Страница:
Октавиан мельком взглянул на образцовый чертеж Сатурновой земли, а потом снова перевел взгляд на заальпийские дали, где густой зеленью обозначались непроходимые чащобы. А за синим пятном моря желтели пески африканских пустынь. И каждый участок рубежа, каждый клочок территории требовал от легионеров иных навыков.
— Благоразумней оставлять новобранцев служить там, где они выросли... — Октавиан положил руку на карту своих необъятных владений.
— В случае восстания такой солдат вдвойне опасен, — возразил Агриппа. — Неужели ты думаешь, что варвар станет охранять Рим от своих же соплеменников?
— А разве бросить когорты южан в снежную Трансальпинию, послать германцев и галлов в знойные страны не значит ослабить их боевые качества?
— Я подберу. Галлов брошу на Рейн. Природа там почти одинакова. Детей жаркой Нумидии пошлю биться в чуждой им, но знойной Колхиде...
Агриппа замолчал. За дверью чуткое ухо пицена уловило нервные, тревожные шаги. Ливия подслушивала... Он быстро подкрался и распахнул дверь. В просторном атриуме два легионера стояли, застыв на страже.
— Кто тут был? — грозно спросил полководец. — Мои совещания с императором тайна, даже для его супруги...
— Брось, пусть побесится, — крикнул Октавиан.
IV
V
VI
VII
Глава пятнадцатая
I
— Благоразумней оставлять новобранцев служить там, где они выросли... — Октавиан положил руку на карту своих необъятных владений.
— В случае восстания такой солдат вдвойне опасен, — возразил Агриппа. — Неужели ты думаешь, что варвар станет охранять Рим от своих же соплеменников?
— А разве бросить когорты южан в снежную Трансальпинию, послать германцев и галлов в знойные страны не значит ослабить их боевые качества?
— Я подберу. Галлов брошу на Рейн. Природа там почти одинакова. Детей жаркой Нумидии пошлю биться в чуждой им, но знойной Колхиде...
Агриппа замолчал. За дверью чуткое ухо пицена уловило нервные, тревожные шаги. Ливия подслушивала... Он быстро подкрался и распахнул дверь. В просторном атриуме два легионера стояли, застыв на страже.
— Кто тут был? — грозно спросил полководец. — Мои совещания с императором тайна, даже для его супруги...
— Брось, пусть побесится, — крикнул Октавиан.
IV
Став столицей италиков, Рим рос и креп. Лучшие умы уж предвидели, что империи сына Цезаря скоро станет тесно на севере Средиземноморья и роковая схватка с Египтом неизбежна.
Одна Октавия не верила в неизбежность новых раздоров. Ее любящее женское сердце не могло представить, как два самых близких, самых дорогих для нее человека, муж и брат, которому она чуть ли не с колыбели заменяла мать, вонзят мечи друг в друга.
Сестра императора умоляла брата позволить поехать ей к супругу. Она сама виновата во всем. Вот уже шесть лет они живут врозь. Антоний поглощен державными делами, а она так и не собралась навестить его.
— Квиритки не покидают стен Рима! — отрезал Октавиан, но, когда сестра заплакала, прибавил мягче: — К чему тебе нарываться на новые оскорбления? Впрочем, если хочешь...
— Незачем! — вмешался Агриппа. Он сидел тут же, за столом, и держа на коленях Марцелла, рисовал ему лошадок и легионеров. — Нужна ты ему — пусть сам приедет, а не приедет, я его в оковах приведу и брошу к твоим ногам!
— Я помирю вас всех! — Октавия умоляюще протянула руки к обоим мужчинам.
— Помни, я не отговариваю, но и не советую. — Октавиан грустно улыбнулся. — О женщины! Что им родная кровь, они рабыни Купидона!
После долгих пререканий и споров император обещал помочь сестре и в знак своей дружбы послал к Антонию тридцать военных кораблей и две тысячи легионеров для участия в походе против Парфии.
Попутный ветер надувал паруса. Море искрилось от лучей летнего солнца. Стоя на корме роскошно убранной триремы, Октавия грустно глядела на тающие в розовой дымке берега Италии. Она уже не радовалась ни предстоящей встрече с мужем, ни щедрости брата. Сердце ее щемило от недоброго предчувствия.
Напрасно Тит Статилий, веселый и остроумный, пытался развлечь сестру своего повелителя. Октавия не слушала его. На ее глаза навертывались слезы. Она тосковала об оставленных детях, о своем единственном сыне и о брате. Он без нее, конечно, опять начнет хворать, а этой гордячке Ливии и дела ни до чего нет! Не забыла ли она сказать, чтобы молоко для Октавиана обязательно подогревали и опускали в чашу не больше ложки меда и чтобы Марцелл тоже пил это целительное молоко? Девочки крепкие, пусть кушают что хотят. А Марцелл весь в ее брата, такой же хрупкий.
Прервав ее горестные мысли, пышно разодетая нянька-эфиопка подвела к Октавии близнецов. Обе малютки ехали с матерью. Увидя свою кровь, Антоний, безусловно, расчувствуется. Ведь он ни разу не видел дочурок!
Опустившись на колени, она прижала к сердцу и горячо расцеловала детей. Как они похожи на отца! А вот Марцелл и Марцеллины — в Юлиев!
Дочка лавочника из Велитр искренне считала себя и свое потомство Юлиями. Она опять вспомнила оставленных дома ребятишек и снова пригорюнилась.
Тит Статилий был в отчаянии. Самые веселые его истории, а он рассказывал их мастерски, вызывали лишь бледную тень улыбки на лице его спутницы. И только когда в вечерних сумерках блеснули огни Пирея, гавани Афин, Октавия оживилась. Навстречу их триреме спешила ладья. Стоя на носу, гонец крикнул:
— Письмо благородной Октавии от любящего ее супруга, триумвира Марка Антония!
Его подняли на палубу. При дрожащем свете факелов Октавия, задыхаясь от нетерпения, сорвала печать, быстро пробежала глазами строки, написанные так хорошо знакомым размашистым почерком... и бессильно склонилась на плечо Статилия.
— Антоний не хочет видеть нас...
Статилий на руках отнес потерявшую сознание женщину в каюту. Придя в себя, Октавия, захлебываясь слезами, просила убить ее и детей, отвергнутых их отцом.
