Султан-Гирей Наталья. Рубикон

   Вольный человек горд, мужествен, неподкупен и несокрушим перед врагом, великодушен со слабым, мягок с друзьями. Таков, мой милый Брут, идеал истинного республиканца! Склонимся же перед законами, освященными вековой мудростью народа, но не перед прихотью одного. Как ненавистны тирания и рабство сердцу честного человека! И что дороже Свободы и Справедливости?"
   Кассий не дописал.
   Шум в коридорах заставил его обернуться. В опочивальню вошли двое. Суровые, хмурые люди в козьих плащах мехом наружу. Они несли мешок, туго стянутый ремнями. Мешок вздрагивал. что-то живое билось в нем.
   — Горный козленок. От Скрибония Либона в дар доблестному Лонгину Кассию...
   Мешок опустили на пол. Старший пицен взмахом ножа рассек ремни. Кассий с любопытством нагнулся. Два глаза, горящих ненавистью и ужасом, глядели на него из темноты.
   — Мальчишка! — Трибун, радостно смеясь, вытащил добычу. — Принесите воды и пищу! Повкусней что-нибудь! Иди сюда! Да ты совсем голый! Погоди!
   Кассий достал из кованого ларца одежду и натянул на ребенка. Туника взрослого человека доходила пастушку до пят вырез едва держался на детских, еще кругленьких, плечиках!
   Испуганный, оторопевший Агриппа позволял вертеть себя, как игрушку.
   Кассий перепоясал свою покупку и расхохотался:
   — Ну, ничего, завтра увезу тебя в Рим. Доедешь!
   — Не хочу!
   — Захочешь! У тебя будет легкая, веселая жизнь: битвы, победы, золото, пирушки, красавицы. Гладиаторов ласкают даже патрицианки. Конечно, тайком.
   — Хочу к маме!
   — А, я забыл, что ты еще малыш. Но пройдет лет десять — и весь Рим повторит твое имя — Кассипор! Раб Кассия, непобедимый, неукротимый, лучший гладиатор Италии!
   — Не хочу! — Мальчик забился в угол.
   — Ну, не бойся, не дрожи! — Кассий протянул засахаренный плод. — Попробуй, как вкусно!
   Агриппа, не шевелясь, продолжал смотреть в упор.
   — Ну! — Патриций подошел к пленному ребенку и ткнул ему лакомство в рот.
   Плотно сжав губы, мальчик отшатнулся.
   — Гордишься! Дрянь! — Трибун с размаху ударил маленького пленника и в тот же миг дико вскрикнул от нестерпимой боли. Острые зубы впились в его руку.
   — Ах ты!.. — Проклятия и удары посыпались на строптивого. Хозяин колотил его свободным кулаком и пинал..
   Но Агриппа не разжимал мертвой хватки.
   — Дикарь! — простонал римлянин, ища за поясом стилет.
   Агриппа внезапно разжал зубы и рванулся к окну. В один миг он очутился на подоконнике и исчез в темноте...
 
