Султан-Гирей Наталья. Рубикон

   Катон окинул его сумрачным взглядом:
   — Все это пустые слова, доблестный Брут! Ты не бываешь в Сенате и не ведаешь, что потрясло меня...
   Брут чихнул.
   — Куда же мне ходить в Сенат? Там такие сквозняки... Возможно, я не знаю последних новостей...
   — Прибыл Квинт Метелл Непот. Понимаешь? Друг Помпея. Он потребовал, да, не предложил, не ходатайствовал, а потребовал, — раздраженно подчеркнул Катон. Его шея нервически дернулась. — Власть Кнею Помпею! Неограниченную диктатуру! Гражданскую и военную! Цезарь поддержал... Ночь тирании нависла над нами!
   — Погоди, погоди. — Брут недоуменно поднял плечи. — Кто предложил? Кто поддержал?
   — Сейчас, дядя, я объясню. — Незамеченный обоими собеседниками Децим Брут, стоя у дверей, давно уже прислушивался к их разговору. — Квинт Метелл Непот, вновь избранный народным трибуном, внес в Сенат предложение о диктатуре проконсула Морей и Востока Кнея Помпея. Гай Юлий Цезарь, новый претор,[ ¹⁸] поддержал его. В курии поднялся крик.
   — Квириты изгнали дерзновенных, — патетически воскликнул Катон, — я собрал истинных республиканцев и атаковал ставленников тирана!
   — Словом, произошла потасовка! — перебил Децим. — Раз дело дошло до драки, значит, закон нарушен, вооруженное сопротивление, мятеж. Наши обрадовались и вынесли постановление: Непота и Гая Юлия отстранить от магистратур, запретить им появляться в Сенате. На Цезаря давно злы. Не успел он стать претором, сразу притянул к суду Рабирия за убийство Главция и Сатурнина.
   — Рабирий поступил по чести! — возмутился Катон. — Сатурнин и Главций подстрекали плебс к восстанию.
   — И, однако, Цезарь добился его осуждения. — Децим злорадно ухмыльнулся. — Старого Катулла отстранили от доходного местечка по его же протесту. Претор Юлий доказал, что старик кладет себе за пояс казенные деньги! А кто же не тянет?
   — Увы! Нас справедливо упрекают в корыстолюбии и продажности! — Катон горестно покачал головой — Сенат Римский превратился в лупанарий, где любой полупьяный вояка развязывает пояс Республики, насилует свободу, а мы молчим!
   — Мы не молчали. — Ухмылка Децима стала дерзкой. — Мы прокляли Цезаря, да не тут-то было. Не успели приказ об отстранении зачитать на форуме, как к дому Юлиев сбежалось народа видимо-невидимо, с топорами, с дубинами, с навозными вилами. Кричат: "Наш милый Цезарь! Заступник наш и друг! Веди нас на твоих обидчиков-богачей! Не будет тебя в Сенате, до смерти нас засосут эти пиявки! Погибнем без тебя!"
   — Ты извращаешь истину! — Катон сдвинул брови. — Чернь действительно собралась у дверей тирана. Но Юлий вышел к ним и отговорил от мятежных действий. В последнюю минуту в злодее проснулась совесть! Ведь он патриций!
   — Как бы не так! — Децим фыркнул. — Кассий мне растолковал. Хитрец вовсе не хотел, чтоб закон Непота о диктатуре Помпея прошел. Он сам мечтает о власти. И весь этот шум делался только для того, чтобы доказать — Гай Юлий Цезарь тоже что-то значит...
   — Приказ о Цезаре отменили! — В атриум вбежал Касий — Весь сброд ликует!
   На форуме богач и откупщик Мамурра, угощая плебс, расхваливал древних царей, основателей Рима. Друг Цезаря Авл Гирсий, указывая на продажность Сената, пояснил народу:
   — Прокормить одного правителя дешевле, чем шестьсот сенаторов, двух консулов, двенадцать проконсулов и свору квесторов[ ¹⁹] и эдилов. Надо только, чтоб власть досталась человеку с головой и сердцем. Плохо ли вам было при Марии?
   — Что толку от заморских побед Помпея, если вы заедаете свои лавры ячменным хлебцем и запиваете тибреской водицей — вопрошал Мамурра. — Ветеран, завоевавший для Республики необъятные царства Востока, не имеет и четверти югера,[ ²⁰] чтоб посеять этот ячмень. А Цезарь даст вам пашни. Его друзы добьются в Сенате закона о бесплатной раздаче хлеба всем неимущим квиритам!
   Восторженные крики покрыли речь Мамурры.

