Тарджеманов Джавад. Серебряная подкова

   - Идем! - решил Саша.
   Втроем они, такие маленькие на широкой большой лестнице, шли рядом, не глядя друг на друга, чтобы не выдать своего волнения.
   Но вот лестница кончилась, и большая белая дверь оказалась перед ними быстрее, чем этого им хотелось бы. Дверь открылась от первого нажима на ручку, и, переступив порог, Коля вошел в просторный зал.
   У больших окон, выходивших на Воскресенскую улицу, мальчики увидели несколько взрослых. За длинным столом, накрытым зеленой суконной скатертью, сидел пожилой учитель с красным добродушным лицом. Немного дальше, у классной доски, стояли два молодых человека в мундирах из темно-синего сукна и с ярко-серебристым шитьем на воротниках. Один из них что-то писал на доске и говорил ровным, спокойным голосом. Он казался энергичным, но сухим и строгим - все в его движениях было рассчитано, точно. Другой, наоборот, выглядел добрым. Он был пониже первого и не так сухощав.
   "Строгий" первым заметил вошедших Лобачевских.
   - Иван Ипатьевич, трое; видимо, те, о которых нам говорили... Братья Лобачевские? - спросил он, подходя к мальчикам.
   Саша кивнул.
   - Значит, будем экзамен держать? - продолжал он, когда мальчики робко поздоровались. - Очень хорошо. Давайте к столу... Кто первый?..
   Коля шагнул вперед и назвал свое имя.
   - Николай Лобачевский? Прекрасно... У, сколько вы книг принесли! Покажите-ка!..
   "Строгий" начал вслух читать названия:
   - "Грамматика российская" Ломоносова... Очень хорошо. А тут?.. "Евклидовы стихии, перевод с греческого Суворова и Никитина"... Вон как! Значит, вы, юный геометр, Евклидом увлекаетесь?
   - Господин инспектор... - начал было Коля.
   - Старший учитель, - поправил его "строгий".
   - Простите, господин учитель, я хочу быть землемером, а не геометром...
   В это время из двери, на которой была прибита медная дощечка с надписью "Инспектор Илья Федорович Яковкин", вышел среднего роста человек, лет сорока, и быстрыми шагами направился к столу, здороваясь на ходу с присутствующими легким кивком головы. Был он в черном полуфраке, в белом жилете и синих панталонах. Коля заметил: странная у него, точно приплюснутая, голова, гладкие жирные волосы, язвительная улыбка и совиный взгляд.
   - Начнем, господа! - сказал вошедший, глянув на мальчиков круглыми зеленоватыми глазами, затем добавил, обращаясь к "строгому": - Господин Корташевский, вы с Иваном Ипатьевичем старшим займитесь, - он кивнул на Сашу, - а мы с Львом Семеновичем испытаем среднего...
   Поди-ка сюда!
   Инспектор сел в мягкое кресло, рукой поманив к себе Алешу, - по росту принял его за "среднего Лобачевского".
   У Коли вдруг закружилась голова. Саша, заметив это, шагнул к нему и незаметно поддержал рукой за пояс. Коля тотчас отвел его руку.
   - Ничего, - шепнул он. - Уже проходит.
   Яковкин ничего не заметил.
   - Ты... как тебя... Николай?.. Сядь вон туда, можешь порисовать, что ли, - покровительственно сказал он и обратился к Алеше.
   Коля сел на указанное место. "Младший Лобачевский".
   Машинально сунул руку в левый карман и вытащил оттуда грифель, а в другой руке, по забывчивости, положив книги на стол, продолжал держать аспидную доску. Это, видимо, и подсказало Яковкину - "можешь порисовать".
   "Не буду!" - решил мальчик и выглянул в окно. Ветер свирепел сильнее, голые ветки деревьев метались, словно просили о помощи. На толстом суку старой липы неподвижно сидела ворона. Ей, наверное, холодно.
