и умер бы, не свершив великих дел, не натворив вопиющих злодеяний. Но теперь он был обязан действовать.
К вечеру в саду Брутов собрались заговорщики. Ночь была холодная, ветреная.
Старый садовник—раб, выросший в доме отца Сервилии и отданный за ней в приданое, проснулся в тревоге. Неожиданный холод может повредить его питомцам, нежным голубым гиацинтам. Старик поспешно поднялся с каменного ложа и, найдя ощупью в углу высокие плетеные футлярчики, вышел. Гиацинты, всего несколько лет назад завезенные с Востока, считались большой редкостью. В ненастье на каждый цветок надевался соломенный чехольчик.
Осторожно пробираясь по вьющимся между кустами жасмина дорожкам, садовник внезапно остановился в изумлении. Несмотря на ночь, в саду было людно. У искусственного источника, где каменная Ниобея оплакивала свое последнее дитя, слышались голоса. Там собралось человек десять–пятнадцать. Раб прислушался. Говорил Децим. Он упрекал в чем-то своего брата, подбадривал, угрожал. До ушей садовника донеслось имя Цезаря.
— Неужели господа на людях заговорили о старых дрязгах? — старик вспомнил, как Цезарь тайком пробирался к покойной госпоже. Сколько раз верный раб помогал счастливому любовнику незаметно проскользнуть до рассвета в калитку! Цезарь всегда был щедр и приветлив. Он достиг высоких почестей, но сердце его не изменилось к бедным людям. Жестоко со стороны Децима упрекать сына госпожи грешками его матери.
Марк Юний отвечал негромко. Его голос звучал устало и надломленно.
— Я же не протестую. Чего от меня еще нужно? Рука не дрогнет...
Раб ухватился за ствол дерева.
— Господа замышляют убить Цезаря. Боятся, что он раздаст крестьянам и солдатам их земли. Всех, кто пытался сделать что-нибудь для нас, господа убивали, — прошептал он.
А господа все спорили.
— Поднять восстание — детский самообман, — резко проговорил Кассий. — Италия околдована тираном.
— Остаются Эллада и Юг, где много греков, — задумчиво произнес Марк Юний. — Мы поднимем свободолюбивых эллинов против тирании.
— Греков против Рима? — возмутился Каска. — Никогда!
— Выхода нет, — отрезал Децим. — Или мы Цезаря, или он нас. На кого нам больше надеяться? У нас всего 15 человек, но, ворвавшись в Сенат...
Дальше садовник не слушал. Засветив убогий ночник в своей каморке, с неимоверным трудом вывел на клочке пергамента: "Тебя хотят убить Бруты, Кассий и Каска. Не ходи в Сенат".
XI
Деньги Мецената сохранили волов старому Випсанию и спасли его дочерей от бесчестья. В письме к сыну старый легионер рассыпался в благодарностях великодушному богачу и велел вернуть долг как можно скорее, из первой же ежегодной награды.
Агриппа пересчитал деньги. Если питаться одним ячменем, можно отдать долги сегодня же и не умереть с голоду.
Меценат удивился. Он уже забыл Агриппу и тридцать денариев.
— В наши дни, да еще в Риме такая честность редка. — Этруск с любопытством оглядел молодого центуриона и пригласил зайти в библиотеку, где беседовали его друзья.
Гости Мецената были все люди образованные, сведущие в изящных науках и искусстве. Агриппа говорил мало, больше слушал. Его поразила не суть спора, а та самоуверенная важность, с какой взрослые, солидные люди обсуждали столь далекие от жизни вещи.
Ведь его отец никогда не размышлял о причинах и началах бытия, о примате идеи над атомом или наоборот, но весь свой век старый центурион ломал голову над одним и тем же извечным вопросом: хватит ли ячменя до нового урожая или придется идти за долги в кабалу к патрону?
Возвращаясь домой, молодой пицен с особенной остротой почувствовал свою обездоленность: нищий безродный... а ведь иногда мечтал: начнутся походы, он выдвинется и тогда встретится с другом детства как равный с равным. Но сегодня понял, что без денег, без связей вторым Цезарем ему не стать...
