Страница:
— Рим не нуждается в лепете развращенных племен. Давай книгу!
— Цезарь настаивает, чтоб по окончании школы мы послали Марка в философскую академию в Афинах.
— Он до сих пор твой любовник?
— Мы давно расстались друзьями, но ты ревнивей, чем мой супруг. — Сервилия шаловливо улыбнулась. От ее мягких, бархатных глаз и грациозных движений струилось все еще полное девичьих чар обаяние.
— Мама! — Маленький Брут вбежал, размахивая табличками. — Мы писали сегодня о Квинте Курции. Учитель сказал, что мое сочинение лучше всех!
— Ты, моя радость, всегда для меня лучше всех. — Сервилия коснулась губами его глаз.
Маленький Марк Юний был ее копией. То же тонкое нервное лицо, вдумчивый взгляд и нежный женственный рот.
— А кто же был этот Квинт Курций? — Она взяла руки сына в свои. — Расскажи мне, милый!
— Он был храбрее всех. Вот, слушай, мама. У самого Сената земля треснула. Думали, весь Рим провалится, а трещина все шире и шире... — Глаза мальчика заблестели от страха и восхищения. — Жрец сказал: "Бросим в пропасть самое дорогое, что ни есть в Риме, и бездна закроется!" Оружие, золото бросали, а трещина все шире и шире. Тут Квинт Курций крикнул: "Самое дорогое в Риме — римлянин", — он спрыгнул в пропасть, и она закрылась.
— Теперь по всей Италии Квинта Курция не найти, — вздохнула Сервилия, — разве что дно пропасти будет устлано золотом, тогда весь Рим наперегонки кинется в бездну, а твой отец впереди всех!
— Марк, — перебил Катон, — проводи меня к отцу.
Консул Брут сидел в мрачном раздумье у фамильного алтаря. Изредка сухими старческими руками с синими набухшими венами он переставлял восковых лар, богов-хранителей славного рода Брутов.
— Не спи, консул Брут, — приветствовал цензор нравов хозяина дома, — Республика в опасности!
— Мой дом и очаг еще в большей опасности. — Брут обиженно пожевал сухими плотно сжатыми губами. — Нет, Катон, ты только послушай, какая наглость! Среди ночи меня разбудил собачий лай. Через балюстраду прыгает кто-то. Альба на цепи заливается. Думаю, кто бы это мог быть? На Цезаря или тебя собака лаять не станет. На Мамурру или Катилину тоже. Представь мое возмущение — молодой Каска! Я говорю ему в гневе: "Зачем ты ходишь в чужом доме без огня?" А он ответил... не смею повторить слова распутника. Утром я заметил бесстыдной моей супруге: "Он же на двенадцать лет моложе тебя", а она возразила, что зато я на тридцать лет старше ее!
Катон болезненно закусил губу.
— Неужели я сам должен взять плетку? Что же ты сделал с Каской?
— Посветил ему до калитки и, полный негодования, сказал дерзкому, что если он еще осмелится проникнуть в спальню моей супруги, то пусть, — Брут возмущенно перевел дыхание, — закажет свои ключ от калитки, как все остальные
VI
VII
VIII
IX
X
Глава вторая
I
— Цезарь настаивает, чтоб по окончании школы мы послали Марка в философскую академию в Афинах.
— Он до сих пор твой любовник?
— Мы давно расстались друзьями, но ты ревнивей, чем мой супруг. — Сервилия шаловливо улыбнулась. От ее мягких, бархатных глаз и грациозных движений струилось все еще полное девичьих чар обаяние.
— Мама! — Маленький Брут вбежал, размахивая табличками. — Мы писали сегодня о Квинте Курции. Учитель сказал, что мое сочинение лучше всех!
— Ты, моя радость, всегда для меня лучше всех. — Сервилия коснулась губами его глаз.
Маленький Марк Юний был ее копией. То же тонкое нервное лицо, вдумчивый взгляд и нежный женственный рот.
— А кто же был этот Квинт Курций? — Она взяла руки сына в свои. — Расскажи мне, милый!
— Он был храбрее всех. Вот, слушай, мама. У самого Сената земля треснула. Думали, весь Рим провалится, а трещина все шире и шире... — Глаза мальчика заблестели от страха и восхищения. — Жрец сказал: "Бросим в пропасть самое дорогое, что ни есть в Риме, и бездна закроется!" Оружие, золото бросали, а трещина все шире и шире. Тут Квинт Курций крикнул: "Самое дорогое в Риме — римлянин", — он спрыгнул в пропасть, и она закрылась.
— Теперь по всей Италии Квинта Курция не найти, — вздохнула Сервилия, — разве что дно пропасти будет устлано золотом, тогда весь Рим наперегонки кинется в бездну, а твой отец впереди всех!
— Марк, — перебил Катон, — проводи меня к отцу.
Консул Брут сидел в мрачном раздумье у фамильного алтаря. Изредка сухими старческими руками с синими набухшими венами он переставлял восковых лар, богов-хранителей славного рода Брутов.
— Не спи, консул Брут, — приветствовал цензор нравов хозяина дома, — Республика в опасности!
— Мой дом и очаг еще в большей опасности. — Брут обиженно пожевал сухими плотно сжатыми губами. — Нет, Катон, ты только послушай, какая наглость! Среди ночи меня разбудил собачий лай. Через балюстраду прыгает кто-то. Альба на цепи заливается. Думаю, кто бы это мог быть? На Цезаря или тебя собака лаять не станет. На Мамурру или Катилину тоже. Представь мое возмущение — молодой Каска! Я говорю ему в гневе: "Зачем ты ходишь в чужом доме без огня?" А он ответил... не смею повторить слова распутника. Утром я заметил бесстыдной моей супруге: "Он же на двенадцать лет моложе тебя", а она возразила, что зато я на тридцать лет старше ее!
Катон болезненно закусил губу.
— Неужели я сам должен взять плетку? Что же ты сделал с Каской?
— Посветил ему до калитки и, полный негодования, сказал дерзкому, что если он еще осмелится проникнуть в спальню моей супруги, то пусть, — Брут возмущенно перевел дыхание, — закажет свои ключ от калитки, как все остальные
VI
На восковых табличках гирлянды цифр... на металлических бирках отмечено, сколько товаров увезено за море, сколько доставлено в Рим. В каменных бокальчиках по две горошины — эталоны, определяющие вес алмазов. Несостоятельные должники часто предлагали взамен золота фамильные драгоценности.
