Страница:
— Почему же ты решил, что Патрокл трус? Гомер не стал бы воспевать труса.
— Не трус, а мямля. Дал убить себя в первом бою. — Агриппа встал и прошелся по комнате. — Убивают тех, кто дает себя убить. В скольких боях мы с тобой были, я не прятался за чужие спины, а на мне ни одной царапины. Я увертливый. Кожей чую, когда надо увернуться. А он не мог. Для победы нужна не только храбрость, но и чутье, что ли. Твой Марцелл думает, что я самоуверенный глупец, считаю себя выше Цезаря и Александра. Но видишь ли, Кукла, — Агриппа опустился на биселлу рядом с другом, — и Цезарь, и Македонец сверху вниз на мир глядели и многого не видели, а я снизу вверх гляжу и все подмечаю, чего сверху не разглядеть. Я очень долго изучал походы и Дивного Юлия, и Великого Александра. Скольких ошибок можно было избежать! Сколько жизней сохранить! Да ты не слушаешь, о чем ты думаешь?
— О твоих словах. Ты сказал, и я согласен с тобой. — Октавиан задумчиво посмотрел на вазочку с ландышами. — Риму нужен другой император.
— С другим бы я не ужился, — резко оборвал Агриппа, — ушел бы к пиратам. А с тобой мне хорошо, — прибавил он мягче. — У нас все пополам, как в сказке: тебе вершки, мне корешки. Тебе лавры, триумфы, алтари, мне — труд и власть. Тут уж никому не уступлю. — Он стукнул ладонью по столу. — Пусть только посмеют объявить нас мятежниками, все равно будем сражаться!
— Если Сенат признает меня тираном, — глухо уронил Октавиан, — это конец!
— А коли так, — Агриппа вскочил, — отступая, разгромлю Рим! Камня на камне не оставлю! Тибр от трупов из берегов выйдет! Сам Бренн[ 43] с его ордами покажется ягненочком...
— Замолчи! — крикнул император, зажимая уши.
— Не бойся! — Агриппа порывисто обнял его. — Придет беда, я сам заколю тебя, прежде чем броситься на меч!
Уже лежа в постели, Октавиан сквозь ресницы разглядывал колеблющееся пламя светильника. Теплой волной нахлынуло блаженное безразличие. Агриппа у стола что-то чертил, вычислял, собирался сражаться до последнего вздоха... К чему, если поражение неизбежно? Октавиан закрыл глаза. Умирая, он в последний раз увидит небо Италии и глаза Марка Агриппы, может быть затуманенные слезой. А ведь они оба и четверти века не топтали землю.
IV
V
VI
VII
VIII
IX
— Не трус, а мямля. Дал убить себя в первом бою. — Агриппа встал и прошелся по комнате. — Убивают тех, кто дает себя убить. В скольких боях мы с тобой были, я не прятался за чужие спины, а на мне ни одной царапины. Я увертливый. Кожей чую, когда надо увернуться. А он не мог. Для победы нужна не только храбрость, но и чутье, что ли. Твой Марцелл думает, что я самоуверенный глупец, считаю себя выше Цезаря и Александра. Но видишь ли, Кукла, — Агриппа опустился на биселлу рядом с другом, — и Цезарь, и Македонец сверху вниз на мир глядели и многого не видели, а я снизу вверх гляжу и все подмечаю, чего сверху не разглядеть. Я очень долго изучал походы и Дивного Юлия, и Великого Александра. Скольких ошибок можно было избежать! Сколько жизней сохранить! Да ты не слушаешь, о чем ты думаешь?
— О твоих словах. Ты сказал, и я согласен с тобой. — Октавиан задумчиво посмотрел на вазочку с ландышами. — Риму нужен другой император.
— С другим бы я не ужился, — резко оборвал Агриппа, — ушел бы к пиратам. А с тобой мне хорошо, — прибавил он мягче. — У нас все пополам, как в сказке: тебе вершки, мне корешки. Тебе лавры, триумфы, алтари, мне — труд и власть. Тут уж никому не уступлю. — Он стукнул ладонью по столу. — Пусть только посмеют объявить нас мятежниками, все равно будем сражаться!
— Если Сенат признает меня тираном, — глухо уронил Октавиан, — это конец!
— А коли так, — Агриппа вскочил, — отступая, разгромлю Рим! Камня на камне не оставлю! Тибр от трупов из берегов выйдет! Сам Бренн[ 43] с его ордами покажется ягненочком...
— Замолчи! — крикнул император, зажимая уши.
— Не бойся! — Агриппа порывисто обнял его. — Придет беда, я сам заколю тебя, прежде чем броситься на меч!
Уже лежа в постели, Октавиан сквозь ресницы разглядывал колеблющееся пламя светильника. Теплой волной нахлынуло блаженное безразличие. Агриппа у стола что-то чертил, вычислял, собирался сражаться до последнего вздоха... К чему, если поражение неизбежно? Октавиан закрыл глаза. Умирая, он в последний раз увидит небо Италии и глаза Марка Агриппы, может быть затуманенные слезой. А ведь они оба и четверти века не топтали землю.
IV
Узнав о распре между вождями, легионеры направили послов к брату Антония и сыну Цезаря. Просили их помириться, а если они не могут сами разобраться, кто прав, кто виноват, — пусть доверят свою тяжбу суду центурионов.
Для судилища был избран город Габии, на полпути между Римом и Пренесте, куда выехал Люций Антоний.
Октавиан явился. Его сопровождал небольшой отряд и все три полководца — Марк Випсаний Агриппа, Тит Статилий Тавр и Сальвидиен Руф.
Городок, тихий, чистенький, весь в цветущих акациях, наполнился топотом солдатских сапог, звоном мечей и резкими призывами горнистов.
Октавиан спрыгнул с седла и, бросив поводья Статилию, направился к судилищу. Агриппа, отозвав Статилия в сторону шептался с ним. Когда Октавиан оглянулся, желая вслушаться в их беседу, Статилий уже исчез. Недоуменно пожав плечами император остановился перед дремавшим в холодке глашатаем.
— Извести легионеров Рима, что император Гай Юлий Цезарь Октавиан прибыл на их суд.
Сын Цезаря скромно занял место на скамье ответчике Права истца он предоставил консулу.
Трибуну заполняли выборные от солдат. Был тут и Сильвий. Октавиан окинул взглядом своих судей. Многих он знал. Ветераны его отца таяли. Бесконечные битвы выдвигали новых храбрецов.
Ему стало жарко, на лбу выступили капельки пота. Он то и дело смотрел на дорогу, покусывая стебелек сорванной травы, но Люций Антоний не появлялся. На трибуне переговаривались вполголоса.
Агриппа, стоя в тени, щелкал орешки. Он один ничему удивлялся: ни отсутствию истца, ни нетерпению судей.