Статилий поднял орошенное в суматохе письмо Антония и прочел, что триумвир, занятый приготовлениями к походу против парфов, не может выехать навстречу своей супруге и, не желая подвергать ее и детей всем опасностям дальнего пути, просит свою семью вернуться в Рим.
Статилий задумался. Потом подошел к клетке с голубями. Вынув своего сизого любимца, привязал к его ножке крошечную записку. Завтра Марк Агриппа, а за ним император и весь Рим узнают "приятную" новость.
Одна Октавия не верила в неизбежность новых раздоров. Ее любящее женское сердце не могло представить, как два самых близких, самых дорогих для нее человека, муж и брат, которому она чуть ли не с колыбели заменяла мать, вонзят мечи друг в друга.
Сестра императора умоляла брата позволить поехать ей к супругу. Она сама виновата во всем. Вот уже шесть лет они живут врозь. Антоний поглощен державными делами, а она так и не собралась навестить его.
— Квиритки не покидают стен Рима! — отрезал Октавиан, но, когда сестра заплакала, прибавил мягче: — К чему тебе нарываться на новые оскорбления? Впрочем, если хочешь...
— Незачем! — вмешался Агриппа. Он сидел тут же, за столом, и держа на коленях Марцелла, рисовал ему лошадок и легионеров. — Нужна ты ему — пусть сам приедет, а не приедет, я его в оковах приведу и брошу к твоим ногам!
— Я помирю вас всех! — Октавия умоляюще протянула руки к обоим мужчинам.
— Помни, я не отговариваю, но и не советую. — Октавиан грустно улыбнулся. — О женщины! Что им родная кровь, они рабыни Купидона!
После долгих пререканий и споров император обещал помочь сестре и в знак своей дружбы послал к Антонию тридцать военных кораблей и две тысячи легионеров для участия в походе против Парфии.
Попутный ветер надувал паруса. Море искрилось от лучей летнего солнца. Стоя на корме роскошно убранной триремы, Октавия грустно глядела на тающие в розовой дымке берега Италии. Она уже не радовалась ни предстоящей встрече с мужем, ни щедрости брата. Сердце ее щемило от недоброго предчувствия.
Напрасно Тит Статилий, веселый и остроумный, пытался развлечь сестру своего повелителя. Октавия не слушала его. На ее глаза навертывались слезы. Она тосковала об оставленных детях, о своем единственном сыне и о брате. Он без нее, конечно, опять начнет хворать, а этой гордячке Ливии и дела ни до чего нет! Не забыла ли она сказать, чтобы молоко для Октавиана обязательно подогревали и опускали в чашу не больше ложки меда и чтобы Марцелл тоже пил это целительное молоко? Девочки крепкие, пусть кушают что хотят. А Марцелл весь в ее брата, такой же хрупкий.
Прервав ее горестные мысли, пышно разодетая нянька-эфиопка подвела к Октавии близнецов. Обе малютки ехали с матерью. Увидя свою кровь, Антоний, безусловно, расчувствуется. Ведь он ни разу не видел дочурок!
Опустившись на колени, она прижала к сердцу и горячо расцеловала детей. Как они похожи на отца! А вот Марцелл и Марцеллины — в Юлиев!
Дочка лавочника из Велитр искренне считала себя и свое потомство Юлиями. Она опять вспомнила оставленных дома ребятишек и снова пригорюнилась.
Тит Статилий был в отчаянии. Самые веселые его истории, а он рассказывал их мастерски, вызывали лишь бледную тень улыбки на лице его спутницы. И только когда в вечерних сумерках блеснули огни Пирея, гавани Афин, Октавия оживилась. Навстречу их триреме спешила ладья. Стоя на носу, гонец крикнул:
— Письмо благородной Октавии от любящего ее супруга, триумвира Марка Антония!
Его подняли на палубу. При дрожащем свете факелов Октавия, задыхаясь от нетерпения, сорвала печать, быстро пробежала глазами строки, написанные так хорошо знакомым размашистым почерком... и бессильно склонилась на плечо Статилия.
— Антоний не хочет видеть нас...
Статилий на руках отнес потерявшую сознание женщину в каюту. Придя в себя, Октавия, захлебываясь слезами, просила убить ее и детей, отвергнутых их отцом.
Статилий поднял орошенное в суматохе письмо Антония и прочел, что триумвир, занятый приготовлениями к походу против парфов, не может выехать навстречу своей супруге и, не желая подвергать ее и детей всем опасностям дальнего пути, просит свою семью вернуться в Рим.
Статилий задумался. Потом подошел к клетке с голубями. Вынув своего сизого любимца, привязал к его ножке крошечную записку. Завтра Марк Агриппа, а за ним император и весь Рим узнают "приятную" новость.
V
Марк Антоний был счастлив. В царице обоих Египтов он обрел не только любовницу, дарящую самое утонченное упоение, но и друга, руководителя, вождя!
Клеопатра заменила его сердцу Фульвию, его душе — Цезаря. Антоний не любил, да и не умел думать. Его стихией было действие. Попав в хорошие руки, он становился смел, решителен, расторопен. Предоставленный самому себе, погружался в апатию.
Клеопатра не давала ему впасть в ленивую спячку. Царица Александрии, города мудрецов и поэтов, она была прекрасно образована, одарена природным остроумием, со вкусом судила о поэзии и живописи, могла с честью поддержать любой философский спор и при всей своей учености ни на минуту не теряла женского обаяния. Ее красота, яркая и злая, ослепляла и очи, и разум. Но больше прелестей Антония увлекли смелые мечты
Стремление Клеопатры возродить восточную империю Александра опьяняло триумвира. Сам он не мог охватить рассудком всю грандиозность подобного замысла. Дерзала Клеопатра, а он был готов по первому знаку своей владычицы ринуться в бой.
К династии Лагидов обращались взгляды шейхов обеих Аравий, князей горных племен, вольнолюбивых царей Нумидии, Эфиопии и Дальней Африки. Клеопатра не без основания считала себе преемницей Александра. Цезарион, правнук Македонца и сын Цезаря, должен был объединить в своей державе и все земли, некогда входившие во владения Македонца, и все завоевания Дивного Юлия.
Границы Египетского царства под ее властью превзошли земли первых Лагидов. Египет расширял свои владения римскими мечами. В минуты нежности царица выпросила у триумвира часть Вифинии, Мидию и Сирию. Все северное побережье Аравии вошло в состав египетских владений. От царства Иудейского в пользу Клеопатры были отрезаны бальзамовые рощи в окрестностях Иерихона.
