Вот они шумной толпой залезают на крышу, делают самострелы, запускают огромного змея: настоящее чудовище, с погремушками, с трещотками, с длинным красным хвостом из мочала.
   Саша первый тогда придумал:
   - Пойдем запускать не с крыши, а с Гребешка!
   Мальчишки даже завизжали от восторга.
   - С Гребешка! С Гребешка! - И сразу бросились вниз, а там от Черного пруда по Лыкову мосту через Почайну.
   Гребешок - вершина окской горы. По дороге к ней чуть не рассорились кому нести змея. Потом оказалось, тащить его в руках по крутому склону горы было не так-то просто: змей изгибался - вот-вот из рук вырвется, погремушки гудели. А на самой вершине, когда его уже запускать собрались, он чуть не сбросил под обрыв мальчугана, державшего бечевку. Хорошо, что успели обмотать ее вокруг тяжелого камня. Зато сколько гордости было! Змей рвется в облака, и ребятам кажется - весь народ ликует:
   смотрите, мол, какого змея затащили по такой тропе!
   А внизу обрывы, заросшие лесом, круто спускаются к воде. Другой берег Оки низкий, стелющийся там, за водной гладью, золотой лентой песка. До чего же просторно! И слезать не хочется. Но вскоре, спустив змея на землю, ребята сходят вниз. Прыгают в прохладную воду, ныряют, гоняются друг за другом. А в костре в это время поспевает рассыпчатая печеная картошка... Вечером усталые, но довольные бегут они домой.
   - Каково нагулялись? - весело спрашивает Сергей Степанович.
   Он с газетой в руках сидит на крыльце дома...
   Убаюканный такими воспоминаниями, Коля задремал.
   Доброе лицо дяди Сережи куда-то исчезло. И на крыльце появился Краснов с кочергой в руке. Вот он, ехидно улыбаясь, медленно сходит вниз...
   Коля застонал и, сбросив рывком одеяло, сел на кровати.
   В спальне тихо, слышно даже, как в умывальной комнате редко, со звоном падают на дно таза капли воды. Луна передвинулась, но светит по-прежнему ярко и холодно.
   В комнате нет ни Сергея Степановича, ни Краснова.
   С подавленным стоном Коля снова ложится на жесткую подушку. Но спать ему не хочется. Чтобы не увидеть во сне Краснова, он уже сознательно вспоминает все, что было так недавно и чего теперь навсегда лишился...
   Уютный маленький дом, почти не видимый в зелени сада. В кустах черной смородины под окнами жил соловей.
   В дупле старой осины однажды синица вывела птенцов...
   У самого дома на улице высился громадный тополь. Коля верил тогда Сашиной сказке, будто бы тополь этот подпирает небо, чтобы оно не свалилось на землю. Хотелось ему забраться на дерево, заглянуть - какое оно там, небо. Но мать, узнав об этом, взяла с него слово не лазить по деревьям, чтобы не сорваться. Досадно было, а ничего не поделаешь. Так и не пришлось заглянуть ему в небо...
   По вечерам, особенно поздней осенью, в доме у них всегда было много людей. Мать, единственная грамотная женщина тогда на всей улице, читала им потрепанную книгу "Жития святых". Коротая время, соберутся, бывало, соседки, усядутся вокруг сальной свечи с рукоделием и слушают сказки затаив дыхание. Святых, как известно, всегда мучили, но те не поддавались. Иногда, правда, являлся ангел, утешал их при мучениях. Коля как-то спросил: "А почему же ангел не прогонит мучителей? Тогда святых и утешать не пришлось бы". Женщины ахнули, замахали руками, но толком объяснить ничего не сумели. Коля больше в их разговоры не вмешивался...
   Его воспоминания были прерваны подозрительным шорохом у входа в спальню. Дверь чуть заметно скрипнула.
   "Пучеглазый!" - догадался Коля, закрывшись одеялом.
   Длинная тощая фигура надзирателя, загораживая ладонью свечку, осторожно прошла вдоль кроватей. Снизу огонек освещал его тонкий нос и проворно бегающие глазки.
   Ничего не обнаружив, надзиратель на цыпочках вернулся к двери, постоял немного на пороге и так же бесшумно вышел в коридор.
   Коля долго потом вертелся на жестком матраце, посматривая на спящих товарищей. Эта первая ночь в гимназической спальне казалась ему бесконечной. За окном шумел ветер; от его завываний становилось тоскливо и страшно.
   Сон пришел только под самое утро, когда уже начали светлеть незавешенные окна - из черных они стали синими.
   Но тотчас в нижнем этаже пронзительно зазвенел колокольчик. Шесть часов. Дежурный вскочил как ужаленный и босой, неодетый бросился будить воспитанников, сдергивая с тех, кто был поближе, одеяла:
   - Вста-а-а-вай... Подъем!
   Некоторые успевали схватить конец одеяла, пытаясь в него закутаться, но дежурный мальчик им не уступал, тащил к себе другой конец.
   - Тебе-то хорошо, а мне каково, - жаловался он, - С кого будет спрос, если ты проваляешься?