   Маленький батрак бежал не оглядываясь. Летел по узкой каменистой тропке вверх, выше и выше... Не поймают... Сердце билось, в висках гудело, но ребенок мчался все быстрей и быстрей. Из долины доносился собачий лай, конский топот, голоса преследователей.
   — Это не раб, а дикий козел! — кричал, чуть не плача от досады, Кассий. — Ну, Либон, хорошенькую штучку ты сыграл со мной!
   — Я при чем? — Скрибоний пожал плечами. В душе он радовался неудаче надменного квирита. — Лови!
   — Лови, лови! Тут по вашим горам шею сломать можно. — Трибун выругался.
   — Тише, друг, — остановил его гостеприимный хозяин. — Нехорошо. Здесь не солдатский лагерь.
   — Вижу, что не лагерь, а лупанарий. Упустили мальчишку! Вы все в сговоре! — горячился Кассий.
   — Не уйдет. Псы молосской породы приучены к поимке рабов...
   — Они его растерзают, а мне нужен живой и не калека!
   — Калеки никому не нужны. Небеспокойся. Собаки вышколены.
   — Вот он! — торжествующе крикнул римлянин.
   В рассветной мгле мелькнула белая точка. Точка мчалась к обрыву.
   — Ну, теперь ты мой! — Кассий пришпорил взмыленную лошадь. — Всю ночь проколесили, зато нашли!
   Скрибоний дал знак псарям:
   — Поберегите, чтоб собаки не разорвали. Тропка обрывается над пропастью... Тут мы и возьмем его.
   — Пустите, я сам! — Кассий размотал аркан. Мальчик бежал к бездне. Казалось, он не сознавал ничего.
   Но вдруг оглянулся... Опененные пасти огромных собак, летящие кони, и страшный римлянин с арканом в руке нагнулся, сейчас метнет...
   — Мама!
   Отчаянный детский крик резанул воздух, и маленький пицен бросился вниз.
   — Горе нам! — Либон в суеверном ужасе схватил гостя за руку. — Ребенок призвал Мать Италию, и она услышала...
   — Горе мне! — передразнил Кассий. — Мой мальчишка разбился! Тебе что?
   — Горе нам, детям Ромула, —  глухо повторил Либон. — Мы никогда не смирим сыновей Рима. Риму не победить Италии. Междоусобицы погубят нас... Ты забыл...
   — Я ничего не забыл. — Кассий подъехал к обрыву, боязливо заглянул. — И косточек не собрать. Да... я в нем ошибся! Прыгнул в бездну, чтоб не стать рабом. Если б наши сенаторы походили на этого пастушонка, Цезарю не бывать ни консулом, ни правителем Галлии!

X

   Вся Италия, окутанная покрывалом скорби, притихла. В Риме установили траур. Мужчины ходили с небритыми лицами, жены и дочери квиритов носили неподрубленные одежды, и в знак печали многие остригли косы.
   Помпей, сказавшись больным, не выходил из дому. Цицерон утешал правителя, но все его красноречие было бессильным перед простой и горькой правдой — легионы Рима разбиты парфянскими ордами наголову. Даже в глухих захолустьях, на окраинах Италийского мира все говорили вполголоса, смех и шутки невольно замирали на устах и заплаканные глаза с надеждой и страхом устремлялись вдаль. Не бредет ли по дороге измученный, израненный легионер, отец, муж, брат, сын?
   Женщины у колодца спешили поднести скитальцу воды и осведомиться, из какой же он центурии? Может быть, сражался плечом к плечу с их дорогими покойниками? Многие жены и матери уже получили браслеты[ ³²] павших, но еще больше жило в томительном неведении. Хромого, обросшего колючей черной бородой центуриона наперебой угощали свежими плодами, поили чистой, как слеза матери, водой.
   — Моя дома? — спросил бродяга, обтирая запекшиеся губы.
   — Дома-то она дома. — Пожилая женщина горестно покачала головой. — Да спешить тебе, Випсаний, незачем.
   — Дети! — Легионер задрожал. — Малютка умерла? А я ее и не видел ни разу!
   — Девочки все живы, успокойся
   — Да что за беда в моем доме? Не тяните. — Випсаний, сдерживая стон, встал и, волоча подбитую ногу, заковылял к своей хижине.
   Женщины у колодца с состраданием поглядели ему вслед:
   — Такого мальчугана потерять!
   — Говорят, патриций затравил его собаками.
   — Привязал к столу и бил, пока мальчик не умер!
   — Жаль мать, она, как безумная, бьется о землю и кричит, что не продаст сына. Хотя бы косточки нашлись!
   — Где там в таком ущелье!
 