   "Поделом тебе. Улетела бы в теплые страны греться на солнышке..." размышлял мальчик. Но ворона вдруг наклонила голову и так лукаво посмотрела в окно, что Коля не выдержал: рука сама потянулась к аспидной доске. Рисованье давалось ему легко. На доске появилась такая же ворона, даже умный взгляд ее был передан удачно. Коля увлекся и рядом с вороной посадил сороку, затем нарисовал сову с круглыми глазами, похожую на инспектора. Но тут голос Яковкина прервал его занятие:
   - Младший Лобачевский, подойди к столу. А ну-ка, покажи мне, что изобразил. - Он поднялся и подошел к мальчику. С минуту молча смотрел на его рисунок. - Сотри, - сказал наконец приглушенным голосом. - И ступай к столу!..
   Корташевский и Левицкий удивленно переглянулись, они хотели посмотреть рисунок, но Коля уже стер его рукавом своей курточки.
   - Приступим, - объявил Яковкин, усаживаясь в кресло.
   Начало экзамена было неудачным. Коля так растерялся, что не расслышал первого вопроса. Когда же вопрос этот ему повторили, он ответил неуверенно. Затем чуть не запутался в четырех правилах арифметики, но Левицкий пришел ему на помощь:
   - Не волнуйся, братец, вижу - знаешь... Расскажи-ка нам про звательный падеж.
   Коля молчал.
   - Ну, когда хочешь позвать кого-нибудь из товарищей, как ты говоришь? уточнил вопрос Лев Семенович.
   - Эй! Поди сюда! - с отчаянием ответил Коля.
   Яковкин язвительно усмехнулся.
   Тогда Левицкий предложил:
   - Прочитай нам свое любимое стихотворение.
   - Выйдите на середину, - вставил Корташевский, нахмурив брови.
   Коля подчинился. Он отошел от стола и, приподняв руку, начал читать по-латыни оду Горация "К Мельпомене".
   Вскоре Яковкин прервал его, стукнув ладонью по столу:
   - Хватит, можно так и попугая научить. Посмотрим, знаешь ли перевод.
   - Знаю, - ответил Коля.
   - Начинай!
   Мальчик вспыхнул.
   - Не буду, - сказал он.
   - Как?! - растерялся инспектор.
   Дело принимало дурной оборот.
   - Успокойтесь, Лобачевский, - посоветовал "строгий". - Сейчас же извинитесь!
   - Господин учитель, больше так не буду, - пробурчал Коля.
   - Вот и прекрасно, - сказал Корташевский. - Переведите нам первые строчки.
   Создал памятник я, меди нетленнее,
   Пирамидных высот царственных выше он.
   Едкий дождь или ветер, яростно рвущийся,
   Ввек не сломит его...
   читал Коля.
   - Довольно, - сказал учитель. - Знаете... Прочтите нам, Николай, и русские стихи.
   Он прочитал им басню Ломоносова о двух астрономах и поваре, отвергавшем утверждение Птолемея следующим доводом:
   Кто видел простака из поваров, такого,
   Который бы вертел очаг кругом жаркого?
   Корташевский и Левицкий, переглянувшись, одобрительно кивнули друг другу. Но Яковкин был недоволен.
   - Та-ак-с, - протянул он. - А кто же тебя, Лобачевский, обучил такому стихотворению?
   - Мама, - сказал Коля.
   - Ее выбор не одобряю, - объявил инспектор. - Стихами, смысл которых тебе еще не ясен, голову забивать не следует. Лучше скажи нам, какие люди назывались в старину волхвами?
   Коля удивленно посмотрел на Левицкого, и тот счел нужным вмешаться.
   - Извините, господин инспектор, - вежливо напомнил он. - Мы же собираемся принять Лобачевского в нижние классы.
   Яковкин нахмурился:
   - Куда его, такого, в нижние! Я бы совсем не принял.
   Только вот за то, что воспитанник покойного Шебаршина...
   Ладно уж, пусть попробует в начальном, подготовительном...
   Старшие преподаватели присоединились к его решению.
   Экзамен кончился. Инспектор подписал свидетельство, что Лобачевские Александр и Алексей приняты в нижние классы как весьма достойные.
   - А ты, - сказал он Коле, - будешь в классе начальных правил языка российского и арифметики у господина Федора Петровича Краснова...
