Тарджеманов Джавад. Серебряная подкова

   Весь день до вечера воспитанники слонялись по коридорам бесшумно, словно были на похоронах.
   После осадного положения в гимназии ввели еще более строгий режим. Невозможно было поговорить с товарищами. Запрещены отлучки в город, свидания с родными сократились. Письма к родителям подвергались более строгой цензуре: порою целые абзацы в письмах замазывались черной краской или вырезались ножницами.
   Занятия по музыке и танцам были заменены маршировкой и обучением ружейным приемам - под руководством военных из гарнизонного батальона. Свободного времени у гимназистов не оставалось. Были также введены и уроки верховой езды на лошадях, для чего на косогоре за двором построили манеж.
   На первых порах военные занятия даже понравились Коле. Вот они, ученики нижних классов, шагают по двору.
   На плече у каждого деревянное ружье. Это куда интереснее, чем сидеть на уроках Яковкина. Плохо только, что ни одной минуты не может он попросту махать .руками да еще топтаться на месте - непременно кому-нибудь на пятку наступит.
   - Чего ты все вертишься? - упрекнул его как-то Ми-"
   ша Рыбушкин. - Опять отдавил мне пальцы.
   - Огонь у меня в груди, - улыбнулся Коля.
   - Ишь развоевался! Не удержишь...
   - Кто разговаривает в строю? - оборвал их строгий унтер в потрепанном военном кителе. - Сейчас я заставлю эамолчать. А ну-ка, марш вперед!.. Выше ноги!.. Тверже!
   Руби так, чтобы земля дрожала! Быстрей! Быстрей!..
   Бегут ребята мимо него - усталые, измученные. Мши гие уже едва ноги волочат по двору, а грозный унтер не унимается, гонит их дальше.
   - Ать-два, ать-два!.. - кричит он. - Выше голову!..
   Еще выше!.. Кто же там семенит, как осел?.. Отправлю к инспектору.
   Гимназисты еще не знали, что был у Яковкина разговор с этим унтер-офицером. "Совсем распустили учеников, - строго выговаривал инспектор. - Где у них бравый вид?..
   Гонять их надо, гонять в строю до седьмого пота..."
   После таких занятий Коля спал мертвым сном, однако занимался по-прежнему успешно. На переводных экзаменах он по всем предметам, кроме катехизиса да священной истории, получил "отлично". В первых числах июля на торжественном акте ему, в числе других отличников, был вручен похвальный лист в золоченой рамке. "За прилежание", - читал он золотые буквы, за которыми вставало прошлое: мать у корзины с вещами, он, тогда плачущий, в ее объятиях. "Увези меня, маменька, в Макарьев, домой!" Ни словом она его не упрекнула. И вот ей награда за это!
   Наступали каникулы, а с ними - затишье в гимназии.
   Воспитанники думали, что нашумевшее "Дело о волнениях среди учащихся" давно забыто. Нет же! Оказалось, что колесо расследований продолжало еще вертеться.
   Однажды Яковкин собрал всех учителей, воспитанников и служителей в актовом зале, чтобы в присутствии губернатора Мансурова зачитать им только что полученное из Петербурга постановление министерства народного просвещения. Предчувствуя недоброе, гимназисты замерли. Грозно посмотрел на них инспектор, потирая руки.
   - "Учеников, - начал он читать, - Княжевича-первого, Пахомова, Алехина, Крылова, как главных виновников происшедшего беспорядка, исключить из гимназии без аттестатов, прочих же, то есть Балясникова, обоих Петровых и Упадышевского-первого, - подвергнуть строгому аресту в течение недели..." Повиновение! Повиновение беспрекословное, - потребовал инспектор. Весь облик его стал неузнаваем: появилась гордая осанка, голова запрокинута, глаза горят синим огнем.
