Тарджеманов Джавад. Серебряная подкова

   - Ну, ладно, спи до звонка. Пока не пришел дежурный....
   В этот день Коля еле-еле дождался конца уроков, И сразу же отправился к Григорию Ивановичу.
   - Надеюсь, вы сегодня с разрешением? - улыбнулся Корташевский. - Раз так, то садитесь и рассказывайте, О чем хотите говорить со мной?
   - О геометрии, - начал Коля. - Как ею заниматься?
   С чего начать?
   - Посмотрим, обсудим, - сказал учитель. - Вот вы "Жизнь Ломоносова" прочитали. Что из нее больше всего вам запомнилось? И что вы себе на память выписали?
   - Я все помню, - ответил Коля. - Каждое слово. С тех пор как прочитал в первый раз, два года назад в Макарьеве, на чердаке дедушкиного дома. Поэтому и не выписывал.
   - Напрасно. Там ведь прямо сказано, с чего начинать.
   Корташевский раскрыл книгу.
   - Вот вам на третьей странице такие слова Ломоносова: "...для приобретения большого знания и учености требуется знать язык латинский". А дальше, на шестой странице, послушайте, что говорит о Ломоносове автор предисловия к его сочинениям: "Через год после того настолько стал он силен в латинском языке, что мог уже сочинять небольшие стихи. Тогда начал учиться по-гречески, - чтобы, усвоив его, познакомиться с творениями математиков Эллады в подлинниках, не искаженных переводами..." Вот что следует вам запомнить из прочитанного, - сказал Корташевский и, отложив книгу, достал из ящика тетрадь в голубой обложке с черными краями. - Это "Слово о Ломоносове" Радищева. Прочту из него лишь одно предложение: "Познанием чуждого языка становимся мы гражданами той области, где он употребляется, собеседуем с жившими за многие тысячи веков, усваиваем их понятия, и всех народов и всех веков изобретения и мысли сочетаем и приводим в единую связь". Вы поняли?
   - Понял! Понял! - воскликнул Коля. - Но, кроме греческого, я хочу знать и французский.
   - Не много ли? - спросил Григорий Иванович. - За двумя зайцами погонишься...
   - Нет. Я хочу понимать "Дон Кихота" и Шехерезаду.
   - Вот, оказывается, в чем дело! - засмеялся Корташевский. - Видно, Сережа вас так взбудоражил. Ну что ж, попробуем! Добьетесь мало-мальски успеха, получите и "Дон Кихота" на французском, и "Начала" на греческом...
   Учитель встал из-за стола и, подойдя к этажерке, взял там книгу, должно быть очень ценную - в особом кожаном футляре.
   - Вы тогда, в геометрическом классе, помню, спрашивали, - взволнованно заговорил он, возвращаясь к столу, - почему книга Евклида начинается с непонятных определений, почему основные положения геометрии так запутаны? Выяснение следует начать вот с этой книги. Она - одна из первых печатных изданий "Начал" Евклида. И вообще это едва ли не первая книга, вышедшая из-под изобретенного тогда печатного станка. Здесь полный греческий текст "Начал" и также латинский перевод их. Ни одно из классических сочинений древности не было столь уважаемо просвещенными людьми, как это. Оно было переведено тогда на многие языки мира, переписано или переиздано тысячи раз во всех странах и до последних лет остается почти единственным руководством к изучению геометрии. Но, может быть, ни одно сочинение с тех пор не претерпело столь много перемен, прибавлений, исправлений, как эти "Начала", от своих переводчиков, издателей и переписчиков. Поэтому, чтобы выяснить, почему, где, когда и кем были введены темные понятия в геометрию, нужно прежде всего изучить вам эту родословную книгу на греческом языке.
   Григорий Иванович замолчал, внимательно посмотрел на Колю, который с волнением слушал его, широко раскрыв глаза, и вдруг тепло - будто -говорил не ученику, а равному себе - доверчиво признался:
   - Ведь я сам уже несколько лет ломаю голову над этими вопросами. От разрешения их, может быть, зависит не только развитие геометрии, но и всех наук. Для чего"
   изучал я греческий язык, потом арабский...
