Страница:
— Ночи уже прохладные, — издали начал разговор Статилий.
— Послушай, друг, — нетерпеливо перебил Агриппа. — Ты, я и Октавиан вместе учились. Он никогда не обижал тебя в школе.
— Он никого не обижал. Его всякий обидел бы, если б не ты.
Тит Статилий никак не мог привыкнуть, что его школьный товарищ, малыш, которому он из симпатии к Агриппе покровительствовал, — император Италии.
Не умея найти правильного тона, юноша или паясничал, или держался с подчеркнутой официальностью.
— Какие штучки мы с тобой выкидывали, — увлекся воспоминаниями Агриппа. — Кто самые отчаянные?
— Марк Агриппа и Тит Статилий Тавр, — расхохотался его собеседник.
— Думаю, ты и сейчас не из робких, а пройдохой ты был, пройдохой и остался, — пошутил пицен.
— И все–таки я простой центурион, а ты... — Статилий взглянул на звезды, показывая, как высоко вознесла судьба его приятеля. Он был польщен товарищеским обращением всесильного фаворита.
— После разгрома Антония ты будешь легатом.
— В двадцать лет?
— Мы ровесники.
Тит молчал.
— Я не шучу. Надо только приложить голову и быть верным. Верным надо быть, Тит Статилий.
— Как же я должен проявить мою особую верность?
— Станешь выражать недовольство императором, хвалить Республику. При случае пожалуешься Валерию Мессале, что тебя обходят, что ты ожидал большего...
— Так, так...
— Войдешь в доверие. Будешь служить в их разведке против нас...
— Нехитро.
— Смотри, чисто веди двойную игру. Переметнешься — уничтожу. Копии всех их сводок должны быть в моих руках.
— И это можем. "Нет такой пакости, — прошамкал Статилий, передразнивая начальника школы, — чтоб они вдвоем не учинили, эти Тит Статилий и Марк Агриппа". Но что мы в наши похождения втянем тихонького Куклу — этого Вителий не предвидел.
— Награда после первого перехваченного документа, — оборвал Агриппа не в меру фамильярного лазутчика.
IV
V
VI
VII
VIII
IX
X
— Послушай, друг, — нетерпеливо перебил Агриппа. — Ты, я и Октавиан вместе учились. Он никогда не обижал тебя в школе.
— Он никого не обижал. Его всякий обидел бы, если б не ты.
Тит Статилий никак не мог привыкнуть, что его школьный товарищ, малыш, которому он из симпатии к Агриппе покровительствовал, — император Италии.
Не умея найти правильного тона, юноша или паясничал, или держался с подчеркнутой официальностью.
— Какие штучки мы с тобой выкидывали, — увлекся воспоминаниями Агриппа. — Кто самые отчаянные?
— Марк Агриппа и Тит Статилий Тавр, — расхохотался его собеседник.
— Думаю, ты и сейчас не из робких, а пройдохой ты был, пройдохой и остался, — пошутил пицен.
— И все–таки я простой центурион, а ты... — Статилий взглянул на звезды, показывая, как высоко вознесла судьба его приятеля. Он был польщен товарищеским обращением всесильного фаворита.
— После разгрома Антония ты будешь легатом.
— В двадцать лет?
— Мы ровесники.
Тит молчал.
— Я не шучу. Надо только приложить голову и быть верным. Верным надо быть, Тит Статилий.
— Как же я должен проявить мою особую верность?
— Станешь выражать недовольство императором, хвалить Республику. При случае пожалуешься Валерию Мессале, что тебя обходят, что ты ожидал большего...
— Так, так...
— Войдешь в доверие. Будешь служить в их разведке против нас...
— Нехитро.
— Смотри, чисто веди двойную игру. Переметнешься — уничтожу. Копии всех их сводок должны быть в моих руках.
— И это можем. "Нет такой пакости, — прошамкал Статилий, передразнивая начальника школы, — чтоб они вдвоем не учинили, эти Тит Статилий и Марк Агриппа". Но что мы в наши похождения втянем тихонького Куклу — этого Вителий не предвидел.
— Награда после первого перехваченного документа, — оборвал Агриппа не в меру фамильярного лазутчика.
IV
Гай Целий пробовал заговаривать с легионерами о тяжести их жизни, намекнул, что Октавиан обманет их чаяния. Даже если он захочет, все равно не сможет наградить достойно всех. Прохаживался насчет слишком большого доверия сына Цезаря к своему фавориту. Агриппа пицен. Он натравит своих соплеменников на латинян и остальных италиков. Этого чумазого молодца с большой дороги и Сенату следует опасаться сильней, чем глупенького, тщеславного ребенка. Но солдаты верили молодцу с большой дороги. После жатвы к лагерю Октавиана каждый вечер подходили деревенские парни. Они слышали, что император сражается с мятежниками, грабящими крестьян. А когда победит, по всей Италии будет единый закон для всех племен, отменят долговое рабство и дадут бедноте землю, всем дадут, кто воевал за сына Цезаря.
Они просили записать их в императорские легионы. Новобранцы вливались в общий поток и впитывали боевые традиции ветеранов Цезаря — бесстрашие, дисциплину и преданность вождю. Они знали, ради чего оставили свои очаги, и армия Октавиана росла и росла. Отставшие от Антония дезертиры тоже просились в императорские войска. Ведь они помнили Цезаря, и просто злой бог их попутал прельститься посулами второго консула. Из перебежчиков Агриппа формировал отдельные центурии и размещал их по всем легионам вразброс. Он не доверял им.
Молодой полководец сжился со своими воинами, остро чувствовал малейшие движения их умов и сердец. По вечерам у костра рассказывал, какие виды на урожай, с уроженцами юга говорил на их наречиях. Пожилым хозяйственным солдатам мог дать дельный совет, как откармливать кабана, как лучше укутать на зиму корни нежных лоз. Читал легионерам письма из дому: родилась девятая сестренка. С молодежью от души балагурил, был первым во всех состязаниях. Лучше всех рубил мечом, объезжал непокорных лошадок, при переправе первый бросался в воду и в несколько взмахов – в бурю ли, в стужу ли – переплывал любой омут. Всегда находчивый, острый на язык, грубоватый в шутках, он быстро стал кумиром армии.
По утрам, когда Агриппа выходил с сыном Цезаря из палатки, им навстречу неслись приветственные клики и имя любимого полководца звучало раньше, чем титул императора. Октавиан не ревновал друга к славе, только удивлялся равнодушию пицена к почестям.