   Дневной свет не проникал сквозь ставни. В полутьме перед каменной божницей распласталась осиротевшая мать...
   — Марс Мститель! Стрела Громовая, Копье Огненное, правых заступник, бесчестных гроза! Марс Гром, Марс Молния, порази нечестивого квирита! Убийцу сына моего! Деточка помощник мой рос. От земли было не видать, зарабатывал и нес домой! Марс Праведный, Марс Мститель, покарай Лонгина Кассия, иссуши его силу, порази чрево его любимой бесплодием. Нет, нет, Марс, не слушай меня? да родит ему прекрасная десять, двенадцать сыновей один другого краше и смелей. Да погибнут они все, как мой — Марк Агриппа! Услышь меня, Марс! Отомсти, Копье Огневое, за невинное дитя! Да не вернется мой любимый, да ослепнут все мои дочери, но ты, грозный бог, Стрела Громовая, Марс Копье Разящее, отомсти за мои слезы. За моего сына! Да не вернется мой супруг...
   — Я вернулся, жена! — Оборванный, грязный стоял Випсаний Агриппа на пороге своего дома. — Что за беда стряслась над тобой без меня?
   — Никакой беды! — Женщина встала и, поправляя рассыпавшиеся волосы, с тоской и болью смотрела на вернувшегося мужа. — Никакой беды. Войди в твой дом с миром.
   — Где дети?
   — Спят. — Она кивком указала на ворох козьих шкурок,
   — А мальчуган?
   — Он не живет дома.
   — Не живет дома? — Легионер сделал шаг к очагу. — Где же мой сын? Почему он не дома?
   — Нам было трудно, он пасет коз у Либона...
   — Сходи за ним. — Випсаний сел. — Привез вот.
   Он развязал заплечный мешок и вынул усыпанные бирюзой безделушки.
   — Дочкам! Четырем всем..
   Пицен вытащил узорную восточную шаль.
   — Тебе!
   Помедлив немного, достал разукрашенные парфянские сапожки на высоких каблучках и, полюбовавшись вдоволь, поставил на скамью.
   — Сыну! Сходи за ним и скажи там, больше мое дитя ни на кого не будет работать! Учиться будет! Да, жена, наш Агриппа станет учиться в военной школе с детьми самых знаменитых людей! Я спас одного молодого патриция. Нес до Сирийского рубежа на своей спине, пока меня не ранили. Юноша оказался сыном начальника этой школы. Обещал: "Отец мой тебя золотом осыпет". Я отказался. Что золото, приходит и уходит! Попросил нашего Агриппу в военную школу записать. Я всю жизнь лямку тянул. Когда покалечили, стал центурионом, а он выучится и смолоду будет командиром. Что ты смотришь так на меня? Не веришь? Иди скорей на пастбище за мальчиком.
   — Агриппы там нет...
   — Ну, иди туда, где он работает.
   — Он не работает...
   — Жена! — Випсаний вспылил. — Где мой сын? Где наше дитя?
   Девочки проснулись и испуганно заплакали. Они не узнавали отца.
   — Ты продала его?
   — Нет! — Рыдания вырвались из ее груди. — Не продала! Украли! Убили!
   — Кто? Говори, кто!
   — Лонгин Кассий.
   — Начальник моего легиона! Кассий убил моего сына! Убил ребенка! За что?
   Рыдая, она рассказала. Не проронив ни слова, Випсаний выслушал жену. Потом стал собираться. Мешок с подарками оставил на скамье, но короткий, широкий нож засунул за пазуху и все так же молча вышел.
   — Куда? — Жена побежала за ним.
   — Замолчи! Не уберегла! — Он ускорил шаг. Превозмогая боль, подтягивал искалеченную ногу.
   На дороге Випсаний остановился. Убить обидчика всегда успеет, а ребенок лежит непогребенный... Волки, бродячие собаки, хищные птицы... У малыша такое умное личико... и глазки всегда блестели... А теперь вороны... Глухое клокотание забилось в горле отца. Випсаний свернул к ущелью.
   Поросшая кустарником расщелина скрывала ручей. Кустарники поднимались по безжизненным склонам кверху. Их переплетенные ветви ослабили падение.
   Зацепившись туникой за сук, маленький пицен повис в воздухе... Отчаянным усилием подтянулся и схватился за ствол. Все тело болело, но, превозмогая боль, спустился. Встать на ноги не мог. Дополз до ручья. Пил много и жадно. Потом лег ничком и прижался лицом к земле. Жив... А домой нельзя. Там Кассий. Значит, надо потихоньку выбираться и уходить... Куда? Из дому, от матери и сестер... Ребенок заплакал.
   — Мама! Отец! Отец!
   — Иду, сынок! Иду! — Кустарник, зашуршав, раздвинулся, и старый легионер схватил сына в объятия. — Мертв или жив мой сынок?
   — Папа, родной! Вернулся!
   — Вернулся! Знаю все. Хотел зарезать твоего обидчика, но, видно, сама Мать Италия шепнула мне: "Пойди сперва в ущелье".
   Он безумными поцелуями покрыл все тело сына.
   — Ты жив! Так пусть все демоны в Тартаре считаются с Кассием, а я об него мараться не стану! Ты жив! Будешь учиться, отомстишь богачам за себя, за меня, за всех нас, за всю Италию!