За столом, заваленным табличками, бирками и россыпями золотых денариев, серебряных сестерций, медных оболов и ассов, трудился немолодой, ширококостный человек. Оттопырившиеся уши делали его голову похожей сзади на казан с ручками. Изредка, отрываясь от работы, он сосредоточенно смотрел в окно. Губы шевелились:
— Валерии Мессалы 200, Валерии Максимы 95, все Валерии оптом 400, Гай Корнелий 120, Квинт Корнелий 180, Клавдий Пульхр 230, Эмилии оптом 700, Сергии все 560, кроме Катилины. У этого долги уже и не подсчитать. Сколько я на негодяя денег выбросил. — Он отложил стилос. — Половина Сената, и берут, и берут... как из своего кармана. А лавры? Мне?! Нет, .жирному идиоту Помпею! А за что? Лукулл все подготовил для его побед на Востоке... — Он с горечью поиграл золотой монеткой. — Деньги, деньги... Все мы, доблестные и благородные, любим их: и Валерии, и Корнелии, и Фабии, и Эмилии, а они у Красса... а Красса мы не любим, мы презираем этот чесоточный мешок с деньгами. Однако черпаем... Посмеиваемся над доверчивым дурачком... Ничего, доблестные патриции, Марк Лициний Красс с процентами взыщет на ближайших же выборах...
— Господин. — Раб в длинном греческом хитоне из темной мягкой ткани встал на пороге. — Они готовы.
— Сейчас, Харикл. — Красс поднялся.
В светлых обширных мастерских было чисто. Хорошо упитанные рабы—ремесленники трудились над макетами зданий. Красс остановился перед маленьким храмом, вылепленным из воска.
— Великолепно! Лукан, ты сам? Никогда не поверил бы, что италик так освоит зодчество!
Молодой раб, смуглый и белозубый, смущенно кивнул:
— Никто не помогал, господин.
— Достоин награды. Харикл, отдашь его внаем.
— Благородный Фабий просил искусного строителя, — подсказал Харикл.
— Искусников не продаю. Отдашь внаем.
Красс направился в глубь галереи. Там пылали горны. Рабы, вывезенные из Лемноса, быстрыми, точными движениями бросали узоры филигранной черни на массивные серебряные блюда и кубки. Поодаль мерцали несколько сосудов чистого золота.
Красс взял один из них.
— Кому чеканят?
— Мамурре.
Брови Красса иронически поднялись. Он припомнил коротконогого, круглого и упругого, как мяч, луканца, его иссиня-черную короткую щетинку над низким лбом и маленькие сметливые глазки.
— Мамурра уже ест на золоте? — Красс повертел сосуд.
— Он неплохой строитель, — угодливо пояснил Харикл.
— Зодчий?
— Нет, господин. Он наводит мосты и гати через самые непролазные топи.
— То-то Цезарь выклянчил для него римское кадничество. В походах такой человек нужен. — Красс поставил сосуд на место. — Лемносцев пустишь в оборот. Поодиночке и ненадолго, чтоб от них не переняли. Двух-трех оставь обучать наших бездельников. Обученный раб — клад, необученная деревенщина — ярмо на шее господина.
— А я клад или ярмо?
Красс обернулся.
— Ты все шутишь, Дивный Юлий.
— Ничуть. — Цезарь зябко повел плечами. — Я тебе столько задолжал, что скоро ты сможешь за долги взять меня.
— Я не считаю для друзей. Сколько тебе надо?
— Я пришел не за деньгами.
— Ко мне? Не за деньгами?!
— Ты был в Сенате. Надо помочь Катилине.
Оттопыренные уши Красса побагровели:
— Бездарный демагог! Я больше не помощник. Нужна диктатура, чтоб спасти Рим от подобных разбойников!
Цезарь с удивлением взглянул в широкое веснушчатое лицо Красса. Он прекрасно знал, кто первый подстрекнул Катилину к заговору против Сената, а теперь этот же Красс с тем же рвением раздавит неудачника...
— Харикл! — крикнул Красс, проводив гостя.
Домоуправитель, не торопясь, вошел. Каждое его движение дышало если не чувством собственного достоинства, то, во всяком случае, горделивым сознанием, что без него господину не обойтись.
— Найди человека! — бросил хозяин.
— Пригодного к чему?
— К быстрой езде! Свободнорожденного квирита и чтоб умел молчать. Заплачу хорошо.
Харикл позволил себе улыбнуться.
— Я найду, но неболтливый квирит — это чудо природы.
Красс, не слушая мудрствований своего раба, быстро писал.
За столом, заваленным табличками, бирками и россыпями золотых денариев, серебряных сестерций, медных оболов и ассов, трудился немолодой, ширококостный человек. Оттопырившиеся уши делали его голову похожей сзади на казан с ручками. Изредка, отрываясь от работы, он сосредоточенно смотрел в окно. Губы шевелились:
— Валерии Мессалы 200, Валерии Максимы 95, все Валерии оптом 400, Гай Корнелий 120, Квинт Корнелий 180, Клавдий Пульхр 230, Эмилии оптом 700, Сергии все 560, кроме Катилины. У этого долги уже и не подсчитать. Сколько я на негодяя денег выбросил. — Он отложил стилос. — Половина Сената, и берут, и берут... как из своего кармана. А лавры? Мне?! Нет, .жирному идиоту Помпею! А за что? Лукулл все подготовил для его побед на Востоке... — Он с горечью поиграл золотой монеткой. — Деньги, деньги... Все мы, доблестные и благородные, любим их: и Валерии, и Корнелии, и Фабии, и Эмилии, а они у Красса... а Красса мы не любим, мы презираем этот чесоточный мешок с деньгами. Однако черпаем... Посмеиваемся над доверчивым дурачком... Ничего, доблестные патриции, Марк Лициний Красс с процентами взыщет на ближайших же выборах...
— Господин. — Раб в длинном греческом хитоне из темной мягкой ткани встал на пороге. — Они готовы.
— Сейчас, Харикл. — Красс поднялся.
В светлых обширных мастерских было чисто. Хорошо упитанные рабы—ремесленники трудились над макетами зданий. Красс остановился перед маленьким храмом, вылепленным из воска.
— Великолепно! Лукан, ты сам? Никогда не поверил бы, что италик так освоит зодчество!
Молодой раб, смуглый и белозубый, смущенно кивнул:
— Никто не помогал, господин.
— Достоин награды. Харикл, отдашь его внаем.
— Благородный Фабий просил искусного строителя, — подсказал Харикл.
— Искусников не продаю. Отдашь внаем.
Красс направился в глубь галереи. Там пылали горны. Рабы, вывезенные из Лемноса, быстрыми, точными движениями бросали узоры филигранной черни на массивные серебряные блюда и кубки. Поодаль мерцали несколько сосудов чистого золота.
Красс взял один из них.
— Кому чеканят?
— Мамурре.
Брови Красса иронически поднялись. Он припомнил коротконогого, круглого и упругого, как мяч, луканца, его иссиня-черную короткую щетинку над низким лбом и маленькие сметливые глазки.