   Уже готовясь покинуть зал, Саша вдруг повернулся к столу.
   - Дядя Сережа, то есть Шебаршин Сергей Степанович, наказывал нам передать гимназии эккер и землемерную цепь, - сказал он. - Я положил их за дверью. Можно принести?
   Брови Яковкина поднялись.
   - Цепь и эккер? - повторил он. - Хорошо. Сами возьмем. Идите.
   Мальчики вышли. Посмотрели на сверток, лежавший за дверью, и молча спустились по лестнице вниз.
   - Экзамен-то сдали? - участливо спросил их инвалид и сам открыл перед ними входную дверь.
   - Сдали! Сдали! - крикнули вместе Алеша и Саша.
   Коля прошел мимо швейцара молча. Тот посмотрел ему вслед и, вздохнув, закрыл двери.
   Мать стояла на улице, ждала их. Алеша и Саша бросились к ней, размахивая руками. А Коля приотстал немного. Мать поняла, что случилось неладное, и поспешила к нему навстречу.
   - Не приняли?
   - В подготовительный. А Сашу с Алешей в нижние, - ответил он. - Мама, прости меня. Ведь я не хотел огорчать... Но вот...
   - Ничего, сынок, - утешала мать. - Не горюй. Ты себя еще покажешь... А сейчас, дети, пойдем к доктору Бенесу.
   Он живет на Лядской улице.
   Лекарь принял их учтиво и сразу же дал три свидетельства о хорошем здоровье и крепком телосложении Александра, Николая и Алексея Лобачевских.
   Наконец все формальности были выполнены, и 5 ноября 1802 года совет императорской Казанской гимназии в протоколе за № 158 постановил удовлетворить просьбу коллежской регистраторши Лобачевской "о принятии трех ее сыновей Александра, Николая и Алексея, детей губернского регистратора Ивана Максимова Лобачевского, в гимназию для обучения на собственное разночинское содержание до открытия вакансии на казенное".
   Получив это постановление, Прасковья Александровна тут же внесла в контору гимназии деньги за учебу и, помолодевшая, вышла поздравить своих сыновей, ожидавших ее у входа.
   Обнимая их, она смеялась и плакала. Еще бы! Новая жизнь раскрыла перед ними свои двери.
   ТРУДНОЕ НАЧАЛО
   Сборы в гимназию были недолгими. Утром у ворот уже стоял извозчик, нанятый с вечера. Мать хлопотала на кухне, приготовляя завтрак, но горячие лепешки, аппетитно шипевшие на сковородке, не соблазняли мальчиков. Умытые, причесанные, в праздничных курточках, они долго слонялись по комнатам, пока наконец не присели к столу.
   - Смотрите же, дети, ведите себя хорошенько и будьте как можно предупредительнее со всеми, - просила мать.
   После завтрака мальчики оделись и по старому обычаю с минуту молча посидели перед выходом.
   - Ну, с богом! - Прасковья Александровна поднялась, обняла и поцеловала каждого. Все. Теперь можно выходить.
   Озябший извозчик у ворот похлопывает рукавицами.
   Резкий морозный ветер на крыльце рвет платок с головы матери.
   - В гимназию! - говорит она извозчику.
   Санки тронулись, провизжав полозьями. Прасковья Александровна стояла на крыльце и смотрела им вслед, пока не скрылись они за поворотом...
   Мальчики сидели молча, прижимаясь друг к другу. Когда сани повернули за угол, спохватились: даже не помахали рукой на прощание.
   Но думать об этом некогда: извозчик уже натягивал вожжи, лихо подкатив к подъезду гимназии.
   Алеша не поверил:
   - Так быстро?!
   - Вылезай! - ответил Саша.
   Входная дубовая дверь в гимназию открывалась туго.
   Саша нажал ее плечом, пропуская братьев. Затем и сам вошел.
   В просторном вестибюле остановились и посмотрели друг на друга растерянно: занятия в классах, видимо, уже начались, а тут было тихо и пусто.
   - Куда же теперь? - спросил Коля.
   - Подождите, сейчас придут за вами, - строго сказал стоявший у двери солдат-инвалид и взглядом показал на широкую каменную лестницу.
