Султан-Гирей Наталья. Рубикон

   Убили господа Царя Зернышко и глубоко закопали в землю, а все царство его исполосовали межами. Но недолго лежал в могиле добрый царь. Наливным, прекрасным колосом воскрес он из мертвых, зашумел на ветру, стал грозить алчным патрициям. И снова господа подрезали силу доброго царя. Повезли его связанным на ток, били цепами, топтали волами и, одолев, снова бросили в землю. Но снова ожил Зернышко...
   — Но господа и на этот раз убили его! — перебил сказителя садовник Брута. Боясь мести Децима, старик бежал и скрывался среди бездомных и безымянных нищих. — Своими ушами я слышал их угрозы, своими глазами я видел их злодеяния, а помешать не смог... Горе мне, слабому!
   — Горе нам, слабым, — вторили ему нараспев, мерно раскачиваясь, участники тайной тризны. — Горе нам, потеряли мы свет очей наших, силу нашу, правду нашу...
   Среди невольников было немало уроженцев Востока. Иные из них, получив свободу, осели в Риме, занимаясь ремеслами, и стали клиентами видных патрициев. Но ни десятилетия, проведенные на чужбине, ни новые боги не вытеснили из их сердец смутные поверья далекой родины. Уже много поколений ждала Азия святого царя–освободителя всех обремененных... слагались легенды... В каждом смелом бунтаре видели долгожданного спасителя. "Не он ли?" — рождался все один и тот же вопрос в тайниках затравленных рабьих душ.
   Цезарь облегчил провинциям бремя налогов, укротил самоволие наместников, кинул крохи человеческой жалости несчастным, и темные, приниженные веками рабства сердца узрели в вожде римских плебеев свое исконное, завещанное дедами и прадедами божество.
   Весенняя ночь, теплая и густая, льнула к самой воде. Сливаясь с плеском Тибра, струилось тихое пение рабов и нищих...
   А над мраком, окутавшим землю, высоко в небе загоралась необыкновенно яркая хвостатая звезда. Новый бог вспыхнул на черном небе италийской ночи.

IV

   Третьи сутки заседал Сенат, верша судьбы Рима. Цицерон, останавливаясь лишь для того, чтобы отхлебнуть воды, истекал риторическими красотами. Демосфен Италии клеймил Антония. В устах его благодушный гуляка превращался в чудовище разврата, жестокости и властолюбия. Досталось и Фульвии. Оказывается, эта мегера, эта свирепая блудница толкала будущего узурпатора на все мыслимые и немыслимые злодеяния.
   В заключение Марк Туллий призывал претерпеть все беды, но не пасть ниц перед новым тираном, ибо нет хуже зла, чем тирания...
   Вняв его речам, претор Цинна перед лицом всего Рима сложил с себя знаки преторского достоинства. Он получил их из рук тирана и ныне попирает благодеяния узурпатора!
   Домиций Агенобарб, огромный, рыжебородый и кудлатый, вскочил с ногами на скамью и, потрясая в воздухе увесистыми веснушчатыми кулаками, громогласно требовал:
   — Память тирана — заклеймить! Свободу воскресить! Никто не смеет становиться между кредитором и должником и ограничивать проценты! Никто не смеет отбирать наши родовые земли и, растерзав на жалкие клочки поместья, завоеванные мечами наших предков, дарить эти клочки безродной падали! Никто не смеет уравнивать перед лицом закона прирожденного римлянина—квирита с жалким италиком и презренным варваром! Гражданство Рима — не награда наемникам тирана, а священный сан мужей благороднорожденных!
   Тиберий Нерон поднял руку. Он просит голосовать за предложение предыдущего оратора.
   — Я согласен, — неожиданно произнес Антоний.
   Друг покойного, небритый в знак печали, до сих пор держался в тени. Но как бы то ни было, Марк Антоний был консулом. Устранить его могла лишь воля народа римского, то есть собрание всех граждан. Обратиться же к объятому гневом плебсу с обвинением против соратника Цезаря отцы отечества не решались.
   — Я согласен, — повторил Антоний. — Допустим, что Цезарь, увлеченный честолюбием, вступил на путь тирании. Предположим, что он действительно был тираном. Тогда все его распоряжения необходимо отменить.
   По курии пронесся ропот.
   — Завещание аннулируем, — спокойно продолжал консул, как бы не слыша поднявшегося шума. — Провинции, обещанные Дециму Бруту, Каске, Гаю Лигарию, не могут быть закреплены за ними.
   — То есть как это не могут быть закреплены? — Децим поднялся. — Покойник мне обещал!
   — В самом деле, — протянул Каска недовольно и растерянно, — зачем обязательно тиран, безумец? Цезарь распоряжался в здравом уме и твердой памяти. К чему изменять волю покойного?
   Другие заговорщики тоже не выразили ни малейшего желания отвергнуть позорные подачки узурпатора. Сенат так и не решил — был ли Гай Юлий Цезарь тираном или нет? Единственно, чего добились патриции, — это амнистии убийцам диктатора.
   Тогда Кассий потребовал заложника. Иначе ни он, ни Брут не будут чувствовать себя в безопасности. Антоний под нажимом Сената послал к амнистированным убийцам своего брата.
   Консулом на место убитого был избран Долабелла, зять Цицерона, человек распущенный и алчный. Едва успев облечься в консульскую тогу, Долабелла с места в карьер спросил своего коллегу, понимает ли Антоний, как опасно брожение умов в Риме?
   Антоний уклончиво ответил, что скорбь народа о зверски убиенном вожде достойна всяческого сочувствия.