— Мамурра уже ест на золоте? — Красс повертел сосуд.
— Он неплохой строитель, — угодливо пояснил Харикл.
— Зодчий?
— Нет, господин. Он наводит мосты и гати через самые непролазные топи.
— То-то Цезарь выклянчил для него римское кадничество. В походах такой человек нужен. — Красс поставил сосуд на место. — Лемносцев пустишь в оборот. Поодиночке и ненадолго, чтоб от них не переняли. Двух-трех оставь обучать наших бездельников. Обученный раб — клад, необученная деревенщина — ярмо на шее господина.
— А я клад или ярмо?
Красс обернулся.
— Ты все шутишь, Дивный Юлий.
— Ничуть. — Цезарь зябко повел плечами. — Я тебе столько задолжал, что скоро ты сможешь за долги взять меня.
— Я не считаю для друзей. Сколько тебе надо?
— Я пришел не за деньгами.
— Ко мне? Не за деньгами?!
— Ты был в Сенате. Надо помочь Катилине.
Оттопыренные уши Красса побагровели:
— Бездарный демагог! Я больше не помощник. Нужна диктатура, чтоб спасти Рим от подобных разбойников!
Цезарь с удивлением взглянул в широкое веснушчатое лицо Красса. Он прекрасно знал, кто первый подстрекнул Катилину к заговору против Сената, а теперь этот же Красс с тем же рвением раздавит неудачника...
— Харикл! — крикнул Красс, проводив гостя.
Домоуправитель, не торопясь, вошел. Каждое его движение дышало если не чувством собственного достоинства, то, во всяком случае, горделивым сознанием, что без него господину не обойтись.
— Найди человека! — бросил хозяин.
— Пригодного к чему?
— К быстрой езде! Свободнорожденного квирита и чтоб умел молчать. Заплачу хорошо.
Харикл позволил себе улыбнуться.
— Я найду, но неболтливый квирит — это чудо природы.
Красс, не слушая мудрствований своего раба, быстро писал.
VII
Мокрые мостовые расплывчато отражали пламя факелов. Гирсий и Мамурра в сопровождении нескольких легионеров подошли к Цезарю.
— Мы поджидаем тебя, чтоб проводить. В Риме сейчас неспокойно.
— Спасибо, друзья. Какой дождь! — Цезарь закутался в плащ. — Какая сырая холодная ночь!
Улицы темным лабиринтом спускались к Тибру. У самой реки на углу маленького форума стоял старый тихий дом Юлиев. Там сейчас спят. Цезарь ускорил шаги. Мамурра и Гирсий говорили о необходимости припугнуть отцов отечества. После побед Помпея на Востоке его друзья в Сенате подняли головы.
— Рассказывают, Помпей на Кавказе носил диадему. — Гирсий хотел еще что-то сказать, но, передумав, только махнул рукой.
— Я бы на твоем месте, Дивный Юлий, — вставил Мамурра, — сорвал бы эту диадему вместе с головой!
Цезарь споткнулся. Гирсий наклонил факел. На мостовой, скорчившись, спал юноша. Цезарь взял его за плечо. Тот испуганно вскочил.
— Не бойся, друг. Почему ты спишь посреди дороги и как тебя зовут?
— Мне некуда больше идти, а зовут меня Сильвий.
У калитки Цезарь отпустил легионеров, а друзей пригласил разделить с ним поздний ужин.
— И ты, мальчик, зайди, тебя накормят в моем доме.
Сильвий ел боязливо и жадно. Наконец, насытившись, отодвинул миску и виновато взглянул на Цезаря.
— Я три дня не ел — с тех пор, как ушел из дому.
— Какая же беда прогнала тебя? — участливо спросил Цезарь.
— Мы задолжали нашему патрону, благородному Бруту. Он пригрозил забрать сестру за долги. Я сказал: "Берите меня, отец вернется из похода и выкупит". Попал я в рабы, чуть с голоду не умер. На вилле благородного Брута кормят плохо. Сестра приносила мне еду. Вилик[ 15] — африканская образина — начал приставать к ней. Как-то услал меня он в кузницу. Возвращаюсь на поле и вижу — на пашне разбитые черепки; сестра в ссадинах плачет. Я кинулся на обидчика. Меня связали и бросили в эргастул. Сидел я в подземелье в темноте и ощупью плел циновки. Когда не успевал изготовить дюжину — не кормили. А через полгода выпустили. Сестра встретила слезами… да и было отчего... Уже не смогла скрыть... Я был груб с ней. Она утопилась. Я поджег виллу и убил велика.
— Поджигателя и убийцу по законам народа римского должны удушить в тюрьме, — строго отчеканил Гирсий.
И никто не смеет отменить закон Республики ни во имя справедливости, ни во имя милосердия, — тихо и печально проговорил Цезарь... — Но в легионах Рима они не посмеют искать тебя. Гирсий, завтра же запиши Сильвия, сына Сильвия, в первую центурию.
Сильвий спал, уронив голову на стол. Его молодое, измученное лицо и во сне было сурово и скорбно.
— Вот судьба тех, кто отдает свою кровь Риму. Солдат, сын солдата, внук и правнук римского легионера, из-за безденежья становится рабом. — Цезарь закрыл глава рукой.
— Отцы отечества ни торговать, ни воевать не умеют! — возмутился Мамурра. — Разоряют народ и не обогащаются сами!
Проводив друзей, Цезарь еще долго работал в библиотеке. На ближайшем заседании Сената он решил дать бой всей этой патрицианской своре.
Набросав план речи, задумался. Без сомнения, нагнанный из Сената, Катилина не станет больше колебаться. Подстрекая Люция Сергия к мятежу, Красс мечтал приобрести диктатора-должника. Но Люций Сергий Катилина обманул все расчеты Богача. Этот неоплатный должник поднимал восстание, чтоб раз и навсегда силой оружия перечеркнуть все долговые записи. Многие обездоленные примкнут к нему, но для победы нужно самому иметь в руках немало золота, а главное — власть над армией. Без этого Катилине не победить.
Цезарь тревожился не только о Люции Сергии. Не раз он сам передавал заговорщикам от щедрот Красса крупные суммы. К несчастью, эти деньги шли не на вербовку бойцов и их вооружение, а тут же пропивались Катилиной и его собутыльниками.
Разгул и глупое жонглирование со смертельной опасностью оттолкнули Цезаря от молодых патрициев. Уж слишком бездарно играли эти заговорщики в политику.
Но как бы то ни было, при раскрытии заговора имя Гая Юлия Цезаря может быть внесено в списки обреченных. Какое торжество для его противников! С каким упоением закричат о тиранах, попирающих Родину! Сколько дешевого пафоса и неумной риторики прольется на головы несчастных!