II

   — Я хочу просить Сенат установить опеку над моим супругом. — Сервилия обвела глазами друзей, приглашенных на семейный совет. — Брут лишился рассудка.
   — Ну-у, — соболезнующе удивился Цезарь, — какие же признаки помешательства?
   — Какие же тебе еще нужны признаки помешательства? — Сервилия возмущенно встала. — Если человек в шестьдесят семь лет ради любовницы-рабыни грабит законную супругу и своего единственного сына?! — В ее бархатистых, всегда мягких и задумчивых глазах пробежали искры гнева. Бархат стал колючим. — Он изменяет мне!
   — Тебя это очень беспокоит? — Толстый Мамурра расхохотался.
   — Меня беспокоит не то, куда Брут понесет свои старые кости, а то, что вконец разорит меня и Марка. Он хотел похитить мое ожерелье, твой подарок, Мамурра!
   Мамурра озабоченно повернулся к своей возлюбленной:
   — Этого допустить нельзя! Я содержу тебя, делаю подарки Марку, но...
   — Хотел бы я видеть эту гречанку, — задумчиво проговорил Цезарь, — наверное, очень хороша, если сумела зажечь этакую старую рухлядь, доблестного консула нашей Великой Республики...
   — кто-нибудь из нас должен поговорить с соблазнительницей, — заметил Мамурра.
   — Нет! — Сервилия ударила рукой по спинке кресла. — Я позову ее мужа. Вы пригрозите ему, и он обуздает развратницу.
   Матрона хлопнула в ладоши. В атриум вошел благообразный эллин, лет пятидесяти, и в нескольких шагах от госпожи почтительно остановился.
   — Полидевк — наш домашний ритор и наставник Марка, — пояснила Сервилия.
   — Зачем ты не образумишь супругу? — мягко спросил Цезарь. — Ты, кажется, стоик, ваша школа учит мужественно сносить все невзгоды.
   — Я терплю безропотно.
   — Интересно мне знать, бездельник, что ты терпишь безропотно в этом благородном доме, — оборвал Мамурра, — приторговываешь своей женой, скопил на этом дельце немало, исподтишка пускаешь денежки в рост?
   Полидевк молчал.
   — Эллин, — напыщенно обратился Катон к ритору, — ты владеешь земными богатствами в достаточной мере, чтоб выкупить свою супругу, прекрасную Иренион из горестного плена. Если твоих средств не хватит, мы, друзья добродетельной и целомудренной матроны Сервилии...
   — Столь благосклонной к нам всем троим и еще многим другим, — вставил Мамурра.
   — Мамурра и Катон дадут тебе денег на выкуп, — пояснил Цезарь, — но ты уедешь с ней подальше.
   — Почему это Мамурра и Катон, — недовольно перебил Мамурра, — а не Гай Юлий Цезарь и Децим Брут, племянник и друг Сервилии?
   — У меня нет свободных денег, — кротко ответил Цезарь.
   — Твою долю я внесу, — великодушно согласился Мамурра, — но оплачивать удовольствия этого мальчишки Децима я не желаю.
   — Благородный консул не согласится отпустить мою супругу даже за большой выкуп, — неожиданно произнес Полидевк.
   Друзья Сервилии переглянулись.
   — Платить я привык, но уговаривать не люблю. — Мамурра встал и закутался в тогу. — Децим и Катон займутся этим с большим успехом.
   Оставшись одна, супруга Брута поправила прическу и внимательно оглядела себя в зеркало. Стройная, гибкая, несколько сухощавая, она уже второе десятилетие удерживала розовый венок первой красавицы Рима. Но в Риме быть прекрасной — значит прежде всего быть богатой.
   Услышав легкий шорох, Сервилия обернулась. В дверях стоял Цезарь.
   — Я вернулся сказать, что, кому бы ты ни дарила свое сердце, мое сердце всегда принадлежит тебе и только тебе.
   — Не будь смешным. Я люблю мои капризы больше твоих мечтаний. Ты все обещаешь бросить к моим ногам будущие лавры, а Мамурра молча платит.