V

   Третий день народ римский штурмовал дома заговорщиков. Особняки Кассия и Лентуция, виллу Децима Брута взяли приступом и разнесли в прах. Рабов народ освободил. Вооружившись палками и камнями, они сражались рядом со своими избавителями.
   За Тибром объявился внук Мария, и молва утверждала, что потомок героя долго скрывался от преследований патрициев и богачей. Жил под личиной грека Герофила. Но настал час открыть божественную тайну славного имени. Внук Мария спешил к Дивному Юлию, чтоб предупредить о грозящей беде, однако злодеи опередили.
   Новоявленный вождь призывал всех обездоленных, согнанных с земли арендаторов, неимущих горожан, рабов отомстить за их заступника. В народе утверждали, что завещание Цезаря подменено сенаторами, Дивный Юлий любил и жалел бедных и сирых. Он завещал рабам свободу, крестьянам землю и каждому бедняку столько золота, сколько тот сможет унести.
   На улицах Рима воздвигались баррикады. Вечно недовольный, вечно полуголодный городской плебс дрался за право сладкого безделья, рабы — за освобождение, случайно попавшие в общую сумятицу крестьяне — за кусок земли.
   Лепид отвел своих ветеранов. Он не желал озлоблять массы. Знал, Сенат и без него подавит бунт черни и вся ненависть плебса обратится против издыхающей республики аристократов, а имя Цезаря воссияет еще ярче в сердцах италийской и провинциальной бедноты. И тот, на кого упадет отблеск магического имени, легко станет властителем Рима и Мира. Лепид мог бездействовать.
   Но Антоний был консулом патрицианской Республики и обязан был защищать тех, кто избрал его. Городские когорты легко уничтожили плохо вооруженные отряды Мариева внука и взяли в плен их вождя. Он оказался даже не римлянином, а жалким греком—коновалом. Самозванца казнили.
   Долабелла стал в курии героем дня. Антония же только терпели. Предав возможных союзников, он навсегда лишился любви плебса и не сделался желанным для отцов отечества.
   Цицерон, благоразумно заболев, отбыл в Путеолы. В Риме настало безвластие, хотя и Марк Антоний, и Долабелла усиленно делали вид, что правят.
   Армия не вмешивалась, ждала вождя. На Марсовом поле жарились туши жертвенных быков, лилось поминальное вино. Костры зловещим заревом освещали суровые лица и блеск доспехов.
   Агриппа задумчиво смотрел в огонь.
   Что ждет Октавиана? У него два пути: стать игрушкой в руках какой–нибудь клики, все равно — республиканцев или Антониев, или бороться за Италию, пронести великие замыслы Цезаря в века и не дать искателям наживы растерзать Родину.
   Вокруг костров шевелились темные тени. Эти бедные люди столетиями безропотно отдавали жизнь во славу ненужного им величия патрицианского Рима. Они должны наконец получить землю, законы, охраняющие их семьи от ига ростовщиков. Агриппа вспомнил, как его отца чуть не прогнали с родного надела только потому, что он защищал родину не под знаменами Цезаря, а в легионах Помпея. "Земли, земли!" — вот вековой вопль, знакомый с детства.
   — Земли, земли! — кричала ночная темь. — Земли пиценам, самнитам, вольскам, умбрам, всем детям Италии, обездоленным Римом!
   Агриппа встал. Он шатался от страшного нервного напряжения. Сын бедняка—центуриона, италик, презираемый квиритами, он даст обездоленным эту землю, право жить и дышать под родным небом!
   Юноша подошел к лошадям. Никто не видит. Командиру не до него... Агриппа быстро вскочил в седло.
   Рим исчез. С Востока навстречу поднимался день. Безошибочным чутьем дикаря Агриппа выбирал кратчайшие тропы, гнал, не щадя ни себя, ни коня. Наконец Брундизий мелькнул в приморской пади.
   На заре рыбачье суденышко отплыло к Эпиру. Стоя у мачты, Агриппа напряженно вглядывался вдаль.
   В Коркире был к вечеру. В прибрежной остерии Агриппа велел оседлать двух иноходцев, выпил для храбрости неразбавленного вина. Он, никому не ведомый центурион, чумазый пицен, даст Риму властелина!
   — Посмотрим, посмотрим, благородные Валерии—Корнелии, кто будет править миром!
 