Наконец на дороге заклубилась пыль. Конский топот был дробен и тревожен. Впереди скакал Тит Статилий. На его тунике алели пятна крови. Левая рука висела на перевязи.
— Я проверял посты, на меня напал Антоний. — Статилий пошатнулся в седле. — Мы отразили. Антоний бежал к Пренесте. Там Фульвия с гладиаторами
Обессилев от потери крови, он рухнул на шею коня. На трибуне гневно зашумели. Легионеров возмутило вероломств Люция Антония.
— Молодец, — чуть слышно шепнул Агриппа, снимая лошади раненого товарища. — Понимаешь приказ с полуслова...
— Развязана неправедная война брата против брата, — тихо уронил Октавиан.
— Наоборот, самая праведная, — громко ответил пицен. — Война тружеников против тунеядцев!
Император не стал спорить. Бледный, перепуганный, разом осунувшийся, широко открытыми от страха глазами смотрел на судей. Выборные шумно совещались. Слова тонули в выкриках.
Октавиан закрыл лицо руками, но сквозь пальцы жадно следил.
Седой, как лунь, в глубоких морщинах, ветеран Габиний; подошел к краю трибуны.
Октавиан обрадовано вскрикнул. Он доверял Габинию. И чутье не обмануло. Легионеры признали зачинщиком смут Люция Антония.
Для судилища был избран город Габии, на полпути между Римом и Пренесте, куда выехал Люций Антоний.
Октавиан явился. Его сопровождал небольшой отряд и все три полководца — Марк Випсаний Агриппа, Тит Статилий Тавр и Сальвидиен Руф.
Городок, тихий, чистенький, весь в цветущих акациях, наполнился топотом солдатских сапог, звоном мечей и резкими призывами горнистов.
Октавиан спрыгнул с седла и, бросив поводья Статилию, направился к судилищу. Агриппа, отозвав Статилия в сторону шептался с ним. Когда Октавиан оглянулся, желая вслушаться в их беседу, Статилий уже исчез. Недоуменно пожав плечами император остановился перед дремавшим в холодке глашатаем.
— Извести легионеров Рима, что император Гай Юлий Цезарь Октавиан прибыл на их суд.
Сын Цезаря скромно занял место на скамье ответчике Права истца он предоставил консулу.
Трибуну заполняли выборные от солдат. Был тут и Сильвий. Октавиан окинул взглядом своих судей. Многих он знал. Ветераны его отца таяли. Бесконечные битвы выдвигали новых храбрецов.
Ему стало жарко, на лбу выступили капельки пота. Он то и дело смотрел на дорогу, покусывая стебелек сорванной травы, но Люций Антоний не появлялся. На трибуне переговаривались вполголоса.
Агриппа, стоя в тени, щелкал орешки. Он один ничему удивлялся: ни отсутствию истца, ни нетерпению судей.
Наконец на дороге заклубилась пыль. Конский топот был дробен и тревожен. Впереди скакал Тит Статилий. На его тунике алели пятна крови. Левая рука висела на перевязи.
— Я проверял посты, на меня напал Антоний. — Статилий пошатнулся в седле. — Мы отразили. Антоний бежал к Пренесте. Там Фульвия с гладиаторами
Обессилев от потери крови, он рухнул на шею коня. На трибуне гневно зашумели. Легионеров возмутило вероломств Люция Антония.
— Молодец, — чуть слышно шепнул Агриппа, снимая лошади раненого товарища. — Понимаешь приказ с полуслова...
— Развязана неправедная война брата против брата, — тихо уронил Октавиан.
— Наоборот, самая праведная, — громко ответил пицен. — Война тружеников против тунеядцев!
Император не стал спорить. Бледный, перепуганный, разом осунувшийся, широко открытыми от страха глазами смотрел на судей. Выборные шумно совещались. Слова тонули в выкриках.
Октавиан закрыл лицо руками, но сквозь пальцы жадно следил.
Седой, как лунь, в глубоких морщинах, ветеран Габиний; подошел к краю трибуны.
Октавиан обрадовано вскрикнул. Он доверял Габинию. И чутье не обмануло. Легионеры признали зачинщиком смут Люция Антония.
V
Император посетил своего раненого полководца. Тит Статилий жил с матерью в одной из боковых улочек, на Витумине. Здесь не было ни роскошных вилл недавно разбогатевших дельцов, ни мрачных, укрепленных, как цитадель, гнезд древней знати.
Маленькие розовато-желтые домики из ноздреватого, как деревенский сыр, песчаника доверчиво выглядывали из легкой зелени весенних садов. кое-где уже цвели сливы и начинали расцветать яблони. Пахло влагой и мокрой от недавнего дождя листвой.
Из окна одного из маленьких домиков раздался голос Тита Статилия:
— Заходи, Агриппа, заходи! Да ты не один, и Кукла соизволил! Заходите, друзья, заходите!
Октавиан рассмеялся. Бесцеремонность Статилия живо напомнила школьные деньки. Если Марк Агриппа считался первым по успехам, то Статилий прочно стяжал лавры первого озорника. Когда кресло выскочило из-под благородного Вителия и понеслось вскачь по школе, выпороли Тита Статилия. Когда маленький, робкий Корнелий нашел под подушкой живого ужа, его старший брат избил Тита Статилия. Но веселый и озорной мальчишка никогда не обижался, только строил рожи и подмигивал: не зря влетело!
Агриппа любил иногда поозорничать с ним, но не дружил. Со Статилием никто не дружил в школе. Шустрый и острозубый, как хищная рыба, Статилий и сам не искал ничьей дружбы. Было в нем что-то от канатного плясуна — даже играя со смертью, он паясничал.
И сейчас, увидя входящих гостей, он закрыл глаза и принялся изображать умирающего, потом, внезапно подпрыгнув на постели, закричал на весь дом:
— Мама, скорей на стол самых откормленных пулярок, паштет из соловьиных язычков, самого дорогого фалернского вина, а если нет, давай лепешки с тмином и бобы! Кажется, остались после обеда.
Октавиан снова засмеялся, но вспомнив, что он всемилостивый император, торжественно протянул Статилию руку.
— Кровь, пролитая за меня, алой латиклавой ляжет на твою тогу!
Статилий недоуменно и обрадовано пролепетал:
— Ты... это всерьез... — Он схватил протянутую руку и осыпал поцелуями. Потом покосился на Агриппу.
Агриппа наклонил голову.
— И если заслужишь, весь твой род внесем в сенаторские списки.
Раб внес столик, и матрона Терция сама уставила его таре лочками с бобами поджаренными ломтиками каких-то овощей, и как триумфатор, на середину стола въехал зажаренный петух, ровесник Тита Статилия. Статилий здорювой рукой раз лил вино:
— За вас, мои друзья! Скоро снова в поход!