   - "...Так правящий должностью директора надворный советник Лихачев, продолжал он читать громче, - допустив вкрасться дерзостям в юношах, не принял деятельных мер к прекращению зла сего и дал ему усилиться, когда оно обнаруживалось, то во избежание подобных неустройств впредь должность его поручить инспектору гимназии Яковкину..."
   Ликующий голос его будто всем говорил: вот она, власть! Настоящая!
   Коля посмотрел на братьев и на своих товарищей. Саша невольно вздрогнул. У младшего Алеши даже глаза потускнели. Робость и растерянность появились на кругленьком лице Аксакова. Миша был непроницаем, посмотрел на инспектора как-то исподлобья.
   После прочтения бумаги все учителя переглянулись.
   Губернатор Мансуров распорядился немедленно снять воинские караулы у всех ворот и вывести солдат из гимназии. Воспитанникам предложили разойтись по комнатам:
   занятия в этот памятный день отменялись.
   Коля не заметил, как вечер сменился ночью. Неподвижно сидел он в своей комнате перед окном и пристально смотрел на старый тополь у забора. Но тополя не видел, ничего, что говорилось и делалось вокруг, не слышал, потому что голова разламывалась от боли. "Как же так? - напряженно думал он. - Из гимназии выгнали самых лучших. За что? Неужели за то, что смело защищали старого солдата?.. И не просили прощения, вышли гордо, как победители..."
   Настал август. Не верилось, что уже кончилась вакация и нужно снова приниматься за учебу.
   Загоревший летом, но мало подросший, двенадцатилетний Коля сидел за длинным столом рядом с рослым Алешей. Теперь они в средних классах учились вместе. Оба недавно стали казеннокоштными, то есть были приняты на казенное содержание.
   Средние классы в гимназии считались главными из всего курса, и учиться в них было намного труднее. Существовало мнение, что ученик, преуспевший в этих классах, непременно будет лучшим и в старших, тогда как, напротив, часто случалось, что первые ученики низших классов оказывались в средних навсегда посредственными. Но Колю это не пугало, хотя и знал он, что многие воспитанники оставались второгодниками, даже сидели в средних классах по два-три года. Классы эти были всегда переполнены, так что учителя не могли заниматься порой со всеми одинаково. Поэтому вновь переведенные ученики подолгу сидели на крайних отдельных скамейках, и вначале их просто не замечали. К счастью, все учителя, кроме Яковкина, преподававшего историю и географию, были прежние, хорошо знавшие Колю.
   Ибрагимов сразу вел в средних классах три основных предмета: высшую арифметику - алгебру, славянский язык и российскую словесность. Русская речь его была меткой, живой и безукоризненно грамотной - лишь иногда проскальзывали неточности в произношении, присущие нерусскому человеку. Остроумный, хорошо владеющий несколькими языками, он горячо любил русскую литературу и, главное, умел увлечь этой любовью своих учеников. Немаловажным было также то, что Ибрагимов, не повышая голоса, разговаривал со всеми одинаково, для него все - и дворяне, и разночинцы - были равны. Мисаилыч, как называли своего учителя воспитанники, в класс входил с необычной для других учителей простотой и приветливостью, словно старший брат или друг после долгой разлуки. Поэтому его урока ждали как праздника. Весело и шумно проходили такие занятия.
   Но в это утро на уроке славянской грамматики было тихо, лишь время от времени слышался голос учителя.
   Ибрагимов диктовал собственный курс для тех, кто его еще не слушал. Рыбушкин четким почерком писал на классной доске, остальные списывали в свои тетради.
   Но Коля не был занят. Он передал тетрадь Алеше - тому подошел черед записывать - и смотрел в окошко.
   Было хмурое утро. Накрапывал дождь, заставляя прохожих спешить по своим делам. Вскоре тучи рассеялись, прояснилось небо, и солнце вдруг заглянуло в комнату, озарив ее сиянием.
   Коля вынул из кармана металлическое зеркальце, подставил его под солнечный луч, и яркий зайчик с темного, прокопченного потолка перепрыгнул на белую, с облупившейся штукатуркой стену, затем на черную классную доску.