   - Арабский? - удивился Коля.
   - Да, да! И вот почему. Арабы когда-то посредниками были между древнегреческой и новоевропейской наукой. Еще в первой половине девятого столетия ученый Хаджадж сделал полный и сокращенный перевод "Начал"
   Евклида. - Корташевский взял со стола толстую тетрадь и раскрыл ее. - В предисловии к сокращенному курсу написано, что "в царствование халифа Гаруна ал-Рашида Хаджадж был командирован в Византию для перевода "Начал"
   Евклида. Когда же халифом стал ал-Мамун, Хаджадж убедился, что он угодит своему новому государю, если для него упростит и сократит книгу Евклида...". Хаджадж так и поступил... Как видите, - улыбнулся Григорий Иванович, - Хаджадж по сравнению с Евклидом оказался более податливым учеником: он сумел найти для своего повелителя халифа более короткий путь к геометрии, чего не мог или не хотел сделать, по известному преданию" сам Евклид своему царю... В начале двенадцатого столетия был сделан перевод "Начал" с арабского на латинский язык, а в 1482 году наконец вышел он первым печатным изданием... Сейчас я как раз вот и занимаюсь тщательным сравнением различных изданий "Начал" Евклида на греческом, арабском и латинском языках. И думаю, что и вы, Лобачевский, поможете мне, когда овладеете греческим.
   - Постараюсь! - ответил Коля - Начну сегодня же.
   От Корташевского возвращался он вечером, бережно, как драгоценность, унося три книги: "Домашние разговоры на французском, немецком, латинском и русском языках", "Лексикон простого греческого языка" и "Греческую грамматику". Последняя книга была ему особенно дорога - издание Московской славяно-греко-латинской академии, той самой, где учился Ломоносов. "Может быть, именно эту книгу держал он в своих руках, может, по пей учился!.."
   - Пади! - раздался громкий окрик над ухом.
   В тот же миг лошадиная морда оказалась у его лица.
   Испуганно вскрикнула женщина. Коля едва отскочил, и нарядная коляска с дородным кучером на козлах промелькнула мимо.
   Только тут заметил он, что шагал по мостовой. Крепко прижимая к груди книги, уже с оглядкой перешел улицу и заторопился к зданию гимназии.
   Теперь ежедневно после уроков, забившись в уголок пустого класса, Коля учил греческую грамматику или твердил новые французские слова. Два раза в неделю ходил к Григорию Ивановичу на домашние уроки. Занятия шли весьма успешно, особенно по французскому языку, ибо многие слова были понятны по сходству с латынью, которую знал он хорошо.
   К концу третьего месяца учебы Коля уже сносно читал по-французски, понимал прочитанное и пробовал составлять словарик. Это было не так уж трудно: писал он французское слово, а рядом с ним - однозначное русское. Дальше следовало целое семейство других слов, примыкающих к уже записанному. Например, если он запоминал пофранцузски "дом", как это не поинтересоваться другими словами: стена, пол, крыша, потолок, дверь, окно, порог, крыльцо...
   Иногда, увлекшись волшебной игрой в мире слов, Коля даже забывал об ужине.
   Большие успехи Лобачевского-среднего в самостоятельном изучении греческого и французского дошли каким-то путем до сведения директора.
   И вот он однажды, во время вечерней проверки, вызвал Колю из общего "фрунта" на середину зала. Велеречивым сладким голосом долго восхвалял его блистательные способности, призывая всех воспитанников учиться в гимназии с таким же прилежанием.
   Следующий день был воскресный. Сразу же после завтрака вернулся Коля в свою комнату заниматься греческим, чтобы через час идти к учителю Корташевскому. Но только сел он за стол, как появился надзиратель и пригласил его к директору.
   "Что ему нужно?" - думал Коля, задержавшись у двери кабинета.