Юноша медленно брел по ночному форуму. Холодный ветер шевелил волосы, забирался за тунику.
Уже прошла третья стража. Мелькали факелы возвращающихся пешеходов.
— Завтра иды марта! — Двое, сопровождаемые рабами–факелоносцами, прошли мимо. — Думаю, Марк не струсит...
Услышав свое имя, Марк Агриппа вздрогнул. Иды марта! В эти дни цветет дуб, с гор тянет холодом, а на море бури. Внезапно он ощутил щемящую боль в сердце. Может быть, с Октавианом беда, а он тут разыгрывает гордость... "Завтра же поеду к нему"
Агриппа пересчитал деньги. Если питаться одним ячменем, можно отдать долги сегодня же и не умереть с голоду.
Меценат удивился. Он уже забыл Агриппу и тридцать денариев.
— В наши дни, да еще в Риме такая честность редка. — Этруск с любопытством оглядел молодого центуриона и пригласил зайти в библиотеку, где беседовали его друзья.
Гости Мецената были все люди образованные, сведущие в изящных науках и искусстве. Агриппа говорил мало, больше слушал. Его поразила не суть спора, а та самоуверенная важность, с какой взрослые, солидные люди обсуждали столь далекие от жизни вещи.
Ведь его отец никогда не размышлял о причинах и началах бытия, о примате идеи над атомом или наоборот, но весь свой век старый центурион ломал голову над одним и тем же извечным вопросом: хватит ли ячменя до нового урожая или придется идти за долги в кабалу к патрону?
Возвращаясь домой, молодой пицен с особенной остротой почувствовал свою обездоленность: нищий безродный... а ведь иногда мечтал: начнутся походы, он выдвинется и тогда встретится с другом детства как равный с равным. Но сегодня понял, что без денег, без связей вторым Цезарем ему не стать...
Юноша медленно брел по ночному форуму. Холодный ветер шевелил волосы, забирался за тунику.
Уже прошла третья стража. Мелькали факелы возвращающихся пешеходов.
— Завтра иды марта! — Двое, сопровождаемые рабами–факелоносцами, прошли мимо. — Думаю, Марк не струсит...
Услышав свое имя, Марк Агриппа вздрогнул. Иды марта! В эти дни цветет дуб, с гор тянет холодом, а на море бури. Внезапно он ощутил щемящую боль в сердце. Может быть, с Октавианом беда, а он тут разыгрывает гордость... "Завтра же поеду к нему"
XII
Холодное утро хмурилось. Не хотелось вставать, двигаться, окунаться в обычный поток дел и встреч.
Цезарь натянул одеяло. Знобило. За две спокойных зимы в столице он измучился больше, чем за десятилетия походов. В походе все ясно. Впереди враги, рядом друзья. Никогда не изменяло "чувство плеча". Оно выработалось за годы солдатской жизни и не обманывало. Всегда знал, что он не один. Соратники были понятны. Их желания, стремления, любовь и ненависть ясны и четки. Масса людей, оторванных от родины, жила на одном дыхании... Однако на родине после победы все смешалось, расплылось, сделалось смутным, непропорциональным. И чем больше он хотел внести ясность, разумность, человечность, тем больше все становилось расплывчатым, карикатурным... Явь оказалась злой насмешкой над многолетней мечтой... Лучшие замыслы оставались неосуществленными. Осушение болот, раздачу земель, смягчение участи провинциалов – все приходилось откладывать... Чувствовал, что теряет друзей, редеют ряды непоколебимых приверженцев, растет число недовольных, и не только среди издавна враждебной знати...
Гирсий упрекал за нерешительность... Грозил посмертным гневом Славного Мария.
— Что выиграли плебеи от твоих побед, если Валерии Мессала, Бруты, Кассий, Гай Лигарий снова обсуждают в Сенате законы? Рази их, гони эту старую нечисть из Нового Рима...