   - Вон уже идет! - шепнул Алеша, попятившись назад, за спины старших братьев.
   С верхнего этажа неторопливо спускался пожилой офицер - дежурный по классам Василий Петрович Упадышевский. Одной рукой он опирался на перила, другая - в черной перчатке - была подвязана широкой черной лентой, перекинутой через плечо. Мальчики узнали его по висевшему на шее ордену. Доктор им рассказывал, что кисть руки Василий Петрович потерял в бою, а черная перчатка его набита хлопчатой бумагой.
   Упадышевский приветливо глянул на смущенных мальчиков. Он хорошо знал и ценил их воспитателя - капитана Шебаршина.
   - Братья Лобачевские? - спросил он хриплым басом. - Ну, кто из вас в подготовительный?
   Коля понурив голову, нехотя шагнул вперед.
   - Пойдем со мной, - сказал седой офицер, - к Федору Петровичу Краснову. А вы подождите.
   Подготовительный... Коле казалось, что кто-то громко по слогам повторяет слово это на каждой ступеньке. Но вот лестница кончилась.
   Когда поднялись на второй этаж, Коля направился было в зал собраний, но Упадышевский остановил его.
   - Нет, нам в столовый зал, направо, - сказал он, открывая противоположную дверь.
   Неожиданный яркий свет заставил Колю зажмуриться - утреннее солнце уже заглядывало в окна. Следуя за дежурным офицером, переходил он огромный зал, выкрашенный до высоты человеческого роста коричневой масляной краской, а выше - розовой известкой. Простенки между окнами были заполнены раскрашенными картинками отечественной истории, а в дальнем углу сияли позолотой озаренные солнцем образа иконостаса.
   - Это наша домовая церковь, - пояснил Упадышевский, заметив, что мальчик озирается по сторонам, - А вот и подготовительный.
   Он открыл дверь в класс.
   - Федор Петрович, пожалуйте - к вам новый ученик, Николай Лобачевский, - торжественно произнес дежурный, обращаясь к учителю. Затем он повернулся и вышел, тихо закрыв за собой дверь.
   Коля растерялся. Комната была большая, высокая, заставленная рядами узких столиков со скамейками, на которых сидели ученики. Все они - в темно-зеленых мундирах, с галстуками на шее. В глубине комнаты - кафедра.
   За ней стоял длинноволосый блондин, такой худой и высокий, что ему невольно приходилось горбиться. Острые глаза его уставились на мальчика.
   - Пришел, так садись, - послышался неприятный скрипучий голос. - Там, там, где стоишь, - на заднюю скамейку. Посмотрим еще, годен ли будешь сидеть на передней.
   Начало было не ободряющим. Коля робко сел на свободный край скамейки, присматриваясь к учителю.
   "Совсем как наш макарьевский священник, - с удивлением подумал он, такая же косичка. Борода, как веник.
   И нос кверху".
   Тут Краснов, подняв руку, почесал свою голову. Рукав его поношенного синего сюртука на локте был разодран - видимо, протер на кафедре.
   Осмелев, Коля присмотрелся теперь и к ученикам. Все они сидели неподвижно и затаив дыхание, как завороженные, смотрели на учителя.
   Мертвую тишину вдруг нарушил припадок хриплого кашля. Держась руками за края кафедры, учитель, багровый от напряжения, дико вращал глазами казалось, вотвот он задохнется. В классе облегченно вздохнули. Когда же кашель кончился, ученики снова застыли в неподвижности.
   Коля повернул голову направо, но сидевший рядом ученик пожалел новичка: он слегка толкнул его ногой и прошептал, почти не двигая губами:
   - Не шевелись, а то спросит!
   Положив перо, учитель закрыл журнал и хлопнул по нему ладонью. Затем, выпятив нижнюю челюсть, посмотрел на учеников мутными глазами.
   - Ну-с, шалопаи, - начал он. - Что же вы знаете?..
   Ничего не знаете. И знать ничего не будете. Вы дома небось только в бабки играли да голубей гоняли. Так?.. И пре-краа-асно! Чу-де-сно!..