   - Что бы это значило? - спросил учитель, когда светлое пятно скользнуло по его лицу. - Кто из вас пускает зайчика?
   Все переглянулись, недоуменно пожимая плечами. Тогда Коля поднялся.
   - Господин учитель, это я... Лобачевский... Нечаянно.
   - И тебе не совестно? Почему не пишешь?
   Коля объяснил, что пишут они с братом поочередно.
   - Тогда не мешай другим, - сказал учитель. - Иди в коридор и там лови зайчика.
   Но едва сконфуженный Коля вышел из класса, как наткнулся на нового директора Яковкина. Тот вел не менее сконфуженного Сережу Аксакова.
   - Чем вы тут заняты? - грозно спросил Яковкин.
   - Я... я, Илья Федорович, вышел, - забормотал растерявшийся Коля.
   - Сейчас же назад! - крикнул директор. - Все вы от уроков отвиливаете!
   Коля нерешительно вернулся в класс. Вошли за ним и Яковкин с Аксаковым.
   Гимназисты вскочили.
   - Николай Мисаилович, - начал директор, - ни у кого столько бездельников не спрашивается выйти, как у вас.
   Для этого существует перемена. Во время урока воспитанники должны заниматься... Предупреждаю, буду строго следить за тем, чтобы мои указания исполнялись неукоснительно.
   Ученики затаив дыхание смотрели на учителя. Стоило тому сказать, что Лобачевский не отпущен по своей надобности, а выгнан из класса, как последует строгое наказание - новый директор в таких случаях крут был на расправу.
   - Хорошо. Ваше указание приму к руководству, - сказал Ибрагимов, глядя не в глаза Яковкину, а в раскрытый на столе журнал. - Садитесь, Лобачевский.
   Все облегченно вздохнули. Коля прошел на свое место.
   - А его, - кивнул директор на Сережу, - запишите в классный журнал.
   - Как? Почему же Аксакова снова сюда? Пятьдесят четвертым?.. По славянской грамматике и русской словесности он удостоился награды, сказал Ибрагимов. - И был переведен. За что же опять...
   Но Яковкин прервал его:
   - За то, что ничего не знает по другим классам. И я решил оставить его еще на год в среднем.
   Разрешив ученикам сесть и продолжать занятия, директор вышел. По классу прошел удивленный шепот. Все ждали, что скажет учитель.
   Но всегда снисходительный Ибрагимов приказал им замолчать.
   - Продолжим прерванный урок, - объявил он строго...
   Пэсле обеда, во время большого перерыва, Сережа под
   бежал к братьям Лобачевским.
   - Пускай хоть и в средних, зато вместе с вами, - весело сказал он и взял Колю за руку: - Пойдем-ка в сад, прогуляемся. Что-то хочу сказать.
   Алеша, проводив их до лестницы, побежал к старшему брату.
   - Берегись Яковкина, - предупредил Сережа на лестнице. - Теперь он будет нас преследовать...
   Они спустились вниз, и, когда шли по двору, Коля задумался: это ведь по его вине директор сделал выговор учителю. Но тот не дрогнул, спас ученика. Чем же теперь отплатить ему?
   - Да ты меня, видать, не слушаешь, - сказал Аксаков, - Этот Яковкин придирается ко мне хуже Камашева.
   - Кого? - не понял Коля.
   - Был у нас такой инспектор. Боялись его больше, чем директора. И чем я не приглянулся ему - не знаю.
   Просто изводил меня: сам, бывало, проверял мои тетради.
   Придирался на каждом уроке. Всех учителей заставлял меня спрашивать, а сам сидит в сторонке - слушает. Был я тогда казеннокоштным и поэтому казался ему дармоедом. При всех называл меня: "плакса", "маменькин сынок". Я даже захворал от обиды, и вскоре увезли меня домой, в Аксакове. Целый год потерял из-за этого Камашева, пока не вышел он в отставку. Снова привезли меня сюда, в нижние классы. Только уже на своем содержании своекоштным.