   Точно живое, слетело и с Коли одеяло. Испуганно векочив, он осмотрелся, будто в первый раз видел, где находится. Тесно: девять небольших кроватей и шкафчики в изголовьях, каждому - свой. В середине длинный стол, вокруг него скамейки, дубовые, крепкие. Комната высокая, но воздух в ней тяжелый, затхлый. Каменные плиты пола холодом жгут босые ноги.
   Удивление в глазах мальчика сменилось тоской... Дома... Еще затемно, бывало, присядет на край постели мать, проведет рукой по голове и скажет: "Колюшка, самая румяная лепешка стынет". Но ему не хочется расставаться так рано с теплой постелью. Натягивает он одеяло до самого подбородка и сладко дремлет. Ему так приятно чувствовать близость матери, слышать спросонок ее ровный, ласковый голос...
   - Эй, ты, чухонь, одевайся!
   Это уже не голос матери... Коля вздрагивает всем телом и хватается рукой за брюки.
   - Надзиратель! - крикнул кто-то испуганно.
   - Коля, скорей, поторапливайся, - шепчет Миша, - не то, чего доброго, и в карцер попадешь.
   Все одеваются наспех, ощупью: тусклый рассвет робко заглядывает в окна спальни, а свечей по утрам зажигать не полагается.
   - По два в ряд! Стро-о-ойся! - провизжал дежурный, худенький белобрысый мальчуган с испуганными глазами.
   Воспитанники, обвязавшись вокруг пояса полотенцем, построились. Чтобы согреться, боками толкали друг друга.
   Надзиратель, хмуро посмотрев на всех, махнул рукой.
   - Веди! - разрешил он.
   Мальчики следом за дежурным зашагали в умывальную. Там сразу же началась борьба: умывальников всего лишь три, а каждому хотелось вымыться пораньше.
   "Старички" ругались Охрипшими голосами. Высокий широкоплечий гимназист локтем оттолкнул Мишу Рыбушкина в угол.
   - Сторонись, после Смолина я моюсь! - крикнул он.
   Смолин, такой же грубый, широкоплечий, под стать первому, плескался над умывальником, разбрызгивая воду во все стороны. Когда же кончил умываться, высоко поднял мыло и крикнул:
   - Кому дать? Кто Петра Смолина сегодня угощает, подходи!
   На три умывальника воспитанникам выдавали один кусок мыла.
   - Отдай сюда! - потребовал Миша.
   Кто-то заявил:
   - Надзирателю скажем!
   Смолпн рассердился, пригрозил им:
   - Ну, подождите, жадюги. Небось карманы от гостинцев лопаются... - Он осмотрел всех столпившихся. - Эй, Панкратов! Таврило! Выходи, получай!
   Из толпы нерешительно выдвинулся некрасивый большеголовый мальчик. Добрые глаза его смотрели вниз.
   - Бери, бери! - протянул ему Смолин. - Живо! Тебе, кажется, мать пирожков принесла, я видел...
   Несколько раз, когда Коля становился под кран, его сзади оттаскивали за ворот. Умыться удалось ему в последнюю очередь.
   Наконец причесанные гимназисты парами проследовали в столовую. На столах дымились кружки горячего молока, возле каждой - ломоть пшеничного хлеба. Но сначала, перед завтраком, нужно выслушать молитву.
   - "Очи всех на тя, господи, уповают, и ты даешь им пищу во благовремении", - громко читал юноша в мундире с красным воротником.
   Ученики стояли со сложенными крест-накрест руками.
   После молитвы расселись по скамейкам. Счастливчики достали из карманов домашние лакомства. Со всех сторон посыпалось:
   - Княжевич, дай баранку, я тебе задачку решу.
   - Сенька, твой черед. Я тебя угощал, помнишь?
   - Давай сменяем хлеб на молоко!
   Смолин выжидал, когда надзиратель, свесив голову, задремлет.
   - Эй, Таврило! - тараторил он. - Твой пирожок так и рвется ко мне в рот, помоги-ка ему. бедняжке, найти дорогу!
   Коля вспыхнул, но Миша предупредил его:
   - Ешь! И не связывайся...
   Когда звонок возвестил окончание завтрака, мальчики, покинув скамейки, гурьбой устремились к выходу: каждый спешил вовремя попасть в свой класс.
   Началась возня у двери, затем на лестнице. Под общий хохот один мальчуган вскочил на плечи другому.
   Спускавшийся вниз надзиратель не выдержал.
   - Обезьяны! - крикнул он и стащил наездника. Затем, распахнув дверь чулана под лестницей, втолкнул его туда и запер на задвижку.
   - Темница, - шепнул Рыбушкин. - А есть еще настоящий карцер, туда сажают надолго.
   - За что? - не понял Коля.
   - Узнаешь...
   Разогнав гимназистов по классам, надзиратель ушел.
   А Краснов опоздал на урок. Оставшись без присмотра, гимназисты зашумели, забегали. Кто-то залепил комком жеваной бумаги толстощекому Николаю Княжевичу прямо в нос. Тот не долго думая швырнул в обидчика своей доской.
   Аспидная доска со свистом пролетела по воздуху и попала в оконное стекло.
   На звон и грохот прибежал хромой сторож.