   Краснов поднялся, двумя пальцами вынул щепотку табаку из лежавшей перед ним табакерки на кафедре и двинулся вдоль первого ряда. Сидели там лучшие ученики, поэтому просмотр их тетрадей по арифметике не затягивался. Пробежав глазами листок, учитель бросал его на стол и обращался к следующему.
   Но со второго ряда началось. Обнаружив ошибку, свирепый учитель швырял тетрадь на пол и кричал ученику:
   "Поднимай!", затем бил его тетрадью по лицу. А в третьем ряду совсем разбушевался. "Дурак! Свинья! Болван!
   Осел!" - выкрикивал он визгливо, топая ногами. Наконец, взяв двух соседей-второгодников обеими руками за волосы, так стукнул их друг о друга, что у несчастных слезы брызнули от боли. Но кричать нельзя: учитель требовал тишины.
   Самые отчаянные из наказанных как-то находили в себе силы даже улыбаться и грозить кулаком, когда учитель поворачивался к ним спиной.
   Коля совсем остолбенел от удивления. Там, в народном училище, в Нижнем Новгороде он таких учителей не видел.
   Отец, правда, бушевал, когда напьется. Но то было дома, не в школе. А тут? В гимназии?..
   Он придвинулся к соседу и спросил его нерешительно:
   - Учитель... что?.. Пьяный?
   - Тише! - испугался тот. - Услышит - в беду попадешь.
   Но было поздно: Краснов оказался рядом.
   - Разговаривать? - зарычал он. - Базар тут разводить?.. Получай, Рыбушкин! - И, схватив ученика за руку, потянул его к себе.
   Коля не выдержал.
   - Не смейте! Не трогайте! - крикнул он, вскакивая с места.
   Краснов онемел от изумления и выпустил руку плачущего мальчугана.
   - Учителя учить?! - завизжал он и, схватив Колю за воротник, потащил в угол. - На колени! До конца урока!
   Дайте болвану кочергу в руки!
   Оглушенный, Коля не успел опомниться, как учитель, подтащив его к печке, швырнул на пол и всунул в руки железную кочергу. Пьяный отец не унижал его таким образом!
   Кочерга шевельнулась в руке мальчика: ударить бы...
   Но вдруг он очнулся, подумав: "А мама? Нет, надо стерпеть..."
   Коля стоял на коленях у печки до самого звонка. Учитель схватил с кафедры журнал и, не оглядываясь, поспешил к двери. Коля тоже поднялся, швырнув кочергу в угол.
   Ученики тотчас окружили его.
   - Дружим? - спросил сосед по скамейке, широко улыбаясь. - Моя фамилия Рыбушкин. Миша... Ты молодец, Николай. Кабы не звонок, поди, кочергой двинул бы. Я видел. А?
   - Двинул бы, - ответил Коля. - Только нельзя было.
   Маму вспомнил.
   Перемена кончилась - нужно было садиться на места.
   Коля успокоился, но как только вошел учитель, снова навалилась тяжесть на плечи. То, что случилось на первом уроке, было ужасг.о. "А что еще будет завтра? - невольно спрашивал он себя. - Что, если не решишь задачу?.."
   На втором уроке разбирали начальные правила российской грамматики. Несмотря на то что Коля знал их, он так волновался, что вряд ли смог бы ответить на вопрос учителя. К счастью, тот и не спрашивал, будто не замечал его в классе.
   Наконец колокольчик оповестил, что и второй урок закончен.
   - Сейчас нас поставят во фрунт по ранжиру, - сообщил сосед Миша. Хорошо, если бы мы с тобой по росту подошли. Рядом были бы, а?
   - Неплохо, - согласился Коля.
   И желание мальчиков исполнилось: когда их построили по два и строем повели в столовую, они оказались рядом, в одной паре. У входа в столовую дежурный, остановив новенького, подал ему деревянную ложку.
   - Держи, - сказал он. - Да свое имя вырезать не забудь, чтобы не затерялась. После, когда выйдешь, на стену ее вон там повесишь.