   - И снова не везет? - спросил Коля.
   - Ничего, привыкну... Я теперь люблю гимназию.
   Меня уже не смущает суматоха. На первых порах помогли мне учителя Николай Мисаилович и Григорий Иваныч Жорташевский. Так что скоро я стал у них лучшим учеником. На уроках Ибрагимова - тем более. Он ободрил меня даже стихи сочинять приохотил. Да и сам их неплохо пишет. Недаром считают его первым поэтом Казани Помню пришел к нему на урок новичком и сел на заднюю скамейку. Вдруг он подошел, начал спрашивать - сперва из славянской грамматики, затем из русской: одну главу другую Отвечаю - он только улыбается и головой кивает. Потом берет меня за руку, подводит к первому столу и говорит:
   "Садитесь, вот ваше место!"
   - Замечательно! - воскликнул Коля. - Рад я, что и тебе он понравился. Только вот не пойму, как ты мог полюбить Корташевского, этого сухого и жесткого человека.
   Чем он привлек тебя?
   - Умом! - ответил Аксаков. - Ум у него что надо!
   Григорий Иваныч большой ученый, сам он пишет курс геометрии. Читает много древних авторов. Латинский и греческий знает, как мы с тобой русский.
   - Откуда же тебе известно? - усомнился Коля. - Ты разве учился в его классе?
   - Я же у него живу.
   - Как?! Давно?
   - Два года, - сказал Сережа. - Когда родители привезли меня в гимназию и поместили своекоштным учеником - значит, надо было им и квартиру найти. Мать знала Григория Иваныча, упросила его быть моим воспитателем, то есть взять меня к себе на содержание. Деньги он отказался брать, но потом договорились: расходы за стол и за квартиру делить пополам. Так и живем с той поры...
   - Где? - спросил Коля.
   - На Грузинской улице. Дом Елагиных. Это в десяти шагах от приходской церкви святой Варвары, у Сибирской заставы. Прежде всего начали заниматься иностранными языками, особенно французским.
   - Ну и как?
   - За полгода мог я свободно читать любую французскую книгу. Сначала переводил сказки Шехерезады, затем "Дон Кихота". Боже мой! Как легко было учиться по таким веселым книгам! Григорий Иваныч говорил, что, когда мы читаем их вместе, он отдыхает. Бывало, смеемся до упаду...
   - И Григорий Иванович? - не поверил Коля.
   - О, смеется он редко, но крепко, - заверил Аксаков. - Однажды слышу: с кем-то говорит и хохочет. Я заглянул в его комнату и вижу: держит он в руках математическую книгу, смотрит на играющих котят и заливается так, что зубы сверкают. И лицо у него в это время такое доброе...
   - Странно, - признался Коля. - Никогда не видел, чтобы он улыбнулся.
   - Увидишь, - пообещал Сережа. - Так вот, - продолжал он. - Учение в гимназии - дело теперь для меня второстепенное. Постоянно хожу не ко всем учителям - потому-то и злится на меня господин директор. Остальное время дома занимаюсь. Математика у меня хромает, не лезет в голову. Григорий Иваныч помогал мне усердно, когда же увидел, что я не держу в голове ни одного доказательства, приказал ходить на его уроки в геометрическом классе. Послезавтра начнет преподавать новый курс.
   - Мне бы тоже хотелось его послушать. Можно?
   - Почему бы нет, - сказал Аксаков. - Приходи...
   В геометрическом классе не смолкал гул веселых голосов: столько новостей нужно было успеть рассказать друг другу, пока не вошел учитель.
   У классной доски стройный красивый гимназист лет шестнадцати напрасно старался перекричать общий шум.