Но честолюбивой египтянке этого показалось мало. Она подстрекала Антония напасть на Парфию. Отгороженная песками от всего мира, сильная, молодая держава некогда разбила уже римские легионы. Знамена Красса, пробитые гвоздями, склонялись к подножию Митры Непобедимого, Иранского Солнцебога... Владыка Парфии мечтал о священном титуле царя царей. Восток мог объединиться не вокруг Египта, а вокруг Ирана. Этого Клеопатра не желала допускать.
Однако легионеры Антония не хотели умирать во славу Лагидов. При первом же натиске парфян "доблестные" воины в страхе побросали оружие. Напрасно архистратег Египта царевич Цезарион метался по полю битвы. Раненный в грудь, он был подобран беглецами. Дивясь бесполезному мужеству юноши, Антоний привез его к матери.
Цезарион молчал. Непризнанный Римом, отвергнутый Востоком, он жил погруженный в мир тайных дум. В день, когда царица подарила ему разом и брата и сестру, Цезарион, стоя у колыбели, горько спросил:
— И этих ждет моя судьба?
Антоний поклялся признать детей Клеопатры своим законным потомством. В Рим было послано ходатайство о разводе с Октавией. Сенат ответил отказом и угрозой лишить триумвира его полномочий.
Пренебрегая гневом квиритов, Антоний бракосочетался с Клеопатрой. Вероучение Египта не запрещало многоженства. Отныне все царские указы страны Хем рядом с подписью Клеопатры скреплялись именем ее супруга и соправителя.
На пышном празднестве, когда справляли благополучное возвращение триумвира из парфянского похода, в присутствии стотысячной толпы Клеопатра возложила на себя диадему царицы царей. Власть Египта над всем Востоком стала неоспоримой явью. Рядом с матерью на троне Александра восседал Цезарион. На этот раз на нем был не узкий набедренник фараонов, а золотые латы и легкий открытый шлем македонского завоевателя. Клеопатра сияла... Наконец-то высокомерные цари эллинизированной Азии и своенравные африканские династия признали римского полукровку своим вождем в борьбе с Западом... Возле старшего брата стояли близнецы — Александр Гелиос в облачении царя Мидийского, окруженный своими сатрапами, и Клеопатра Селена, владычица Африки Дальней. Худенькое детское тело стягивала тяжелая львиная шкура, а на курчавых волосах девочки красовалась диадема из зубов антилопы — символ владычества над пустынями, степями и лесами черного материка. За близнецами стояла нарядно разубранная кормилица и держала на пурпурной подушке царя Финикии, Сирии и Киликии — Птолемея Филадельфа. "Могучий владыка" хватал ручонками воздух и радостно пускал пузыри.
Клеопатра заменила его сердцу Фульвию, его душе — Цезаря. Антоний не любил, да и не умел думать. Его стихией было действие. Попав в хорошие руки, он становился смел, решителен, расторопен. Предоставленный самому себе, погружался в апатию.
Клеопатра не давала ему впасть в ленивую спячку. Царица Александрии, города мудрецов и поэтов, она была прекрасно образована, одарена природным остроумием, со вкусом судила о поэзии и живописи, могла с честью поддержать любой философский спор и при всей своей учености ни на минуту не теряла женского обаяния. Ее красота, яркая и злая, ослепляла и очи, и разум. Но больше прелестей Антония увлекли смелые мечты
Стремление Клеопатры возродить восточную империю Александра опьяняло триумвира. Сам он не мог охватить рассудком всю грандиозность подобного замысла. Дерзала Клеопатра, а он был готов по первому знаку своей владычицы ринуться в бой.
К династии Лагидов обращались взгляды шейхов обеих Аравий, князей горных племен, вольнолюбивых царей Нумидии, Эфиопии и Дальней Африки. Клеопатра не без основания считала себе преемницей Александра. Цезарион, правнук Македонца и сын Цезаря, должен был объединить в своей державе и все земли, некогда входившие во владения Македонца, и все завоевания Дивного Юлия.
Границы Египетского царства под ее властью превзошли земли первых Лагидов. Египет расширял свои владения римскими мечами. В минуты нежности царица выпросила у триумвира часть Вифинии, Мидию и Сирию. Все северное побережье Аравии вошло в состав египетских владений. От царства Иудейского в пользу Клеопатры были отрезаны бальзамовые рощи в окрестностях Иерихона.
Но честолюбивой египтянке этого показалось мало. Она подстрекала Антония напасть на Парфию. Отгороженная песками от всего мира, сильная, молодая держава некогда разбила уже римские легионы. Знамена Красса, пробитые гвоздями, склонялись к подножию Митры Непобедимого, Иранского Солнцебога... Владыка Парфии мечтал о священном титуле царя царей. Восток мог объединиться не вокруг Египта, а вокруг Ирана. Этого Клеопатра не желала допускать.
Однако легионеры Антония не хотели умирать во славу Лагидов. При первом же натиске парфян "доблестные" воины в страхе побросали оружие. Напрасно архистратег Египта царевич Цезарион метался по полю битвы. Раненный в грудь, он был подобран беглецами. Дивясь бесполезному мужеству юноши, Антоний привез его к матери.
Цезарион молчал. Непризнанный Римом, отвергнутый Востоком, он жил погруженный в мир тайных дум. В день, когда царица подарила ему разом и брата и сестру, Цезарион, стоя у колыбели, горько спросил:
— И этих ждет моя судьба?
Антоний поклялся признать детей Клеопатры своим законным потомством. В Рим было послано ходатайство о разводе с Октавией. Сенат ответил отказом и угрозой лишить триумвира его полномочий.
Пренебрегая гневом квиритов, Антоний бракосочетался с Клеопатрой. Вероучение Египта не запрещало многоженства. Отныне все царские указы страны Хем рядом с подписью Клеопатры скреплялись именем ее супруга и соправителя.