   Коля долго мешал своей ложкой мутную похлебку. Затем попробовал - она была невкусной. Вскоре на второе подали кусочек вареной говядины с овсянкой.
   - Ешь, не копайся, - посоветовал Миша. - Привыкнешь, все подчищать научишься, - добавил он, старательно вытирая хлебной коркой оловянную миску. - Проголодаешься - и болтушке будешь рад.
   За порядком в столовой наблюдал Сергей Александрович Попов, широколицый, с приплюснутым от какого-то несчастного случая носом, воспитатель. Гимназисты его не опасались. Они тут же при нем восхищались Колиным поступком на первом уроке. "Дал бы ему по рылу", - говорил о Краснове Миша. Коля понял: происшествие с кочергой не унизило его в глазах товарищей. Об учителе все гимназисты говорили с отвращением. Пьяница, невежественный и грубый, к учительской должности вовсе не способен, а вот учит, потому что умеет прислуживаться. К директору подходит на цыпочках.
   - Еще ведь нашу гимназию кончил, - объясняли Коле. - В Преображенском полку служил. А сам хуже ката.
   Ему бы место на каторге, надзирать за разбойниками...
   От оживленных разговоров гул стоял в столовой. Старшеклассники держались отдельно, с достоинством, говорили тихо, и в голосе многих прорывались уже басовые нотки.
   После обеда гимназистов парами повели в нижний рисовальный класс. Увидев братьев, Коля вспыхнул, отошел в дальний угол и сел там на задней скамейке.
   Алеша и Саша с тревогой следили за ним издали, не понимая, что случилось.
   Молодой красивый учитель рисования Федор Иванович Чекиев ни в чем не походил на Краснова. Этот - воспитанник Петербургской Академии художеств любил свое дело и был тактичен с гимназистами. Хотя и старался порой как можно строже смотреть на своих учеников, но из-под густых бровей умные глаза его всегда блестели добротой.
   Коля, однако, не сразу проникся к нему доверием. Начальные приемы рисования, показанные Чекиевым, казались .ему странными. Дома он с увлечением рисовал с натуры животных и птиц, а тут Федор Иванович заставлял его чертить какие-то палочки.
   - Голову держи прямо. Язык не показывай: он тебе не помощник, улыбнулся Чекиев, похлопав Колю по спине. - Люди научились рисовать уже давно, - продолжал on рассказывать, обращаясь ко всему классу. - Первые письмена состояли тогда из рисунков. До нас дошли древние изображения на скалах, на каменных плитах, но многие из них еще не разгаданы...
   Ученики слушали его и рисовали с увлечением.
   "Так, бывало, проводил свои уроки дядя Сережа", - подумал Коля.
   Когда прозвенел звонок, он быстро поднялся и хотел было выйти раньше братьев, но в дверях показалась грузная фигура Упадышевского.
   - Лобачевские, - объявил он басом, - пойдемте вниз.
   Там ожидает вас матушка.
   Прасковья Александровна стояла в приемной комнате.
   Увидев сыновей, она кинулась им навстречу:
   - А вот и мои ученики! Ну, как? Понравилась гимназия?
   - Понравилась! - ответил Саша.
   - Тут хорошо! - заверил радостный Алеша.
   - Еще бы не понравилась! - вмешался в разговор Упадышевский. - Ведь сюда учиться едут со всех концов:
   из Тобола, Бухары, Тифлиса, на лошадях, а то и на верблюдах...
   - Мы тоже ехали на лошадях! - похвалился младший.
   Но мать в это время тревожно смотрела на молчавшего Колю. Нагнувшись к нему, она шепнула:
   - Не расстраивайся, Колюшка, все наладится, вот увидишь...
   - Да, мама, я тоже думаю, что все будет хорошо...
   Упадышевский проводил Прасковью Александровну до
   выхода. Вернувшись, он сказал:
   - Теперь все трое отправляйтесь в контору, там спимут с вас мерку, чтобы сшить гимназическую форму.
   Скучно и медленно, как тяжелый сон, тянулись для Коли последние уроки этого первого дня в гимназии. Были минуты, когда ему казалось, что не семь часов, а по крайней мере полмесяца прошло с того момента, как поднялись они по широким ступеням парадного крыльца и с трепетом открыли огромные двери этого здания.