Зато Гирсий хмурился и вздыхал. Выговор за недостаточную бдительность ветеранов старый легат принял как глубочайшее личное оскорбление. На привалах не выходил из палатки, а когда император спрашивал его, обиженно цедил:
— Чего меня спрашивать? Я уже из ума выжил. За пятьдесят лет службы я перестал различать, где право, где лево. На ходу сплю с моими ветеранами. Спроси своего дружка.
— Старик на тебя обижен, — заметил Октавиан товарищу, — ревнует ветеранов.
— Я прав, — пицен закусил губу. — Если он пятьдесят лет служит, это не значит, что дисциплины нельзя спрашивать.
Октавиан промолчал — но был недоволен этим разладом и в душе винил Агриппу.
Они просили записать их в императорские легионы. Новобранцы вливались в общий поток и впитывали боевые традиции ветеранов Цезаря — бесстрашие, дисциплину и преданность вождю. Они знали, ради чего оставили свои очаги, и армия Октавиана росла и росла. Отставшие от Антония дезертиры тоже просились в императорские войска. Ведь они помнили Цезаря, и просто злой бог их попутал прельститься посулами второго консула. Из перебежчиков Агриппа формировал отдельные центурии и размещал их по всем легионам вразброс. Он не доверял им.
Молодой полководец сжился со своими воинами, остро чувствовал малейшие движения их умов и сердец. По вечерам у костра рассказывал, какие виды на урожай, с уроженцами юга говорил на их наречиях. Пожилым хозяйственным солдатам мог дать дельный совет, как откармливать кабана, как лучше укутать на зиму корни нежных лоз. Читал легионерам письма из дому: родилась девятая сестренка. С молодежью от души балагурил, был первым во всех состязаниях. Лучше всех рубил мечом, объезжал непокорных лошадок, при переправе первый бросался в воду и в несколько взмахов – в бурю ли, в стужу ли – переплывал любой омут. Всегда находчивый, острый на язык, грубоватый в шутках, он быстро стал кумиром армии.
По утрам, когда Агриппа выходил с сыном Цезаря из палатки, им навстречу неслись приветственные клики и имя любимого полководца звучало раньше, чем титул императора. Октавиан не ревновал друга к славе, только удивлялся равнодушию пицена к почестям.
Зато Гирсий хмурился и вздыхал. Выговор за недостаточную бдительность ветеранов старый легат принял как глубочайшее личное оскорбление. На привалах не выходил из палатки, а когда император спрашивал его, обиженно цедил:
— Чего меня спрашивать? Я уже из ума выжил. За пятьдесят лет службы я перестал различать, где право, где лево. На ходу сплю с моими ветеранами. Спроси своего дружка.
— Старик на тебя обижен, — заметил Октавиан товарищу, — ревнует ветеранов.
— Я прав, — пицен закусил губу. — Если он пятьдесят лет служит, это не значит, что дисциплины нельзя спрашивать.
Октавиан промолчал — но был недоволен этим разладом и в душе винил Агриппу.
V
Этрурия осталась позади. Ярко—зеленые луга Цизальпин, ровные и сырые, уходили в туманы. Страды бежали по насыпям. Из низин тянуло нездоровым дыханием болот.
Антоний отступал. Агриппа несколько раз с удальцами–добровольцами налетал на вражий арьергард, но противник спешил кое–как отбиться и отступал дальше. Гирсий советовал гнать врага до предгорий и на первом же удобном плато дать битву, чтобы не допустить второго консула в Галлию. Агриппа почтительно выслушал слова старого воина. Он проводил легата до его палатки:
— Я очень прошу тебя, поделись опытом, как заставить противника принять бой. Будет очень печально, если из–за моего невежества пострадают наши легионы.
— Садись, садись.— Гирсий налил вина и велел подать горячих лепешек. — Только что с углей, на нутряном сале.
Агриппа откусил.
— Ты умеешь в походе жить по–домашнему. Война — твой дом.
— Скоро я покину мой дом. Молю Марса Квирина взять меня с поля битвы. Но хочу еще увидеть победу Маленького Юлия. Смотри. — Гирсий уверенно чертил.
Урок тактики кончился, но юноша не уходил. Он порывисто схватил старческую руку и прижал к губам...
Он торжествовал. К нему пришли за советом! Он еще нужен! Старый вояка вкладывал в импровизированный урок тактики весь жар своей одинокой души, всю долголетнюю привязанность к дому Юлиев. Все, чем он еще владел, он был рад передать чумазому пицену только за то, что тот пришел.
Антоний отступал. Агриппа несколько раз с удальцами–добровольцами налетал на вражий арьергард, но противник спешил кое–как отбиться и отступал дальше. Гирсий советовал гнать врага до предгорий и на первом же удобном плато дать битву, чтобы не допустить второго консула в Галлию. Агриппа почтительно выслушал слова старого воина. Он проводил легата до его палатки:
— Я очень прошу тебя, поделись опытом, как заставить противника принять бой. Будет очень печально, если из–за моего невежества пострадают наши легионы.
— Садись, садись.— Гирсий налил вина и велел подать горячих лепешек. — Только что с углей, на нутряном сале.
Агриппа откусил.
— Ты умеешь в походе жить по–домашнему. Война — твой дом.
— Скоро я покину мой дом. Молю Марса Квирина взять меня с поля битвы. Но хочу еще увидеть победу Маленького Юлия. Смотри. — Гирсий уверенно чертил.
Урок тактики кончился, но юноша не уходил. Он порывисто схватил старческую руку и прижал к губам...
Он торжествовал. К нему пришли за советом! Он еще нужен! Старый вояка вкладывал в импровизированный урок тактики весь жар своей одинокой души, всю долголетнюю привязанность к дому Юлиев. Все, чем он еще владел, он был рад передать чумазому пицену только за то, что тот пришел.
VI
Альпийские снега, лилово–голубые, с розовыми и пунцовыми бликами догорающего дня, сияли над свежей зеленью долины. Внизу стальным клинком, отсекая Цизальпины от остальной Италии, сверкал Падуе. В стане Октавиана разводили костры, сушились, готовили пищу.
Март, солнечный и теплый, принес весну. В долинах зацвели сады. На полянках появились первые цветы, голубые перелески. В Альпах началось таяние снегов. Лавины то и дело скатывались с перевалов. Разрыхленные дороги стали еще опасней, чем в зимние бури.
Антоний, загнанный в Цизальпинский треугольник, между двумя морями и горным хребтом, попал в западню. Он осаждал запершегося в Мутине Децима, а его собственные легионы оказались в кольце когорт Октавиана. Из Рима на помощь императору спешил Вибий Панса с двумя легионами.