   Наконец постучался.
   - Войдите! - послышался властный голос директора.
   Коля вошел.
   Яковкин стоял к нему спиной и смотрел в окно.
   - Да кто же там? - спросил он сердито, не оглядываясь.
   - Это я, Лобачевский.
   - А-а! - повернулся директор и сел на диван. - Очень рад! Проходите сюда! Садитесь.
   Он усадил его рядом с собой. Помолчал немного. Потом заговорил о том, что полюбил братьев Лобачевских, как своих сыновей, за их трудолюбие и настойчивое влечение к знаниям. Но директор заинтересован в том, чтобы дарование их расцвело во всем блеске. Более того. Ради таких пытливых учащихся он будет просить его величество об открытии университета в Казани.
   - Вполне, вполне вероятно, мой дорогой. Не смотрите на меня столь недоверчиво. Поймите: я ведь искренне, со всею страстностью желаю вам и всем удачи, хочу помочь вам стать людьми достойными своей отчизны. Для того чтобы вас хорошо воспитывать, надо знать и ваш внутренний духовный мир. А вы, мой милый, не хотите мне помочь доверием. Это непохвально...
   В беседе Илья Федорович находил такие задушевные слова и так произносил их, что Коля готов был даже упрекнуть себя: "Как же я в нем ошибался!.."
   Директор тем временем тяжело встал с дивана, подошел к двери, тщательно закрыл ее и, достав из шкафа баночку варенья с ломтиками белого хлеба, вернулся к мальчику.
   - Не стесняйтесь, мой друг, кушайте, - пригласил он.
   - Спасибо, я не хочу.
   - Нет, нет, угощайтесь, - приказал директор, намазывая хлеб вареньем.
   Коля нерешительно протянул руку. Затем, взяв ломоть, откусил немного.
   - Не правда ли, варенье вкусное? Макарьевское!.. - похвалился директор. - Не очень ли скучаешь по родным и близким?.. Наверное, и тут уже нашел приятелей, говорят, с Аксаковым дружишь... И часто у них бываешь?..
   Кушай-кушай! Не стесняйся.
   Коля не смог отказаться. К тому же варенье - малиновое, из Макарьева. "Как же так я мог ошибаться в директоре", - удивлялся он.
   - Да, какое счастье для вас иметь такого замечательного учителя, как Григорий Иванович, - продолжал Яковкин. - Ведь он с вами, с тобой и Сережей, говорят, еще и дома занимается, - журчал вкрадчивый голос Яковкина. - Под его руководством и с древней историей наук знакомитесь, о нашем Ломоносове кое-что узнаете. Не так ли?
   - Так, - ответил Коля.
   - О Радищеве тоже? - спросил директор, заглянув ему в глаза.
   Но тут, заметив этот уже не добродушный, а колючий, требовательный взгляд Яковкина, Коля насторожился.
   - О Радищеве?.. Нет, ничего не слыхал... Но "Жизнь Ломоносова" читал еще в Макарьеве.
   - А "Слово"?
   - Какое?
   - "Слово о Ломоносове", - уточнил директор.
   - Не знаю. В классах такого "Слова" не было.
   - Ну, это я только так спросил. Ты, Николай, мальчик умный и честный, похвалил его директор. - Верю тебе. И запомни: я твой друг. В любое время заходи ко мне, посоветоваться обо всем, что в гимназии творится. Если кто нарушил правила - воспитанник или надзиратель, все равно, даже и преподавателя не жалей, - скажи мне. Я всегда буду рад... И варенье всегда у меня в шкафу, - добавил он, улыбаясь.
   Но глаза его не улыбались.
   После разговора с директором Коля долго стоял в своей спальне перед окном, прижимаясь горячим лбом к холодному стеклу.