   Воздух был свеж. С моря дул крепкий бриз. В саду военной школы слышался смех и голоса мальчиков. Здесь еще не знали о буре, потрясшей всю Италию. Около бассейна подростки шумели и плескались, умываясь на ночь.
   Но скоро сад затих, в окнах погасили огни...
   Агриппа перескочил через стену, скользнул между кустами и, беззвучно ступая разутыми ногами, вошел в спальню воспитанников.
   Набегавшись за день, Октавиан сладко спал. Пицен осторожно и быстро поднял мальчика на руки и побежал к выходу. Октавиан, еще сонный, не открывая глаз, обвил руками его шею.
   — Ты?
   — Спи, спи, Кукла!
   И, точно боясь проснуться, Октавиан уронил голову, но ночная свежесть разбудила его.
   — Я думал, мне снится. — Он радостно засмеялся.
   — Тише, Цезарь тайно послал за тобой!
   — Что случилось?
   — Беда!
   — Что случилось? — Октавиан закричал.
   — Ради всех богов молчи! — Агриппа закрыл ему рот ладонью. — Криком погубишь и себя и меня. Цезарь болен и хочет сам поставить тебя во главе армии. Действовать надо тайно.
   В остерии Агриппа напоил друга горячим вином и, закутав в длинный теплый плащ, усадил в седло.
   Уже в горах, когда последние огни человеческих жилищ исчезли, он взял лошадь Октавиана под уздцы.
   — Цезаря больше нет.
   Мальчик пошатнулся в седле и судорожно уцепился за гриву лошади.
   — Скончался? — шепнул он, с трудом разжимая губы. Агриппа обнял друга и, крепко держа, отчетливо выговорил:
   — Убит.
   Он ждал, что мальчик начнет кричать, биться, но Октавиан застыл. С каменным лицом выслушал все ужасные подробности. Бледный, с сжатыми губами и безумными, широко открытыми глазами, долго ехал в молчании. Потом уронил:
   — Куда же ты меня везешь?
   — К его легионам.