Марк Антоний, посмеиваясь над народолюбием старого вояки, твердил, что пора чернь обуздать, патрициев — сломить. Напрасно вождь отверг любовь и замыслы прекрасной Девы Нила. Клеопатра была права. Надо покинуть это змеиное гнездо аристократов, перенести столицу мирового государства в Александрию и там венчаться тиарой Миродержавного Владыки, стать наследником Александра. Лишь цари, помазанные на царство богами, впитавшие в себя их божественную суть, творят великие дела...
Цезарь поморщился. Он был римлянином, к тому же патрицием Рима. А римские легионеры привыкли видеть толпы царей у своих ног. Сменить тогу консула на балаганный пурпур восточного царька вовсе не казалось заманчивым.
Цезарь свернулся под одеялом в клубок. Собственно говоря, в царском титуле нет ни особой чести, ни вопиющего бесчестия, а Сенат бессилен управлять огромной империей. Нужны иные формы государственной власти. Если б примирить все эти дешевые распри... Рим един, вечен, и ради будущего величия родной страны, ради благополучия тех, что не родился еще, нужно убедить плебеев быть терпеливее... патрициев снисходительнее, ростовщиков менее алчными, варваров более покорными. Гаю Юлию Цезарю не в чем упрекнуть себя. Он всегда смотрел на всех этих несчастных с состраданием и стремился возвысить их до человеческого облика. Немало уже сделано в Галлии, а если он и бывал суров, побежденные сами вынуждали его к строгим мерам...
— Всегда говорил: великодушие рождает друзей, жестокость — плодит врагов. — Цезарь встал и, подойдя к сосуду для умывания, плеснул в чашу холодной воды. — Терпение, старый друг, терпение, — пробормотал, умываясь. — Снисходительностью достигнешь больше, чем другие суровостью. Мир устал от междоусобиц...
Из триклиниума, где завтракали домашние, доносились голоса. Октавия взволнованно что-то рассказывала. Марцелл изредка вставлял сочувственные реплики. Он никогда не отличался многословием и всегда твердо знал: дважды два — четыре.
Усмехаясь, диктатор вышел к столу. Октавия, вся заплаканная, кинулась к нему. Она видела сон. Цезарь, весь в крови, лежит на земле, а кругом люди с ножами в руках. Она молила дядю не выходить сегодня.
Марцелл поддержал жену:
— От одного пропущенного дня ничего не случится в Сенате, а мы, Дивный Юлий, отдохнем в кругу семьи. Ты любишь детей, и наш малыш позабавит тебя.
За окном ползли серые холодные тучи. Идти никуда не хотелось, но нельзя было дать старческой апатии укорениться в себе.
Вошел Антоний, цветущий, бодрый...
— Я уверен, утренняя прогулка развеет мрачные мысли!
Облачая диктатора в тогу, маленький слуга вскрикнул от испуга. Ему под ноги метнулась неизвестно откуда взявшаяся черная кошка. Мальчик, целуя руки господина, просил не покидать сегодня дома.
— Чтоб весь Рим смеялся над стариком, испугавшимся женских снов и примет! — с несвойственной ему резкостью оборвал Цезарь.
Но недобрые приметы преследовали. Выходя с Антонием, споткнулся на крыльце. Сделав несколько шагов, они встретили гаруспика. Гадатель шел известить консула, что расположение внутренностей у жертвы, принесенной в это утро богам, предвещает великую скорбь всей Италии.
— Не ты ли, дружок, еще летом предсказал мне смерть в иды марта? — шутливо возразил Цезарь. — Иды марта настали, а я жив и здоров.
— Иды марта еще не миновали, — зловеще предостерег гаруспик, исчезая в толпе.
Неприятное чувство сжало грудь старого полководца. Он не был суеверен, но гнетущая тоска, терзавшая его всю зиму, эта неясная тревога...
Консулы поднимались по лестнице на Капитолий. Волчица в клетке перед Сенатом скулила и жалась к прутьям.
Сегодня все как будто сговорились запугать меня, — невесело пошутил Цезарь.
На ступеньках Сената, как всегда, толпились просители. Старик в сером рабском одеянии протянул тщательно перевязанную записку. Диктатор взял прошение.
— Завтра придешь за ответом.