III

   Проконсул Морей и Востока Кней Помпей Великий вступил на землю Италии. Он высадился со своей армией на юге страны в Брундизии. Приверженцам Великого уже мерещилось, как победитель Митридата[ ²¹] бросает легионы на Рим и Сенат в трепете склоняется перед новым Суллой, неограниченным властителем Города и Мира...
   С юности счастье сопутствовало Кнею Помпею. Здоровье, деньги, незапятнанное, хотя и негромкое, имя досталось ему от родителей. Покладистый характер, исполнительность, благоразумие и незлобивость юноши привлекали к нему сердца многих. Сам Сулла благоволил к молодому Помпею. А когда ему удалось быстро и без особых потерь подавить в далекой Иберии восстание последних приверженцев Мария, Сулла не остался неблагодарным. Каприз всесильного диктатора превратил двадцативосьмилетнего военного трибуна в полководца, увенчанного лаврами.
   С тех пор победа за победой, удача за удачей сопутствовали Помпею. Бесчисленные царства Востока легли к его ногам. Долгие годы военных трудов родили опыт, но исполнительный, добросовестный и недалекий Помпеи так и остался в душе примерным центурионом, и титул "Великий", которым не без иронии наградил его Сулла, все больше и больше становился язвительной насмешкой. Но Рим еще непоколебимо верил в Кнея Помпея Великого.
   Однако Помпей обманул все надежды. Стоило б ему приказать — и все шестьсот отцов отечества с Цицероном во главе на коленях приползли бы к его ногам. А добродушный толстяк вместо того, чтобы повелевать, почтительно попросил Сенат и народ римский о разрешении отпраздновать триумф.
   Увы! Ни блеск сокровищ таинственного Понта, ни обилие добычи, ни пленные цари в свите триумфатора, влекомые железными цепями за колесницей римского вождя, — ничто не могло загладить разочарования квиритов.
   Плебс видел в бывшем любимце Суллы ставленника ненавистных оптиматов. А оптиматы втихомолку кляли откормленного полководца за нерешительность. Родовая знать открыто говорила в курии, что бездарный Кней Помпей, проходимец, чей род всего какие-нибудь шестьдесят лет назад внесен в сенаторские списки, присвоил чужую победу.
   Лукулл — патриций и квирит — вот кто сломил титаническую мощь Митридата! Вот кто насмерть ранил непокорный Восток! Проконсул Морей Кней Помпей лишь побил поверженного, а теперь, как хвастливый вояка в балаганчике, сам прославляет себя.
   Однажды, когда Лукулл вошел в Сенат, все патриции приветствуя своего героя, как один, встали.
   Катон обнял несправедливо обойденного полководца и со слезами на глазах просил друга простить низость современников.
   — Ты сражался не ради недостойных, но ради Рима, — воскликнул столп римской знати, — и будешь бессмертен, как он!
   Помпей смолчал и на эту обиду. Он не любил ненужных слов и понимал — звонкой фразой не поможешь. Великого травили со всех сторон. Близились консульские выборы, но проконсулу было отказано в переизбрании. Победителю Азии Сенат не разрешил выставить свою кандидатуру.
   Оптиматы воздвигали трибуны на всех перекрестках. Прославляя древние, свободолюбивые традиции предков, они требовали избрания консулов, способных защитить права Республики квиритов и дать отпор равно как дерзким притязаниям черни, так и наглым попыткам некоторых полководцев установить тиранию.