VI

   Антоний предстал перед легионами Дивного Юлия. Говорил о мести, звал на Рим. Никто не шелохнулся. Ни один меч не блеснул, ни одно копье не сверкнуло. Армия не хотела второго консула.
   — Где Октавиан Цезарь? — крикнул молодой солдат.
   — Мы присягали ему, а не тебе!
   — Куда ты дел сына вождя?
   — Где наш малютка? — Марий Цетег, растолкав стоявших впереди, вырос перед фронтом. — Мы нянчили его несмышленым младенцем, пронесли ребенком, как знамя, через всю Аквитанию, Пиренеи, Иберию. Он наш! Давай нам наше дитя!
   Гул возмущения нарастал.
   — Ты сговорился с патрициями изничтожить род Цезаря!
   — Хочешь, чтоб мы поверили, — покажи Октавиана!
   Антоний пробовал говорить, его не слушали, но внезапно все стихло. Легионеры, как по команде, повернули головы к дороге, ведущей в горы. Взяв в барьер лагерный вал, Агриппа скакал с ношей поперек седла к штандарту.
   У общеармейского знамени — золотого орла на древке италийского копья — он резко осадил коня, опустил юношу наземь и сдернул плащ с маленькой фигурки.
   Перед легионами Рима стоял наследник Дивного Юлия в голубом платьице, босой, с непокрытой головой. Ветер развевал его рыжеватую челку. Агриппа быстро исчез в толпе.
   Легионеры бросились к сыну Цезаря, целовали ладони, ловили края одежды и прижимали к губам. Марий Цетег обул его в тяжелые солдатские сапоги.
   — Бамбино! — выкрикивали ветераны. — Не бойся с нами, не выдадим! За тобой на край света! На Брута, на Сенат! Повелевай!
   Октавиана усадили на щит и под приветственные клики трижды высоко подняли в воздух. Армия провозгласила сына Цезаря императором.
   Антоний снял его со щита и встал рядом.
   — Молодому императору нужен опекун. Нам необходимо объединить все вооруженные силы в одних руках, избрать единого вождя над государством и армией и продиктовать свою волю Вечному Городу, Сенату и народу.
   Марк Антоний закончил речь уверениями, что он согласен положить все свои силы, защищая дело Цезаря от врагов.
   Давно знакомым солдатам жестом Дивного Юлия Октавиан провел рукой по глазам. Он потрясен горем и молит верных воинов дать ему сутки на размышления. Завтра он объявит свою волю. А сейчас повелевает держать оружие наготове, не верить мятежникам и смутьянам и ждать приказаний императора. Он сам, его душа, его воля принадлежат лишь его легионам.
   Октавиан говорил негромко, очень задушевно, подражая простоте Цезаря, бессознательно копируя его жесты, но в передаче юноши эта простота окрашивалась в чуть манерную сентиментальность. Дивный Юлий каждого поднимал до себя, божественный Октавиан снисходил до каждого. Но легионеры дарили своему любимцу право быть надменным, а Марк Антоний должен помнить, что он всего лишь один из слуг Цезаря. Армия провозгласила посмертно Дивного Юлия Божеством.