На пышном празднестве, когда справляли благополучное возвращение триумвира из парфянского похода, в присутствии стотысячной толпы Клеопатра возложила на себя диадему царицы царей. Власть Египта над всем Востоком стала неоспоримой явью. Рядом с матерью на троне Александра восседал Цезарион. На этот раз на нем был не узкий набедренник фараонов, а золотые латы и легкий открытый шлем македонского завоевателя. Клеопатра сияла... Наконец-то высокомерные цари эллинизированной Азии и своенравные африканские династия признали римского полукровку своим вождем в борьбе с Западом... Возле старшего брата стояли близнецы — Александр Гелиос в облачении царя Мидийского, окруженный своими сатрапами, и Клеопатра Селена, владычица Африки Дальней. Худенькое детское тело стягивала тяжелая львиная шкура, а на курчавых волосах девочки красовалась диадема из зубов антилопы — символ владычества над пустынями, степями и лесами черного материка. За близнецами стояла нарядно разубранная кормилица и держала на пурпурной подушке царя Финикии, Сирии и Киликии — Птолемея Филадельфа. "Могучий владыка" хватал ручонками воздух и радостно пускал пузыри.
VI
Рим негодовал. Италия в одном порыве сплотилась вокруг Октавиана. Даже непримиримый Тит Ливии покинул свою цитадель. Со всем блеском своей несравненной эрудиции юриста и историка он доказывал в своих трудах законность и целесообразность единовластия военачальника в роковые минуты над гражданской жизнью страны, то есть империум.
Император стал символом независимости Родины, оплотом от постыдного ига чужеземцев. Беднота видела в нем защитника. Тихие семейные граждане чтили в сыне Цезаря охранителя их очагов. Молодежь пленял ореол славы, сияние морских и сухопутных побед Марка Агриппы. Непобедимый недавно с триумфом возвратился из Иллирии, где отражал свирепых варваров от римских рубежей.
Дикие иллирийские племена, схожие по языку и обличью с галлами, но еще более воинственные, постоянно тревожили римские границы. Более того, на своих выдолбленных из цельного ствола суденышках они пересекали Адриатику и опустошали италийские побережья. Вытаптывали нивы, сжигали сады и дома, резали скот, убивали жителей. После их набега лишь кучи пепла темнели там, где недавно колосился хлеб, курчавились виноградные лозы и зеленели сады.
Непобедимый Марк Агриппа навсегда смирил злобных насильников. Он и в этом походе сопровождал императора. Легионеры рассказывали, что оба друга, как некогда Ахилл и Патрокл, бились плечом к плечу в первых рядах своего войска и Бамбино Дивино собственноручно сразил иллирийского вождя, не без помощи Марка Агриппы, конечно.
Сенат удостоил Октавиана Цезаря триумфа, но император великодушно уступил эту честь другу. И впервые в Риме на триумфальной колеснице два вождя стояли рядом, держась за руки, как сказочные близнецы Кастор и Поллукс, изваянные великим скульптором Лисиппом. Их возвращение отметили пышными празднествами для народа и играми в цирке.
Октавиан дал Италии хлеб и покой, и за это ему прощали все. Недоброжелателей и завистников обрывали, грозили утопить в Тибре.
Теперь на стенах рисовали со всеми подробностями Антония в объятиях Клеопатры. Последний оборвыш, бездомный нищий и тот вопил, что Марк Антоний посягнул на его исконные права: "Изменник Риму! Осквернитель очага!"
Когда в цирке император появился между сестрой и другом, гром рукоплесканий, буря приветствий, криков понеслись к их ложе. Мужчины кидали оскорбленной квиритке цветы. Женщины кричали:
— Что же это будет, если грязные египетские потаскушки начнут похищать отцов наших детей?!
Вчера Антоний осквернил семью, сегодня отнимает провинции у Рима, завтра подарит Вечный Город египтянке! Куда смотрит Марк Агриппа?
Агриппа, вскинув руку, поклялся обнажить меч в защиту родины и семьи. Римлянки снимали кольца и браслеты и несли полководцу. Пусть Непобедимый раздаст эти дары легионерам, ведь они защищают их очаги!
Толпа ревела. Имена Агриппы, Октавии и императора сливались в одно. Все трое, они стали воплощением Рима, его доблести, его мудрости, его очага... Народ разнес в щепы Египетский Храм. Жреца утопили, а чужеземных идолов, глумясь, волочили по мостовой.
Двое пицен из охраны Непобедимого кинулись к храму Венеры, где в портале по обе стороны входа высились статуи Дивного Юлия, самого доблестного из мужей, и Клеопатры, самой прекрасной женщины мира. Ловкий горец накинул аркан на статую царицы и изо всей силы дернул. Мраморная египтянка рухнула. Пицены ногами расшвыряли отбитые куски, а подоспевшие зеваки поволокли безрукую, безносую статую к Тибру.
— Стойте! — крикнул кто-то. — Нельзя такую погань в реку!
Какой-то каменщик с размаху раздробил молотком лицо царицы и, выкрикивая проклятия, меткими ударами превратил творение скульптора в груду камней.
А на опустевшем пьедестале по воле Непобедимого уже воздвигали бронзовое изваяние Матери Италии. Да восторжествуют светлые, родные лары над демонами заморских стран!
Марк Агриппа особым указом изгнал из столицы всех магов, астрологов, служителей чужих богов, предсказателей смут и бед народных. Да поклонятся дети земли Сатурновой, плодородной Италии, родным богам — Менрве Пряхе, Марсу Копью Огневому, Иову Стреле Громовой и Дивному Ребенку, возмужавшему среди смут и невзгод!
Древний царь Зернышко восстал из темной могилы. Он дал беднякам землю, даст и длительный мир, чтобы люди могли возделывать эту землю.
Но и землю, и того, кто дал ее, еще надо было защищать. Рим больше не мог терпеть наглости зарвавшегося правителя Востока. На все призывы к благоразумию Антоний отвечал дерзкими и малопристойными посланиями. Давно следовало бы покарать безумца, околдованного нильской чародейкой, но всех — и сенаторов, и всадников, и городскую бедноту, и италийских пахарей — страшил призрак новых смут.
Лишь воля всего народа римского могла решить, как поступить с ослушником и положить конец притязаниям Клеопатры и ее выродков на римские земли.
Согласно вековым традициям, любой важный вопрос сначала должен был рассматриваться в Сенате и только потом уже четко сформулированное решение выносилось на суд Народного Собрания. Тут уж наступал черед простых людей одобрить его или отклонить.
Император стал символом независимости Родины, оплотом от постыдного ига чужеземцев. Беднота видела в нем защитника. Тихие семейные граждане чтили в сыне Цезаря охранителя их очагов. Молодежь пленял ореол славы, сияние морских и сухопутных побед Марка Агриппы. Непобедимый недавно с триумфом возвратился из Иллирии, где отражал свирепых варваров от римских рубежей.