   Вечером он заболел. Саша просидел у его постели всю ночь, а рано утром вызвал дежурного лекаря. Сменивший доктора Бенеса Риттер, веселый, румяный детина, больше разбирался в хороших винах, нежели в болезнях и лекарствах. Поскольку недавно в Казани вспыхнула эпидемия малярии, он каждому больному, не задумываясь, назначал огромную дозу хинной корки с глауберовой солью. Осмотрев Колю, Риттер заявил: "Понятное дело - это лихорадка" - и, назначив то же лекарство, приказал перенести больного в палату.
   Закутанный ватным одеялом, наслаждаясь ощущением теплоты, разлившейся по всему телу после двух стаканов чая с медом, Коля дремал и потел во сне до самого вечера. Зато ночью стало ему хуже: сон пропал, температура повысилась. Когда пришел разбуженный Сашей Риттер и, весело потирая руки, спросил: "Ну как, молодой человек, поправляетесь?" - Коля не ответил. Он вяло шевелил губами, щурился на свет и, наконец, еле-еле приподнялся, чтобы дать лекарю пощупать свой живот.
   Риттер увеличил дозу хинной корки. Но, к счастью, после него заглянул в палату надзиратель Сергей Александрович и, выслушав Сашу, затем осмотрев больного, посоветовал не травить его лекарствами.
   - Это не лихорадка, - заверил он, - а простуда, и лечить ее надо не глауберовой солью...
   Спустя неделю Коля поправился настолько, что лекарь наконец-то выпустил его из палаты. А вскоре в одно из воскресений он получил разрешение посетить Корташевского.
   День был морозный, солнечный. После бурана, бушевавшего всю ночь, небо, затянутое тучами, прояснилось.
   В городе все было заметено снегом, и вдоль заборов сияли белизной огромные сугробы. Дворники у ворот разгребали снег лопатами.
   Коля шел по заснеженному тротуару, слегка пошатываясь: морозный воздух кружил ему голову. А тут еще беспокоила тревога - не успел разобраться в таблице девяти склонений греческой грамматики.
   Но вот уже и дом Елагиных. Какой-то мальчик проворно кидает снег лопатой. Коля присмотрелся к нему:
   Сережа!
   - Ты ли это? - воскликнул он вместо приветствия.
   Сережа, раскрасневшийся, веселый, махнул лопатой вверх, обсыпал себя и Колю снежной пылью.
   - Видел? Отобрал у дворника. Не барское дело, говорит, мозолить руки... А ты, вижу, совсем поправился.
   Пойдем-ка прогуляемся немного, - пригласил он, воткнув лопату в сугроб.
   Коля пошел рядом.
   - Я ведь и сам лихорадкой болел, - доложил Сережа. - Трое суток не отходил от меня Григорий Иваныч.
   И, знаешь, мы с ним теперь как друзья. Даже не верится, что ему двадцать шесть а мне тринадцать. И занимается по всем предметам. Так что гимназия, пожалуй, мне теперь и не потребна. Только вот, - замялся он, сбив носком попавшую под ноги ледышку, - с математикой не ладится.
   Не могу понять...
   - С математикой? - удивился Коля. - Чего ж там понимать? Арифметика и даже алгебра сами в голове укладываются. Вот разве только геометрия...
   - Не скажи! - возразил Сережа. - С вечера в моей голове уложится, а к утру - как ветром выдует... Но другие предметы, особенно литературу, люблю и понимаю, - договорил он весело.
   Мальчики повернули с Грузинской улицы на Воскресенскую.
   - Знаешь, - продолжал Сережа. - Григорий Иваныч советует больше заниматься литературой. И даже сам достает книги: Ломоносова, Державина, Дмитриева... Читаешь их и думаешь: вот бы самому написать! Я признаюсь тебе в этом как другу. Понимаешь, так хотелось бы сделаться писателем. Но это все мечта.
   - Может, и сбудется, - поддержал его Коля. - Может, как любит говорить мой дедушка, это и есть твоя дорога в жизни.