VII

   Агриппа поздно вернулся домой. В темноте стойкий и нежный запах пахнул в лицо. Юноша высек огонь. На столике в глиняной суповой мисочке среди влажных глянцевитых листьев белели грациозные колокольчики. Центурион растерянно огляделся: до сих пор ему еще никто не подносил букетов. Закрыв глаза, он опустил обветренное лицо в душистую нежность цветов и глубоко вздохнул. Ландыши пахли Октавианом.
   Остаток дня он не видел друга. Шатался по Марсову полю, подговаривал легионеров не повиноваться Антонию, разъяснял, что сын Цезаря даст италикам права квиритов, бедноте — землю, взятым за долги в рабство — свободу. Октавиан — надежда всей страны.
   Подойдя к постели, Агриппа чуть не выронил светильник. На его подушках спал император. Он выглядел очень утомленным и заснул прямо в одежде — алой императорской тунике, расшитой золотом. Рядом валялся серый рабский плащ с капюшоном.
   Агриппа опустился на колени и, стараясь не разбудить спящего, прижался щекой к пушистой мягкой челке. Октавиан открыл глаза и с обожанием посмотрел ему в лицо. Они долго молчали. Наконец Агриппа очнулся:
   —  Ты голоден, я принесу что–нибудь.
   — Не надо. Я нашел какую–то ужасную лепешку. — Октавиан тихонько засмеялся. — Ну как так можно жить? Постель спартанская, в доме ни вина, ни хлеба...
   — Я задолжал...
   — И не писал мне? — Октавиан уткнулся лицом в ладони друга. — Я верю тебе, больше никому не верю. Не уберегли Цезаря. Антоний в глубине души рад. Он готов бы уничтожить и меня, но боится моих легионов. Какое злодеяние! — Он сел на постель и заломил руки. — Не варвары, не враги, — нет, эти люди бывали в доме, ели с ним, делили его беседы, пользовались его милостями... Но я отомщу, я отомщу! Как я их ненавижу!
   — Чтоб отомстить, надо быть сильным, очень сильным...
   — Чтоб отомстить, надо уметь ненавидеть, — возразил Октавиан, — а я умею, я задыхаюсь от ненависти!
   Он весь дрожал. Агриппа обнял товарища:
   — Тише, карино!
   — Слушай, — неожиданно перебил Октавиан свои сетования. — Сумел бы ты руководить армией в походе и в бою?
   — Не знаю, не приходилось. Ведь я очень молод.
   — Македонец в шестнадцать лет выиграл битву, а тебе восемнадцать.
   Агриппа с удивлением взглянул на него. Октавиан сразу вырос. Лицо стало жестким, в голосе зазвенели непривычные властные нотки.
   — Мне нужен верный полководец. Чем ты хуже Македонца?
   — У Александра были опытные советники, стратеги его отца, а у нас? Антоний отпадает.
   — Ненавижу. Ты знаешь, по прикосновению я сразу чувствую, кто друг мне, а кто враг. Антоний мне был всегда противен. Бросил друга! Он был в Сенате и не кинулся к Цезарю! Не поспешил на помощь. Нет, он сорвал консульскую тогу и бежал...
   — Ладно! Оставь его в покое. А Гирсий, Марцелл? Почему не доверишь армию твоему зятю Марцеллу?
   Октавиан подскочил:
   — Ты соображаешь, что говоришь? Я сын Цезаря, он зять Цезаря. У нас почти одинаковые права. Приберет он к рукам армию — не посчитается со мной. Сам станет императором, а меня отравят! Нет, мне нужен верный человек. Я не могу сам стать во главе армии. Я же ничего не понимаю! Ты будешь верховным вождем моих легионов!
   Агриппа покачал головой:
   — Верховным вождем останешься ты. Солдатам нужно имя. Не трусь, как–нибудь справимся. Со мной ничего не бойся.
   — Я верю, верю...
   Светильник погас. Они сидели в темноте, и Агриппа почувствовал на своей щеке горячую мокрую щеку. Октавиан плакал, не всхлипывая, не вздрагивая. Крупные частые слезы катились по его лицу. Он не вытирал их, не двигался.
   — Не плачь.
   — Я впервые плачу после его смерти. Это мои последние детские слезы... может быть, мои последние человеческие слезы. Мне выжгли душу! Сострадание, гуманность, жалость к безвинным — все, все во мне уничтожили! Я непрестанно чувствую на своем теле эти двадцать ножевых ран. Двадцать ран! Вооруженные, молодые, сильные — на одного безоружного старого человека! "И ты, Брут..." Цезарь любил его почти наравне со мной! — Октавиан помолчал. — Как Цезарь любил меня, и как я был несправедлив к нему! Думал, я для него забава, сирота, заменяющий игрушку в бездетном доме, а отец любил меня, как только его великая добрая душа могла любить! Теперь я знаю, как я одинок. Никого, кроме тебя. Мать, сестра, зять... Им я нужен при удаче.
   — Я тебя не брошу.
   — Да?
   — Знаешь что, Кукла, будь ты счастлив и богат, я б еще подумал. А сейчас другое дело. Я тебе нужен. Мы будем крепко дружить. Ты поплачь, но не убивайся так. Жизни отцу не вернешь. А надо добиться, чтобы его замыслы не погибли. Он был велик, я понимаю, но не успел свершить всего. Если ты сделаешь для Италии все то, что он задумал, не я один — весь народ пойдет за тобой. Мы отобьемся и от Антониев, и от Брутов!
   — Нужно перессорить республиканцев, — как бы следуя своим мыслям, проговорил Октавиан. — Цицерон трус и хочет жить. Я его подманю.
   В окне светало. Ландыши за ночь подняли головки. Их запах был по–прежнему свеж и нежен. Октавиан подошел к столу.
   — Ты видел мои цветы?
   — Они похожи на тебя, — ласково ответил Агриппа.
   Октавиан выдернул стебелек и, разглядывая, повертел.
   — Тебе нельзя жить в такой трущобе. Погостишь у моей сестры, пока я съезжу в Путеолы.
   — Вместе поедем.
   — Нет, Рим нельзя оставлять. Примешь власть над легионами и стереги Антония.
   — Сожму город кольцом. Император наклонил голову.