Агриппа в палатке чистил меч, пробовал лезвие на волос, хмурился и напевал под нос: "Так уж лучше умирать на глазах у милой..." Расчувствовавшись от собственной песни, он вздохнул:
— Так, что ли, друг?
Нежась у огня, Октавиан лукаво улыбнулся:
— Не знаю.
Агриппа еще раз вздохнул и снова, занялся мечом.
— Если Мешок сам станет руководить боем, не испугаемся. Марк Антоний многое перенять может, даже гениальный маневр повторить сумеет, но ведь надо самому чувствовать, что к чему, а этого он не может. Туп. Я боюсь Люция Антония — умен, зол и смел. Подумать не могу, что с тобой будет, если меня убьют!
— Не говори "убьют"! — Октавиан кинулся к нему. — Скажи "не убьют"!
— Кто знает? Головы, конечно, не подложу. На всякий случай запомни: паду — доверься Гирсию. Больше никому не доверяй. Отступайте за Альпы. В Галлии помнят Цезаря и поддержат его сына. Ветераны спрячут тебя. Не пытайся вернуться в Рим. Антоний долго не продержится. Тогда ты, как избавитель от смут, явишься со свежими легионами.
В очаге догорало пламя, и длинные тени ходили по пологу палатки. Где–то в прохладной сырости по–весеннему звонко квакали лягушки.
— Я верю тебе, — пробормотал Октавиан, засыпая. — Ты победишь?
— Да. Только обещай весь бой, пока опасность не минет, стоять у знамени, вне полета вражьих стрел. Преторианцы Мария Цетега будут охранять тебя.
— Чтобы мои легионеры сказали, что их император трус? — Октавиан от возмущения даже вскочил. — Никогда!
— Ах, вот как! Ты хочешь, чтоб весть о твоей доблести на час пронеслась в веках, а мы были бы разбиты наголову? Я не могу руководить боем, когда ты вертишься под ногами. — Агриппа притянул приятеля к себе. — Пожалей меня, ведь завтра первый мой бой. И с кем? Один, без опыта, без легатов, Гирсий дряхл, Тит Статилий мальчик, сенатские вояки — враги заплечные. Кукла, пожалей меня. Сделай, чтобы я был спокоен! Обещаешь?
— Слово императора. А ты победишь?
— Обязательно, раз душа будет спокойна.
Агриппа погладил вздрагивающие плечики своего повелителя.
— Спи, Кукла, все будет хорошо.
Он не хотел, чтобы Октавиан догадался, как его старший друг боится завтрашнего боя.
Император, уцепившись за руку своего полководца, уснул. Агриппа осторожно разжал его пальцы и, высвободив руку, вышел из палатки.
Звезды гасли. Ночь выцветала, и в небе уже смутно наметились серые громады Альп. Далеко над поймой мерцали желтоватые точки — огни противника. В предрассветных сумерках легат обошел весь лагерь, потолковал с легионерами, проверил слабые центурии, без конца заклинал Мария Цетега хорошенько охранять императора.
— Понимаешь ли, центурион, как драгоценна жизнь сына Цезаря для всех нас? Для всей Италии? Вы пойдете в обход, а мы примем весь удар на себя.
Марий Цетег кивнул. Молодой полководец нервничал, это плохой признак. Дивный Юлий всегда был божественно спокоен.
Март, солнечный и теплый, принес весну. В долинах зацвели сады. На полянках появились первые цветы, голубые перелески. В Альпах началось таяние снегов. Лавины то и дело скатывались с перевалов. Разрыхленные дороги стали еще опасней, чем в зимние бури.
Антоний, загнанный в Цизальпинский треугольник, между двумя морями и горным хребтом, попал в западню. Он осаждал запершегося в Мутине Децима, а его собственные легионы оказались в кольце когорт Октавиана. Из Рима на помощь императору спешил Вибий Панса с двумя легионами.
Агриппа в палатке чистил меч, пробовал лезвие на волос, хмурился и напевал под нос: "Так уж лучше умирать на глазах у милой..." Расчувствовавшись от собственной песни, он вздохнул:
— Так, что ли, друг?
Нежась у огня, Октавиан лукаво улыбнулся:
— Не знаю.
Агриппа еще раз вздохнул и снова, занялся мечом.
— Если Мешок сам станет руководить боем, не испугаемся. Марк Антоний многое перенять может, даже гениальный маневр повторить сумеет, но ведь надо самому чувствовать, что к чему, а этого он не может. Туп. Я боюсь Люция Антония — умен, зол и смел. Подумать не могу, что с тобой будет, если меня убьют!
— Не говори "убьют"! — Октавиан кинулся к нему. — Скажи "не убьют"!
— Кто знает? Головы, конечно, не подложу. На всякий случай запомни: паду — доверься Гирсию. Больше никому не доверяй. Отступайте за Альпы. В Галлии помнят Цезаря и поддержат его сына. Ветераны спрячут тебя. Не пытайся вернуться в Рим. Антоний долго не продержится. Тогда ты, как избавитель от смут, явишься со свежими легионами.
В очаге догорало пламя, и длинные тени ходили по пологу палатки. Где–то в прохладной сырости по–весеннему звонко квакали лягушки.
— Я верю тебе, — пробормотал Октавиан, засыпая. — Ты победишь?
— Да. Только обещай весь бой, пока опасность не минет, стоять у знамени, вне полета вражьих стрел. Преторианцы Мария Цетега будут охранять тебя.
— Чтобы мои легионеры сказали, что их император трус? — Октавиан от возмущения даже вскочил. — Никогда!
— Ах, вот как! Ты хочешь, чтоб весть о твоей доблести на час пронеслась в веках, а мы были бы разбиты наголову? Я не могу руководить боем, когда ты вертишься под ногами. — Агриппа притянул приятеля к себе. — Пожалей меня, ведь завтра первый мой бой. И с кем? Один, без опыта, без легатов, Гирсий дряхл, Тит Статилий мальчик, сенатские вояки — враги заплечные. Кукла, пожалей меня. Сделай, чтобы я был спокоен! Обещаешь?
— Слово императора. А ты победишь?
— Обязательно, раз душа будет спокойна.
Агриппа погладил вздрагивающие плечики своего повелителя.
— Спи, Кукла, все будет хорошо.
Он не хотел, чтобы Октавиан догадался, как его старший друг боится завтрашнего боя.
Император, уцепившись за руку своего полководца, уснул. Агриппа осторожно разжал его пальцы и, высвободив руку, вышел из палатки.