Катилина далеко не прав. У него нет другой цели, кроме безудержного, скотского наслаждении благами земли..! Но если заговор удался бы, Люций Сергий расчистил бы путь более дальновидному, более талантливому вождю...
Последние полстолетия диктатура сменяла диктатуру. Италия истекала кровью от междоусобных войн. Катастрофически росли роскошь немногих и всеобщая нищета... Разоряясь, квириты отвыкали от труда, и шайки деморализованных нищих наводняли дороги Италии. А за морем стонали под непосильными податями недавно завоеванные провинции. Там тлела ненависть, вспыхивали восстания... Казалось, и побежденные, и победители, схватив друг друга за горло, катятся в бездну. Мир погибал в угоду кучке ростовщиков. А сенаторы Рима, разделившись на "оптиматов" и "популяров", продолжали свою грызню.
"Оптиматы — лучшие люди". Цезарь невесело усмехнулся. Горстка полунищих, погрязших в долгах патрициев и недавно разбогатевшие денежные мешки в своем тупоумии гордо именовали себя "оптиматами".
Одряхлевшая Республика Рима нуждается в коренном преобразовании.
Как некогда Марий превратил племена Италии из данников Рима в римских граждан, так и теперь жизнь требовала превратить все завоеванные Римом земли в единое многоплеменное государство, где каждый, будь то грек, италик, галл или нумидиец, египтянин или понтиец, мог дышать свободно и засыпать без страха.
Цезарь еще раз пробежал глазами записи. Потом взял стилос и бережно вымя на покрытой воском дощечке: "Сегодня Октавиан впервые улыбнулся мне. Он уже узнает нас всех".
Такое удивительно крошечное существо. В нем больше смысла, чем во всей этой мышиной возне в Сенате. Здесь, в тихом старом доме, в уютной теплой комнате, чуть слышно поскрипывает колыбель, древняя, баюкающая не одно поколение Юлией, а в колыбели спит бессмертие Рима — дитя! Маленький, мудрый человек. Он спит и растет.
Ребенок в первые дни жизни был так слаб, что не мог брать грудь. Атия сдаивала молоко. Цезарь попеременно с сестрой проводил ночи без сна у колыбельки и каждый раз, когда песочные часы опустошали свой флакон, вливал в полуоткрытый, посиневший ротик несколько капель материнского молока. И Октавиан оставался жив.
— Мы поджидаем тебя, чтоб проводить. В Риме сейчас неспокойно.
— Спасибо, друзья. Какой дождь! — Цезарь закутался в плащ. — Какая сырая холодная ночь!
Улицы темным лабиринтом спускались к Тибру. У самой реки на углу маленького форума стоял старый тихий дом Юлиев. Там сейчас спят. Цезарь ускорил шаги. Мамурра и Гирсий говорили о необходимости припугнуть отцов отечества. После побед Помпея на Востоке его друзья в Сенате подняли головы.
— Рассказывают, Помпей на Кавказе носил диадему. — Гирсий хотел еще что-то сказать, но, передумав, только махнул рукой.
— Я бы на твоем месте, Дивный Юлий, — вставил Мамурра, — сорвал бы эту диадему вместе с головой!
Цезарь споткнулся. Гирсий наклонил факел. На мостовой, скорчившись, спал юноша. Цезарь взял его за плечо. Тот испуганно вскочил.
— Не бойся, друг. Почему ты спишь посреди дороги и как тебя зовут?
— Мне некуда больше идти, а зовут меня Сильвий.
У калитки Цезарь отпустил легионеров, а друзей пригласил разделить с ним поздний ужин.
— И ты, мальчик, зайди, тебя накормят в моем доме.
Сильвий ел боязливо и жадно. Наконец, насытившись, отодвинул миску и виновато взглянул на Цезаря.
— Я три дня не ел — с тех пор, как ушел из дому.
— Какая же беда прогнала тебя? — участливо спросил Цезарь.
— Мы задолжали нашему патрону, благородному Бруту. Он пригрозил забрать сестру за долги. Я сказал: "Берите меня, отец вернется из похода и выкупит". Попал я в рабы, чуть с голоду не умер. На вилле благородного Брута кормят плохо. Сестра приносила мне еду. Вилик[ 15] — африканская образина — начал приставать к ней. Как-то услал меня он в кузницу. Возвращаюсь на поле и вижу — на пашне разбитые черепки; сестра в ссадинах плачет. Я кинулся на обидчика. Меня связали и бросили в эргастул. Сидел я в подземелье в темноте и ощупью плел циновки. Когда не успевал изготовить дюжину — не кормили. А через полгода выпустили. Сестра встретила слезами… да и было отчего... Уже не смогла скрыть... Я был груб с ней. Она утопилась. Я поджег виллу и убил велика.
— Поджигателя и убийцу по законам народа римского должны удушить в тюрьме, — строго отчеканил Гирсий.
И никто не смеет отменить закон Республики ни во имя справедливости, ни во имя милосердия, — тихо и печально проговорил Цезарь... — Но в легионах Рима они не посмеют искать тебя. Гирсий, завтра же запиши Сильвия, сына Сильвия, в первую центурию.
Сильвий спал, уронив голову на стол. Его молодое, измученное лицо и во сне было сурово и скорбно.
— Вот судьба тех, кто отдает свою кровь Риму. Солдат, сын солдата, внук и правнук римского легионера, из-за безденежья становится рабом. — Цезарь закрыл глава рукой.
— Отцы отечества ни торговать, ни воевать не умеют! — возмутился Мамурра. — Разоряют народ и не обогащаются сами!
Проводив друзей, Цезарь еще долго работал в библиотеке. На ближайшем заседании Сената он решил дать бой всей этой патрицианской своре.
Набросав план речи, задумался. Без сомнения, нагнанный из Сената, Катилина не станет больше колебаться. Подстрекая Люция Сергия к мятежу, Красс мечтал приобрести диктатора-должника. Но Люций Сергий Катилина обманул все расчеты Богача. Этот неоплатный должник поднимал восстание, чтоб раз и навсегда силой оружия перечеркнуть все долговые записи. Многие обездоленные примкнут к нему, но для победы нужно самому иметь в руках немало золота, а главное — власть над армией. Без этого Катилине не победить.
Цезарь тревожился не только о Люции Сергии. Не раз он сам передавал заговорщикам от щедрот Красса крупные суммы. К несчастью, эти деньги шли не на вербовку бойцов и их вооружение, а тут же пропивались Катилиной и его собутыльниками.
Разгул и глупое жонглирование со смертельной опасностью оттолкнули Цезаря от молодых патрициев. Уж слишком бездарно играли эти заговорщики в политику.
Но как бы то ни было, при раскрытии заговора имя Гая Юлия Цезаря может быть внесено в списки обреченных. Какое торжество для его противников! С каким упоением закричат о тиранах, попирающих Родину! Сколько дешевого пафоса и неумной риторики прольется на головы несчастных!