Глава пятая

I

   Начальник военной школы, благородный Вителий, никак не мог понять, что хочет от него приземистый, хромоногий горец в видавшем виды козьем плаще мехом наружу.
   А посетитель между тем уже вынимал из объемистой кожаной сумы тщательно укутанные в обрывки теплого плаща горшочки.
   — Моему трибуну! Мед диких пчел и медвежье сало топленое с хорошими травками. Если кто ранен в грудь, помогает. А ты, благородный Вителий, уж не откажи. — Он умоляющим жестом показал на смуглого мальчугана, стоявшего поодаль с подавленным видом.
   Подростка огорчило, что его отец так заискивает перед этим надменным стариком. В такую даль ехали, мед и медвежье сало везли. А зачем? Отец уверял, что их уже ждут в школе, а этот старый патриций говорит с ними, точно прокисшее вино сквозь зубы цедит.
   — Ничего не пойму. — Вителий сделал тощей, в старческих пятнах рукой движение, словно отгоняя докучливую муху. — Что тебе, добрый человек, надо?
   — В школу... вот его... трибун обещал... — забормотал окончательно оробевший горец.
   — Люций! — крикнул старик. — Тут к тебе!
   В атриум вошел худощавый молодой человек. Он двигался удивительно легко, и впечатление стройности и легкости не нарушали даже запавшая грудь и небольшая сутуловатость. Лицо молодого Вителия было бы красиво спокойной, мужественной красотой, если б не землистые тени, залегшие на ввалившихся щеках, но все искупали добрые лучистые глаза.
   Люций стремительно подбежал к горцу и горячо обнял его.
   — Отец, это мой спаситель! Я рассказывал тебе о нем!
   — Как же, как же, — пристыженно закивал старик. — Почему ты, добрый человек, сразу не сказал?
   — Да вот... я его... сынка то есть... — все так же неуверенно начал Випсаний. — В школу, то есть... Трибун обещал...
   — Этого горного козленка в школу?! — насмешливо прищурился старый Вителий. — Ты б его сперва вымыл. Он хоть читать, писать умеет? Что молчишь, дикарек?
   Агриппа не отвечал. Он искоса разглядывал трибуна и смутно чувствовал, что хоть старик и злой гордец, но Люций добр, храбр и всегда заступится за бедного человека.
   — Флавия! — позвал Люций. — Посмотри на моего нового друга. Какой крепыш!
   Он ласково потрепал мальчика по плечу.
   — Угу! — отозвался польщенный Агриппа. — Я годовалого барашка легко поднимаю.
   Он хотел уже рассказать, как отбил овечку у волчицы, но смущенно замолчал.
   К нему, едва касаясь золотыми сандалиями мозаики пола, шла молодая женщина. Нет! Не женщина, а сказочная дева, прекрасная, как дочери Рема. Агриппа никогда не видел таких красавиц. Даже Скрибония и Либонила, что жили в господском доме, не были так красивы. То были румяные, веселые хохотушки. Любая пиценка, если ее нарядить, была б не хуже их.
   Но матрона Флавия... Агриппа даже зажмурился, как от яркого света. Какой прекрасной показалась ему тоненькая, темноволосая жена Люция! И пахло от нее, как от цветов на горной поляне, и руки у нее были нежные, как крошечный ягненочек, А красавица уже склонилась над ним, обняла и, прижавшись душистой щекой к его лицу, ласково спросила:
   — А как у нас с науками? Ты, конечно, читать умеешь?
   — Буквочки знаю. — Агриппа покраснел от радости и смущения. — А складывать их в слова не могу.
   — Я научу тебя складывать буквы в хорошие, умные слова. — Люций сел на биселлу и усадил мальчика рядом. — А считать умеешь?
   — До ста запросто!
   — А дальше? До тысячи можешь?
   — Смогу, да ведь столько барашков ни у кого нету. У Скрибония и то всего три сотни да с полсотни коз...
   — Люций! — нетерпеливо вмешался старый Вителий. — Все равно его в школу нельзя. Хочет учиться, пусть годик у нас на кухне поработает, а там видно будет. Хочешь, Агриппа, жить у нас?
   — Нет.
   — Ах ты, чумазый, — возмутился Випсаний. — Благодари, благодари добрых господ!
   — Нет!
   — А я думаю, — Люций положил тонкую руку на жесткие вихры маленького пицена, — сегодня вы наши гости, а завтра, мой друг, отведу твоего сына в школу. Правда, отец, рубку мечом, метание дротика и строй он усвоит не хуже других, а счету и письму я его научу. К весне догонит товарищей. Пойдешь в школу?
   Агриппа кивнул. Люций ему нравился все больше и больше. Нравилось, что трибун говорит с ним как с равным, как со взрослым умным человеком.
   — Вы, наверное, проголодались с дороги? — Флавия улыбнулась и хлопнула в ладоши.
   В атриум вошел страшный черный человек. Агриппа никогда еще не видел таких: и лицо, и руки, и ноги у вошедшего были черно-лиловые, а ладоши, как у мертвеца, синие, а когда он открывал рот, белели огромные зубы. Агриппа решил, что это пленный людоед.
   — Пун, — распорядилась молодая хозяйка, — накорми наших гостей. — И, обращаясь к мужу, прибавила: — Дорогой мой, скоро закат, тебе надо лечь и выпить целебный настой.
   Уходя, Люций виновато улыбнулся, точно прося прощения за свою болезнь.