— Но это спешно, очень спешно, — с настойчивостью повторил проситель.
— Сегодня же во время заседания прочту. — Цезарь заложил прошение за пояс. — Дождись ответа.
Проситель встал на пороге:
— Молю, сейчас, немедля читай.
Децим, стоявший в группе сенаторов, подтолкнул Кассия:
— Мой садовник, он выдает нас.
Они стремительно подошли. При виде Децима странный проситель скрылся. Децим фамильярно взял вождя под руку. Цезарь с брезгливым недоумением отстранился.
Толпа сенаторов входила под своды курии. У статуи Помпея Каска дернул диктатора за тогу. Юлий остановился, и в тот же его резанула острая, жалящая боль между лопаток. Он не понял, не мог осознать. Вокруг искаженные злобой лица. Зависть, тупая, косная ненависть... Ощутив внезапное бессилие Цезарь попытался сделать шаг. Блеснуло несколько клинков. Заговор... предупреждали... не верил, не хотел верить... он быстро выхватил стилет. "Биться до конца..." Снова удар в спину... Цезарь резко обернулся. Сын... Марк...
— И ты, Брут...
Закрыв лицо убогой, добитый сыном от любимой, Цезарь, истекая кровью, упал к подножию мраморного Помпея. А заговорщики еще долго терзали бездыханное тело.
Цезарь натянул одеяло. Знобило. За две спокойных зимы в столице он измучился больше, чем за десятилетия походов. В походе все ясно. Впереди враги, рядом друзья. Никогда не изменяло "чувство плеча". Оно выработалось за годы солдатской жизни и не обманывало. Всегда знал, что он не один. Соратники были понятны. Их желания, стремления, любовь и ненависть ясны и четки. Масса людей, оторванных от родины, жила на одном дыхании... Однако на родине после победы все смешалось, расплылось, сделалось смутным, непропорциональным. И чем больше он хотел внести ясность, разумность, человечность, тем больше все становилось расплывчатым, карикатурным... Явь оказалась злой насмешкой над многолетней мечтой... Лучшие замыслы оставались неосуществленными. Осушение болот, раздачу земель, смягчение участи провинциалов – все приходилось откладывать... Чувствовал, что теряет друзей, редеют ряды непоколебимых приверженцев, растет число недовольных, и не только среди издавна враждебной знати...
Гирсий упрекал за нерешительность... Грозил посмертным гневом Славного Мария.
— Что выиграли плебеи от твоих побед, если Валерии Мессала, Бруты, Кассий, Гай Лигарий снова обсуждают в Сенате законы? Рази их, гони эту старую нечисть из Нового Рима...
Марк Антоний, посмеиваясь над народолюбием старого вояки, твердил, что пора чернь обуздать, патрициев — сломить. Напрасно вождь отверг любовь и замыслы прекрасной Девы Нила. Клеопатра была права. Надо покинуть это змеиное гнездо аристократов, перенести столицу мирового государства в Александрию и там венчаться тиарой Миродержавного Владыки, стать наследником Александра. Лишь цари, помазанные на царство богами, впитавшие в себя их божественную суть, творят великие дела...
Цезарь поморщился. Он был римлянином, к тому же патрицием Рима. А римские легионеры привыкли видеть толпы царей у своих ног. Сменить тогу консула на балаганный пурпур восточного царька вовсе не казалось заманчивым.
Цезарь свернулся под одеялом в клубок. Собственно говоря, в царском титуле нет ни особой чести, ни вопиющего бесчестия, а Сенат бессилен управлять огромной империей. Нужны иные формы государственной власти. Если б примирить все эти дешевые распри... Рим един, вечен, и ради будущего величия родной страны, ради благополучия тех, что не родился еще, нужно убедить плебеев быть терпеливее... патрициев снисходительнее, ростовщиков менее алчными, варваров более покорными. Гаю Юлию Цезарю не в чем упрекнуть себя. Он всегда смотрел на всех этих несчастных с состраданием и стремился возвысить их до человеческого облика. Немало уже сделано в Галлии, а если он и бывал суров, побежденные сами вынуждали его к строгим мерам...