Звезды гасли. Ночь выцветала, и в небе уже смутно наметились серые громады Альп. Далеко над поймой мерцали желтоватые точки — огни противника. В предрассветных сумерках легат обошел весь лагерь, потолковал с легионерами, проверил слабые центурии, без конца заклинал Мария Цетега хорошенько охранять императора.
— Понимаешь ли, центурион, как драгоценна жизнь сына Цезаря для всех нас? Для всей Италии? Вы пойдете в обход, а мы примем весь удар на себя.
Марий Цетег кивнул. Молодой полководец нервничал, это плохой признак. Дивный Юлий всегда был божественно спокоен.
VII
Рассвет был хмур. Болотные испарения затягивали солнце. Альпы потонули в тумане. На узкой дороге, бегущей меж камышей, темнели лужи от недавнего дождя. Солдаты шли молча. Под ногами хлюпало.
— Хуже не придумаешь! Так и жди засады! — Марий Цетег замедлил шаг. Камыши мешали видеть даль, и клубящийся меж ними туман усиливал жуть. Наконец мелькнула прогалина. Центурион повеселел.
— На открытом месте врасплох не нападут. Отдохнем. Устал, Бамбино?
Октавиан страдальчески вздохнул, взглянул на него, но ничего не ответил.
Внезапно из–под прикрытия камышей отделилась темная зыбящаяся линия. Преторианцы безотчетно сомкнулись плотней. Шаг стал тверже и тяжелей.
Враг приближался. Старые солдаты узнавали многих товарищей. Вместе побеждали в Британии, Иберии и Африке. Но ни одно проклятие не сорвалось. Ждали молча. И враги подходили в молчании. Сойдясь, выхватили ножи. Преторианцы Октавиана мстили за казненных в Брундизии. Воины Антония карали отпавших от друга Цезаря в угоду несмышленому ребенку.
Бились один на один, не сходя с мест, увязая по колено в трясине.
Преторианская когорта таяла, между императором и вражьими воинами осталось всего три ряда. Марий Цетег велел самым испытанным сдерживать линию боя. Остальные встали цепочкой до самых плавней, где вода уже заливала камыши. Цетег схватил мальчика и передал стоявшему в цепи преторианцу. Тот быстро швырнул другому. В начале цепи уже бились, но те, что стояли в глубине, передавали Октавиана с рук на руки все дальше и дальше. Последний в цепи перенес наследника Цезаря через протоку и опустил на твердый песок.
— Прощай, Бамбино. — Солдат поцеловал мальчика и вернулся к товарищам.
Бой продолжался в полном безмолвии и с прежним ожесточением. Изредка вырывался стон тяжелораненого, клокочущее хрипение умирающего, но трупов не было видно. Их засасывала трясина. Лишь острия мечей и копий поблескивали между кочками.
Стоя на песчаной косе, Октавиан глотал слезы. Озябшими пальцами старался расстегнуть ремни на доспехах, но руки плохо слушались. Наконец император избавился от своих регалий. Прополз несколько шагов, вздрагивая, прислушался. Никто не преследовал. Бамбино вскочил и побежал. Натыкался на кустики, падал, поднимался и снова бежал.
Трясина осталась позади. В лунном свете вставала насыпь. Задыхаясь от бега, юноша вскарабкался на дорогу. Размазывая слезы по лицу, побрел. Один, один, вся его гвардия мертва! Знал их с детства, вырос на их руках, а теперь они мертвы. Пали, спасая трусливого мальчишку! Но стыд, жалость, страх — все тонуло в горьком чувстве беспомощного одиночества.
В придорожном озерке крякнула утка, насмерть перепугав беглеца. Октавиан рванулся и снова побежал изо всех сил. Уже предутренняя дымка поднималась над лугами. На повороте показались расплывающиеся силуэты всадников. Впереди мощный, широкий. Наверное, сам Антоний!
Октавиан скатился в ров и в ужасе забился в лопухи.
Всадники подскакали. Их голоса звенели над самой головой. Говорили на южных наречиях. Пиценский акцент, голос Агриппы... Император стремительно выскочил из засады. Скользя по мокрой насыпи, карабкался на четвереньках. Сильвий схватил его за шиворот и вручил Агриппе.
— Где твои преторианцы?
Октавиан робко показал в сторону болота:
— Все до одного. Я не сам... честное слово... Меня отнесли... Они велели...
— Жаль людей, да что с тебя спросишь? Ты не виноват...
Агриппа торопливо рассказал, как Вибий Панса спешил на выручку преторианской когорты. Люций Антоний перехватил его и разбил наголову. Сам Панса смертельно ранен. Победители уже возвращались с песнями, но Гирсий и Агриппа нагнали их и уничтожили. Остатки рассыпались по лугам и болотам. Однако главные силы Антония целы и не потрепаны боем.
— А моя претория... — Октавиан испуганно замолчал. Традиции повелевали, чтобы полководец, потерявший в бою своих воинов, бросился на меч, иначе неудачнику грозил несмываемый позор. Но императора никто не упрекал. Ни одному из ветеранов Цезаря не приходило даже в голову требовать доблести от ребенка, которого добрая половина их помнила в пеленках. Император Октавиан Цезарь был для них не вождем, а живым знаменем. Преторианцы пали, но знамя, а значит, и честь спасены. Радость, что их божок вернулся живым, смягчала скорбь по товарищам. Друзья погибших готовились жестоко отомстить. Этруски и самниты в легионах Октавиана дали клятву: за голову каждого убитого земляка принести подземным богам три вражьих жизни. "Квириты заплатят!"
— Хуже не придумаешь! Так и жди засады! — Марий Цетег замедлил шаг. Камыши мешали видеть даль, и клубящийся меж ними туман усиливал жуть. Наконец мелькнула прогалина. Центурион повеселел.
— На открытом месте врасплох не нападут. Отдохнем. Устал, Бамбино?
Октавиан страдальчески вздохнул, взглянул на него, но ничего не ответил.
Внезапно из–под прикрытия камышей отделилась темная зыбящаяся линия. Преторианцы безотчетно сомкнулись плотней. Шаг стал тверже и тяжелей.
Враг приближался. Старые солдаты узнавали многих товарищей. Вместе побеждали в Британии, Иберии и Африке. Но ни одно проклятие не сорвалось. Ждали молча. И враги подходили в молчании. Сойдясь, выхватили ножи. Преторианцы Октавиана мстили за казненных в Брундизии. Воины Антония карали отпавших от друга Цезаря в угоду несмышленому ребенку.
Бились один на один, не сходя с мест, увязая по колено в трясине.