VIII

   Марцелл и сестра осыпали молодого императора упреками.
   — Где ты ночевал? У тебя нет дома, что ли? Или ты считаешь, раз ты для своих легионеров император, можно не слушаться старших и ложиться спать, когда вздумается? Сразу же после второй стражи должен быть в постели и не ходить никуда без Марцелла. Тебя убьют, — всхлипывала Октавия. — Кто теперь, как не мы, беречь тебя станет?
   Неодобрительно косясь на Агриппу, Марцелл пригласил юношей к столу. За завтраком заговорил о том, что необходимо навестить Антония.
   — Я советовал бы не ссориться со старинным другом Цезаря. Лучше всего согласиться на опеку и немедля просватать Клодию.
   Октавиан промолчал.
   — Ты еще ребенок. Неужели ты всерьез считаешь себя властелином Рима? Ты должен быть благодарен, что друзья твоего приемного отца хотят отомстить за него. Самое благоразумное для тебя — вовсе отказаться от опасного наследства и... — Марцелл замялся и решительно закончил: — Я сам пойду с тобой в Сенат и к Антонию.
   — Но я не иду к Антонию. — Октавиан поднял голову и, поймав одобрительный взгляд своего друга, продолжал с пафосом: — Прошу, брат мой Марцелл, ничего не обещай от моего имени. Слово императора закон, а закон устанавливает сам император.
   Брови Марцелла изумленно поднялись. Октавия всплеснула руками:
   — Маленький, что ты говоришь? Я всегда настаивала: дети должны вовремя ложиться спать!
   Император улыбнулся снисходительно и печально. Сколько уже лет он слышит о том, что нужно вовремя ложиться спать, в постели не читать, на ночь мыть уши, за едой не разговаривать, ногами под столом не болтать! Но больше этих глупых поучений терпеть нельзя. Он вызывающе положил на стол оба локтя.
   — Сядь как следует, — заметил Марцелл, — и не гримасничай. У тебя глупый вид. О чем ты замечтался?
   — О моей империи, — величественно уронил Октавиан и быстро покосился на друга. Агриппа наклонил голову. Империя, по мнению молодого пицена, стоила, чтоб о ней думали. Другие же заботы могли бы только унизить императора.
   Империя сына Цезаря лежала за городом на Марсовом поле. В центре столицы заседала республика с зятем Цицерона во главе, а на окраинах, вечно требующих хлеба и зрелищ, жаждали царя и готовы были короновать любого, кто даст покой и хлеб. Зрелищ стало в избытке, но хлеба не хватало. Царство Антония, империя Октавиана и республика Цицерона враждовали.
   В пику отцам отечества второй консул воздвиг на перекрестке одного из самых людных кварталов статую Цезаря и высек на пьедестале: "Доброму отцу". И каждое утро свежие полевые цветы благоухали у ног нового божества римских плебеев.