— Всегда говорил: великодушие рождает друзей, жестокость — плодит врагов. — Цезарь встал и, подойдя к сосуду для умывания, плеснул в чашу холодной воды. — Терпение, старый друг, терпение, — пробормотал, умываясь. — Снисходительностью достигнешь больше, чем другие суровостью. Мир устал от междоусобиц...
Из триклиниума, где завтракали домашние, доносились голоса. Октавия взволнованно что-то рассказывала. Марцелл изредка вставлял сочувственные реплики. Он никогда не отличался многословием и всегда твердо знал: дважды два — четыре.
Усмехаясь, диктатор вышел к столу. Октавия, вся заплаканная, кинулась к нему. Она видела сон. Цезарь, весь в крови, лежит на земле, а кругом люди с ножами в руках. Она молила дядю не выходить сегодня.
Марцелл поддержал жену:
— От одного пропущенного дня ничего не случится в Сенате, а мы, Дивный Юлий, отдохнем в кругу семьи. Ты любишь детей, и наш малыш позабавит тебя.
За окном ползли серые холодные тучи. Идти никуда не хотелось, но нельзя было дать старческой апатии укорениться в себе.
Вошел Антоний, цветущий, бодрый...
— Я уверен, утренняя прогулка развеет мрачные мысли!
Облачая диктатора в тогу, маленький слуга вскрикнул от испуга. Ему под ноги метнулась неизвестно откуда взявшаяся черная кошка. Мальчик, целуя руки господина, просил не покидать сегодня дома.
— Чтоб весь Рим смеялся над стариком, испугавшимся женских снов и примет! — с несвойственной ему резкостью оборвал Цезарь.
Но недобрые приметы преследовали. Выходя с Антонием, споткнулся на крыльце. Сделав несколько шагов, они встретили гаруспика. Гадатель шел известить консула, что расположение внутренностей у жертвы, принесенной в это утро богам, предвещает великую скорбь всей Италии.
— Не ты ли, дружок, еще летом предсказал мне смерть в иды марта? — шутливо возразил Цезарь. — Иды марта настали, а я жив и здоров.
— Иды марта еще не миновали, — зловеще предостерег гаруспик, исчезая в толпе.
Неприятное чувство сжало грудь старого полководца. Он не был суеверен, но гнетущая тоска, терзавшая его всю зиму, эта неясная тревога...
Консулы поднимались по лестнице на Капитолий. Волчица в клетке перед Сенатом скулила и жалась к прутьям.
Сегодня все как будто сговорились запугать меня, — невесело пошутил Цезарь.
На ступеньках Сената, как всегда, толпились просители. Старик в сером рабском одеянии протянул тщательно перевязанную записку. Диктатор взял прошение.
— Завтра придешь за ответом.
— Но это спешно, очень спешно, — с настойчивостью повторил проситель.
— Сегодня же во время заседания прочту. — Цезарь заложил прошение за пояс. — Дождись ответа.
Проситель встал на пороге:
— Молю, сейчас, немедля читай.
Децим, стоявший в группе сенаторов, подтолкнул Кассия:
— Мой садовник, он выдает нас.
Они стремительно подошли. При виде Децима странный проситель скрылся. Децим фамильярно взял вождя под руку. Цезарь с брезгливым недоумением отстранился.
Толпа сенаторов входила под своды курии. У статуи Помпея Каска дернул диктатора за тогу. Юлий остановился, и в тот же его резанула острая, жалящая боль между лопаток. Он не понял, не мог осознать. Вокруг искаженные злобой лица. Зависть, тупая, косная ненависть... Ощутив внезапное бессилие Цезарь попытался сделать шаг. Блеснуло несколько клинков. Заговор... предупреждали... не верил, не хотел верить... он быстро выхватил стилет. "Биться до конца..." Снова удар в спину... Цезарь резко обернулся. Сын... Марк...
— И ты, Брут...
Закрыв лицо убогой, добитый сыном от любимой, Цезарь, истекая кровью, упал к подножию мраморного Помпея. А заговорщики еще долго терзали бездыханное тело.