Дикие иллирийские племена, схожие по языку и обличью с галлами, но еще более воинственные, постоянно тревожили римские границы. Более того, на своих выдолбленных из цельного ствола суденышках они пересекали Адриатику и опустошали италийские побережья. Вытаптывали нивы, сжигали сады и дома, резали скот, убивали жителей. После их набега лишь кучи пепла темнели там, где недавно колосился хлеб, курчавились виноградные лозы и зеленели сады.
Непобедимый Марк Агриппа навсегда смирил злобных насильников. Он и в этом походе сопровождал императора. Легионеры рассказывали, что оба друга, как некогда Ахилл и Патрокл, бились плечом к плечу в первых рядах своего войска и Бамбино Дивино собственноручно сразил иллирийского вождя, не без помощи Марка Агриппы, конечно.
Сенат удостоил Октавиана Цезаря триумфа, но император великодушно уступил эту честь другу. И впервые в Риме на триумфальной колеснице два вождя стояли рядом, держась за руки, как сказочные близнецы Кастор и Поллукс, изваянные великим скульптором Лисиппом. Их возвращение отметили пышными празднествами для народа и играми в цирке.
Октавиан дал Италии хлеб и покой, и за это ему прощали все. Недоброжелателей и завистников обрывали, грозили утопить в Тибре.
Теперь на стенах рисовали со всеми подробностями Антония в объятиях Клеопатры. Последний оборвыш, бездомный нищий и тот вопил, что Марк Антоний посягнул на его исконные права: "Изменник Риму! Осквернитель очага!"
Когда в цирке император появился между сестрой и другом, гром рукоплесканий, буря приветствий, криков понеслись к их ложе. Мужчины кидали оскорбленной квиритке цветы. Женщины кричали:
— Что же это будет, если грязные египетские потаскушки начнут похищать отцов наших детей?!
Вчера Антоний осквернил семью, сегодня отнимает провинции у Рима, завтра подарит Вечный Город египтянке! Куда смотрит Марк Агриппа?
Агриппа, вскинув руку, поклялся обнажить меч в защиту родины и семьи. Римлянки снимали кольца и браслеты и несли полководцу. Пусть Непобедимый раздаст эти дары легионерам, ведь они защищают их очаги!
Толпа ревела. Имена Агриппы, Октавии и императора сливались в одно. Все трое, они стали воплощением Рима, его доблести, его мудрости, его очага... Народ разнес в щепы Египетский Храм. Жреца утопили, а чужеземных идолов, глумясь, волочили по мостовой.
Двое пицен из охраны Непобедимого кинулись к храму Венеры, где в портале по обе стороны входа высились статуи Дивного Юлия, самого доблестного из мужей, и Клеопатры, самой прекрасной женщины мира. Ловкий горец накинул аркан на статую царицы и изо всей силы дернул. Мраморная египтянка рухнула. Пицены ногами расшвыряли отбитые куски, а подоспевшие зеваки поволокли безрукую, безносую статую к Тибру.
— Стойте! — крикнул кто-то. — Нельзя такую погань в реку!
Какой-то каменщик с размаху раздробил молотком лицо царицы и, выкрикивая проклятия, меткими ударами превратил творение скульптора в груду камней.
А на опустевшем пьедестале по воле Непобедимого уже воздвигали бронзовое изваяние Матери Италии. Да восторжествуют светлые, родные лары над демонами заморских стран!
Марк Агриппа особым указом изгнал из столицы всех магов, астрологов, служителей чужих богов, предсказателей смут и бед народных. Да поклонятся дети земли Сатурновой, плодородной Италии, родным богам — Менрве Пряхе, Марсу Копью Огневому, Иову Стреле Громовой и Дивному Ребенку, возмужавшему среди смут и невзгод!
Древний царь Зернышко восстал из темной могилы. Он дал беднякам землю, даст и длительный мир, чтобы люди могли возделывать эту землю.
Но и землю, и того, кто дал ее, еще надо было защищать. Рим больше не мог терпеть наглости зарвавшегося правителя Востока. На все призывы к благоразумию Антоний отвечал дерзкими и малопристойными посланиями. Давно следовало бы покарать безумца, околдованного нильской чародейкой, но всех — и сенаторов, и всадников, и городскую бедноту, и италийских пахарей — страшил призрак новых смут.
Лишь воля всего народа римского могла решить, как поступить с ослушником и положить конец притязаниям Клеопатры и ее выродков на римские земли.
Согласно вековым традициям, любой важный вопрос сначала должен был рассматриваться в Сенате и только потом уже четко сформулированное решение выносилось на суд Народного Собрания. Тут уж наступал черед простых людей одобрить его или отклонить.
VII
Холодное зимнее небо, розовое от ветровых облаков, не предвещало ничего хорошего. Зябко поеживаясь и поплотней закутываясь в широкие тоги из теплой иберийской шерсти, отцы отечества один за другим входили под своды курии и занимали свои привычные места.
Квинт Фабий, столкнувшись у входа с Валерием Мессалой, испуганно отскочил. Посте того как Непобедимый обратил на своего школьного товарища всемилостивейшее внимание, Фабий пересел подальше от опасного острослова и даже забывал здороваться с недавним другом. Зато рассказывал всем желающим и не желающим его слушать, как он еще в школе дружил с Марком Агриппой и какой это был на редкость способный и умный мальчик!
Позевывая и перекидываясь незначительными словами, сенаторы терпеливо ждали триумвира Октавиана Цезаря и обоих вновь избранных консулов. Консулами народа римского на 722 год от основания Вечного Города[ 48] были избраны усилиями патрицианской клики прощенный пират Домиций Агенобарб, друг Тиберия Нерона, и Гай Сосий, богатый патриций, ведущий крупную торговлю с Востоком.
Наконец в торжественном молчании появились оба консула. Приветствовав собравшихся по установленному ритуалу, Гай Сосий начал свою речь хвалой богине Роме, покровительнице Града, потом упомянул всех славных мужей, возвеличивших Рим своей доблестью и добродетелями. Особенно восхвалял он Антония. Этот муж чести, патриций Рима, ныне неправедно гоним всякими безродными выскочками. Много разумного и доброго совершил Антоний за десятилетие своей власти. Он всегда был верным другом юному императору, но небезызвестный Марк Агриппа рад перессорить сына Цезаря со всеми порядочными людьми. Этот же известный всем своим диким нравом Агриппа отстранил высокочтимого Лепида от дел державных. А глупенький ребенок, раскрыв рот, во всем слушается своего самозваного опекуна.