   Катон уже наметил в избранники старейшего среди патрициев летами и родом Марка Брута. Но почтенный старец скончался в разгар предвыборной суеты. Злые языки рассказывали, что доблестный Брут погиб в спальне своей любимой рабыни, красавицы-гречанки. Смерть настигла дряхлого патриция как раз в тот миг, когда он пытался свершить свое последнее жертвоприношение на алтарь Венеры.
   Друзья покойного с возмущением утверждали, что все это — ложь. Брут достойно и мирно опочил в кругу семьи. Любящая рука добродетельной и целомудренно-верной супруги закрыла глаза престарелому квириту.
   В городе шепотом передавали его предсмертные слова: "Брутом Республика началась, Брутом — закончится".
   За долгие десятилетия сенаторы Рима привыкли приветствовать сидящую у Алтаря Победы хилую фигурку. Никто — ни ревностные блюстители старины, ни их ярые противники — давно уже не ждали разумных слов из блеклых уст старого патриция. Но Брут был как бы пенатам курии, ее живой легендой. Славные отблески побед над Карфагеном озаряли его отрочество, он пережил бурные дни Суллы, его щадил Марий...
   Но вот место Брута опустело, и все шестьсот почувствовали себя неуютно. Рухнуло древнее, неизменное. И, рухнув, подчеркнуло всю тщету и бренность настоящего.
   Напрасно, как всегда, на заседаниях Сената Цицерон пытался вдохновить Помпея. Помпей отмалчивался. Ему хватит забот с покоренными царствами Востока. Никаких нововведений на землях, завоеванных его мечом, он не позволит. Сирия, Пергам, Азия, Персида, Вифиния и Иудея были и останутся римскими провинциями, а не колониями с самоуправлением, как мечтают популяры. Да трепещут народы перед Римом!
   А если Гаю Юлию угодно устраивать счастье всей голытьбы, в его распоряжении Галлия, Ближняя и Дальняя Африка, Британия, прирейнские страны. "Правда, их надо еще завоевать, но для наследника такого славного полководца, как Гай Марий, это не составит труда", — съязвил Великий.
   Цезарь не возразил Помпею. Он обратился к Сенату с просьбой субсидировать поход за Альпы. На землях, присоединенных его мечом к Республике Рима, он надеется основать ряд союзнических общин и постепенно ассимилировать местное население с исконными квиритами. Кто проливает свою кровь за величие Рима, тот достоин римского гражданства. Не судьбы Рима Семихолмного, но судьбы Италии на весах истории. Расширить, возвеличить родную страну, сделать ее вчерашних врагов друзьями — вот цель Цезаря.
   Цицерон осторожно намекнул на неудачные опыты братьев Гракхов и напомнил о печальном конце обоих трибунов...
   — У Гракхов не было ни друзей, ни войска, ни денег, — перебил Мамурра, — а Цезарь, благодарение богам, владеет и тем, и другим, а третье найдется.
   Красс с настороженным изумлением взглянул на говорящего. Мамурра начинает звенеть кошельком... дельцы Италии против ростовщиков Рима? Красс отвернулся. Он не собирался вторично рисковать капиталом. Теперь очередь за Мамуррой.
   После долгих дебатов консулами избрали Пупия Пизона и Люция Афрания, людей бесцветных, но преданных Помпею. Великий вздохнул свободно. Популяры оставались без вождя. Их надежда Гай Юлий Цезарь окончил срок своей претуры и собирался в далекую Испанию.
   Там его ждали походы, полные трудов и опасностей.
   — За год народ римский забудет Цезаря, и вечно изменчивый плебс устремит свои надежды к твоим ногам, Великий, — утешали льстецы Помпея.
   Тучный полководец снисходительно улыбался. Один Красс понял, что Цезарь достиг большего, чем казалось с первого взгляда. Скоро в руках вождя плебеев окажется власть над вооруженными легионами.