— Тебе не воевать, а позаботиться о своем здоровье надо, — заметил Агриппа. — Дай карту Востока.
Терция принесла ворох еще школьных чертежей. Агриппа, отодвинув блюдо с петухом, расстелил нужную ему карту.
— Тебе на хорошенько залечить рану. Поезжай на Восток. Новые города, новые люди... Посетишь, — Агриппа нагнулся над картой, — Милет, Афины, Александрию, Массалию...
— Мы с матерью живем скромно, — перебил Статилий, — и потом через два-три дня я буду здоров.
Агриппа кашлянул.
— В горле пересохло.
Статилий хотел подлить вина, но Агриппа остановил его:
— Нет, друг, лучше родниковой водички ничто не утолит жажду. Карино — обратился он к императору, — там у них в саду я приметил родничок. Принес бы мне водички, только в черепушке, терпеть не могу серебряных кубков.
Октавиан, улыбнувшись, отправился за родниковой водой.
Агриппа быстро швырнул на стол узкий клочок папируса:
— Тут имена купцов, кто из них в каком городе живет, цифрами — долги.
Статилий пробежал глазами список и свистнул:
— Много же ты задолжал!
— Это не я должен, мне должны. — Агриппа скупо улыбнулся.
Статилий, совершенно опешив, смотрел на гостя.
— Тебе, а откуда?
— Тебе спокойней этого не знать. Скажешь им, что все их векселя у меня, но я кредитор милостивый, очень милостивый, такой любопытный, что ради любопытства все проценты прощу.
Статилий, по-прежнему недоумевая, смотрел на него.
— Мне нужно знать, — отчеканил Агриппа, — как колеблются цены на пшеницу, шерсть и железо. Кто из полководцев закупает у них эти товары и сколько, какие укрепления вблизи этих городов, чьи отряды там стоят, у кого Секст Помпей закупает все необходимое для своих пиратов. Из каждого города сообщение. Вот криптограмма, — Агриппа обмакнул палец в вино и начертил цифру три, — вместо нужной буквы пишешь третью от нее. Кроме тебя и меня, никто не знает. А узнает кто-нибудь... — Агриппа провел рукой по горлу и повел глазами в сторону двери: — Ему знать не надо. И еще, это уж не приказ, а моя просьба: сделай гадость Меценату. Всем его клиентам внуши: ветеран Цезаря Сильвий Сильван покупает те же товары дороже, а продает дешевле. Статилий кивнул:
— Ты не в ладах с Другом Муз?
— Никто не любит, когда на его овечку зарятся. — Агриппа нахмурился. — Я кровь проливаю, а он только кошельком бренчит, и то жмется.
Тит Статилий дипломатично вздохнул и выдавил из себя улыбку:
— А вот и твой златокудрый Ганимед с нектаром из нашего родника!
В дверях стоял Октавиан в жасминовом венке и бережно держал в руках старинную резную чашу из темного дуба.
— Смотри, какая прелесть! Матрона Терция дарит ее нам!
Агриппа жадно отпил и, не разглядывая чаши, опустил ее на стол.
— Пошли, карино! А ты, Статилий, думай, когда говоришь. Октавиан Цезарь — император Рима, а не какой-нибудь гречонок Ганимед.
Маленькие розовато-желтые домики из ноздреватого, как деревенский сыр, песчаника доверчиво выглядывали из легкой зелени весенних садов. кое-где уже цвели сливы и начинали расцветать яблони. Пахло влагой и мокрой от недавнего дождя листвой.
Из окна одного из маленьких домиков раздался голос Тита Статилия:
— Заходи, Агриппа, заходи! Да ты не один, и Кукла соизволил! Заходите, друзья, заходите!
Октавиан рассмеялся. Бесцеремонность Статилия живо напомнила школьные деньки. Если Марк Агриппа считался первым по успехам, то Статилий прочно стяжал лавры первого озорника. Когда кресло выскочило из-под благородного Вителия и понеслось вскачь по школе, выпороли Тита Статилия. Когда маленький, робкий Корнелий нашел под подушкой живого ужа, его старший брат избил Тита Статилия. Но веселый и озорной мальчишка никогда не обижался, только строил рожи и подмигивал: не зря влетело!
Агриппа любил иногда поозорничать с ним, но не дружил. Со Статилием никто не дружил в школе. Шустрый и острозубый, как хищная рыба, Статилий и сам не искал ничьей дружбы. Было в нем что-то от канатного плясуна — даже играя со смертью, он паясничал.
И сейчас, увидя входящих гостей, он закрыл глаза и принялся изображать умирающего, потом, внезапно подпрыгнув на постели, закричал на весь дом:
— Мама, скорей на стол самых откормленных пулярок, паштет из соловьиных язычков, самого дорогого фалернского вина, а если нет, давай лепешки с тмином и бобы! Кажется, остались после обеда.
Октавиан снова засмеялся, но вспомнив, что он всемилостивый император, торжественно протянул Статилию руку.
— Кровь, пролитая за меня, алой латиклавой ляжет на твою тогу!
Статилий недоуменно и обрадовано пролепетал:
— Ты... это всерьез... — Он схватил протянутую руку и осыпал поцелуями. Потом покосился на Агриппу.
Агриппа наклонил голову.
— И если заслужишь, весь твой род внесем в сенаторские списки.
Раб внес столик, и матрона Терция сама уставила его таре лочками с бобами поджаренными ломтиками каких-то овощей, и как триумфатор, на середину стола въехал зажаренный петух, ровесник Тита Статилия. Статилий здорювой рукой раз лил вино:
— За вас, мои друзья! Скоро снова в поход!
— Тебе не воевать, а позаботиться о своем здоровье надо, — заметил Агриппа. — Дай карту Востока.
Терция принесла ворох еще школьных чертежей. Агриппа, отодвинув блюдо с петухом, расстелил нужную ему карту.
— Тебе на хорошенько залечить рану. Поезжай на Восток. Новые города, новые люди... Посетишь, — Агриппа нагнулся над картой, — Милет, Афины, Александрию, Массалию...
— Мы с матерью живем скромно, — перебил Статилий, — и потом через два-три дня я буду здоров.
Агриппа кашлянул.
— В горле пересохло.
Статилий хотел подлить вина, но Агриппа остановил его:
— Нет, друг, лучше родниковой водички ничто не утолит жажду. Карино — обратился он к императору, — там у них в саду я приметил родничок. Принес бы мне водички, только в черепушке, терпеть не могу серебряных кубков.
Октавиан, улыбнувшись, отправился за родниковой водой.
Агриппа быстро швырнул на стол узкий клочок папируса:
— Тут имена купцов, кто из них в каком городе живет, цифрами — долги.