Преторианская когорта таяла, между императором и вражьими воинами осталось всего три ряда. Марий Цетег велел самым испытанным сдерживать линию боя. Остальные встали цепочкой до самых плавней, где вода уже заливала камыши. Цетег схватил мальчика и передал стоявшему в цепи преторианцу. Тот быстро швырнул другому. В начале цепи уже бились, но те, что стояли в глубине, передавали Октавиана с рук на руки все дальше и дальше. Последний в цепи перенес наследника Цезаря через протоку и опустил на твердый песок.
— Прощай, Бамбино. — Солдат поцеловал мальчика и вернулся к товарищам.
Бой продолжался в полном безмолвии и с прежним ожесточением. Изредка вырывался стон тяжелораненого, клокочущее хрипение умирающего, но трупов не было видно. Их засасывала трясина. Лишь острия мечей и копий поблескивали между кочками.
Стоя на песчаной косе, Октавиан глотал слезы. Озябшими пальцами старался расстегнуть ремни на доспехах, но руки плохо слушались. Наконец император избавился от своих регалий. Прополз несколько шагов, вздрагивая, прислушался. Никто не преследовал. Бамбино вскочил и побежал. Натыкался на кустики, падал, поднимался и снова бежал.
Трясина осталась позади. В лунном свете вставала насыпь. Задыхаясь от бега, юноша вскарабкался на дорогу. Размазывая слезы по лицу, побрел. Один, один, вся его гвардия мертва! Знал их с детства, вырос на их руках, а теперь они мертвы. Пали, спасая трусливого мальчишку! Но стыд, жалость, страх — все тонуло в горьком чувстве беспомощного одиночества.
В придорожном озерке крякнула утка, насмерть перепугав беглеца. Октавиан рванулся и снова побежал изо всех сил. Уже предутренняя дымка поднималась над лугами. На повороте показались расплывающиеся силуэты всадников. Впереди мощный, широкий. Наверное, сам Антоний!
Октавиан скатился в ров и в ужасе забился в лопухи.
Всадники подскакали. Их голоса звенели над самой головой. Говорили на южных наречиях. Пиценский акцент, голос Агриппы... Император стремительно выскочил из засады. Скользя по мокрой насыпи, карабкался на четвереньках. Сильвий схватил его за шиворот и вручил Агриппе.
— Где твои преторианцы?
Октавиан робко показал в сторону болота:
— Все до одного. Я не сам... честное слово... Меня отнесли... Они велели...
— Жаль людей, да что с тебя спросишь? Ты не виноват...
Агриппа торопливо рассказал, как Вибий Панса спешил на выручку преторианской когорты. Люций Антоний перехватил его и разбил наголову. Сам Панса смертельно ранен. Победители уже возвращались с песнями, но Гирсий и Агриппа нагнали их и уничтожили. Остатки рассыпались по лугам и болотам. Однако главные силы Антония целы и не потрепаны боем.
— А моя претория... — Октавиан испуганно замолчал. Традиции повелевали, чтобы полководец, потерявший в бою своих воинов, бросился на меч, иначе неудачнику грозил несмываемый позор. Но императора никто не упрекал. Ни одному из ветеранов Цезаря не приходило даже в голову требовать доблести от ребенка, которого добрая половина их помнила в пеленках. Император Октавиан Цезарь был для них не вождем, а живым знаменем. Преторианцы пали, но знамя, а значит, и честь спасены. Радость, что их божок вернулся живым, смягчала скорбь по товарищам. Друзья погибших готовились жестоко отомстить. Этруски и самниты в легионах Октавиана дали клятву: за голову каждого убитого земляка принести подземным богам три вражьих жизни. "Квириты заплатят!"
VIII
Альпы зажглись утренним пожаром. Фиолетовый пурпур горных склонов, золотистость перистых облачков, кричащие ярко-красные тона вершин сливались в торжествующий гимн.
Император объезжал легионы. Весь розовый от утренней свежести и отблесков восхода, он манерно салютовал. Выгоревшая на весеннем солнце челка победоносно развевалась.
— У нашего рыжика хвост кверху, — шепнул молодой легионер соседу. — Уверен!
— Он храбрец! — отозвался другой новобранец. — Я сам видел, при переправе он хотел первый прыгнуть с обрыва, но Агриппа перехватил, а то б кинулся с самой кручи!
Октавиан осадил лошадку и, вскинув руку в воинском привете, напомнил детям Италии, квиритам, латинянам, самнитам, этрускам, вольскам, пиценам, калабрам и цизальпинцам, о великих целях их борьбы. Вставил несколько этрусских слов и самнитских пословиц, выразил уверенность в непобедимости своих легионов и кончил речь славословием в честь их общей матери Италии и их отца Дивного Юлия.
Марк Антоний, увлекаемый злыми советниками, мешает сыну Цезаря исполнить волю покойного и одарить своих боевых друзей наделами земли.
О Вечном Городе и римском плебсе не было сказано ни слова. Квириты разочарованно переглянулись. Зато италики, девять десятых солдат, восторженно грянули:
— Да здравствует!
Октавиан отъехал к холму, спрыгнул с седла и привязал лошадку к древку с золотым орлом.
Маленький, светловолосый, весь в красном, он казался издали вздымающимся язычком пламени. Агриппа обернулся и, забыв все, долго смотрел на холм. Гирсий положил руку на его плечо:
— Они идут!
Зыбящейся темной линией двигались легионы противника. Выхватив меч, молодой полководец ринулся вперед. За ним покатились волной этрусские новобранцы. Гладиаторы, наемники Антония, легко отбросили их.
Перед Агриппой выросла массивная фигура телохранителя Фульвии. Молодой пицен был не из мелких, но перед лавинной мощью белокурого варвара выглядел тощим юнцом. Германец обезоружил его. С разрубленным шлемом, с окровавленным лицом, вооруженный одним дротиком, Агриппа все еще защищался. Вдруг, привстав на цыпочки, метнул в сторону свое единственное оружие и с распростертыми руками кинулся на врага. Германец опешил. Агриппа быстро схватил его в объятия и с силой сжал. Перепачканный, с вздувшимися на лбу венами, он сжимал дородного врага все крепче и крепче. Гладиатор, выронив меч, уперся ногами в землю. Он силился разорвать железное кольцо мускулов. Но Агриппа не размыкал объятий.
Налившиеся кровью, растерянно–гневные голубые глаза варвара выкатились. Сузившиеся, пожелтевшие зрачки Агриппы блеснули. Изнемогая, сжал руки туже. В глазах стало черно, в ушах шумело, и юноша не расслышал резкий мгновенный хруст.