II

   Пун отвел гостей в кухню. Там вокруг огромной печи хлопотал целый рой поваров и поварят.
   Усадив Випсаниев за большой каменный стол, где на другом конце толстая рабыня раскатывала тесто, Пун поставил перед отцом и сыном объемистую миску. От еды пахло вкусно и соблазнительно. Випсаний осторожно опустил ложку в замысловатое кушанье.
   — Кушай, сынок, — тихо шепнул он сыну, — ты ж проголодался.
   Агриппа не шевельнулся.
   — Ай, ай, — покачал головой Випсаний, — разве можно так? Покушаем и попросим отвести нас на покой.
   Но Агриппа сидел не шевелясь и рассматривал свои парфянские сапожки — отцовский трофей, привезенный из далекого похода.
   Накормив пицен, все тот же Пун показал им маленькую каморку на верхней галерее, рядом со спальнями рабов. Там впритык к стене, чтоб не рухнуть, стояло колченогое ложе под старым, вытертым до дыр покрывалом.
   — Вот тут и отдохнете, а завтра молодой господин твоего дикаря в школу отведет. Небось ждешь, что из него великий полководец выйдет? Ну, давай, давай. — Африканец с нескрываемой издевкой оскалился, и крупные белые зубы зло блеснули между мясистых лиловых губ.
   Когда занавес, отгораживающий каморку от захламленной галереи, упал, Агриппа потянулся к своим сумкам.
   — Папа, достань, что нам мама в дорогу собрала. Я есть хочу.
   — А чего за столом чванился? — недовольно пробурчал Випсаний. — Дерзкий ты какой! Старик Вителий легионом командовал, а ты как ему отвечал?
   — Уедем, отец!
   — Как это "уедем"? — возмутился Випсаний. — Вся деревня знает, я тебя в школу повез, а ты "уедем"! Вернемся ни с чем — позору сколько будет!
   — Ну и пусть!
   — Как это пусть! Ох, Агриппа, не сносить тебе головы! Вот и благородный Скрибоний жаловался...
   — Украсть меня хотели, а еще жаловались! И эти хороши! — Мальчик яростно сплюнул. — Ты его сыну жизнь спас, а он с тобой за одним столом есть не захотел. Ладно, у Скрибония я ел на кухне. Потому что понимаю — хозяин! Захочет — нас за долги с земли сгонит. А эти свиньи неблагодарные...
   — Терпеть надо, терпеть, сынок! Мы — что? Мы — ничто. Был я легионер, центурион, а теперь калека хромоногий а ты еще дитя. Учиться тебе надо. Пойдешь в школу? — В голосе бывшего центуриона задрожали слезы.
   — Пойду, отец. — Агриппа помолчал и неожиданно прибавил: — А Люций — хороший.