Статилий пробежал глазами список и свистнул:
— Много же ты задолжал!
— Это не я должен, мне должны. — Агриппа скупо улыбнулся.
Статилий, совершенно опешив, смотрел на гостя.
— Тебе, а откуда?
— Тебе спокойней этого не знать. Скажешь им, что все их векселя у меня, но я кредитор милостивый, очень милостивый, такой любопытный, что ради любопытства все проценты прощу.
Статилий, по-прежнему недоумевая, смотрел на него.
— Мне нужно знать, — отчеканил Агриппа, — как колеблются цены на пшеницу, шерсть и железо. Кто из полководцев закупает у них эти товары и сколько, какие укрепления вблизи этих городов, чьи отряды там стоят, у кого Секст Помпей закупает все необходимое для своих пиратов. Из каждого города сообщение. Вот криптограмма, — Агриппа обмакнул палец в вино и начертил цифру три, — вместо нужной буквы пишешь третью от нее. Кроме тебя и меня, никто не знает. А узнает кто-нибудь... — Агриппа провел рукой по горлу и повел глазами в сторону двери: — Ему знать не надо. И еще, это уж не приказ, а моя просьба: сделай гадость Меценату. Всем его клиентам внуши: ветеран Цезаря Сильвий Сильван покупает те же товары дороже, а продает дешевле. Статилий кивнул:
— Ты не в ладах с Другом Муз?
— Никто не любит, когда на его овечку зарятся. — Агриппа нахмурился. — Я кровь проливаю, а он только кошельком бренчит, и то жмется.
Тит Статилий дипломатично вздохнул и выдавил из себя улыбку:
— А вот и твой златокудрый Ганимед с нектаром из нашего родника!
В дверях стоял Октавиан в жасминовом венке и бережно держал в руках старинную резную чашу из темного дуба.
— Смотри, какая прелесть! Матрона Терция дарит ее нам!
Агриппа жадно отпил и, не разглядывая чаши, опустил ее на стол.
— Пошли, карино! А ты, Статилий, думай, когда говоришь. Октавиан Цезарь — император Рима, а не какой-нибудь гречонок Ганимед.
VI
На улице уже смеркалось, и в воздухе сильней пахло травами и цветом яблонь. Звезды, еще маленькие, по-весеннему смутные, вспыхивали то тут, то там в медленно лиловеющем небе.
— Знаешь, — вдруг сказал Октавиан, — я хотел бы быть рапсодом. Ходил бы и по большим дорогам, и по малым тропам. Входил бы в любой дом и под звон лютни сказывал бы людям о героях, о древних обычаях. И везде мне были бы рады, и везде был бы мне кров, и везде меня ждали бы чаша теплого молока и свежая лепешка только что из золы. Я не знал бы ни людской зависти, ни ненависти. Я был бы счастлив.
— А сейчас ты несчастлив, что ли? — огрызнулся Агриппа. — Почему ты не был сегодня на Марсовом поле?
— У меня кровь из носу шла, а потом я был занят.
— Какими же державными делами?
— Вечно насмешничаешь! — Октавиан зябко повел плечами. — Да, по твоим понятиям я бездельничал. Я переводил Софокла. Можешь смеяться сколько угодно, но после того, как ты мне рассказал о Лелии и ее отце в склепе, я вижу, понимаешь ты, вижу девушку в лохмотьях и слепого старца.
— Аттик не слепой, — вставил Агриппа, — он только ногами слаб.
— Я вижу девушку и слепого старца, — тихо повторил Октавиан, — днем наяву, ночью во сне... Я перечел "Антигону" и снова видел Лелию. И начал переводить. С каждой строфой мне становилось легче. Какое это счастье находить слова! Точно спелые плоды собираешь, а они сами ложатся в ладони. — Октавиан замолчал, потом печально прибавил: — по-твоему, это, конечно, безделье.
— Нет, Кукла, — мягко возразил молодой полководец. — Я рад, что эта ерунда тебя успокаивает. Хорошо хоть выходит?
— По-моему, да. — Октавиан благодарно посмотрел на него. — Я боялся, что ты рассердишься. Сперва я переводил только "Антигону", а потом так увлекся, что уже всю трилогию заканчиваю. И страшно, и не оторваться. Я весь дрожал, читая о распре двух братьев Полиника и Этеокла. Вдруг и между нами вспыхнет раздор?
— Чего это ради? — удивился Агриппа. — Ну, поколочу когда, иногда прикрикну. Разве это ссора? Ты вот обижаешься, что я с этим Статилием секретничал. Есть вещи, которые лучше тебе и не знать. Я за уши тебя оттащил от грязи, куда чуть не затянули Антоний и Лепид. И хочу, чтоб никогда ничто недостойное не коснулось тебя.
Они шли мимо оливковой рощи, обнесенной низкой оградой. Тоненький серпик молодого месяца уже прорезался в небе. Листва старых олив шелестела и переливалась серебром.
— Отдохнем немножко? — Агриппа бросил на ограду свой плащ. — Это очень трудно объяснить, но... — Он замолчал, подбирая слова. — Правитель большой страны не может оставаться чистым, даже перед своей совестью. Это — если простой меркой мерять, а если подумать — он прав. Ему все можно: слово нарушить, обойтись недостойно с достойным, убить слабого и невинного, но все это можно не для себя, а для людей своей страны. Ведь царство, — Агриппа закинул голову и посмотрел в глубину ночного неба, — царство — это уже не греческий полис, не крохотная республика, и тут уж себя жалеть нельзя.
— У нас, благодарение богам, пока Республика, — насмешливо вставил Октавиан, — а император распоряжается только легионами Рима.
— У нас царство, — упрямо возразил Агриппа, — ты долгожданный Царь Зернышко. Ты отвечаешь за каждого пахаря, за каждого нищего, то есть нищих вообще не должно быть. Каждый должен иметь хоть скромный кусок хлеба и кров. А этого среди наших волков с чистой совестью не достигнешь. Вот и выходит: к себе нужно очень строгим быть, а для страны царю все можно. Только это страшно тяжело. — Он взял руки Октавиана в свои. — Ты этого не выдержишь. Да что с тобой? Дрожишь, как стриженая овечка на ветру. Замерз? Пойдем ко мне, напою горячей мятой.
— И не будем сегодня думать ни о царствах, ни о республиках! Лучше б не было на мне этого проклятого пурпура!
— Еще и не так трудно будет! — Агриппа, схватив своего дружка на руки, высоко подбросил его в воздух. — Да здравствует Царь Зернышко, дарующий землю!