Катилина далеко не прав. У него нет другой цели, кроме безудержного, скотского наслаждении благами земли..! Но если заговор удался бы, Люций Сергий расчистил бы путь более дальновидному, более талантливому вождю...
Последние полстолетия диктатура сменяла диктатуру. Италия истекала кровью от междоусобных войн. Катастрофически росли роскошь немногих и всеобщая нищета... Разоряясь, квириты отвыкали от труда, и шайки деморализованных нищих наводняли дороги Италии. А за морем стонали под непосильными податями недавно завоеванные провинции. Там тлела ненависть, вспыхивали восстания... Казалось, и побежденные, и победители, схватив друг друга за горло, катятся в бездну. Мир погибал в угоду кучке ростовщиков. А сенаторы Рима, разделившись на "оптиматов" и "популяров", продолжали свою грызню.
"Оптиматы — лучшие люди". Цезарь невесело усмехнулся. Горстка полунищих, погрязших в долгах патрициев и недавно разбогатевшие денежные мешки в своем тупоумии гордо именовали себя "оптиматами".
Одряхлевшая Республика Рима нуждается в коренном преобразовании.
Как некогда Марий превратил племена Италии из данников Рима в римских граждан, так и теперь жизнь требовала превратить все завоеванные Римом земли в единое многоплеменное государство, где каждый, будь то грек, италик, галл или нумидиец, египтянин или понтиец, мог дышать свободно и засыпать без страха.
Цезарь еще раз пробежал глазами записи. Потом взял стилос и бережно вымя на покрытой воском дощечке: "Сегодня Октавиан впервые улыбнулся мне. Он уже узнает нас всех".
Такое удивительно крошечное существо. В нем больше смысла, чем во всей этой мышиной возне в Сенате. Здесь, в тихом старом доме, в уютной теплой комнате, чуть слышно поскрипывает колыбель, древняя, баюкающая не одно поколение Юлией, а в колыбели спит бессмертие Рима — дитя! Маленький, мудрый человек. Он спит и растет.
Ребенок в первые дни жизни был так слаб, что не мог брать грудь. Атия сдаивала молоко. Цезарь попеременно с сестрой проводил ночи без сна у колыбельки и каждый раз, когда песочные часы опустошали свой флакон, вливал в полуоткрытый, посиневший ротик несколько капель материнского молока. И Октавиан оставался жив.
VIII
Задержанный на фьезоланской дороге[
16] гонец показал в курии, что он послан к Гаю Манлию, соратнику Катилины. Тот, кто послал его, велел на словах обещать повстанцам всемерную помощь. Золото предназначалось вождям заговора для вербовки сторонников. Это был дар благородного Марка Лициния Красса его друзьям.
— Каким друзьям? — Красс поднялся. Он сидел, как всегда, в задних рядах среди приписных отцов отечества. — Я выслушал твой бред, чтоб узнать, до чего же дойдет наглость этих отбросов. Мало того, что негодяи хотят разжечь гражданскую войну, они еще втягивают в свое кровавое болото честных людей. Что общего между обманутым заимодавцем и неисправным должником?
Марк Лициний широким жестом обвел сенаторские скамьи. Там сидели его должники. Он твердо знал: эти не посмеют уклониться от оплаты.
— В тяжелые времена мы живем, — продолжал он. — В молодости я скрестил мечи с мятежниками. И уставил крестами путь от Рима до Неаполя. Но то были бессмысленные рабы. Их следовало сурово покарать, дабы навеки внушить страх перед могуществом Рима, однако гневаться на неразумных тварей было бы смешно. А ныне мне равные по рождению...
— Не завирайся, подлец! — выкрикнул чей-то еще ломающийся басок. — Ты, плебейская морда, не равен ни Фабию, ни Сергию! И не тебе их судить!
— Мой дорогой Мессала, — невозмутимо возразил Красс, — благороден тот, кто дает другим кусок хлеба, а не тот, кто хочет жить за чужой счет.
— Не ты ли даешь хлеб и кров бедным погорельцам? — Кассий поднялся. Его бесило, что плебей сумел нажиться там, где патриций мстил. — Валерий Мессала трижды прав. Не тебе судить о том, что благородно, а что нет. Если юноши лучших семей вовлечены в мятеж, то лишь потому, что такие, как ты, пролезли в Сенат!
— Тем прискорбней, что те, чьи предки воздвигли Рим, стремятся его разрушить. Но есть простые люди! Они не допустят междоусобиц и кровопролитий. Кто бы ни были мои отец и дед, я гражданин Рима и сенатор! — Красс властно простер крепкую волосатую руку. — И не позволю клеветникам чернить мое доброе имя!
— Конечно, мой доблестный друг, конечно, — неожиданно поддакнул старый Брут, — патриции или плебеи, мы все равно дети Рима. Казнить, казнить клеветника...
Удивленный Кассий начал яростно возражать, хотел было! потребовать подробного расследования, но Децим Брут остановил его:
— Брось! Старикан умаслен!
— Что?! — Кассий недоуменно взглянул на приятеля.
— Умаслен! — повторил Децим. — Я видел своими глазами, как Харикл перед входом в Сенат сунул ему тугой кошелек!
— Не может быть! Римский патриций, сенатор! Из рук раба! — На лице Кассия отразилось такое страдание, что Децим расхохотался.
Между тем ликторы уже увели злополучного гонца. Цицерон слащаво улыбнулся в сторону Красса:
— Конечно, подкупленного преступника не следовало допускать в курию, но я рад, что клеветник сам себя разоблачил и все мы убедились в твоей безупречности, мой друг Марк Лициний!
Сенаторы стали расходиться. Но откуда-то донесся слабый вскрик — гонец покинул мир, не дойдя до тюрьмы. Начальник ликторов обтер клинок.
— Доложим: при попытке к бегству.
Кассий бросился назад в курию, протолкался к Цицерону:
— Почему допустили убийство? Теперь мы не узнаем... Я уверен, Красс был замешан!
— Замолчи! — гневно шепнул Марк Туллий Цицерон. — Не дразни быка среди стада!
Окруженный покорными должниками, не слушая их притворной лести, Марк Красс шел тяжелой, неспешной поступью. Он наклонил голову, широколобую, на короткой шее, и впрямь походил на круторогого могучего владыку стад.
— Каким друзьям? — Красс поднялся. Он сидел, как всегда, в задних рядах среди приписных отцов отечества. — Я выслушал твой бред, чтоб узнать, до чего же дойдет наглость этих отбросов. Мало того, что негодяи хотят разжечь гражданскую войну, они еще втягивают в свое кровавое болото честных людей. Что общего между обманутым заимодавцем и неисправным должником?