II. Триумвиры
Глава первая
I
Труп властителя Рима, небрежно прикрытый, лежал при входе в Сенат у подножия статуи Помпея. Антоний с помощью нескольких сенаторов–галлов обмыл истерзанное тело и положил на носилки.
Держа в руках окровавленную тогу Цезаря, консул вышел на сенатский парапет. Внизу, сдерживаемая цепью ликторов, бушевала толпа. В появившегося на ступеньках человека полетели камни.
— Это не Брут! — крикнул кто–то. — Это же Антоний – друг нашего Юлия!
Друг Цезаря поднял руку, и народное море притихло. Антоний начал говорить, перечисляя заслуги убиенного. Сенаторы–галлы с головами, покрытыми тогами, и в разодранных в знак скорби одеждах вынесли носилки. Толпа расступилась.
В молитвенном безмолвии плыли останки Дивного Юлия над головами. В огромной напряженной тишине слышались тяжелые мужские рыдания. Не стыдясь слез, плакали ветераны Цезаря.
У погребального костра Марцелл принял носилки. Октавия бросилась на кучу хвороста. В безумном отчаянии она обнимала сучья:
— Сожгите и меня! Что теперь будет со мной и моим маленьким братом?
Полный сострадания, Антоний поднял молодую женщину. Марцелл кинул пылающий факел, и пламя запело погребальный пеан. Резким взмахом ножа Октавия отсекла тяжелые каштановые косы и бросила их в костер. Принося в дар ушедшему свою лучшую красу, она заклинала мужа, брата и их друзей — отомстить.
Вопль народный покрыл ее рыдания. Близстоящие зажигали от погребального пламени факелы и передавали в глубь толпы. Размахивая горящими светочами, народный поток двинулся к центру города, где заседал Сенат.
Сенат вынес благодарность убийцам тирана и повелел их имена высечь на пьедестале богини Рима. Однако с исполнением этой затеи решили повременить. Марку Антонию пригрозили: хочет жить — должен чтить республиканские свободы!
Захлебываясь от собственного красноречия, Цицерон восхвалял палачей Цезаря и поносил их врагов. Вождями народа римского, консулами Великой Республики квиритов он предложил избрать Марка Брута и Лонгина Кассия. Гром рукоплесканий встретил его слова. Недоставало лишь воли народной, чтобы утвердить их избрание, и консулом пока оставался Марк Антоний.
В Сенате огласили завещание убитого. Все свое личное имущество Цезарь разделил поровну между племянником и сыном своей преступной любви Марком Юнием Брутом. Он просил свое дитя простить, что не мог при жизни признать его. Сервилия связала его клятвой, но смерть разрешает все узы. Пусть его любовь к чужой супруге оскорбительна для чести дома Брутов, но он любил искренно, горячо ее одну всю жизнь и пожертвовал своей великой любовью ради любви величайшей... Соперницей Сервилии была Италия. Любовь к Италии и все свои замыслы он завещает Октавиану – последнему мужу в роду Юлиев. Свой сад, пышный дворец диктатора Цезарь получил от народа и после смерти возвращает их народу. Кроме того, по воле покойного каждый житель столицы получал на руки две пригоршни серебра.
Держа в руках окровавленную тогу Цезаря, консул вышел на сенатский парапет. Внизу, сдерживаемая цепью ликторов, бушевала толпа. В появившегося на ступеньках человека полетели камни.
— Это не Брут! — крикнул кто–то. — Это же Антоний – друг нашего Юлия!
Друг Цезаря поднял руку, и народное море притихло. Антоний начал говорить, перечисляя заслуги убиенного. Сенаторы–галлы с головами, покрытыми тогами, и в разодранных в знак скорби одеждах вынесли носилки. Толпа расступилась.
В молитвенном безмолвии плыли останки Дивного Юлия над головами. В огромной напряженной тишине слышались тяжелые мужские рыдания. Не стыдясь слез, плакали ветераны Цезаря.
У погребального костра Марцелл принял носилки. Октавия бросилась на кучу хвороста. В безумном отчаянии она обнимала сучья:
— Сожгите и меня! Что теперь будет со мной и моим маленьким братом?