Разом обмякнув, телохранитель Фульвии повис на его руках. На губах выступила красная пена. Германец хрипел, отплевываясь темными сгустками запекшейся крови. Агриппа разжал объятия. У его ног лежал с переломанным хребтом белокурый гигант.
Из горла Агриппы вырвался протяжный торжествующий вой. Два столетия, со дня Кавдинской битвы, где цвет римских легионов пал под мечами горных племен, Италия не слыхала этого жуткого победного клича. Он был запрещен, забыт. Но италийский бык растоптал облезлую волчицу.[ 39] Заслышав древний Кавдинский клич, италики в легионах Антония ринулись на центурии своих же однополчан–квиритов.
Оставшиеся в живых спешили к реке. Антоний спасался вплавь, но император запретил преследовать разбитых наголову. Он не хочет напрасно лить кровь римских воинов, будь то квириты или италики...
Агриппа очнулся. Он стоял над грудой искрошенных тел и все еще размахивал мечом. Глубоко вздохнув, помчался к своим.
В пыли и крови, в лохмотьях, с всклокоченными вихрами, мокрый от струящегося пота, он перепрыгивал через трупы, с разбега перелетал через остатки укреплений. Примчавшись, схватил Октавиана на руки. Пачкая кровью, осыпал поцелуями, поднимал в воздух, снова прижимал к себе.
— Сильвий, давай щит! — Он бросил Бамбино Дивино на щит и поднял высоко–высоко над головой. — Аве Цезарь император!
Октавиан соскочил со щита и, отбежав, засмеялся:
— Посмотри на себя! Ты же полуголый!
Агриппа махнул рукой и бросился обнимать Сильвия.
— Ты сберег славу Италии! Спасибо, трибун!
— Центурион, — поправил старый служака.
— Император благодарит тебя, легат! — крикнул Агриппа. — Кукла, он стоит этого!
Октавиан покорно и высокомерно наклонил золотую головку.
Пылали жертвенные и погребальные костры. Тит Статилий принял командование над легионом Мессалы. Никто не знал судьбы благородного Валерия. Его не нашли ни среди мертвых, ни среди живых. Труп же его друга Целия лежал в стороне от места боя, пронзенный стрелой в спину. Его погребли вместе с убитыми воинами Антония.
Император послал за Авлом Гирсием, чтобы полководец, старейший летами, принес благодарственную жертву Марсу Мстителю.
Стоявший на часах у палатки своего командира старик Габиний передал, что Гирсий немного нездоров и, не желая рисковать своими старческими силами, просит разрешения отдохнуть.
— Тогда ты, старейший из легионеров, заколи ягненка, — распорядился Октавиан.
Лилось вино победы. Легионеры пировали на грудах добычи. В императорской палатке Агриппа, хохоча, представлял в лицах, как он гнался за Антонием. Октавиан смеялся тихонько и счастливо.
— А он испугался?
— Тунику придется ему застирать.
— Ты скажешь! Нет, правда?
— Антоний – ерунда. — Пицен сдвинул широкие брови. — Врагов мы победили, а как же быть с друзьями? Поблажки Дециму легионеры не простят.
— Да. — Октавиан притих. — Снова бой...
— Врагов наживать нам нельзя, но и мириться с убийцей нельзя.
— Зачем говоришь? — шепнул Октавиан. — Все сам знаю.
— Ладно, — Агриппа хлопнул его по плечу, — отгавкаемся.
— От... как ты сказал? — Император моргнул.
— Отбрешемся, раз ты не понимаешь латинской речи. — Агриппа принялся тормошить приятеля. — Со мной ничего не бойся.
Полог палатки приподнялся. На пороге стоял Габиний с землисто–серым искаженным лицом:
— Мой легат послал.
— Некогда, — крикнул Октавиан, — не дадут после боя вздохнуть!
— Он умирает. — Габиний застыл, вытянувшись в струнку.
— Умирает? — Бамбино спрыгнул с постели. — Мой Гирсий! Он даже не был ранен.
— Смертельно. В грудь. Только не велел никого тревожить. Не хотел омрачать торжества победы. Но он уже не доживет до утра.
Император, полуодетый, выбежал из палатки. Растрепанный, заплаканный, упал на колени перед ложем умирающего.
— Мой Гирсий!
— Маленький Юлий. — Старый воин положил на пушистую челку большую тяжелую руку. — Все оставляю тебе. Моим ветеранам год после моей смерти двойной оклад. Твой Агриппа хороший малый... Где чумазый?
— Я тут, Авл Гирсий.
— Антонию не верьте. — Умирающий хотел сесть, но, не найдя сил, подозвал обоих юношей. — Он начнет сейчас мириться. Не верьте, даже заключив союз с ним. — Гирсий закрыл глаза. — Скажу Цезарю: Маленький Юлий в хороших, надежных руках. — Он нащупал руку Агриппы. — Береги...
Император объезжал легионы. Весь розовый от утренней свежести и отблесков восхода, он манерно салютовал. Выгоревшая на весеннем солнце челка победоносно развевалась.
— У нашего рыжика хвост кверху, — шепнул молодой легионер соседу. — Уверен!
— Он храбрец! — отозвался другой новобранец. — Я сам видел, при переправе он хотел первый прыгнуть с обрыва, но Агриппа перехватил, а то б кинулся с самой кручи!
Октавиан осадил лошадку и, вскинув руку в воинском привете, напомнил детям Италии, квиритам, латинянам, самнитам, этрускам, вольскам, пиценам, калабрам и цизальпинцам, о великих целях их борьбы. Вставил несколько этрусских слов и самнитских пословиц, выразил уверенность в непобедимости своих легионов и кончил речь славословием в честь их общей матери Италии и их отца Дивного Юлия.
Марк Антоний, увлекаемый злыми советниками, мешает сыну Цезаря исполнить волю покойного и одарить своих боевых друзей наделами земли.
О Вечном Городе и римском плебсе не было сказано ни слова. Квириты разочарованно переглянулись. Зато италики, девять десятых солдат, восторженно грянули:
— Да здравствует!
Октавиан отъехал к холму, спрыгнул с седла и привязал лошадку к древку с золотым орлом.
Маленький, светловолосый, весь в красном, он казался издали вздымающимся язычком пламени. Агриппа обернулся и, забыв все, долго смотрел на холм. Гирсий положил руку на его плечо:
— Они идут!
Зыбящейся темной линией двигались легионы противника. Выхватив меч, молодой полководец ринулся вперед. За ним покатились волной этрусские новобранцы. Гладиаторы, наемники Антония, легко отбросили их.