Марк Лициний широким жестом обвел сенаторские скамьи. Там сидели его должники. Он твердо знал: эти не посмеют уклониться от оплаты.
— В тяжелые времена мы живем, — продолжал он. — В молодости я скрестил мечи с мятежниками. И уставил крестами путь от Рима до Неаполя. Но то были бессмысленные рабы. Их следовало сурово покарать, дабы навеки внушить страх перед могуществом Рима, однако гневаться на неразумных тварей было бы смешно. А ныне мне равные по рождению...
— Не завирайся, подлец! — выкрикнул чей-то еще ломающийся басок. — Ты, плебейская морда, не равен ни Фабию, ни Сергию! И не тебе их судить!
— Мой дорогой Мессала, — невозмутимо возразил Красс, — благороден тот, кто дает другим кусок хлеба, а не тот, кто хочет жить за чужой счет.
— Не ты ли даешь хлеб и кров бедным погорельцам? — Кассий поднялся. Его бесило, что плебей сумел нажиться там, где патриций мстил. — Валерий Мессала трижды прав. Не тебе судить о том, что благородно, а что нет. Если юноши лучших семей вовлечены в мятеж, то лишь потому, что такие, как ты, пролезли в Сенат!
— Тем прискорбней, что те, чьи предки воздвигли Рим, стремятся его разрушить. Но есть простые люди! Они не допустят междоусобиц и кровопролитий. Кто бы ни были мои отец и дед, я гражданин Рима и сенатор! — Красс властно простер крепкую волосатую руку. — И не позволю клеветникам чернить мое доброе имя!
— Конечно, мой доблестный друг, конечно, — неожиданно поддакнул старый Брут, — патриции или плебеи, мы все равно дети Рима. Казнить, казнить клеветника...
Удивленный Кассий начал яростно возражать, хотел было! потребовать подробного расследования, но Децим Брут остановил его:
— Брось! Старикан умаслен!
— Что?! — Кассий недоуменно взглянул на приятеля.
— Умаслен! — повторил Децим. — Я видел своими глазами, как Харикл перед входом в Сенат сунул ему тугой кошелек!
— Не может быть! Римский патриций, сенатор! Из рук раба! — На лице Кассия отразилось такое страдание, что Децим расхохотался.
Между тем ликторы уже увели злополучного гонца. Цицерон слащаво улыбнулся в сторону Красса:
— Конечно, подкупленного преступника не следовало допускать в курию, но я рад, что клеветник сам себя разоблачил и все мы убедились в твоей безупречности, мой друг Марк Лициний!
Сенаторы стали расходиться. Но откуда-то донесся слабый вскрик — гонец покинул мир, не дойдя до тюрьмы. Начальник ликторов обтер клинок.
— Доложим: при попытке к бегству.
Кассий бросился назад в курию, протолкался к Цицерону:
— Почему допустили убийство? Теперь мы не узнаем... Я уверен, Красс был замешан!
— Замолчи! — гневно шепнул Марк Туллий Цицерон. — Не дразни быка среди стада!
Окруженный покорными должниками, не слушая их притворной лести, Марк Красс шел тяжелой, неспешной поступью. Он наклонил голову, широколобую, на короткой шее, и впрямь походил на круторогого могучего владыку стад.
IX
В ту же ночь заговорщики были схвачены, ввергнуты в тюрьму и по тайному приказу консула Цицерона задушены прежде, чем хоть один из них успел произнести слово. Цицерону Сенат преподнес титул "Спасителя Отечества".
Расследование закончилось. Имя Юлия Цезаря нигде не было упомянуто. Об этом позаботился Красс: Цезарь был слишком много ему должен. Если он и не сможет никогда оплатить векселя, то еще пригодится своему кредитору. Возможно, со временем племянник Мария заменит Катилину. Люция Сергия за его неудачливость Красс готов был растерзать живьем.
Однако Катилине и другим главарям удалось скрыться. Рим снова охватила паника. Ждали возвращения мрачных дней Суллы. Сенаторы закапывали в фамильные склепы золотую посуду. Купцы распродавали ценные товары за гроши. Рабы, осмелев, в ответ на приказания господ ухмылялись.
В Этрурии вспыхнуло восстание. Гай Манлий водрузил на фьезоланских холмах серебряного орла. Это был один из овеянных славой орлов Мария, и многие ветераны примкнули к повстанцам.
Встал под знамена Манлия и Цетег. Он был оскорблен римским правосудием. Суд отверг иск бедняка-погорельца против Красса, купившего за бесценок дом во время пожара.
Цетега вытолкали в шею и пригрозили изгнать из Рима. Напрасно Люция и дети ждали в тот вечер своего кормильца. Цетег шагал по фьезоланской дороге. Там, над холмами Этрурии, реял орел Мария, знамя Славы и Справедливости.
Все обиженные ростовщиками и сенаторами, бездомные бедняки, преступники с галер, бежавшие гладиаторы и невольники стекались под знамена Люция Сергия Катилины. Многочисленные племена Италии, угнетаемые Римом, по расчету Катилины, должны были помочь добить ненавистную всем Республику нобилей.
Однако вожди мятежа просчитались. Местные крестьяне, скупые и безжалостные, держали руку Рима. Отставших повстанцев травили собаками, раненым отказывали в глотке воды.
Посланный на усмирение молодой полководец Люций Антоний в Тускуланских холмах догнал разрозненные отряды Катилины. Под Писторисом, небольшим этрусским городом, разыгрался бой. Мятежники отчаянно защищались. Ни один не был ранен в спину. Цетег упал с разрубленным плечом. Он видел, как Люций Сергий бросился на тесно сомкнутый строй врагов. Старый солдат хотел поспешить на помощь вождю, но, истекая кровью, потерял сознание.
Сенат и народ римский даровали Люцию Антонию триумф. Громадный, меднолицый, увенчанный лаврами, убранный золотом и пурпуром, въезжал в Рим на сверкающей колеснице победитель Катилины.
Расследование закончилось. Имя Юлия Цезаря нигде не было упомянуто. Об этом позаботился Красс: Цезарь был слишком много ему должен. Если он и не сможет никогда оплатить векселя, то еще пригодится своему кредитору. Возможно, со временем племянник Мария заменит Катилину. Люция Сергия за его неудачливость Красс готов был растерзать живьем.
Однако Катилине и другим главарям удалось скрыться. Рим снова охватила паника. Ждали возвращения мрачных дней Суллы. Сенаторы закапывали в фамильные склепы золотую посуду. Купцы распродавали ценные товары за гроши. Рабы, осмелев, в ответ на приказания господ ухмылялись.
В Этрурии вспыхнуло восстание. Гай Манлий водрузил на фьезоланских холмах серебряного орла. Это был один из овеянных славой орлов Мария, и многие ветераны примкнули к повстанцам.