   - Господа! Господа! - повторял он, размахивая потрепанной книгой, но его не слушали. Тогда, проворно вытащив из бумажного свертка длинное полотенце, он перебросил его через левое плечо так, что правая рука была свободной, и, вскочив на стул, принял величественную позу древнего римлянина.
   Это подействовало. Разговоры смолкли, все обернулись к нему.
   - Господа! - повторил гимназист. - Начинаю наш первый урок геометрии. Слушайте же внимательно!
   Удерживая книгу в левой руке, он водил по строчкам указательным пальцем правой и продолжал важным голосом, явно подражая учителю:
   - Я собрал вас в этом Мусейоне [Мусейон (дословно: храм муз) - научный центр в древнем городе Александрии], мои драгоценные ученики, чтобы просветить ваш разум чтением своих "Начал".
   Пересмеиваясь, гимназисты окружили оратора. Игра им понравилась.
   - Учение мое, - продолжал тем временем оратор, - начинается определениями, аксиомами, постулатами. Дальнейшее ваше продвижение в глубь сей науки зависит от того, как вы усвоите их.
   Он строго взглянул на слушателей, поднял палец и еще торжественнее продолжал:
   - Определение первое. Точка есть то, что не имеет частей... Усвоили?
   - Дорогой Евклид Александрийский, - вмешался ломающимся голоском высокий худощавый гимназист, сидевший на подоконнике. - Что-то не очень лезет в голову.
   Если у точки нет частей, значит, и самой точки не имеется?
   "Евклид", несколько замявшийся на своем пьедестале, попросил подать ему со стола другую книгу и, быстро полистав ее, нашел необходимую страницу.
   - Господин Перевощиков! - торжественно проговорил он. - Ответствую вам словами "Критической истории философии" Бруккера. Слушайте внимательно: "Философия, или же любомудрие, - наука такая, которая посредством понятий учит познавать качества и отличительные особенности предметов..."
   - Как раз наоборот, - послышался чей-то голос, такой тихий, что "Евклид" или не расслышал его, или не считал нужным ответить.
   - Второе определение! - возгласил он. - Линия есть длина без ширины...
   - Эй ты, Евклид... Казанский, - снова прервал его Дмитрий Перевощиков и, соскочив с подоконника, подошел к доске. - Не мути нам воду!
   Схватив мел, он резким движением руки провел на доске жирную черту.
   - Вот она, линия. И, по-твоему, длина ее не имеет ширины. Так? И вообще, что же такое длина? Да и можно ли о ней толковать, если ты нам понятия линии сперва не определил? Ну-ка?
   Среди гимназистов, окружавших "Евклида", произошло движение.
   - Ну и наука эта геометрия, - пожаловался кто-то в заднем ряду. - С ума сойдешь.
   Его поддержали другие:
   - Да, наука трудная.
   Но тут к оратору протиснулся высокий ученик с темнорусыми волосами. В правой руке у него была какая-то книга.
   - Разрешите мне ответить за вас, дорогой учитель, - с доброй улыбкой предложил он, показав два ряда белых зубов.
   - Ну что ж... Пожалуйста, Саша... господин Лобачевский, - раскланялся "Евклид" и ловко соскочил со стула, уступая место.
   - Мне пьедестала не требуется.
   Кто-то пошутил:
   - И так высокий.
   Саша Лобачевский повернулся ко всем и поднял над головой развернутую книгу.
   - Пуганая ворона, говорят, куста боится, - начал он. - Так и мы. Боимся трудностей... Книга сия - "Сокращения математики". Написал ее Румовский, адъюнкт Академии наук. Послушайте, что пишет он в предисловии:
   "Хотя математика перед всеми науками в точности преимущества имеет и знание первых ее частей всякому необходимо, однако ж начала ее в начинающих учиться при самом вступлении отвращение производят. Посему кто бы мог винить математиков, что не стараются они об изобретении другого способа к познанию истин математических, но в рассуждении сего оправдать их может Евклидов ответ, который он дал своему государю..."