   - Вряд ли, - сказал Сережа. - Григорий Иваныч, знаешь, как строго судит? В этом году написал я сочинение "О красотах весны". Ибрагимову даже понравилось. А Григорий Иваныч сказал ему: "В сочинении семь чужих предложений. Вижу, нахватал из прочитанных книг. Потому судить о даровании пока воздержимся". Потом он сказал мне так: "Нужно прежде всего воспитать свой собственный вкус, читая книги писателей значительных. Только тогда выяснится, сможешь ли сказать что-нибудь свое. А пока за перо не берись..."
   Коля подумал: а не скажет ли Григорий Иванович ему то же самое? За таблицу девяти склонений. Прежде надо бы разобраться в них как следует...
   - Я, пожалуй, вернусь в гимназию, - сказал он.
   - А как же Григорий Иваныч?
   - Зайду к нему вечером.
   Коля повернулся и быстро зашагал в другую сторону"
   Сережа удивленно посмотрел ему вслед.
   - А вечером его не будет, - крикнул он вдогонку.- - В театр собирается.
   Коля не ответил.
   На другое утро погода испортилась. Над городом нависли хмурые тучи. Даже снег казался не белым, а темносерым.
   Шел урок Яковкина по истории, нудный, томительный. Учитель говорил о каком-то короле, который от всех других королей отличался только тем, что имел большой горбатый нос, и что все ученики обязаны были помнить об этом так же, как о делах Александра Македонского.
   Воспитанники сидели тихо - ведь это был урок самого директора. После неудавшейся попытки приблизить Лобачевского-среднего Яковкин снова стал изводить его мелкими придирками. Да и с другими он обращался не лучше.
   Но как ни страшен был учитель, как ни боялись ученики, что их вот-вот сейчас вызовут, все же они, скучая, потихоньку развлекались кто чем сумеет: рассеянно смотрели в окно или внимательно следили за мухой, ожившей так рано и летавшей из угла в угол по классу. Ее назойливое жужжание пока не мешало учителю говорить о короле с горбатым носом. Когда же муха, ударившись о потолок, упала на кафедру и завертелась под носом у директора, кто-то засмеялся на задней скамейке. Прихлопнув муху классным журналом, Яковкин посмотрел на всех, и взгляд его задержался на Лобачевском. Тот, ничего не замечая, готовил задание к уроку словесности. Временами движением гусиного пера он отбивал одному ему слышный ритм стихотворения и тут же записывал очередную строчку.
   Яковкин, продолжая рассказывать, с безразличным видом прошелся по классу и, прежде чем кто-нибудь успел разгадать его маневр, оказался рядом с ничего не подозревающим Колей.
   - Развлекаться на уроке изволите? - спросил он, схватив на столе исписанный листок бумаги. - Что это?
   Ненапечатанное произведение господина Лобачевского?
   Коля поднялся.
   - Господин учитель...
   Но торжествующий директор не стал его слушать.
   - Извольте сесть на место, пока я вас не выгнал, господин пиит.
   Он вернулся на кафедру и, показав исписанный листок всему классу, прочитал его вслух:
   Колумб отважно вдаль стремился,
   Ища желанных берегов,
   Но долог путь. И становился
   Слышнее ропот моряков.
   А он глядит на океан,
   В волненье тяжко дышит грудь,
   Вопрос - исполню ль я свой план
   И верно ль мой намечен путь?..
   И вот сбылись его мечты.
   - Земля! - воскликнул человек.
   - Колумб, - кричат матросы, - ты
   Прославил родину навек!
   Яковкин усмехнулся:
   - Не правда ли, гениальное произведение? Сохраним его для будущего...
   Коля снова поднялся:
   - Это мои стихи. Верните их.
   - Тэк-с, тэк-с... Были твои, теперь мои, - сказал Яковкин, сунув бумажку в свой карман.
   - Это нечестно! - послышался чей-то голос на задней скамейке.
   - Нечестно? - удивился директор. - Это вы мне говорите? Прошу подняться того, кто сказал такое...
   Неизвестно, что бы дальше произошло, если бы директора не озадачили возмущенные голоса.