Встал под знамена Манлия и Цетег. Он был оскорблен римским правосудием. Суд отверг иск бедняка-погорельца против Красса, купившего за бесценок дом во время пожара.
Цетега вытолкали в шею и пригрозили изгнать из Рима. Напрасно Люция и дети ждали в тот вечер своего кормильца. Цетег шагал по фьезоланской дороге. Там, над холмами Этрурии, реял орел Мария, знамя Славы и Справедливости.
Все обиженные ростовщиками и сенаторами, бездомные бедняки, преступники с галер, бежавшие гладиаторы и невольники стекались под знамена Люция Сергия Катилины. Многочисленные племена Италии, угнетаемые Римом, по расчету Катилины, должны были помочь добить ненавистную всем Республику нобилей.
Однако вожди мятежа просчитались. Местные крестьяне, скупые и безжалостные, держали руку Рима. Отставших повстанцев травили собаками, раненым отказывали в глотке воды.
Посланный на усмирение молодой полководец Люций Антоний в Тускуланских холмах догнал разрозненные отряды Катилины. Под Писторисом, небольшим этрусским городом, разыгрался бой. Мятежники отчаянно защищались. Ни один не был ранен в спину. Цетег упал с разрубленным плечом. Он видел, как Люций Сергий бросился на тесно сомкнутый строй врагов. Старый солдат хотел поспешить на помощь вождю, но, истекая кровью, потерял сознание.
Сенат и народ римский даровали Люцию Антонию триумф. Громадный, меднолицый, увенчанный лаврами, убранный золотом и пурпуром, въезжал в Рим на сверкающей колеснице победитель Катилины.
X
На лесистую вершину Соракта лег снег. С гор потянуло холодом. Резкий сырой ветер гулял по заброшенным виноградникам, срывал последние пожухлые листья. Голые, словно озябшие, корчились черные лозы. В сарайчике дуло во все щели. Люция подобрала лохмотья и крепче прижала малютку к груди.
В углу стонал больной Цетег.
— Жена, где Марий?
— Не знаю! — Люция движениями плеч опустила рваную рубашку и сунула в ротик девочке отвисшую пустую грудь.
— Жена, где Марий?
— Не знаю...
— Знаешь! Он на форуме с утра до ночи толчется! — Больной привстал и со стонами снова опрокинулся на груду тряпья. — Подлец! Четырнадцать лет уже, а работать не хочет!
— Работы, отец, нет, — младший мальчик, глядя в огонь, вздохнул, — а Марий говорит, что он есть хочет.
— Подлец! — простонал Цетег. — Есть хочет! А мы все не хотим? Не пускай его, Люция, шататься по форуму. Не хочу видеть моего сына на галерах за кражу!
— Марий не попадется — не отрываясь от огня, уронил младший мальчик. — Сумеет приласкать самого жирного кота!
— Какие коты еще! — прикрикнула Люция. — Только расстраиваешь отца!
— Марий говорит так: кот — это кошелек, что за поясом, ну, значит...
— Мой сын — вор! — Цетег закашлялся. Мокрота влажно клокотала в запавшей груди. — Сын ветерана — вор! — Он отхаркался и перевел дыхание. — В Нумидии был, при Аквах Сектиях был! Бил африканцев, бил кимвров, бил греков, а подыхаю от римского копья! Продали Катилину, а я бился до конца, видел, как наш Сергий кинулся грудью на вражьи копья! Лежал я тогда, не мог подняться! А лучше б мне пасть, а ему жить и победить!
— Молчи, отец! — Мальчик помешал уголья. — Продал бы нас в рабство да жил бы потихонечку. И нам и тебе легче. Раб хоть сыт, да зимой в тепле...
Люция заплакала. Цетег не отвечал. Жадно ловя воздух, недвижно лежал на спине. По крыше барабанил дождь. В углу сарай протекал, и большая лужа медленно подползала к очагу, где сидели бездомные погорельцы.
— Марий вымокнет! — озабоченно проговорила Люция. — Подкинь щепок в огонь.
— Нет больше. — Мальчик поднял голову, — Мама, он перехватит где-нибудь! Давай съедим!
— Бесстыдник! Брату ничего не оставить! — Она переложила подальше кусочек лепешки, обернутый в грязную тряпицу.
Непогода усиливалась. Порыв ветра сорвал дверь с петель и обдал больного сырым холодом. Он захрипел, заметался. Жена и сын кинулись к нему.
— Радуйтесь. — Мокрый до нитки, разрумянившийся от холода и быстрого бега, Марий встал на пороге. Он взмахнул рукой с тяжелой сумочкой: — Кончились беды!
Люция, суровая и прямая, поднялась:
— Отец умер. Ты убил его. — Она отстранила рукой в воздухе нечто видимое ей одной. — Не надо ничего. Его последнее слово было: мой сын — вор!
Марий отшвырнул сумочку и, рыдая, упал на труп:
— Я не украл! Отец, ты слышишь?
Младший мальчик, ползая на коленях, подбирал монеты.
— Мама, это золото! Откуда оно?
— Марий! — тревожно закричала Люция.
— Мама, я не украл. — Марий поднял худое грязное лицо. — Я завербовался в легион Авла Гирсия! Люция бессильно опустила руки.
— Сыночек, тебе же и пятнадцати нет!
— Я сказал, семнадцать. Говорят, мал ростом. А я ответил: "Отъемся — подрасту". Записали. На днях выступаем. Завтра надо уже быть в лагере. — Марий встал и, сняв обрывок плаща, прикрыл умершего. — Похороните, как легионера. И уезжайте из Рима. Докопаются еще, что отец бунтовал. Всех господ, что за бедный люд были, в тюрьме передушили. — Марий помолчал. — Я слышал: Цезарь тоже за нас. Буду ему служить.
— Нет такого человека, сынок, чтоб был за нас. — Люция прижала голову сына к груди. — Нету такого. Всякий норовит только обидеть, а такого, чтоб заступился, нет. Ты себя береги.
Как безумная, она осыпала поцелуями озябшее лицо молодого легионера.
— Я солдат, мама. Береги ты себя и детей.
В углу стонал больной Цетег.
— Жена, где Марий?
— Не знаю! — Люция движениями плеч опустила рваную рубашку и сунула в ротик девочке отвисшую пустую грудь.
— Жена, где Марий?
— Не знаю...
— Знаешь! Он на форуме с утра до ночи толчется! — Больной привстал и со стонами снова опрокинулся на груду тряпья. — Подлец! Четырнадцать лет уже, а работать не хочет!
— Работы, отец, нет, — младший мальчик, глядя в огонь, вздохнул, — а Марий говорит, что он есть хочет.
— Подлец! — простонал Цетег. — Есть хочет! А мы все не хотим? Не пускай его, Люция, шататься по форуму. Не хочу видеть моего сына на галерах за кражу!