   Саша с улыбкой посмотрел на "Евклида Казанского".
   Тот кивнул ему:
   - Читай, не задерживай.
   - "Когда царь Птолемей спросил Евклида, нельзя ли для него найти менее трудный и утомительный путь к познанию геометрии, чем проложенный в его "Началах", тогда ответствовал Евклид, что к геометрии нет царской дороги..."
   Но тут зазвенел колокольчик и положил конец диспуту.
   Ученики заняли свои места. Спокойной, уверенной походкой вошел учитель математики Григорий Иванович Корташевский. В руках держал он журнал и книги, а под мыш-.
   кой - свернутый в трубку лист бумаги.
   Старик сторож внес полную корзину каких-то инструментов и наглядных пособий.
   Строгим взглядом Корташевский оглядел всех учеников, стоявших навытяжку.
   - Садитесь, господа, - сказал он и тут же, не подымаясь на кафедру, начал свой урок.
   - Говорят, математика - это язык точных наук. Действительно, господа, разве можно изучать, скажем, такие предметы, как механику, физику, артиллерию, архитектуру, не зная математических исчислений, правил, теорем и формул? Конечно же нет. А без них не может развиваться наше отечество, не могут свершаться научные открытия...
   Так вот, сегодня мы приступаем к изучению новой области математики геометрии, которая, как вам известно, является древнейшей и большой ветвью громаднейшего "математического древа". Ее обычно связывают с именем Евклида, жившего...
   Но в это время кто-то усмехнулся, гимназисты заерзали на местах, зашептались, поглядывая в сторону "Евклида Казанского". Корташевский слегка постучал рукой по столу, и этого было достаточно. Все притихли.
   - Евклид, - повторил учитель, вернувшись к доске, - жил приблизительно в третьем веке до рождества Христова... Но геометрия началась еще задолго до него. Геометрия - слово греческое, в переводе на русский язык означает землемерие или межевание... Да, да, не удивляйтесь.
   Название этой науки вполне соответствует ее словам:
   гео - земля, метрия - измерение. Вот я принес вам инструменты, какими пользовались еще древние геометры: линейку, циркуль, угольник и транспортир. С их помощью будем чертить с вами различные фигуры, затем измерять их величины.
   - Господин учитель, разрешите спросить, - поднял руку "Евклид Казанский".
   - Ваша фамилия?
   - Панаев... Александр.
   - Слушаю вас, Панаев. Спрашивайте, - разрешил учитель.
   - Вы сказали, что геометрия - измерение земли. Но как же измерять ее такими вот линейками?
   Все улыбнулись, но учитель кивнул головой.
   - Похвально, - сказал он. - Вопрос уместный. Как же, в самом деле, провести нам прямую линию не тут, на бумаге, а в поле? Как же, скажем, проложить межу длиной в несколько верст и точно ее измерить!
   Григорий Иванович достал из корзины, принесенной сторожем, длинную веревку и железную цепь.
   - Скажите, как ваша фамилия? - спросил он, обращаясь к толстому гимназисту с красным лицом и огненными волосами - тот сидел в заднем ряду и развлекался тем, что накручивал нитку на золотую пуговицу своего мундира, затем раскручивал ее.
   - Моя фамилия? - поднялся гимназист. - Овчинников... Дмитрий.
   - Так вот, Овчинников, для чего служит, по-вашему, эта вот цепь? Может, вы даже знаете, как ее называют?
   Овчинников поднял голову, рассматривая потолок.
   - Похоже, такую цепь, - начал он робко, - папаша с Макарьевской ярмарки привез. Для собаки. Потому как простую веревку...
   - - Садитесь, Овчинников, - прервал его Корташевский. - Мы говорим сейчас не о собаках, а об измерении земли.
   Гимназист потупился, что-то рисуя пальцем на столе.
   - Садитесь, - повторил учитель строже. - А нитку оставьте в покое и слушайте урок внимательно.