IV

   Мамурра вздыхал, но платил. Несмотря на все успехи его партии, смерть Брута сильней всех огорчила Мамурру. Сервилия овдовела, и это накладывало на него известные обязательства. Быть любовником первой красавицы Рима, даже делить ее благосклонность со многими — это отнюдь не смешная роль, это лестно. Но жениться на Сервилии и стать многотерпеливым супругом — это уж совсем другое.
   Брак страшил Мамурру. И когда Сервилия в порыве откровенности призналась, что любит Децима и хочет принадлежать ему одному, Мамурра осыпал счастливого соперника подарками и с достоинством отступил. Он еще не потерял головы, чтобы отдать свое доброе имя на поругание женщине, доступной, как мостовая форума, всему Риму.
   Децим не упустил случая передать Сервилии отзыв ее бывшего возлюбленного. Гордая красавица промолчала. Она знала: Децим ее не любит, и боялась потерять его. Сын младшего брата ее мужа, сирота без связей и знакомств, Децим Брут был беден, к тому же необразован и дурно воспитан. И все же его каракульки с грубыми орфографическими ошибками Сервилии перечитывала с большим упоением, чем сложенные в ее честь огненные стихи Катулла и изысканные, полные остроумия письма Цезаря. Даже то, что Децим не прочел в жизни ни одной книги, казалось влюбленной матроне доказательством суровой мужественности.
   Он на двенадцать лет был моложе Сервилии и красив сумеречной волчьей красой.
   Узнав, что она ради него порвала с Мамуррой, Децим отвесил своей милой пощечину. Вся дрожа от оскорбления, боли и гнева, Сервилия крикнула:
   — Я не привыкла!
   — Привыкнешь, — спокойно отрезал Децим. — Какой надо быть дурой, чтоб самой выбросить из дому этот бездонный кошелек!
   От обиды Сервилия едва не вскрыла себе вены... Через несколько дней, придравшись к пустяку, Децим снова отколотил ее, и Сервилия не возмутилась. Почуяв власть над стареющей красавицей, Децим то и дело заводил речь о своей женитьбе.