— Марий не попадется — не отрываясь от огня, уронил младший мальчик. — Сумеет приласкать самого жирного кота!
— Какие коты еще! — прикрикнула Люция. — Только расстраиваешь отца!
— Марий говорит так: кот — это кошелек, что за поясом, ну, значит...
— Мой сын — вор! — Цетег закашлялся. Мокрота влажно клокотала в запавшей груди. — Сын ветерана — вор! — Он отхаркался и перевел дыхание. — В Нумидии был, при Аквах Сектиях был! Бил африканцев, бил кимвров, бил греков, а подыхаю от римского копья! Продали Катилину, а я бился до конца, видел, как наш Сергий кинулся грудью на вражьи копья! Лежал я тогда, не мог подняться! А лучше б мне пасть, а ему жить и победить!
— Молчи, отец! — Мальчик помешал уголья. — Продал бы нас в рабство да жил бы потихонечку. И нам и тебе легче. Раб хоть сыт, да зимой в тепле...
Люция заплакала. Цетег не отвечал. Жадно ловя воздух, недвижно лежал на спине. По крыше барабанил дождь. В углу сарай протекал, и большая лужа медленно подползала к очагу, где сидели бездомные погорельцы.
— Марий вымокнет! — озабоченно проговорила Люция. — Подкинь щепок в огонь.
— Нет больше. — Мальчик поднял голову, — Мама, он перехватит где-нибудь! Давай съедим!
— Бесстыдник! Брату ничего не оставить! — Она переложила подальше кусочек лепешки, обернутый в грязную тряпицу.
Непогода усиливалась. Порыв ветра сорвал дверь с петель и обдал больного сырым холодом. Он захрипел, заметался. Жена и сын кинулись к нему.
— Радуйтесь. — Мокрый до нитки, разрумянившийся от холода и быстрого бега, Марий встал на пороге. Он взмахнул рукой с тяжелой сумочкой: — Кончились беды!
Люция, суровая и прямая, поднялась:
— Отец умер. Ты убил его. — Она отстранила рукой в воздухе нечто видимое ей одной. — Не надо ничего. Его последнее слово было: мой сын — вор!
Марий отшвырнул сумочку и, рыдая, упал на труп:
— Я не украл! Отец, ты слышишь?
Младший мальчик, ползая на коленях, подбирал монеты.
— Мама, это золото! Откуда оно?
— Марий! — тревожно закричала Люция.
— Мама, я не украл. — Марий поднял худое грязное лицо. — Я завербовался в легион Авла Гирсия! Люция бессильно опустила руки.
— Сыночек, тебе же и пятнадцати нет!
— Я сказал, семнадцать. Говорят, мал ростом. А я ответил: "Отъемся — подрасту". Записали. На днях выступаем. Завтра надо уже быть в лагере. — Марий встал и, сняв обрывок плаща, прикрыл умершего. — Похороните, как легионера. И уезжайте из Рима. Докопаются еще, что отец бунтовал. Всех господ, что за бедный люд были, в тюрьме передушили. — Марий помолчал. — Я слышал: Цезарь тоже за нас. Буду ему служить.
— Нет такого человека, сынок, чтоб был за нас. — Люция прижала голову сына к груди. — Нету такого. Всякий норовит только обидеть, а такого, чтоб заступился, нет. Ты себя береги.
Как безумная, она осыпала поцелуями озябшее лицо молодого легионера.
— Я солдат, мама. Береги ты себя и детей.
Глава вторая
I
— Скоро мы увидим тиранию, — крикнул Катон еще с порога, — на форуме чернь вопила: "Да здравствует Цезарь!" Толпы нищих собрались у его дома... Ты слышишь меня, доблестный Брут?
— Да, Республика гибнет, ни традиций, ни почтения к старости. Мамурра отказался одолжить мне две тысячи сестерций для покупки ожерелья моей Иренион.
— Придется тебе расстаться с гречанкой!
— Друг, не лишай беззащитного старца последней отрады. — Брут вытянул обе руки. — Созерцать божественную — одна моя утеха. Она не только прекрасна, но и полна снисхождения к моим преклонным годам, не упрекает меня безжалостно, что я живу седьмой десяток и забыл путь к Лете.
— А твоя супруга, добродетельная и целомудренная матрона Сервилия?
— Я просил ее уговорить Мамурру, но Сервилия ответила, что не понимает, почему ее любовники должны тратиться на моих потаскушек. Я велел продать весь урожай.
— Поспеши, — насмешливо посоветовал Катон, — не сегодня-завтра популяры[ 17] внесут в Сенат хлебный закон и ты не сможешь продать ни одного зернышка. Из Египта и Тавриды прибудет пшеница. Цезарь раздаст ее свободнорожденным нищим бесплатно. По милости узурпатора чернь, привыкшая уплетать ячмень, станет питаться пшеничными булочками. И наши родовые земли зарастут терниями и диким кустарником.
— Катон, ты прав! Хлебный закон разорит меня. Плебс насытится подачками популяров. У патрициев свое зерно гниет. Кто же купит мою пшеницу? Смерть у дверей Рима! Как мой предок Первый консул Брут, я восстану на тирана! — Брут выпрямился во весь свой хилый рост.
— Да, Республика гибнет, ни традиций, ни почтения к старости. Мамурра отказался одолжить мне две тысячи сестерций для покупки ожерелья моей Иренион.
— Придется тебе расстаться с гречанкой!
— Друг, не лишай беззащитного старца последней отрады. — Брут вытянул обе руки. — Созерцать божественную — одна моя утеха. Она не только прекрасна, но и полна снисхождения к моим преклонным годам, не упрекает меня безжалостно, что я живу седьмой десяток и забыл путь к Лете.
— А твоя супруга, добродетельная и целомудренная матрона Сервилия?
— Я просил ее уговорить Мамурру, но Сервилия ответила, что не понимает, почему ее любовники должны тратиться на моих потаскушек. Я велел продать весь урожай.
— Поспеши, — насмешливо посоветовал Катон, — не сегодня-завтра популяры[ 17] внесут в Сенат хлебный закон и ты не сможешь продать ни одного зернышка. Из Египта и Тавриды прибудет пшеница. Цезарь раздаст ее свободнорожденным нищим бесплатно. По милости узурпатора чернь, привыкшая уплетать ячмень, станет питаться пшеничными булочками. И наши родовые земли зарастут терниями и диким кустарником.
— Катон, ты прав! Хлебный закон разорит меня. Плебс насытится подачками популяров. У патрициев свое зерно гниет. Кто же купит мою пшеницу? Смерть у дверей Рима! Как мой предок Первый консул Брут, я восстану на тирана! — Брут выпрямился во весь свой хилый рост.