   Затем он обратился ко всему классу:
   - Кто скажет, как эта цепь называется?
   Ученики молчали.
   - Разрешите мне, господин учитель, - послышался вдруг робкий голос.
   - Пожалуйста, - кивнул учитель.
   Все оглянулись: кто же это?
   С последней у стены скамейки застенчиво поднялся Коля Лобачевский. Рядом с ним сидел Аксаков с добродушной улыбкой на губах. Толстый Овчинников, рассмотрев серебряные пуговицы на мундирчике "чужого", фыркнул:
   - Заяц... разночинец...
   Густые брови Корташевского сошлись у переносья, глйза его посуровели.
   - Овчинников! - сказал он. - Вон из класса! Явитесь к инспектору и скажите, что я вас выгнал за нарушение порядка! За оскорбление товарища!
   Пожав плечами, Овчинников нехотя пошел к двери.
   Проводив его суровым взглядом, Корташевский уставился теперь на Колю, припоминая, где и когда видел этого мальчика. И почему он оказался тут, среди юношей высших классов?
   - Кто вы такой?
   - Лобачевский, - не сразу ответил растерявшийся Коля.
   - Имя? - спросил учитель.
   - Николай.
   - Брат Александра?..
   Коля кивнул.
   - Идитем к доске, Лобачевский, - пригласил учитель. - Вот вам цепь. Что вы о ней скажете?
   Коля смутился. Руки его дрогнули, когда он дотронулся до цепи. Она! Та самая, которую они втроем передали в дар гимназии!
   - Рассказывайте, - напомнил учитель.
   Коля вынул из корзины колышки, треногу, эккер и подробно рассказал, как надо провешивать в поле прямую линию и как строится прямой угол.
   - Все это знали еще в древнем Египте, - заключил он. - Для такой работы гарпедонапты...
   - Кто-кто? - спросил учитель.
   - Ну... эти самые... их землемеры. Они пользовались натянутыми треугольником веревками, в три, четыре и пять единиц, хорошо зная, что угол между меньшими сторонами всегда будет прямым. Еще я прочел в старинной книге, что и в древнем Вавилоне улицы пересекались под прямым углом. Значит, уже знали...
   Но Панаев прервал его.
   - А ты можешь определить, скажем, площадь нашего двора? - кивнул он в окно.
   - Двор-то легко измерить, - вмешался другой ученик. - А вот попробуй улицу. Да еще кривую.
   - Мой дедушка говорил, - похвалился третий, - без геометрии ни одного канала не выроешь. Сам он даже разработал чертеж моста через Булак.
   - И здания хорошего без чертежа не построишь, - заверил четвертый.
   - Вот видите, - выслушав учеников, сказал Корташевский. - Геометрия нужна повсюду. И необходимость в ней возникла уже в глубокой древности. Он развернул принесенный лист и прикрепил его к доске. То была карта Древнего Востока, нарисованная цветными карандашами.
   - Вот перед вами Египет, - показал учитель. - Житницей этой страны всегда была растянутая на сотни верст узкая полоса Нильской долины. В обе стороны от нее раскинулись бескрайние пустыни. Ежегодно летом бурные потоки стремительно мчатся в долину с горных вершин далекой Абиссинии. Река Нил поднимается, выходит из берегов, и недели через три вся долина бывает покрыта водой. Чтобы ослабить ее разрушительную силу, приходилось египтянам строить искусственные дамбы, рыть отводные каналы. Когда же разгулявшийся Нил постепенно входит в свои берега, почва долины уже глубоко напитана влагой, удобрена сверху жирным илом. Так река готовит землю к посеву, но в то же время и начисто смывает все межевые знаки земельных владений. Поэтому очень важно уметь быстро восстановить права хозяина и точно размежевать его надел. Для этого древним египтянам надо было знать землемерие, то есть геометрию. Нужна была геометрия также при сооружении грандиозных пирамид и храмов, оросительных каналов, на строительстве и планировке городов...