III

   В школе было весело. Бегали, метали дротики, потом строились боевым порядком: малыши в первом ряду, на месте новобранцев, на шаг сзади в промежутках, как секундарии в битве, заняли места мальчики среднего отделения, а позади триариями быстро и слаженно встали старшеклассники.
   Потом строй распустили, дети разбежались по своим декуриям и каждый десяток малышей декурион-старшеклассник повел купаться.
   Агриппа раздеваться на народе не стал. Ополоснув лицо, отошел в сторону и с завистью наблюдал, как мальчишки, громко крича, с разбегу бросались в воду, так что брызги роем взлетали.
   А после купания настала самая приятная минута. Вся декурия форсированным маршем пошла в сад, где на тенистой лужайке стояли уже накрытые столы для младшей центурии. Каждый десяток детей сидел за отдельным столом, и дежурные под наблюдением декуриона расставляли перед маленькими воинами миски с дымящейся жирной ячменной кашей.
   Агриппа вмиг управился со своей порцией и от всей души благодарно вздохнул:
   — Хорошо кормят!
   Он с удивлением заметил, что его сосед маленький Квинт Фабий почти не притронулся к своей каше и лениво ковырял ее ложкой.
   — Ты что? — шепотом спросил его Агриппа. — Такую жирную кашу не хочешь?
   Фабий грустно покачал головой:
   — Каждый день каша! Хочешь, доешь?
   — Давай, — обрадовался пицен. — Не пропадать же такому добру!
   И со всех сторон потянулись миски с почти нетронутыми кашами. Агриппа съел еще две-три порции и откинулся.
   — Ух, спасибо, больше не надо.
   — А то, может, и мою доешь? — насмешливо крикнул сидящий напротив тонкий высокий юноша, декурион малышей. — Видать, тебя дома голодом морили!
   Он швырнул через стол свою миску. Агриппа на лету поймал и, привстав, метко запустил злополучную кашу в лицо обидчика. Жидкая, еще теплая и клейка я, каша потекла полбу и щекам декуриона. кто-то, подскочив, стал обтирать пострадавшего.
   — Молодец, пицен! — крикнул сидящий недалеко от Агриппы коренастый большелобый мальчик. — Проучил Корнелия![ ³³]
   — Вы, телята, хоть пицены, хоть самниты, хоть этруски, — всегда заодно, — отозвался сосед Гая Корнелия, — не можете простить...
   — А мы, италики, никогда Сулле не простим, — снова выкрикнул коренастый мальчишка. — И нечего Гаю Корнелию таким дедушкой задаваться!
   Между тем внука Суллы его друзья уже отмыли. Он молча подошел к Агриппе, рассматривал и наконец уронил:
   — Ты храбрый, ведь я могу избить тебя.
   — Попробуй. — Агриппа встал в позицию.
   — Я не сам буду тебя бить, а велю дать тебе палок, потому что я твой командир, — спокойно пояснил Гай Корнелий.
   — Тогда я так поколочу тебя, что потом и командовать не захочешь, — так же спокойно возразил маленький горец.
   Оба этруска, Цецина и Волумиий, от восторга взвизгнули:
   — Ты храбрый, — повторил, не повышая голоса, Корнелий, — а храбрых палками не бьют. Я вызываю тебя на честную борьбу.
   Этруски, достав откуда-то красный шнур, вмиг обвели на траве круг для боя.
   — Мы держим за новичка!
   — Поединок — негладиаторский бой, чтоб об заклад биться, — надменно бросил Корнелий.
   Раздевшись до пояса, борцы схватились. Агриппа едва доходил до подбородка своему противнику, но был шире в плечах и казался увесистей.
   Корнелий сперва боролся честно, но чувствуя, что новичок его одолевает, начал крутить Агриппе руки.
   — Не по правилам! — закричали разом оба этруска. Корнелий оглянулся на окрик, и в тот же миг новичок сильным толчком опрокинул его и плотно прижал к земле.
   К удивлению Агриппы, внук Суллы, поднявшись, дружески хлопнул его по плечу.