   - Нечестно! Верните! - кричали гимназисты.
   Яковкин побледнел.
   - Бунт! Опять бунт? - завизжал он, стуча кулаками по кафедре. Но тут же вдруг замолчал, посматривая на всех испуганными глазами. Должно быть, вспомнился ему Лихачев, смещенный "за неспособность предотвращения бунта", который произошел в гимназии весной. - Хорошо, - сказал он спокойнее. Лобачевский получит свою поэму в конце урока. Весь класс, - добавил он уже более строго, - за непочтение останется без обеда!
   Весть о случившемся на уроке истории вскоре облетела всю гимназию. Многие воспитанники с вызовом декламировали запомнившиеся им отдельные строчки стихотворения.
   После занятий Колю в спальной комнате ожидал Сережа.
   - Молодец! Какой ты молодец! "Колумб отважно вдаль стремился"... Вот кому быть писателем! - восторгался он. - Теперь слушай внимательно. Сейчас вызвал меня Григорий Иваныч. Им с Ибрагимовым сегодня в театр нельзя пойти, они отдают свои билеты нам. Понимаешь? Сергей Александрович уже позволил. Он тоже идет. Я домой не пойду, Евсеич подъедет за нами к театру.
   Коля обрадовался. После сегодняшних событий хотелось отдохнуть ему. Да и в театре он еще ни разу не был.
   И вот они втроем, с надзирателем Сергеем Александровичем, уже на улице. К вечеру похолодало. Из труб тянулись кверху длинные столбы дыма, ветки деревьев покрылись кружевами сверкающего инея. Весело хрустел под ногами снег. В синей дымке вечера все казалось вокруг таким сказочным и легким.
   На Рыбнорядекой улице людно: пешеходы, экипа-, жи, верховые - все двигались в одну сторону, к театральной площади. Засветились в домах заледеневшие окна, где-то уже вышел с дозором ночной сторож, и в морозном воздухе звонко застучала его колотушка.
   Мальчики остановились у подъезда красивого деревянного здания, на углу Рыбнорядской и Грузинской улиц, первого постоянного театра Казани. Прочитали:
   труппа из крепостных помещика Е. П. Есипова играла "Недоросля" Фонвизина. И сегодня была премьера.
   Стараясь не отстать от Сергея Александровича, мальчики вошли в просторный вестибюль театра. Билеты у них были в партер, но времени до начала много, и Сергей Александрович позволил им подняться на галерку. Оттуда они с удивлением заглянули вниз, как в огромный колодец, по стенам которого, точно ласточкины гнезда, прилеплены ярусы.
   Увидев Сергея Александровича, махнувшего им рукой, они спустились в партер. Публика прибывала.
   Мимо них пробежал рыжий мальчик-лакей, размахивая серебряным колокольчиком - последний звонок.
   - Сейчас начнут.
   Коля с удивлением рассматривал театр и публику.
   Большая люстра висела над серединой зала и многочисленные бра, по три свечи, торчали на перегородках между ложами. Но служители с гасильниками уже начали тушить боковые свечи. Зрительный зал погружался в полумрак, освещенной оставалась только сцена да кое-где над входными дверьми тускло мерцали крохотные свечи.
   Наконец, будто потревоженный ветром, заколыхался и плавно поднялся кверху занавес.
   Коля застыл на месте. Все то, что увидел он, превзошло его скромные ожидания. Игра нарядных актеров покоряла, заставляя забыть окружающее. Все выглядело как в жизни, естественно и правдиво. Митрофанушка так ничему и не выучился. Простакова смешила зрителей своим торопливым говором. А Скотинин этот...
   Ну и подошла ему фамилия. По Сеньке шапка!
   Вернувшись поздно из театра, Коля заснул не сразу. Но впечатления от спектакля не покидали его и во сне. Скотинин выступал с Яковкиным, а Митрофанушка превращался в гимназиста Овчинникова. Сон и явь к утру перепутались настолько, что мальчик, одеваясь после звонка, не сразу в них мог разобраться.