Перед Агриппой выросла массивная фигура телохранителя Фульвии. Молодой пицен был не из мелких, но перед лавинной мощью белокурого варвара выглядел тощим юнцом. Германец обезоружил его. С разрубленным шлемом, с окровавленным лицом, вооруженный одним дротиком, Агриппа все еще защищался. Вдруг, привстав на цыпочки, метнул в сторону свое единственное оружие и с распростертыми руками кинулся на врага. Германец опешил. Агриппа быстро схватил его в объятия и с силой сжал. Перепачканный, с вздувшимися на лбу венами, он сжимал дородного врага все крепче и крепче. Гладиатор, выронив меч, уперся ногами в землю. Он силился разорвать железное кольцо мускулов. Но Агриппа не размыкал объятий.
Налившиеся кровью, растерянно–гневные голубые глаза варвара выкатились. Сузившиеся, пожелтевшие зрачки Агриппы блеснули. Изнемогая, сжал руки туже. В глазах стало черно, в ушах шумело, и юноша не расслышал резкий мгновенный хруст.
Разом обмякнув, телохранитель Фульвии повис на его руках. На губах выступила красная пена. Германец хрипел, отплевываясь темными сгустками запекшейся крови. Агриппа разжал объятия. У его ног лежал с переломанным хребтом белокурый гигант.
Из горла Агриппы вырвался протяжный торжествующий вой. Два столетия, со дня Кавдинской битвы, где цвет римских легионов пал под мечами горных племен, Италия не слыхала этого жуткого победного клича. Он был запрещен, забыт. Но италийский бык растоптал облезлую волчицу.[ 39] Заслышав древний Кавдинский клич, италики в легионах Антония ринулись на центурии своих же однополчан–квиритов.
Оставшиеся в живых спешили к реке. Антоний спасался вплавь, но император запретил преследовать разбитых наголову. Он не хочет напрасно лить кровь римских воинов, будь то квириты или италики...
Агриппа очнулся. Он стоял над грудой искрошенных тел и все еще размахивал мечом. Глубоко вздохнув, помчался к своим.
В пыли и крови, в лохмотьях, с всклокоченными вихрами, мокрый от струящегося пота, он перепрыгивал через трупы, с разбега перелетал через остатки укреплений. Примчавшись, схватил Октавиана на руки. Пачкая кровью, осыпал поцелуями, поднимал в воздух, снова прижимал к себе.
— Сильвий, давай щит! — Он бросил Бамбино Дивино на щит и поднял высоко–высоко над головой. — Аве Цезарь император!
Октавиан соскочил со щита и, отбежав, засмеялся:
— Посмотри на себя! Ты же полуголый!
Агриппа махнул рукой и бросился обнимать Сильвия.
— Ты сберег славу Италии! Спасибо, трибун!
— Центурион, — поправил старый служака.
— Император благодарит тебя, легат! — крикнул Агриппа. — Кукла, он стоит этого!
Октавиан покорно и высокомерно наклонил золотую головку.
Пылали жертвенные и погребальные костры. Тит Статилий принял командование над легионом Мессалы. Никто не знал судьбы благородного Валерия. Его не нашли ни среди мертвых, ни среди живых. Труп же его друга Целия лежал в стороне от места боя, пронзенный стрелой в спину. Его погребли вместе с убитыми воинами Антония.
Император послал за Авлом Гирсием, чтобы полководец, старейший летами, принес благодарственную жертву Марсу Мстителю.
Стоявший на часах у палатки своего командира старик Габиний передал, что Гирсий немного нездоров и, не желая рисковать своими старческими силами, просит разрешения отдохнуть.
— Тогда ты, старейший из легионеров, заколи ягненка, — распорядился Октавиан.
Лилось вино победы. Легионеры пировали на грудах добычи. В императорской палатке Агриппа, хохоча, представлял в лицах, как он гнался за Антонием. Октавиан смеялся тихонько и счастливо.
— А он испугался?
— Тунику придется ему застирать.
— Ты скажешь! Нет, правда?
— Антоний – ерунда. — Пицен сдвинул широкие брови. — Врагов мы победили, а как же быть с друзьями? Поблажки Дециму легионеры не простят.
— Да. — Октавиан притих. — Снова бой...
— Врагов наживать нам нельзя, но и мириться с убийцей нельзя.
— Зачем говоришь? — шепнул Октавиан. — Все сам знаю.
— Ладно, — Агриппа хлопнул его по плечу, — отгавкаемся.
— От... как ты сказал? — Император моргнул.
— Отбрешемся, раз ты не понимаешь латинской речи. — Агриппа принялся тормошить приятеля. — Со мной ничего не бойся.
Полог палатки приподнялся. На пороге стоял Габиний с землисто–серым искаженным лицом:
— Мой легат послал.
— Некогда, — крикнул Октавиан, — не дадут после боя вздохнуть!
— Он умирает. — Габиний застыл, вытянувшись в струнку.
— Умирает? — Бамбино спрыгнул с постели. — Мой Гирсий! Он даже не был ранен.
— Смертельно. В грудь. Только не велел никого тревожить. Не хотел омрачать торжества победы. Но он уже не доживет до утра.
Император, полуодетый, выбежал из палатки. Растрепанный, заплаканный, упал на колени перед ложем умирающего.
— Мой Гирсий!
— Маленький Юлий. — Старый воин положил на пушистую челку большую тяжелую руку. — Все оставляю тебе. Моим ветеранам год после моей смерти двойной оклад. Твой Агриппа хороший малый... Где чумазый?
— Я тут, Авл Гирсий.
— Антонию не верьте. — Умирающий хотел сесть, но, не найдя сил, подозвал обоих юношей. — Он начнет сейчас мириться. Не верьте, даже заключив союз с ним. — Гирсий закрыл глаза. — Скажу Цезарю: Маленький Юлий в хороших, надежных руках. — Он нащупал руку Агриппы. — Береги...
IX
Лепид звонко всхрапывал. Он и в походе любил уют. Немолод. Стоя с тремя легионами на границе давно завоеванной Галлии Нарбонской, Эмилий Лепид и не считал себя на войне. Гарнизонная служба... Сладко почмокивая, он повернулся во сне. Сквозь дрему с неудовольствием уловил топот вооруженных людей.
— Не умеют, болваны, сменить караул без этого идиотского топота. — Лепид приоткрыл запухшие веки и... скатился с постели, в страхе упав на колени. Перед ним в броне, с обнаженным мечом стоял Марк Антоний. Тщетно Лепид молил, доказывал. Антоний продолжал, потрясая мечом, сыпать проклятия.