Но долг мудрых мужей не разжигать раздор между правителями, а прийти к разумному решению. Пусть оба триумвира сложат свои полномочия, и тогда римский мир вновь обретет единство под властью отцов отечества и ежегодно сменяемых консулов...
Бряцание оружия и четкий перестук солдатских шагов прервал поток Сосиева красноречия. В курию, окруженный преторианцами и пиценами из охраны Непобедимого, вошел Октавиан. Он был, как обычно, одет в легкую тунику и белоснежную тогу, но под туникой явственно угадывался панцирь, а из-под складок тоги виднелся меч. Не глядя ни на кого, триумвир, печатая шаг, направился к Алтарю Победы. Сильвий и Агриппа с мечами наголо встали по бокам его.
Согласно древнему закону, никто несмел являться в курию с оружием в руках. Бывало, отдельные злодеи проносили под одеждой кинжалы, но всенародно обнажить меч, ввести в курию вооруженных легионеров... такого еще не бывало!
Доблестные отцы отечества испуганно втянули головы в плечи. Но их никто не трогал. Держа в руках обнаженный меч, Агриппа четко произнес:
— Мятежникам, друзьям Антония, путь в Египет открыт. Убирайтесь, никто вас не держит!
Патриции от неожиданности приросли к скамьям. Потом, как бы очнувшись, поодиночке, сутулясь, триста знатнейших сенаторов и среди них оба консула — Агенобарб и Сосий — покинули курию, чтобы в ту же ночь выехать из Италии.
Император проводил их насмешливым взглядом и обратился к тем, кто остался. Сын Цезаря никогда не считал себя монархом. Он — император, повелитель легионов, защитник древних свобод народа римского. Он и народ — одно. Пока он жив, Италия будет свободной. Он не даст жалкому прожигателю жизни осквернить чужеземным игом землю Сатурнову, землю их отцов и праотцев.
У входа в курию теснилась толпа. Каждая фраза Октавиана прерывалась восторженными криками. Соскочив с трибуны, император выбежал на парапет и, вскинув руку, приветствовал народ римский. Потом вынул из складок тоги свиток и, развернув, зачитал вслух завещание консуляра и триумвира Марка Антония. Его голос дрожал от возмущения, и навертывались слезы негодования.
Антоний завещал похоронить себя в усыпальнице фараонов Египта, рядом с его горячо любимой супругой Клеопатрой. Владыкой мира, наследником своим и Дивного Юлия Антоний провозглашал Цезариона, родного сына Цезаря, а не безродного приемыша, внука вольноотпущенника. Земли же, подаренные им Клеопатре, он заклинал своих сограждан навсегда закрепить за династией Лагидов. Впрочем, эта приписка являлась уже излишней, так как, по замыслу Антония, и Римом и Египтом станет править все тот же Цезарион.
— Рим — Египту? Никогда!
Гул гнева народного, мощный, как рокот всенарастающего прибоя, сменил восторженные клики. какой-то оборванец, выскочив из толпы, вложил в руку императора легкое копье:
— Бамбино! Метни его на землю вражью! За тобой, за Непобедимым, по морю пешком пойдем на Александрию! Веди нас, вождь!
Октавиан с размаху метнул копье в сторону Египта. Это был древний знак ненависти и вызова на смертный бой.
Под давлением Народного Собрания Сенат объявил Египту войну. Антония заочно лишили всех полномочий и предложили прибыть в Рим для отчета в своих постыдных деяниях. Но, бросив вызов, отцы отечества, растерянные и перепуганные новой распрей, заметались в страхе, не зная, куда примкнуть. Силен казался Египет, да и Эллада скорей поддержит Восток, чем Рим. Все колебания решил Валерий Мессала. Он выкрикнул в лицо Октавиану:
— Я ненавижу твое единовластие, поблажки черни, глумление над патрициями! Но я за Рим, против Египта!
Непобедимый промчался по всем градам и весям. Плохой оратор, он непрестанно выступал на трибунах италийских селений. Клеопатра идет на Рим. Если добрые люди не хотят, чтобы их дочерей, их чистых малюток бросали в гаремы восточных деспотов, их смелых, прекрасных сыновей оскопили, пусть защищаются. Кто не в силах держать меч, пусть наймет за себя бойца.
Города снаряжали за свой счет корабли и вооруженные отряды. На перекрестках военные трибуны едва успевали записывать добровольцев.
Вся Италия присягнула Октавиану на верность. И первым был Фирм, родной город Непобедимого, где старожилы еще помнили, как в базарные дни хромой горец вместе с сыном, круглолицым смуглым мальчуганом, продавали крупные орехи, собранные в пиценских лесах.
Квинт Фабий, столкнувшись у входа с Валерием Мессалой, испуганно отскочил. Посте того как Непобедимый обратил на своего школьного товарища всемилостивейшее внимание, Фабий пересел подальше от опасного острослова и даже забывал здороваться с недавним другом. Зато рассказывал всем желающим и не желающим его слушать, как он еще в школе дружил с Марком Агриппой и какой это был на редкость способный и умный мальчик!
Позевывая и перекидываясь незначительными словами, сенаторы терпеливо ждали триумвира Октавиана Цезаря и обоих вновь избранных консулов. Консулами народа римского на 722 год от основания Вечного Города[ 48] были избраны усилиями патрицианской клики прощенный пират Домиций Агенобарб, друг Тиберия Нерона, и Гай Сосий, богатый патриций, ведущий крупную торговлю с Востоком.
Наконец в торжественном молчании появились оба консула. Приветствовав собравшихся по установленному ритуалу, Гай Сосий начал свою речь хвалой богине Роме, покровительнице Града, потом упомянул всех славных мужей, возвеличивших Рим своей доблестью и добродетелями. Особенно восхвалял он Антония. Этот муж чести, патриций Рима, ныне неправедно гоним всякими безродными выскочками. Много разумного и доброго совершил Антоний за десятилетие своей власти. Он всегда был верным другом юному императору, но небезызвестный Марк Агриппа рад перессорить сына Цезаря со всеми порядочными людьми. Этот же известный всем своим диким нравом Агриппа отстранил высокочтимого Лепида от дел державных. А глупенький ребенок, раскрыв рот, во всем слушается своего самозваного опекуна.