— Знаешь, — вдруг сказал Октавиан, — я хотел бы быть рапсодом. Ходил бы и по большим дорогам, и по малым тропам. Входил бы в любой дом и под звон лютни сказывал бы людям о героях, о древних обычаях. И везде мне были бы рады, и везде был бы мне кров, и везде меня ждали бы чаша теплого молока и свежая лепешка только что из золы. Я не знал бы ни людской зависти, ни ненависти. Я был бы счастлив.
— А сейчас ты несчастлив, что ли? — огрызнулся Агриппа. — Почему ты не был сегодня на Марсовом поле?
— У меня кровь из носу шла, а потом я был занят.
— Какими же державными делами?
— Вечно насмешничаешь! — Октавиан зябко повел плечами. — Да, по твоим понятиям я бездельничал. Я переводил Софокла. Можешь смеяться сколько угодно, но после того, как ты мне рассказал о Лелии и ее отце в склепе, я вижу, понимаешь ты, вижу девушку в лохмотьях и слепого старца.
— Аттик не слепой, — вставил Агриппа, — он только ногами слаб.
— Я вижу девушку и слепого старца, — тихо повторил Октавиан, — днем наяву, ночью во сне... Я перечел "Антигону" и снова видел Лелию. И начал переводить. С каждой строфой мне становилось легче. Какое это счастье находить слова! Точно спелые плоды собираешь, а они сами ложатся в ладони. — Октавиан замолчал, потом печально прибавил: — по-твоему, это, конечно, безделье.
— Нет, Кукла, — мягко возразил молодой полководец. — Я рад, что эта ерунда тебя успокаивает. Хорошо хоть выходит?
— По-моему, да. — Октавиан благодарно посмотрел на него. — Я боялся, что ты рассердишься. Сперва я переводил только "Антигону", а потом так увлекся, что уже всю трилогию заканчиваю. И страшно, и не оторваться. Я весь дрожал, читая о распре двух братьев Полиника и Этеокла. Вдруг и между нами вспыхнет раздор?
— Чего это ради? — удивился Агриппа. — Ну, поколочу когда, иногда прикрикну. Разве это ссора? Ты вот обижаешься, что я с этим Статилием секретничал. Есть вещи, которые лучше тебе и не знать. Я за уши тебя оттащил от грязи, куда чуть не затянули Антоний и Лепид. И хочу, чтоб никогда ничто недостойное не коснулось тебя.
Они шли мимо оливковой рощи, обнесенной низкой оградой. Тоненький серпик молодого месяца уже прорезался в небе. Листва старых олив шелестела и переливалась серебром.
— Отдохнем немножко? — Агриппа бросил на ограду свой плащ. — Это очень трудно объяснить, но... — Он замолчал, подбирая слова. — Правитель большой страны не может оставаться чистым, даже перед своей совестью. Это — если простой меркой мерять, а если подумать — он прав. Ему все можно: слово нарушить, обойтись недостойно с достойным, убить слабого и невинного, но все это можно не для себя, а для людей своей страны. Ведь царство, — Агриппа закинул голову и посмотрел в глубину ночного неба, — царство — это уже не греческий полис, не крохотная республика, и тут уж себя жалеть нельзя.
— У нас, благодарение богам, пока Республика, — насмешливо вставил Октавиан, — а император распоряжается только легионами Рима.
— У нас царство, — упрямо возразил Агриппа, — ты долгожданный Царь Зернышко. Ты отвечаешь за каждого пахаря, за каждого нищего, то есть нищих вообще не должно быть. Каждый должен иметь хоть скромный кусок хлеба и кров. А этого среди наших волков с чистой совестью не достигнешь. Вот и выходит: к себе нужно очень строгим быть, а для страны царю все можно. Только это страшно тяжело. — Он взял руки Октавиана в свои. — Ты этого не выдержишь. Да что с тобой? Дрожишь, как стриженая овечка на ветру. Замерз? Пойдем ко мне, напою горячей мятой.
— И не будем сегодня думать ни о царствах, ни о республиках! Лучше б не было на мне этого проклятого пурпура!
— Еще и не так трудно будет! — Агриппа, схватив своего дружка на руки, высоко подбросил его в воздух. — Да здравствует Царь Зернышко, дарующий землю!
VII
"Земли! Земли!" Легионы двинулись добывать ее.
Ненавистные нобилям и патрициям, шли они по дорогам Италии. Разоренные войнами, закабаленные долгами примыкали к ним. Перебежчики из когорт Антония и войск Помпея вливались в армию императора. Ветераны Цезаря, даже те, что давно получили земельные наделы, брались вновь за оружие. Они желали добыть пашни всем своим однополчанам.
Мятежники отступили к Перузии. Богатый торговый город Этрурии, Перузия дала прибежище войскам Фульвии и ее деверя. Супруга триумвира настаивала бороться до конца, низложить Октавиана и провозгласить диктатуру династии Антониев. Люций отмалчивался. Их силы были ненадежны, хотя и превосходили числом копий армию императора. Основное ядро войска повстанцев составляли наемники-гладиаторы, то есть пленные варвары, враждебные простолюдинам Италии. Италийские пахари еще помнили свирепые набеги галльских орд. В преторианских когортах Фульвии служили местные нобили и бежавшие от проскрипций сенаторы. Но эти отряды в счет не шли. Да к тому же среди местных ополченцев было немало таких, что впервые в жизни взялись за оружие.
Об Агриппе же и его воинах рассказывали сказки. Пицены вечерами у костра утверждали, что их земляк за один глоток выпивает ведро вина. И после любой попойки его глаза ясны, как у горного сокола. Съедает Марк Агриппа в один присест быка, а своего Бамбино ставит на ладонь и поднимает, как пушинку.
— А из глаз у него огонь, а изо рта пламя, а волосы как копья торчат!
Новобранцы ежились. Ветераны Антония презрительно сплевывали, но их неверие тонуло в упорном желании крестьянских парней видеть в человеке, раздающем бедноте землю, чудодея, Марса — Мстителя за их долгие обиды.
Об Октавиане же говорили, что он, наоборот, очень мал, мил, кроток и пуглив, как птичка. А видит даже во тьме.
— Человек еще только подумал, а Бамбино уже видит, — в упоении повторял сказитель. — Носит его Агриппа на плече, а божественный ребенок указывает ему своим золотым пальчиком на злодеев, и не щадит тогда Марк Агриппа наших кровопийц.
Новобранцы восторженно ахали.
Но Агриппа не водил свои когорты на приступ. Он выжидал. Днем, как всегда, проводил учения, а к вечеру возвращался в палатку с целым ворохом прутиков и деревяшек. Сидя на полу, строгал, подгонял дощечки, мастерил замысловатые каркасы. Октавиан, скучая, наблюдал.
— Хоть бы занялся чем-нибудь, — не выдерживал Агриппа, — целые дни бездельничаешь.
— Я спал.