Полный сострадания, Антоний поднял молодую женщину. Марцелл кинул пылающий факел, и пламя запело погребальный пеан. Резким взмахом ножа Октавия отсекла тяжелые каштановые косы и бросила их в костер. Принося в дар ушедшему свою лучшую красу, она заклинала мужа, брата и их друзей — отомстить.
Вопль народный покрыл ее рыдания. Близстоящие зажигали от погребального пламени факелы и передавали в глубь толпы. Размахивая горящими светочами, народный поток двинулся к центру города, где заседал Сенат.
Сенат вынес благодарность убийцам тирана и повелел их имена высечь на пьедестале богини Рима. Однако с исполнением этой затеи решили повременить. Марку Антонию пригрозили: хочет жить — должен чтить республиканские свободы!
Захлебываясь от собственного красноречия, Цицерон восхвалял палачей Цезаря и поносил их врагов. Вождями народа римского, консулами Великой Республики квиритов он предложил избрать Марка Брута и Лонгина Кассия. Гром рукоплесканий встретил его слова. Недоставало лишь воли народной, чтобы утвердить их избрание, и консулом пока оставался Марк Антоний.
В Сенате огласили завещание убитого. Все свое личное имущество Цезарь разделил поровну между племянником и сыном своей преступной любви Марком Юнием Брутом. Он просил свое дитя простить, что не мог при жизни признать его. Сервилия связала его клятвой, но смерть разрешает все узы. Пусть его любовь к чужой супруге оскорбительна для чести дома Брутов, но он любил искренно, горячо ее одну всю жизнь и пожертвовал своей великой любовью ради любви величайшей... Соперницей Сервилии была Италия. Любовь к Италии и все свои замыслы он завещает Октавиану – последнему мужу в роду Юлиев. Свой сад, пышный дворец диктатора Цезарь получил от народа и после смерти возвращает их народу. Кроме того, по воле покойного каждый житель столицы получал на руки две пригоршни серебра.
II
В иды марта заседание Сената затянулось до глубоких сумерек. Окруженные ликторами, закутанные в плащи с низко опущенными капюшонами, пробирались убийцы к своим жилищам.
Беднота штурмовала дом Марка Юния, старинное, укрепленное, как цитадель, гнездовье Брутов. За бойницами пятнадцать заговорщиков, их рабы и клиенты отражали приступ. С крыши рабыни под покровительством Порции лили на осаждающих кипяток.
В ответ летели камни и проклятия. Старика Полидевка — наставника Марка Брута, свалившегося с балюстрады, народ растерзал. Гул народного гнева глухо доносился сквозь плотно прикрытые ставни. Брут лежал без чувств. По дороге из Сената его подшибли камнем. Кто–то из толпы уже схватил доблестного тираноубийцу за тунику, и ликторы с трудом вырвали "освободителя Рима" из рук разъяренного народа.
В ставни барабанил град ударов, и при каждом Марк Юний, не открывая глаз, слабо стонал.
— Кончай комедию! — Децим дернул брата за руку. — Кассий с клиентами прорвался к нам, он едва спасся.
— Оставь меня, злодей, — простонал Марк Юний. — Не мучь! Вы добились своего. А меня, его сына, вы сделали орудием...
— Ребенок! Его заставили! Сорокалетнего сенатора я принудил...
— Уйди! — Брут приподнялся. Его страдальческое лицо с ввалившимися глазами и запекшимся ртом было так жалко и страшно, точно уже при жизни он вступил в адский круг. — Что я наделал! Что я наделал!.. Я убил душу моего Рима! Отцеубийцам нет прощения... Мать... Мать... прости... Убил отца! Убил человека! Децим прав, Кассий прав, с них не спросится... Но я...
Он рванулся к жене, желая спрятать лицо на ее груди. Сестра Катона резко отстранилась:
— Будь мужчиной, ты прав.
— Фурия! — закричал Брут.
— Да. Я не боюсь совести. Я мстила за брата, за Рим, за наши попранные права. Я патрицианка, а не ублюдок!