Но долг мудрых мужей не разжигать раздор между правителями, а прийти к разумному решению. Пусть оба триумвира сложат свои полномочия, и тогда римский мир вновь обретет единство под властью отцов отечества и ежегодно сменяемых консулов...
Бряцание оружия и четкий перестук солдатских шагов прервал поток Сосиева красноречия. В курию, окруженный преторианцами и пиценами из охраны Непобедимого, вошел Октавиан. Он был, как обычно, одет в легкую тунику и белоснежную тогу, но под туникой явственно угадывался панцирь, а из-под складок тоги виднелся меч. Не глядя ни на кого, триумвир, печатая шаг, направился к Алтарю Победы. Сильвий и Агриппа с мечами наголо встали по бокам его.
Согласно древнему закону, никто несмел являться в курию с оружием в руках. Бывало, отдельные злодеи проносили под одеждой кинжалы, но всенародно обнажить меч, ввести в курию вооруженных легионеров... такого еще не бывало!
Доблестные отцы отечества испуганно втянули головы в плечи. Но их никто не трогал. Держа в руках обнаженный меч, Агриппа четко произнес:
— Мятежникам, друзьям Антония, путь в Египет открыт. Убирайтесь, никто вас не держит!
Патриции от неожиданности приросли к скамьям. Потом, как бы очнувшись, поодиночке, сутулясь, триста знатнейших сенаторов и среди них оба консула — Агенобарб и Сосий — покинули курию, чтобы в ту же ночь выехать из Италии.
Император проводил их насмешливым взглядом и обратился к тем, кто остался. Сын Цезаря никогда не считал себя монархом. Он — император, повелитель легионов, защитник древних свобод народа римского. Он и народ — одно. Пока он жив, Италия будет свободной. Он не даст жалкому прожигателю жизни осквернить чужеземным игом землю Сатурнову, землю их отцов и праотцев.
У входа в курию теснилась толпа. Каждая фраза Октавиана прерывалась восторженными криками. Соскочив с трибуны, император выбежал на парапет и, вскинув руку, приветствовал народ римский. Потом вынул из складок тоги свиток и, развернув, зачитал вслух завещание консуляра и триумвира Марка Антония. Его голос дрожал от возмущения, и навертывались слезы негодования.
Антоний завещал похоронить себя в усыпальнице фараонов Египта, рядом с его горячо любимой супругой Клеопатрой. Владыкой мира, наследником своим и Дивного Юлия Антоний провозглашал Цезариона, родного сына Цезаря, а не безродного приемыша, внука вольноотпущенника. Земли же, подаренные им Клеопатре, он заклинал своих сограждан навсегда закрепить за династией Лагидов. Впрочем, эта приписка являлась уже излишней, так как, по замыслу Антония, и Римом и Египтом станет править все тот же Цезарион.
— Рим — Египту? Никогда!
Гул гнева народного, мощный, как рокот всенарастающего прибоя, сменил восторженные клики. какой-то оборванец, выскочив из толпы, вложил в руку императора легкое копье:
— Бамбино! Метни его на землю вражью! За тобой, за Непобедимым, по морю пешком пойдем на Александрию! Веди нас, вождь!
Октавиан с размаху метнул копье в сторону Египта. Это был древний знак ненависти и вызова на смертный бой.
Под давлением Народного Собрания Сенат объявил Египту войну. Антония заочно лишили всех полномочий и предложили прибыть в Рим для отчета в своих постыдных деяниях. Но, бросив вызов, отцы отечества, растерянные и перепуганные новой распрей, заметались в страхе, не зная, куда примкнуть. Силен казался Египет, да и Эллада скорей поддержит Восток, чем Рим. Все колебания решил Валерий Мессала. Он выкрикнул в лицо Октавиану:
— Я ненавижу твое единовластие, поблажки черни, глумление над патрициями! Но я за Рим, против Египта!
Непобедимый промчался по всем градам и весям. Плохой оратор, он непрестанно выступал на трибунах италийских селений. Клеопатра идет на Рим. Если добрые люди не хотят, чтобы их дочерей, их чистых малюток бросали в гаремы восточных деспотов, их смелых, прекрасных сыновей оскопили, пусть защищаются. Кто не в силах держать меч, пусть наймет за себя бойца.
Города снаряжали за свой счет корабли и вооруженные отряды. На перекрестках военные трибуны едва успевали записывать добровольцев.
Вся Италия присягнула Октавиану на верность. И первым был Фирм, родной город Непобедимого, где старожилы еще помнили, как в базарные дни хромой горец вместе с сыном, круглолицым смуглым мальчуганом, продавали крупные орехи, собранные в пиценских лесах.
Глава пятнадцатая
I
Антоний вступился за египтянку. Все его легионы и войска Лагидов были стянуты к Александрийскому побережью, к подступам Сирии. В Сирии побежденный и помилованный Агриппой Секст Помпей предложил Антонию свою дружбу. Пират просил доверить ему флот. Он запрет Октавиана у берегов Италии. За свои услуги Помпей не просил ничего, кроме Иберии и Балеар. Антоний пригласил бывшего Владыку Морей в Александрию. Клеопатра приветливо приняла красивого морского разбойника и его жену. Но в этот же день Эврос передал Антонию перехваченное письмо Либонилы.
Жена пирата обещала Владыке Парфии помощь своего мужа в борьбе против Египта. Заклинала парфа довериться ей. Ревнивой квиритке было легче увидеть своего Кая на дне морском, чем в постели египтянки. Неизвестно, знал ли Секст о письме своей супруги, к тому же двурушничество в те времена никого не удивляло. Клятвопреступление перестало считаться позорным. Но Либонила не постеснялась в выборе матросских словечек по адресу царицы обоих Египтов. И это решило судьбу отважного пирата. За оскорбление Девы Нила Антоний приказал казнить Секста Помпея и его супругу.
Октавиан послал протест. Антоний, лишенный всех полномочий и находящийся на враждебной Риму земле, не смел казнить римского гражданина в угоду варварской царице. Секст Помпей был побежден, взят в плен полководцем императора, но помилован своим победителем. Римского гражданства ни Сенат, ни народ римский Секста не лишали. Следовательно, убиение Секста Помпея и его жены — не казнь, а разбой и уголовно наказуемое преступление. Хорошо зная, как часто и помимо своей воли поддается Антоний злобным наветам, Октавиан обещал в случае раскаяния виновного выговорить ему прощение. В последний раз он предлагал своему зятю опомниться и вернуться в Рим, к родине и семье.