Наконец хозяин сообразил, что гнев гостя направлен не на него. Наоборот, консуляр просит приюта и защиты. Он разбит, но клянется отомстить их общим врагам — убийцам Дивного Юлия.
Антоний привел два легиона, но он одинок.
Жена и брат покинули его и в гневе удалились. Одна милая Клодия, это невинное дитя, последовала за ним.
Лепид рассмотрел пухленького оруженосца Антония.
— Ты не прогонишь нас? — Клодия умоляюще протянула аппетитные ручки.
Антоний, заметив, что гостеприимный хозяин все еще стоит перед ним на коленях, бросился поднимать своего будущего патрона.
Эмилий Лепид радушно предоставил в распоряжение изгнанника свой походный погреб. Гость охотно топил горе в вине.
— Твоя мать была моим злым гением, — твердил он заплаканной Клодии, — моим вампиром. Это она выпила мои мозги, иссушила меня всего, толкнула на преступление! А? Поднять меч на ребенка! На сына покойного благодетеля! Боги вступились за дитя, а мне сохранили жизнь, чтобы я одумался. Что ты скажешь об императоре?
— Он красивенький. — Клодия покраснела.
— О женщины! — Лепид вздохнул. — Ромул сразил Сабина, а дочь поверженного разделила с ним ложе. Ты очень хочешь быть его женой?
Клодия стала багровой.
— Вижу, вижу. — Лепид налил вина и ей. — Мы это устроим. Надо тебе, благородный Антоний, мириться с ним, иначе мы все погибнем и Рим с нами. Жаль, малыш не пьет, а то б я его уговорил.
— Не умеют, болваны, сменить караул без этого идиотского топота. — Лепид приоткрыл запухшие веки и... скатился с постели, в страхе упав на колени. Перед ним в броне, с обнаженным мечом стоял Марк Антоний. Тщетно Лепид молил, доказывал. Антоний продолжал, потрясая мечом, сыпать проклятия.
Наконец хозяин сообразил, что гнев гостя направлен не на него. Наоборот, консуляр просит приюта и защиты. Он разбит, но клянется отомстить их общим врагам — убийцам Дивного Юлия.
Антоний привел два легиона, но он одинок.
Жена и брат покинули его и в гневе удалились. Одна милая Клодия, это невинное дитя, последовала за ним.
Лепид рассмотрел пухленького оруженосца Антония.
— Ты не прогонишь нас? — Клодия умоляюще протянула аппетитные ручки.
Антоний, заметив, что гостеприимный хозяин все еще стоит перед ним на коленях, бросился поднимать своего будущего патрона.
Эмилий Лепид радушно предоставил в распоряжение изгнанника свой походный погреб. Гость охотно топил горе в вине.
— Твоя мать была моим злым гением, — твердил он заплаканной Клодии, — моим вампиром. Это она выпила мои мозги, иссушила меня всего, толкнула на преступление! А? Поднять меч на ребенка! На сына покойного благодетеля! Боги вступились за дитя, а мне сохранили жизнь, чтобы я одумался. Что ты скажешь об императоре?
— Он красивенький. — Клодия покраснела.
— О женщины! — Лепид вздохнул. — Ромул сразил Сабина, а дочь поверженного разделила с ним ложе. Ты очень хочешь быть его женой?
Клодия стала багровой.
— Вижу, вижу. — Лепид налил вина и ей. — Мы это устроим. Надо тебе, благородный Антоний, мириться с ним, иначе мы все погибнем и Рим с нами. Жаль, малыш не пьет, а то б я его уговорил.
X
В дрожащих струях Падуса отражались высокие стены Мутины. Октавиан на всем скаку осадил лошадку. Его свита в недоумении остановилась. Все мосты через Падуе были разрушены. Децим Брут опасался своего избавителя больше, чем противника. Октавиан, насмешливо прищурясь, обратился к своим легатам:
— Видно, нам не рады!
— Почему же? — Зоркий глаз Тита Статилия разглядел отчалившую навстречу гостям лодку.
Доплыв до середины реки, лодка остановилась. На носу стоял Децим Брут. Он окликнул императора по имени, просил о свидании и благодарил за избавление от осады. Октавиан отвернулся.
— Скажите ему: непристойно сыну убитого говорить с убийцей своего отца. Я не могу его видеть. — Он резко обернулся и хлыстиком указал на Децима. — Не для его спасения я воевал.
— Нам не нужна твоя благодарность, — крикнул Статилий.
Легионеры одобрительно зашумели, кричали, что не потерпят кощунства над памятью Дивного Юлия.
Не обращая внимания на град ругательств и оскорблений, Децим продолжал стоять на носу. Лодка подплыла ближе. Брут достал из–за пояса свиток и, развернув, громко прочел послание Сената и народа римского. Сенат и народ римский даровали благородному Дециму Бруту право на проконсульство в Галлии и верховную власть над всеми легионами Рима. Далее отцы отечества извещали Гая Октавия, что его полномочия истекли, и предлагали передать легионы новому вождю. Сенаторы выражали недовольство половинчатостью победы... Гай Октавий слишком молод, у него не хватает решимости, когда дело идет о благе Республики.
— Видно, нам не рады!
— Почему же? — Зоркий глаз Тита Статилия разглядел отчалившую навстречу гостям лодку.
Доплыв до середины реки, лодка остановилась. На носу стоял Децим Брут. Он окликнул императора по имени, просил о свидании и благодарил за избавление от осады. Октавиан отвернулся.
— Скажите ему: непристойно сыну убитого говорить с убийцей своего отца. Я не могу его видеть. — Он резко обернулся и хлыстиком указал на Децима. — Не для его спасения я воевал.
— Нам не нужна твоя благодарность, — крикнул Статилий.
Легионеры одобрительно зашумели, кричали, что не потерпят кощунства над памятью Дивного Юлия.
Не обращая внимания на град ругательств и оскорблений, Децим продолжал стоять на носу. Лодка подплыла ближе. Брут достал из–за пояса свиток и, развернув, громко прочел послание Сената и народа римского. Сенат и народ римский даровали благородному Дециму Бруту право на проконсульство в Галлии и верховную власть над всеми легионами Рима. Далее отцы отечества извещали Гая Октавия, что его полномочия истекли, и предлагали передать легионы новому вождю. Сенаторы выражали недовольство половинчатостью победы... Гай Октавий слишком молод, у него не хватает решимости, когда дело идет о благе Республики.