   Однако воспоминания о вчерашнем посещении театра вскоре потускнели, во время завтрака в гимназии от стола к столу передавали немаловажную весть, о которой заговорили все воспитанники. Дежурный офицер Матвей Никитич, отец Дмитрия Перевощикова, подтвердил, что из Петербурга получено срочное донесение: в Казани учреждается университет. В то время в России было всего три университета: в Москве, Дерпте и Вильно. Казанский будет четвертым.
   Гимназия гудела как растревоженный улей. Все поздравляли друг друга, клялись, поступая в университет, не жалеть своих сил, дабы "приумножить славу отечества".
   Коля завидовал будущим студентам: его только через год могут принять, а вот их, воспитанников высших классов, уже сейчас готовят. Саша и Сережа попадут, конечно, в числе первых.
   В этот день с двух часов до половины четвертого по расписанию следовало быть уроку высшей арифметики. Старший учитель Ибрагимов появился в классе, как всегда, без опоздания, по звонку. Он быстро взошел на кафедру и, веселым взглядом окинув стоявших перед ним навытяжку гимназистов, спросил их дрожащим от волнения голосом:
   - Будем ли мы в такой радостный день заниматься разбором домашних заданий?
   - Отложим, - предложил один воспитанник,
   - Успеем, - поддержал другой.
   Ибрагимов кивнул им.
   - Так пусть же урок наш сегодня песней прозвенит, - сказал он и торжественно продекламировал:
   Как весело внимать, когда с тобой она
   Поет про родину, отечество драгое,
   И возвещает мне, как там цветет весна,
   Как время катится в Казани золотое!
   О колыбель моих первоначальных дней!
   Невинности моей и юности обитель!
   Когда я освещусь опять твоей зарей
   И твой по-прежнему всегдашний буду житель?
   Когда наследственны стада я буду зреть,
   Вас, дубы камские, от времени почтенны!
   По Волге между сел на парусах лететь
   И гробы обнимать родителей священны?
   Звучи, о арфа, ты все о Казани мне!
   Звучи, как Павел в ней явился благодатен!
   Мила нам добра весть о нашей стороне:
   И дым отечества нам сладок и приятен.
   Так писал Державин, богатырь поэзии, в стихотворении "Арфа", стройном и благозвучном, в каждом слове своем поистине музыкальном. Словесность и музыка - две родные сестры, - с увлечением продолжал учитель. - Вы, господа, наверное, помните песню Державина:
   О домовитая ласточка!
   О милосизая птичка!
   Грудь красно-бела, касаточка,
   Летняя гостья, певичка!
   Слышите, какой нежный стих? Музыка перлов!
   Мальчики слушали его не шевелясь, по-прежнему стоя навытяжку.
   - Садитесь же, господа, садитесь...
   Ибрагимов тоже сел.
   - Я, кажется, так увлекся, что и не заметил. Покорно прошу снисхождения. Пиитические восторги мои порою сильнее меня самого. Ведь с этими стихами Державина соединено в моем понятии все, что составляет достоинство человека: честь, правда, любовь к добру и к природе, справедливость, преданность отечеству, труд бескорыстный, вера в неисчерпаемые силы российского народа и его светлое будущее, уважение ко всему, что дорого для человечества...
   Черные глаза Ибрагимова сияли, весь он точно светился, переполненный радостью. Как любил его Коля в такие минуты!
   Арифметика была забыта, урок превратился в задушевную беседу о смысле жизни, о главных обязанностях человека.
   - Перед вами открыты все дороги, - продолжал Ибрагимов. - Но дороги бывают разные. И вы обязаны выбрать из них только те, которые указуют вам честь и разум. И люди на вашем пути повстречаются разные.
   Умейте отличать среди них достойных от недостойных.
   И не позволяйте себе, уверившись в собственных достоинствах, отнестись к ним свысока, почитая себя вправе следовать в жизни лишь собственными путями, презирая всех с вами не согласных...