V

   — Марк Юний Брут, отныне ты глава семьи. Тени праотцев, стоявших с мечом на страже у колыбели Свободы, взывают к тебе. Будь милосерд к падшим, непреклонен перед тиранами, чти красоту и мудрость Эллады, и в веках люди скажут: "Брут — муж величайший!" — Стоя у окна, Полидевк победоносным взором окинул море вилл и садов, расстилающихся у подножия Палатинского холма.
   В предвечерних сумерках контуры зданий казались легче. От мраморных колонн исходило золотистое сияние, а силуэты триумфальных арок и квадриг теряли свою четкость.
   Марк Юний, сидя на низенькой скамеечке и подперев рукой подбородок, внимательно слушал. Вокруг на мраморных полках отцовской библиотеки лежали свитки греческих рукописей, египетских папирусов, древние пергаменты Малой Азии. На консолях, разделяющих их, возвышались бюсты мудрецов, звездочетов, целителей. Покойный консул редко заглядывал сюда, предпочитая уютные спаленки своих рабынь. Но Сервилия любила мечтать над искусно разукрашенными свитками. Здесь все носило печать ее вкуса, даже нарциссы в причудливой эгейской вазе... В глубине души ей больше нравились яркие оранжевые лилии Этрурии, но любить все греческое было модно, а первая красавица Рима не желала отставать от моды.
   Осенью она отправит сына в Афины, в философскую академию, основанную еще в золотой век Перикла,[ ²²] эпоху величайшего духовного расцвета Эллады. Цезарь настаивал, чтоб мальчик закончил свое образование там. Он с радостью брал на себя все заботы об осиротевшем юноше, и Сервилия могла не думать о расходах.
   Предстоящий отъезд, разлука с матерью, смерть отца и то, что теперь он, Марк Юний Брут, — взрослый, глава семьи, глава славного древнего рода, — все это волновало подростка. Присутствие наставника мешало сосредоточиться, хорошенько разобраться во всем том новом, что так неизбежно вторгалось в его жизнь.
   Марк выскользнул из библиотеки. Бродя без цели по дому, он остановился в дверях ткацкой. Иренион, склонясь над станком, работала. Блекло-лиловые тона ткани, точно струн вечерней реки, переливались под ее пальцами. В мягком свете заката гречанка показалась ему божественно прекрасной.
   Почувствовав на себе взгляд молодого господина, Иренион обернулась:
   — Молю, уходи. Госпожа будет гневаться, застав тебя здесь.
   — Разве можно запретить восхищаться красотой?
   — Господин, красота, данная мне богами, — мое проклятие.
   — Ты много страдала. Клянусь! Твои мучения окончились! — Мальчик подошел к ней.
   Иренион, схватив его руки, прижала к губам. Как исступленная, она целовала его ладони и плакала. Последние лучи погасли. Душистое тепло Иренион обволакивало юношу, заливало его с головой, как бездонная морская лазурь.
   Но их свидания не долго оставались тайной. Сервилия узнала о связи сына с красивой рабыней. Марк уже не ребенок. Рано или поздно женщина встанет на его пути. И это даже лучше, что молодой господин развлекается дома. И будь возлюбленной Марка другая невольница, Сервилия и бровью не повела б. Но с Иренион она не могла смириться. И то, что именно эта тварь похитила целомудрие ее сына, казалось разгневанной матроне святотатством. Из объятий отца гречанка перешла на ложе сына!
   Сервилия послала за Децимом, чтоб тот проучил мерзавку. Раб, едва скрывая злорадную усмешку, доложил, что племянник госпожи отправился с молодым господином за город навестить Катона и его сестру. Сервилия в бешенстве швырнула в раба дорогую чашу. Рыдая от гнева, повелела гречанку в ту же ночь сослать на горную виллу.
   Горная вилла Брутов лежала высоко на западных склонах Апеннин. Хозяйством ведал старый карфагенянин по кличке Афр. Чернокожий, лысый, со шрамом от виска к углу рта и большими блестящими глазами навыкате, он был страшен. Поговаривали, что, доведенный жестокостью Афра до отчаяния, молодой раб Сильвий пытался убить управителя.
   Жестокий к италикам и варварам Севера, Афр заботился лишь о благе своих соотечественников. На вилле Брутов африканцы составляли своеобразную аристократию и мстили как могли детям римских солдат за победы их отцов и дедов над Карфагеном. Однако Иренион вилик встретил милостиво:
   — Ты будешь кормить птиц и жить в отдельной каморке около моего домика.
   Подняв фиалковые глаза, Иренион улыбнулась приниженно и благодарно.