— Днем спал и ночь спишь так, что из палатки выбросить можно, не проснешься.
— А ты не злись. — Октавиан соскочил с постели. — Помочь тебе?
— Не мешай. — Агриппа ласково отстранил его. — Видишь, это вроде чертежа, только объемного. Похоже на катапульту, только это не катапульта.
— Таран?
— И не таран. Придет время — поймешь, что это такое. — Агриппа на миг оторвался от своего сооружения и поднял голову. — Ты умеешь нитки сучить, только чтоб тонкие и крепкие?
— Умею. — Октавиан удивленно посмотрел на него. — А зачем?
— Вот и займись. На самом деле канаты будут, а тут мне крепкие нитки нужны.
Теперь они работали вдвоем. Агриппа строгал, пригонял дощечки, а тонкие и ловкие пальцы его дружка быстро связывали разрозненные части.
Вскоре вдали от крепостных стен легионеры начали воздвигать нигде не виданные до сих пор деревянные чудища. Потом Марк Агриппа повелел собрать всех девушек и молодок из окрестных деревень и обстричь им косы. Сам наблюдал, чтобы непристойностей не случалось. Каждой обстриженной красотке обещал после победы по два югера пашни. Нет в мире лучше и эластичнее канатов, чем сплетенные из женских волос.
Ненавистные нобилям и патрициям, шли они по дорогам Италии. Разоренные войнами, закабаленные долгами примыкали к ним. Перебежчики из когорт Антония и войск Помпея вливались в армию императора. Ветераны Цезаря, даже те, что давно получили земельные наделы, брались вновь за оружие. Они желали добыть пашни всем своим однополчанам.
Мятежники отступили к Перузии. Богатый торговый город Этрурии, Перузия дала прибежище войскам Фульвии и ее деверя. Супруга триумвира настаивала бороться до конца, низложить Октавиана и провозгласить диктатуру династии Антониев. Люций отмалчивался. Их силы были ненадежны, хотя и превосходили числом копий армию императора. Основное ядро войска повстанцев составляли наемники-гладиаторы, то есть пленные варвары, враждебные простолюдинам Италии. Италийские пахари еще помнили свирепые набеги галльских орд. В преторианских когортах Фульвии служили местные нобили и бежавшие от проскрипций сенаторы. Но эти отряды в счет не шли. Да к тому же среди местных ополченцев было немало таких, что впервые в жизни взялись за оружие.
Об Агриппе же и его воинах рассказывали сказки. Пицены вечерами у костра утверждали, что их земляк за один глоток выпивает ведро вина. И после любой попойки его глаза ясны, как у горного сокола. Съедает Марк Агриппа в один присест быка, а своего Бамбино ставит на ладонь и поднимает, как пушинку.
— А из глаз у него огонь, а изо рта пламя, а волосы как копья торчат!
Новобранцы ежились. Ветераны Антония презрительно сплевывали, но их неверие тонуло в упорном желании крестьянских парней видеть в человеке, раздающем бедноте землю, чудодея, Марса — Мстителя за их долгие обиды.
Об Октавиане же говорили, что он, наоборот, очень мал, мил, кроток и пуглив, как птичка. А видит даже во тьме.
— Человек еще только подумал, а Бамбино уже видит, — в упоении повторял сказитель. — Носит его Агриппа на плече, а божественный ребенок указывает ему своим золотым пальчиком на злодеев, и не щадит тогда Марк Агриппа наших кровопийц.
Новобранцы восторженно ахали.
Но Агриппа не водил свои когорты на приступ. Он выжидал. Днем, как всегда, проводил учения, а к вечеру возвращался в палатку с целым ворохом прутиков и деревяшек. Сидя на полу, строгал, подгонял дощечки, мастерил замысловатые каркасы. Октавиан, скучая, наблюдал.
— Хоть бы занялся чем-нибудь, — не выдерживал Агриппа, — целые дни бездельничаешь.
— Я спал.
— Днем спал и ночь спишь так, что из палатки выбросить можно, не проснешься.
— А ты не злись. — Октавиан соскочил с постели. — Помочь тебе?
— Не мешай. — Агриппа ласково отстранил его. — Видишь, это вроде чертежа, только объемного. Похоже на катапульту, только это не катапульта.
— Таран?
— И не таран. Придет время — поймешь, что это такое. — Агриппа на миг оторвался от своего сооружения и поднял голову. — Ты умеешь нитки сучить, только чтоб тонкие и крепкие?
— Умею. — Октавиан удивленно посмотрел на него. — А зачем?
— Вот и займись. На самом деле канаты будут, а тут мне крепкие нитки нужны.
Теперь они работали вдвоем. Агриппа строгал, пригонял дощечки, а тонкие и ловкие пальцы его дружка быстро связывали разрозненные части.
Вскоре вдали от крепостных стен легионеры начали воздвигать нигде не виданные до сих пор деревянные чудища. Потом Марк Агриппа повелел собрать всех девушек и молодок из окрестных деревень и обстричь им косы. Сам наблюдал, чтобы непристойностей не случалось. Каждой обстриженной красотке обещал после победы по два югера пашни. Нет в мире лучше и эластичнее канатов, чем сплетенные из женских волос.
VIII
В Перузии начался голод. Воины Фульвии совсем приуныли.
Пока среди осажденных шли совещания, вступать ли в переговоры, ждать ли прибытия Марка Антония с подмогой, саперы императора воздвигли бастионы и сжали Перузию каменным кольцом. За этим прикрытием осаждающие спокойно сторожили добычу. Высота каменного кольца превышала крепостные стены, и, прогуливаясь по своим бастионам, император мог наблюдать жизнь в осажденном городе.
На стенах Перузии, опоясавшись мечом, в пурпурном плаще полководца и сенаторских сапожках, прогуливалась Фульвия. Ее сопровождала подобострастная свита молодых аристократов.
Люций Антоний предложил начать переговоры. Горожане отвергли его совет. Панический страх перед оборванцами, взявшимися за оружие, оказался сильнее голод.
Желая пощадить ни в чем не повинных жителей и сберечь жизни своих легионеров, сын Цезаря сам послал, мятежному консулу парламентария.
Фульвия заколола копьем посланца Октавиана седовласого ветерана Габиния, еще с Цезарем ходившего за Альпы. Она не забыла, что этот дерзкий старик в Габии на суде легионеров первым предложил считать Люция Антония мятежником. Труп несчастного бросили в крепостной ров. Негодование и ненависть охватили войска императора.
Через бреши, проделанные за ночь в каменном кольце бастиона, поползли, тяжело скрипя, деревянные чудища. Каждое напоминало и таран, и катапульту разом, но их фасады были наглухо забиты крепкими досками.