IX

   Легионеры пронесли наследника Цезаря, как божество, на скрещенных копьях по всем улицам Рима. Октавиан, проплывая над головами квиритов, задумчиво смотрел в небо и по–детски болтал ногами. Под восторженные крики шествие свернуло к дому Антония.
   Вскинув руку, император на пороге отдал второму консулу военный салют. Антоний сухо ответил. Он знал нелюбовь своей жены к юноше и боялся дома выказывать расположение. Разговор не вязался.
   Клодия некстати спросила, как гостю понравилось в Риме. Октавиан с осуждающим изумлением взглянул на нее.
   — Я надеюсь, ты доверишься мне, — вкрадчиво начал Антоний. — Я рад видеть в тебе сына...
   Поймав колючий взгляд Фульвии, второй консул кашлянул:
   — Я не вижу причин откладывать заветное желание покойного. Мы с женой готовы благословить твой брак с Клодией.
   Октавиан невозмутимо вскинул ресницы. Вся разрумянившись, Клодия с жадным нетерпением ждала.
   — Перед свадьбой скрепим договор об опеке, — не выдержала Фульвия. — Марк Антоний возложит на свои плечи все тяготы императорской власти, а ты сможешь безмятежно наслаждаться медовым месяцем и продолжать образование.
   — Ты думаешь, опека —  лучший выход из положения? — покорно спросил юноша. — Но если я слишком молод, чтобы быть императором, то и жениться мне рановато.
   Под вечер семью второго консула навестил брат Марка Антония — Люций Антоний, увенчанный лаврами победитель Катилины. Он привел в Рим из глубины Италии два легиона.
   — Представь себе, — с возмущением начал он вместо приветствия. — Какой–то Марк Випсаний Агриппа от имени императора отрезал все подступы к Вечному Городу. Мои легионы расположились за линией его лагерей. А я вынужден был испрашивать у чумазого сопляка разрешения на въезд в Рим. — Люций Антоний насмешливо и негодующе фыркнул. —  Видел бы ты этого юного Марса! Обветренный, загорелый, как бродяга. Вихры черные, жесткие, торчат во все стороны, глаза горят, как у волка, а важности... Его император повелел ему... священная воля его императора... Я еле удержался, чтобы не вспылить.
   Фульвия растерянно нюхала флакончик с туалетной солью. Она измучена. Марк Антоний — мешок, всюду опаздывает и никогда, нигде не может стать первым и единственным!
   — Ты не слишком решителен, — поддержал невестку Люций Антоний, — форсируй удар. Мои два легиона, твои ветераны... За деньги можно нанять достаточно разбойников, чтобы стать силой. Справишься с мальчишкой — очистишь потом страну от заговорщиков. Они притихли и сейчас не опасны.
   — Недоброе советуешь ты мне, брат. Не обнажу меч против сына моего покойного друга и благодетеля!
   — Не на сына Цезаря, а за сына Цезаря зову тебя обнажить меч, — величественно возразил Люций Антоний. — Его мать, царица обоих Египтов, пишет тебе.
   Он протянул письмо. Фульвия живо схватила. Она боялась, чтобы под видом деловой переписки ее сластолюбивый супруг не завел бы любовной интриги. Но письмо Клеопатры дышало пристойностью. Успокоившись, матрона передала его мужу.
   Царица обоих Египтов выражала главе Римской Республики великое соболезнование и свою скорбь по поводу трагической кончины Дивного Юлия, отца ее первенца, и заклинала Марка Антония, как друга покойного, встать на защиту его сына. Второй консул сам желал увенчать чело Цезаря короной Рима, а то, что коронации не было, не умаляет державных прав покойного. Ни один царь не властен ломать традиции престолонаследия, одинаковые для всех времен и народов. Сын — наследник отца. Для этого не нужно какое—либо особое завещание.