Вбежал торжествующий Кассий:
— Чернь дрогнула! Если армия не вмешается, мы спасены!
— Не радуйся, — криво усмехнулся Децим. — Эмилий Лепид с отрядом ветеранов уже занял форум.
— Кто? — Порция подбежала к деверю. — Кто посмел ввести войска в город?
— Ты оглохла? Ясно говорю: Эмилий Лепид, начальник конницы тирана, занял форум и призывает легионы и народ римский отомстить за Цезаря!
Беднота штурмовала дом Марка Юния, старинное, укрепленное, как цитадель, гнездовье Брутов. За бойницами пятнадцать заговорщиков, их рабы и клиенты отражали приступ. С крыши рабыни под покровительством Порции лили на осаждающих кипяток.
В ответ летели камни и проклятия. Старика Полидевка — наставника Марка Брута, свалившегося с балюстрады, народ растерзал. Гул народного гнева глухо доносился сквозь плотно прикрытые ставни. Брут лежал без чувств. По дороге из Сената его подшибли камнем. Кто–то из толпы уже схватил доблестного тираноубийцу за тунику, и ликторы с трудом вырвали "освободителя Рима" из рук разъяренного народа.
В ставни барабанил град ударов, и при каждом Марк Юний, не открывая глаз, слабо стонал.
— Кончай комедию! — Децим дернул брата за руку. — Кассий с клиентами прорвался к нам, он едва спасся.
— Оставь меня, злодей, — простонал Марк Юний. — Не мучь! Вы добились своего. А меня, его сына, вы сделали орудием...
— Ребенок! Его заставили! Сорокалетнего сенатора я принудил...
— Уйди! — Брут приподнялся. Его страдальческое лицо с ввалившимися глазами и запекшимся ртом было так жалко и страшно, точно уже при жизни он вступил в адский круг. — Что я наделал! Что я наделал!.. Я убил душу моего Рима! Отцеубийцам нет прощения... Мать... Мать... прости... Убил отца! Убил человека! Децим прав, Кассий прав, с них не спросится... Но я...
Он рванулся к жене, желая спрятать лицо на ее груди. Сестра Катона резко отстранилась:
— Будь мужчиной, ты прав.
— Фурия! — закричал Брут.
— Да. Я не боюсь совести. Я мстила за брата, за Рим, за наши попранные права. Я патрицианка, а не ублюдок!
Вбежал торжествующий Кассий:
— Чернь дрогнула! Если армия не вмешается, мы спасены!
— Не радуйся, — криво усмехнулся Децим. — Эмилий Лепид с отрядом ветеранов уже занял форум.
— Кто? — Порция подбежала к деверю. — Кто посмел ввести войска в город?
— Ты оглохла? Ясно говорю: Эмилий Лепид, начальник конницы тирана, занял форум и призывает легионы и народ римский отомстить за Цезаря!
III
Над пепелищем погребального костра собирались тощие, изможденные тени – беглые рабы, не вынесшие жестокостей господ, разоренные крестьяне, бездомные городские бродяги. Старый самнит, взятый в плен еще во время италийских походов Суллы, молочно–седой, с выцветшими бледно–голубыми глазами, разбитым голосом повествовал о добром Царе Зернышке.
Царь Зернышко был милостив и щедр. Он правил Италией, когда люди еще не знали чужих богов, а чтили родного Сатурна–кормильца. Земля питала тогда тех, кто возделывал ее, и ни одна межа, знак алчности и злобы людской, не позорила италийские пашни. Добр, мудр и могуч был Царь Зернышко, но господам, что жили далеко за морем в больших и шумных городах, стало завидно, что есть где–то счастливая страна и там все сыты и веселы...
Царь Зернышко был милостив и щедр. Он правил Италией, когда люди еще не знали чужих богов, а чтили родного Сатурна–кормильца. Земля питала тогда тех, кто возделывал ее, и ни одна межа, знак алчности и злобы людской, не позорила италийские пашни. Добр, мудр и могуч был Царь Зернышко, но господам, что жили далеко за морем в больших и шумных городах, стало завидно, что есть где–то счастливая страна и там все сыты и веселы...