Люций Антоний велел метать греческий огонь. Однако ветер дул с полей в город. Сырые доски не загорелись, а языки пламени, перелетев за крепостную стену, подожгли тростниковые кровли предместья. Пожар перекинулся в самый город. Перузия запылала. А неуязвимые деревянные чудища вплотную подползали к крепостным стенам. Неожиданно их чрева разверзлись, и по переброшенным мосткам легионеры императора скатывались в город. Под прикрытием длинных македонских щитов они были недосягаемы для стрел и копий.
Битва продолжалась недолго. В предместьях солдаты Октавиана уже громили горящие дома, приканчивали спасшихся от огня жителей.
Напрасно Марк Агриппа метался, пытаясь прекратить избиение невинных. Его призывы к чести и милосердию были бессильны.
Из горящего дома раздался пронзительный девичий вопль. В проеме фронтонного окна показалась девушка. Подол ее одежды лизали язычки пламени.
Агриппа на миг остановился, оборвал лоскут от туники и, замотав низ лица, кинулся в объятый огнем атриум. Он подскочил к одной из колонн и, обжигаясь об накалившийся камень, начал карабкаться вверх.
— Сюда! Сюда! — выкрикивал молодой пицен. — Беги сюда, я тебя сниму!
Она подбежала к самому краю и протянула руки к своему спасителю, но вдруг отпрянула:
— Нет, нет! Бросишь легионерам!
Агриппа узнал Клодию.
— Дура, я сниму тебя и все!
Но Клодия, обезумев от ужаса, бросилась в пламя. Рассыпая рой искр, балки, охваченные огнем, начали рушиться...
Агриппа спрыгнул и, туша на себе загоревшуюся одежду, с трудом выбрался на улицу.
И вдруг перед ним вырос Люций Антоний во главе отряда гладиаторов. Огромный, массивный, он черной скалой надвигался на молодого пицена. Юноша застыл на месте.
— Там Клодия! — Он указал на пылающий дом. — Надо спасти ее, Люций!
— И упустить тебя?! — Люций с мечом наголо ринулся на противника.
Агриппа увернулся и, рухнув наземь, дернул Люция за ноги изо всех сил. Великан упал. Агриппа вскочил на него и, выхватив кинжал, пытался найти между шлемом и панцирем незащищенное горло врага. Но Люций сбросил молодого пицена и, подмяв его, начал душить. Отчаянным усилием Агриппа приподнялся под этой тяжелой тушей и впился зубами ему в горло. Они катались по земле, как два зверя, но Агриппа не разжимал зубов.
Легионеры императора и гладиаторы Люция беспомощно наблюдали за поединком вождей. Помочь было невозможно. Переплетенные тела так и мелькали в пыли. Октавиан, забыв все, выскочил из сомкнутого строя и кинулся на выручку друга. Но легионеры вовремя оттащили своего божка под прикрытие.
Вдруг Агриппа отбросил массивное тело Люция и, весь в крови, поднялся. Увидев гибель предводителя, гладиаторы бросились врассыпную. Из прокушенной шеи консула все еще била черная струя.
Октавиан наконец вырвался от державшего его легионера и подбежал к своему полководцу.
— Ты ранен?
— Нет, но уйдем. Меня сейчас стошнит. — Он пнул ногой огромный труп. — Свинья! Хотел меня задушить!
Пока среди осажденных шли совещания, вступать ли в переговоры, ждать ли прибытия Марка Антония с подмогой, саперы императора воздвигли бастионы и сжали Перузию каменным кольцом. За этим прикрытием осаждающие спокойно сторожили добычу. Высота каменного кольца превышала крепостные стены, и, прогуливаясь по своим бастионам, император мог наблюдать жизнь в осажденном городе.
На стенах Перузии, опоясавшись мечом, в пурпурном плаще полководца и сенаторских сапожках, прогуливалась Фульвия. Ее сопровождала подобострастная свита молодых аристократов.
Люций Антоний предложил начать переговоры. Горожане отвергли его совет. Панический страх перед оборванцами, взявшимися за оружие, оказался сильнее голод.
Желая пощадить ни в чем не повинных жителей и сберечь жизни своих легионеров, сын Цезаря сам послал, мятежному консулу парламентария.
Фульвия заколола копьем посланца Октавиана седовласого ветерана Габиния, еще с Цезарем ходившего за Альпы. Она не забыла, что этот дерзкий старик в Габии на суде легионеров первым предложил считать Люция Антония мятежником. Труп несчастного бросили в крепостной ров. Негодование и ненависть охватили войска императора.
Через бреши, проделанные за ночь в каменном кольце бастиона, поползли, тяжело скрипя, деревянные чудища. Каждое напоминало и таран, и катапульту разом, но их фасады были наглухо забиты крепкими досками.
Люций Антоний велел метать греческий огонь. Однако ветер дул с полей в город. Сырые доски не загорелись, а языки пламени, перелетев за крепостную стену, подожгли тростниковые кровли предместья. Пожар перекинулся в самый город. Перузия запылала. А неуязвимые деревянные чудища вплотную подползали к крепостным стенам. Неожиданно их чрева разверзлись, и по переброшенным мосткам легионеры императора скатывались в город. Под прикрытием длинных македонских щитов они были недосягаемы для стрел и копий.
Битва продолжалась недолго. В предместьях солдаты Октавиана уже громили горящие дома, приканчивали спасшихся от огня жителей.
Напрасно Марк Агриппа метался, пытаясь прекратить избиение невинных. Его призывы к чести и милосердию были бессильны.
Из горящего дома раздался пронзительный девичий вопль. В проеме фронтонного окна показалась девушка. Подол ее одежды лизали язычки пламени.
Агриппа на миг остановился, оборвал лоскут от туники и, замотав низ лица, кинулся в объятый огнем атриум. Он подскочил к одной из колонн и, обжигаясь об накалившийся камень, начал карабкаться вверх.
— Сюда! Сюда! — выкрикивал молодой пицен. — Беги сюда, я тебя сниму!
Она подбежала к самому краю и протянула руки к своему спасителю, но вдруг отпрянула:
— Нет, нет! Бросишь легионерам!
Агриппа узнал Клодию.
— Дура, я сниму тебя и все!
Но Клодия, обезумев от ужаса, бросилась в пламя. Рассыпая рой искр, балки, охваченные огнем, начали рушиться...
Агриппа спрыгнул и, туша на себе загоревшуюся одежду, с трудом выбрался на улицу.
И вдруг перед ним вырос Люций Антоний во главе отряда гладиаторов. Огромный, массивный, он черной скалой надвигался на молодого пицена. Юноша застыл на месте.
— Там Клодия! — Он указал на пылающий дом. — Надо спасти ее, Люций!
— И упустить тебя?! — Люций с мечом наголо ринулся на противника.