   После уроков мальчикам показали места их в спальнях:
   Алеше и Саше - вместе, в комнате, выходящей на Воскресенскую улицу, Коле - в спальне подготовительного класса окнами во двор.
   Вечером, в шесть часов, очередной пронзительный звонок возвестил о том, что все должны вернуться в классы - "к завтрашнему дню" твердить уроки. Ученики снова заполнили грязные, неприбранные с утра комнаты. Началась нудная зубрежка. Многие учили уроки вслух, заткнув уши, чтобы шум им не мешал. Тут же сидел за столом дежурный воспитатель, но тот и не пытался навести порядок. Наоборот, взяв толстую книгу из шкафа, читал ее с таким упоением, будто в классе он был один.
   Следуя примеру своих соседей, Коля тоже попробовал заткнуть уши. Но в голове гудело, и шум класса напоминал ему отдаленный гул Макарьевской ярмарки. С отчаянием убедившись, что не может понять ни слова из прочитанного вслух, он отложил тетради в сторону.
   Звонок на ужин застал его все в том же безнадежном состоянии: уроки не были готовы.
   Кушать после такой зубрежки совсем не хотелось. Коля с трудом кое-как проглотил две-три ложки постной овсяной каши, только лишь затем, чтобы не приставал дежурный.
   Потом всех отвели в зал размяться. Многие, особенно младшие воспитанники, бегали охотно, играли в пятнашки, громко стуча башмаками. Коля вынужден был пробежать несколько раз по залу, чтобы отдохнуть от ходьбы в строю, но в игру не вступал - и на бегу не покидала его неотвязная мысль: "Уроки-то не выучены. Что же будет завтра?"
   Наступило время отбоя. Под строгим контролем комнатных надзирателей воспитанники разошлись по своим спальням и, раздевшись, улеглись на жесткие кровати с мочальными тюфяками.
   - И чтобы не было тут болтовни. Спать! - скомандовал пучеглазый надзиратель, когда все натянули на себя колючие солдатские одеяла, пахнущие клопами.
   Тяжело ступая, он взял сальную свечу и вышел из камеры. Но странно: тяжелые шаги за дверью внезапно стихли.
   - Что ж это? На цыпочках дальше пошел? - спросил удивленный Коля.
   Миша прикрыл рот рукой, чтобы не рассмеяться:
   - Держи карман шире - на цыпочках! Он теперь битый час у двери будет стоять - подслушивать. Кто говорит, кто смеется - всех перепишет. А завтра - на расправу.
   Грозное слово "завтра" заставило Колю забыть и надзирателя, и гнусное подслушивание. Мальчик заметался на кровати. В не прикрытые занавесками окна смотрела яркая луна, какая-то неприветливая, совсем не та, что заглядывала в уютную домашнюю спальню в Нижнем. Заглядывала смело, а не подглядывала, как сейчас. Она даже похожа то на Яковкина, то на его верного слугу - надзирателя, что прижимает сейчас ухо к дверной щели, а завтра побежит к нему с доносом.
   Постепенно измученные за день гимназисты засыпали, но сон их был неспокойным. Одни, правда, шумно храпели, но другие что-то бормотали во сне и жалобно вскрикивали, видимо, переживали дневные события. Кто-то громко застонал, кто-то всхлипнул...
   Коля не выдержал. Зажал уши руками, потом и вовсе накрылся подушкой, оставив маленькую щель.
   Снова как из чистого, не покрытого рябью озера всплывают милые детские воспоминания. Родной дом в Нижнем.
   Знакомая улица. Глубокие овраги с крутыми склонами, по которым так весело карабкаться. Кругом заросли кустарника - лучшего места и не придумаешь, где разыгрывать с ребятами войну, охоту. Рядом Черный пруд, заросший камышом, а чуть подальше - речка Почайна. Водились в ней крупные налимы. Порой даже всем на удивление рыбаки вытаскивали огромную, казалось не по речке, зубастую щуку с желтыми звериными глазами.