IV

   Зато сенаторские сынки и внучата невзлюбили дерзкого пицена, но помня, как он уложил на обе лопатки Гая Корнелия, не хотели с ним связываться. Агриппу просто не замечали, боязливо обходя, как бодливого бычка.
   Когда он спрашивал что-нибудь, спешили односложно ответить и отворачивались. Лишь Цецина с Волумнием не прочь были оказывать ему покровительство. Оба этруска постоянно зазывали его в свой уголок, угощали неизвестно откуда добытыми лакомствами и все время твердили, что италики, какого бы они племени не были, должны держаться вместе, а то квириты их сожрут.
   Однажды Цецина небрежно уронил:
   — Неплохо б проучить этого гордеца Квинта Фабия, напомнить ему Кавдинское ущелье!
   Агриппа недоумевающе посмотрел на обоих этрусков.
   — Ты что, не знаешь? — Цецина укоризненно покачал своей большелобой головой. — В битве при Кавдинском ущелье полегло триста Фабиев, да самниты сплоховали и одного волчонка отпустили, вот и расплодились Фабий снова и опять нос задирают!
   — В битве при Кавдинском ущелье вся римская армия проползла на корточках под италийским ярмом! — упоенно выкрикнул Цецина.
   — Поколотишь Квинта Фабия, — таинственно пообещал Волумний, — получишь пирог с начинкой из дроздов, большой...
   Волумний даже развел руками, показывая, каким большим будет этот пирог.
   — Фабий мне ничего плохого не сделал, он маленький, и я не стану бить малыша. — Агриппа встал, не доев кусок сочной лепешки в масле. — Я не наемный боец!
   Он молча отошел в свой угол и лег на постель. Так и уснул, накрывшись с головой и не желая ни на кого смотреть.
   Об этом разговоре стало известно Гаю Корнелию, ведь младший брат Фавст дружил с Фабием.
   После Марсовых игр все трое, оба Корнелия и Квинт Фабий, подошли к Агриппе. Гай Корнелий покровительственно положил руку ему на плечо:
   — Ты поступил по чести! Я всегда говорил: италик италику рознь. Знаешь, мне прислали жареных цыплят. Приходи после вечерней зари, поужинаешь с нами...
   — Нет! — Агриппа резким движением сбросил его руку.
   — Как хочешь. — Гай Корнелий пожал плечами. — Но все равно ты достоин моего уважения.
   Агриппа недоверчиво усмехнулся. Он не искал ничьего покровительства и в подачках не нуждался. Как глуп и наивен он был еще декаду назад! Теперь он лучше умер бы с голоду, чем согласился доедать чью-то там кашу!
   В классе Агриппа сидел молча и старался понять, о чем рассказывает наставник. Памятуя просьбу благородного Вителия, наставники не беспокоили на уроках маленького пицена, но Агриппа часто сам хотел спросить непонятные ему вещи однако стыд показаться дурачком удерживал. Запоминал, чтобы после спросить у Люция. Люция он любил и верил ему слепо.
   В свободные дни Агриппа бежал к Вителиям с самого утра. Проснувшись чуть свет, с нетерпением ждал, когда приличие позволит наконец постучать в узорную калитку их виллы. С восторгом помогал матроне Флавии кормить ее любимых павлинов. Часами мог держать расставленные руки, пока юная матрона сматывала с ним шерсть.
   Но самыми лучшими были минуты, когда Люций рассказывал о далеких странах или же помогал решать замысловатые задачки. Молодой Вителий часто изумлялся математической сметке полуграмотного пастушонка.
   Хуже обстояло дело с "буквочками". Латынью и начатками греческой грамматики с мальчиком занималась Флавия.