VI

   Цезарь пригласил Марка к себе в Байи, на летнюю виллу. Обняв сына, заговорил об Элладе. Скоро Марк увидит Афины, посетит Вавилон и Египет. Он должен вернуться в Рим полным силы и свежести. Придет час, и юноша продолжит дело триумвиров.
   — Я уверен, — угрюмо отрезал Марк Юний, снимая с плеч руки Цезаря, — путешествие только укрепит мое убеждение, что Республика Рима превыше всех этих восточных деспотий. И горе Риму, если у нас установится тирания.
   — В твои годы, — мягко возразил Цезарь, — я б старался учиться.
   Марк ничего не ответил. Он спешил. Его ждал Децим. Они собирались навестить Катона. Децим дал понять цензору нравов, что Марк Юний — серьезный искатель руки прелестной Порции, а он, Децим, лишь искусный сват. Катон был в восторге. Мать жениха уже дала согласие. Марк вернется из Афин, к тому времени Порция достигнет брачного возраста. И две старинных патрицианских семьи — столпы аристократической республики — соединятся родственными узами.
   Марк безучастно выслушал решение родных о его браке с Порцией, но в душе он твердо решил, что никакая женитьба не разлучит его с Иренион.
   Часто в вечерних сумерках он прокрадывался к дому своего наставника Полидевка. Там ждала оседланная лошадь, и полночи юноша добирался до горной виллы.
   Иренион приходила в урочище. Афр не мешал их встречам. Однако его прежняя фаворитка, толстая, курносая эфиопка, донесла госпоже о тайных встречах Марка с изгнанницей.
   Как буря налетела Сервилия на горную виллу. Ее сопровождал Децим. Афр засуетился.
   — Молчи, африканская рожа, — оборвал его Децим, — зови сюда гречанку.
   Как птица с подбитыми крыльями смотрит в пасть змеи, глядела Иренион на свою госпожу. Сервилия откинулась на спинку кресла.
   — Децим, она красива?
   Децим криво усмехнулся:
   — А ты не знаешь, как расправляются с ними?
   Сильным молниеносным ударом он перебил Иренион нос.
   Проверив все доходы и расходы, пересчитав каждое яйцо в курятнике, Децим и Сервилия уехали. Перед самым отъездом они строго-настрого повелели. Афру обрить Иренион наголо и выдернуть передние зубы.
   В тот вечер Марк Юний долго ждал в урочище. Наконец, оставив лошадь в кустарнике, он поднялся по тропе и позвал гречанку. Иренион вышла, очень прямая, как бы окаменевшая, под длинным плотным покрывалом.
   — Любимая, ты не рада мне? — Марк сорвал с ее головы покрывало и в ужасе отшатнулся.
   Страшная безносая маска скорбно глядела на него. Упав ничком наземь, юноша зарыдал.
   — Уйти мне, господин?
   Он не ответил.
   — Уйти мне, господин? — повторила рабыня.
   Брут не удерживал ее.
   Через несколько дней от Брундизия на Восток отплыла быстроходная бирема. Марк Юний Брут отправлялся в Афины, чтобы постичь тайное тайн эллинской мудрости и красоты.
   Полидевк сопровождал своего молодого господина.

VII

   Бань в Риме несколько. На Палатине для сенаторов и высшей знати роскошные, равные по блеску и удобствам любому восточному дворцу. Попроще, но чистые и уютные, на Витумине, для всадников и торгового люда. Там "блаженные собственники" омывали свои крепкие, нерасслабленные заморскими прихотями, смуглые от италийского солнца тела. И, наконец, за Тибром грязные общие мойки для тощей и презренной бедноты.
   Сосредоточенный и молчаливый, Богач поднимался по крутым склонам Витуминского холма. Буйная заросль пустырей хлестала пешехода, но он бесстрашно раздвигал руками колючие, тяжелые от обильного цвета ветви диких азалий.
   Задыхаясь от быстрой ходьбы, Харикл едва поспевал за господином. Он бережно нес под мышкой несколько флаконов благовонного масла, скребки из пемзы для удаления грязи и две смены чистой одежды, себе и хозяину.
   — Вот и пришли! — Красс остановился у низкого широкого портала. — Здесь хоть с добрыми людьми веселым словечком перекинешься! Надоел мне шип в курии! Займи две скамейки в общей бане!
   Подогретая вода радушно журчала в проточных водоемах. Здесь квириты не брезговали друг другом. Плотные, широкоплечие, громко хохоча, барахтались в бассейне, побагровев от усилий, любезно терли соседям спины. То тут, то там слышались вольные шуточки, звонкие шлепки по влажным разогретым телам.
   Радостно улыбаясь, Красс разделся и, сопровождаемый Хариклом, направился к купели. Грек, жеманно поеживаясь, медлил. Он никак не мог привыкнуть к простонародным вкусам своего господина.