Антоний ответил лихорадочными приготовлениями к войне. Но солдаты-италики, истосковавшиеся по родной земле, хмуро внимали увещеваниям опального триумвира. Не желали умирать во славу македонской династии и египтяне. Нубийские стрелки и ополченцы Нижнего Египта испуганно взирали на бескрайнюю ширь моря. Они отроду не покидали родных селений. Ехать сражаться куда-то по неведомым зыбям казалось ужасным. Еще бы! На них шел сам Марк Агриппа!
Антоний отлично понимал всю ненадежность своего воинства. Хуже того, он знал, что и Цезарион прекрасно разбирается в печальном для них положении вещей.
Однажды, возвращаясь с очередного смотра своих легионов, бывший триумвир почувствовал на себе пристальный взгляд египетского царевича. Он живо обернулся:
— Ты что?
— Я думаю, — медленно и отчетливо проговорил Цезарион, — бороться с Римом мы не сможем...
— Почему же? — Насмешливым тоном Антоний пытался прикрыть свою растерянность. — Неужели ты считаешь, что я как стратег слабее этого мальчишки Гая Октавия?
— Да. — Цезарион задумчиво погладил шею коня. — Он защищает свою землю и свой народ. А что ищешь ты? Зачем ты поддаешься опасным внушениям моей матери? Она женщина, и ей простительно быть легкомысленной, но ты муж! Прости меня, Антоний, по годам ты мог бы быть моим отцом, а ведешь себя как неразумный юнец. К чему вам эти бесконечные празднества? Царица страны Хем не афинская гетера, чтобы пленять гостей роскошью и весельем! И потом: разве ты и мать хоть раз спросили, чего я хочу? А я не хочу участвовать в вашей опасной затее! Как это будет смешно и жалко, если я, египтянин, сын неизвестного отца, заявлю свои права на несуществующую еще корону Рима!
— Ты сын Цезаря, — твердо произнес Антоний, — и я верну тебе твои державные права!
— Я — Птолемей Лагид! — Цезарион сжал губы, и Антоний испуганно и обрадовано узнал в орлином профиле этого египетского юноши черты Дивного Юлия.
— Ты сын Цезаря! — восторженно закричал он. — Мы с тобой отнимем Рим у Гая Октавиана!
— Я не поддержу тебя! — Цезарион осадил коня и еще раз пристально поглядел на римлянина. — Мне и Египту не нужны ни ты, ни ваш Рим! Возвращайся к себе, к своей стране, к своей семье!
Жена пирата обещала Владыке Парфии помощь своего мужа в борьбе против Египта. Заклинала парфа довериться ей. Ревнивой квиритке было легче увидеть своего Кая на дне морском, чем в постели египтянки. Неизвестно, знал ли Секст о письме своей супруги, к тому же двурушничество в те времена никого не удивляло. Клятвопреступление перестало считаться позорным. Но Либонила не постеснялась в выборе матросских словечек по адресу царицы обоих Египтов. И это решило судьбу отважного пирата. За оскорбление Девы Нила Антоний приказал казнить Секста Помпея и его супругу.
Октавиан послал протест. Антоний, лишенный всех полномочий и находящийся на враждебной Риму земле, не смел казнить римского гражданина в угоду варварской царице. Секст Помпей был побежден, взят в плен полководцем императора, но помилован своим победителем. Римского гражданства ни Сенат, ни народ римский Секста не лишали. Следовательно, убиение Секста Помпея и его жены — не казнь, а разбой и уголовно наказуемое преступление. Хорошо зная, как часто и помимо своей воли поддается Антоний злобным наветам, Октавиан обещал в случае раскаяния виновного выговорить ему прощение. В последний раз он предлагал своему зятю опомниться и вернуться в Рим, к родине и семье.
Антоний ответил лихорадочными приготовлениями к войне. Но солдаты-италики, истосковавшиеся по родной земле, хмуро внимали увещеваниям опального триумвира. Не желали умирать во славу македонской династии и египтяне. Нубийские стрелки и ополченцы Нижнего Египта испуганно взирали на бескрайнюю ширь моря. Они отроду не покидали родных селений. Ехать сражаться куда-то по неведомым зыбям казалось ужасным. Еще бы! На них шел сам Марк Агриппа!
Антоний отлично понимал всю ненадежность своего воинства. Хуже того, он знал, что и Цезарион прекрасно разбирается в печальном для них положении вещей.
Однажды, возвращаясь с очередного смотра своих легионов, бывший триумвир почувствовал на себе пристальный взгляд египетского царевича. Он живо обернулся:
— Ты что?
— Я думаю, — медленно и отчетливо проговорил Цезарион, — бороться с Римом мы не сможем...
— Почему же? — Насмешливым тоном Антоний пытался прикрыть свою растерянность. — Неужели ты считаешь, что я как стратег слабее этого мальчишки Гая Октавия?
— Да. — Цезарион задумчиво погладил шею коня. — Он защищает свою землю и свой народ. А что ищешь ты? Зачем ты поддаешься опасным внушениям моей матери? Она женщина, и ей простительно быть легкомысленной, но ты муж! Прости меня, Антоний, по годам ты мог бы быть моим отцом, а ведешь себя как неразумный юнец. К чему вам эти бесконечные празднества? Царица страны Хем не афинская гетера, чтобы пленять гостей роскошью и весельем! И потом: разве ты и мать хоть раз спросили, чего я хочу? А я не хочу участвовать в вашей опасной затее! Как это будет смешно и жалко, если я, египтянин, сын неизвестного отца, заявлю свои права на несуществующую еще корону Рима!
— Ты сын Цезаря, — твердо произнес Антоний, — и я верну тебе твои державные права!
— Я — Птолемей Лагид! — Цезарион сжал губы, и Антоний испуганно и обрадовано узнал в орлином профиле этого египетского юноши черты Дивного Юлия.
— Ты сын Цезаря! — восторженно закричал он. — Мы с тобой отнимем Рим у Гая Октавиана!
— Я не поддержу тебя! — Цезарион осадил коня и еще раз пристально поглядел на римлянина. — Мне и Египту не нужны ни ты, ни ваш Рим! Возвращайся к себе, к своей стране, к своей семье!