Агриппа увернулся и, рухнув наземь, дернул Люция за ноги изо всех сил. Великан упал. Агриппа вскочил на него и, выхватив кинжал, пытался найти между шлемом и панцирем незащищенное горло врага. Но Люций сбросил молодого пицена и, подмяв его, начал душить. Отчаянным усилием Агриппа приподнялся под этой тяжелой тушей и впился зубами ему в горло. Они катались по земле, как два зверя, но Агриппа не разжимал зубов.
Легионеры императора и гладиаторы Люция беспомощно наблюдали за поединком вождей. Помочь было невозможно. Переплетенные тела так и мелькали в пыли. Октавиан, забыв все, выскочил из сомкнутого строя и кинулся на выручку друга. Но легионеры вовремя оттащили своего божка под прикрытие.
Вдруг Агриппа отбросил массивное тело Люция и, весь в крови, поднялся. Увидев гибель предводителя, гладиаторы бросились врассыпную. Из прокушенной шеи консула все еще била черная струя.
Октавиан наконец вырвался от державшего его легионера и подбежал к своему полководцу.
— Ты ранен?
— Нет, но уйдем. Меня сейчас стошнит. — Он пнул ногой огромный труп. — Свинья! Хотел меня задушить!
IX
Прикованная к постели, обессиленная ранами, Фульвия боролась недолго. Направила свою свекровь к Сексту Помпею, заклинала престарелую матрону молить отважного пирата вступиться за дело справедливости, не дать восторжествовать его кровному врагу. Сын Помпея обязан сразить сына Цезаря. Тень Великого грозно взывает об отмщении.
От устья Нила на помощь морскому разбойнику спешил сам триумвир. Клеопатра не поскупилась. Объединенный флот Антония, Помпея и яростного Домиция Агенобарба был снаряжен на славу.
К Брундизию причалили черные паруса пиратов. Этот порт, замыкающий Адриатику, являлся в то же время ключом ко всей Италии, кинжалом, направленным в спину Рима. Кто владел Брундизием, тому ничего не стоило завладеть столицей.
Октавиан осунулся и уже не плакал. Испуганными глазами безмолвно следил за Агриппой. Боялся спрашивать, боялся неосторожным движением рассердить. Забившись в угол, наблюдал, как его полководец работал по ночам. Со всех ног бросался подать воды, переменить вощеную табличку для письма.
Агриппа молча принимал услуги. Только изредка привлекал к себе Бамбино и тихонько дул ему в лицо, чтобы кудряшки разлетались, как на ветру. Октавиан улыбался грустно и благодарно.
Молодой полководец скрыл от своего императора, что вновь набранные рекруты отказались идти против Антония. Хватит с бедняги и тех испытаний, что упали на его хорошенькую головку.
Решительные действия должны были произойти около Брундизия. Город стоял за Октавиана и запер перед Антонием ворота. Антоний начал осаду. Агриппа, как некогда под Мутиной, сжал его кольцом. Но тогда врага стерегли Альпы, а теперь за спинами легионеров императора билось беспокойное море. А на море Секст и Домиций со своими пиратами.
Солдаты не хотели сражаться. Ходили из лагеря в лагерь друг к другу в гости, ругали дураков-полководцев. "Мириться надо", — глубокомысленно изрекал Сильвий.
С ним соглашались все, и даже Антоний. Он искренно горевал о мученической гибели Клодии, но смерть Фульвии обрадовала его. Мешок воспрял духом.
Извещая Октавиана о кончине своей супруги, он рассыпался в извинениях. Брат и жена всегда были его злыми демонами. Боги покарали злодеев, и теперь никто и ничто не помешает союзу сына Цезаря со старым другом его отца. А если император смущен дружбой своего соправителя с морскими разбойниками, то ведь это не больше, чем военная хитрость. Цель Антония — удержать пиратов в границах и следить за ними. Конечно, объединившись, триумвиры смогут перейти к открытым действиям против морских хищников.
В доказательство своей искренности Антоний не желает ничего утаивать от юного друга. Не врагов, а друзей должен опасаться император. Если эти слова непонятны, Марк Антоний объяснит их в беседе с глазу на глаз. Он ждет Октавиана Цезаря как самого желанного гостя.
От устья Нила на помощь морскому разбойнику спешил сам триумвир. Клеопатра не поскупилась. Объединенный флот Антония, Помпея и яростного Домиция Агенобарба был снаряжен на славу.
К Брундизию причалили черные паруса пиратов. Этот порт, замыкающий Адриатику, являлся в то же время ключом ко всей Италии, кинжалом, направленным в спину Рима. Кто владел Брундизием, тому ничего не стоило завладеть столицей.
Октавиан осунулся и уже не плакал. Испуганными глазами безмолвно следил за Агриппой. Боялся спрашивать, боялся неосторожным движением рассердить. Забившись в угол, наблюдал, как его полководец работал по ночам. Со всех ног бросался подать воды, переменить вощеную табличку для письма.
Агриппа молча принимал услуги. Только изредка привлекал к себе Бамбино и тихонько дул ему в лицо, чтобы кудряшки разлетались, как на ветру. Октавиан улыбался грустно и благодарно.
Молодой полководец скрыл от своего императора, что вновь набранные рекруты отказались идти против Антония. Хватит с бедняги и тех испытаний, что упали на его хорошенькую головку.
Решительные действия должны были произойти около Брундизия. Город стоял за Октавиана и запер перед Антонием ворота. Антоний начал осаду. Агриппа, как некогда под Мутиной, сжал его кольцом. Но тогда врага стерегли Альпы, а теперь за спинами легионеров императора билось беспокойное море. А на море Секст и Домиций со своими пиратами.
Солдаты не хотели сражаться. Ходили из лагеря в лагерь друг к другу в гости, ругали дураков-полководцев. "Мириться надо", — глубокомысленно изрекал Сильвий.
С ним соглашались все, и даже Антоний. Он искренно горевал о мученической гибели Клодии, но смерть Фульвии обрадовала его. Мешок воспрял духом.
Извещая Октавиана о кончине своей супруги, он рассыпался в извинениях. Брат и жена всегда были его злыми демонами. Боги покарали злодеев, и теперь никто и ничто не помешает союзу сына Цезаря со старым другом его отца. А если император смущен дружбой своего соправителя с морскими разбойниками, то ведь это не больше, чем военная хитрость. Цель Антония — удержать пиратов в границах и следить за ними. Конечно, объединившись, триумвиры смогут перейти к открытым действиям против морских хищников.
В доказательство своей искренности Антоний не желает ничего утаивать от юного друга. Не врагов, а друзей должен опасаться император. Если эти слова непонятны, Марк Антоний объяснит их в беседе с глазу на глаз. Он ждет Октавиана Цезаря как самого желанного гостя.