   - Чье баловство? - крикнул он грозно. - Сейчас же выходи, который озорник!
   Перепуганные мальчики молчали.
   - Вот я господину инспектору доложу, - пообещал старый инвалид и, хлопнув дверью, заковылял по коридору.
   - Признавайся, Княжевич, - посоветовал Рыбушкин. - Твой отец прокурор. Тебе язва эта ничего не сделает, а не то нам всем...
   Он не успел договорить, как в дверях показался инспектор Яковкин, красный от возмущения.
   - Весьма похвально, - медленно произнес он, ехидно улыбаясь. - Весьма похвально. Примерное поведение воспитанников - украшение гимназии...
   Окинув зорким взглядом всех учеников, инспектор посмотрел в упор на Колю, будто сверля его своими круглыми глазами.
   - Лобачевский, - произнес он медовым голосом. - Вижу, ты скажешь мне, кто посмел разбить казенное стекло.
   Коля недоуменно пожал плечами.
   - Дурачком прикидываешься? - завизжал Яковкин, топая ногами. - Не верю, что не видел! Не верю, что не знаешь!
   Он остановился первести дух, но Коля в это время сказал ему:
   - Знаю... Это я стекло разбил, господин инспектор!
   В классе послышался глубокий вздох. А спустя минуту надзиратель и сторож, прибежавшие на крик инспектора, уже волокли Колю в дальний конец коридора.
   - В карцер его! На хлеб и воду! Потом совет гимназии рассмотрит! задыхался инспектор, устремляясь по коридору в другую сторону.
   Сторож и надзиратель втолкнули Колю в карцер и, с грохотом хлопнув дверью, задвинули тяжелый засов.
   Несколько минут Коля стоял неподвижно, затем, когда шаги в коридоре стихли, очнулся и, кинувшись к двери, что было силы забарабанил по ней руками.
   - Пустите! - кричал он срывающимся голосом.
   Уйду от вас! Убегу! Пустите!
   Но к нему не подходили - за дверью было тихо.
   Коля сел на пол, спиной опираясь о грязную стену.
   Теперь он мог осмотреться. В небольшой пустой комнате стоял полумрак, по углам висела давняя паутина. Окон в карцере не было, и свет падал сверху, через трубу с круглым стеклом, вмонтированную в крышу. Ему стало жутко. "Мама не простит, - подумал он. - Сколько хлопотала, сколько денег истратила. И вот... А с какой радостью мы ехали в Казань! И вдруг эти Краснов, Яковкин... Совсем не такие..."
   Он ожидал, что все учителя будут похожи на дядю Сережу. Тот никогда не кричал и не топал ногами. Однажды, когда Коля поздно вечером сидел в его кабинете и донимал дядю вопросами: откуда берутся туманы, отчего падает снег и почему бывает холодно, - в дверь постучали.
   - Войдите, - сказал Сергей Степанович.
   Мать вошла и всплеснула руками.
   - Так и есть! Опять, Коля, ты дядю Сережу мучаешь вопросами?
   - Это ничего, Параша, - успокоил ее Сергей Степанович. - Коля у нас молодец. Глаз у него "не спящий", все видит и всему объяснения ищет. Он доберется до самых начальных истин. Это похвально...
   Коля утешал себя воспоминаниями до тех пор, пока не загремел, отодвигаясь, дверной засов и чья-то рука не дотронулась до его плеча.
   - Дело-то какое вышло, - досадливо говорил сторож стоявшему за ним надзирателю.
   Но тот оборвал его:
   - Не тебе рассуждать об этом... Лобачевский, вставайте, напрасно вы не сказали, что стекло разбил Княжевич. Можете вернуться в класс.
   Сторож, отступив, наблюдал, как надзиратель тряс Колю за плечо.
   - Бесчувственность, удивления достойная, - презрительно бормотал он при этом.
   Коля поднялся.
   - Вы слышали, что вам сказано? - повысив голос, повторил надзиратель. Можете в класс вернуться. Единственно по своей вине в таком непривлекательном помещении оказались.
   - По какой вине? - спросил Коля.
   - Не рассуждать... Ради своего упорства...
   Ничего не поняв, Коля повернулся и молча вышел в коридор.
   - Сначала в умывальную. В должном виде в класс являйтесь, - бормотал ему вслед надзиратель.
   Коля шел как во сне. В голове шумело, ноги были вялыми. Он еще не знал, что возмущенные ученики заставили Княжевича пойти к инспектору с повинной.
   Не хотелось бы Яковкину освобождать Лобачевского, но вот пришлось, ничего не поделаешь. Зато уж сорвал потом злобу на других. Бегая по кабинету, он визгливо кричал на перепуганного сторожа-инвалида, вытянувшегося перед ним в струнку:
   - Дурак! Дубина! Зачем было меня беспокоить? Не мог известить надзирателя? Найди его, дубина, и чтобы сей момент освободить из карцера этого предерзкого мальчишку! Живо!
   Коля вернулся в класс на перемене. Ученики тут же окружили его, но звонок разогнал всех по местам.
   Начался урок немецкого языка. Учитель Ахматов, гладко выбритый, щегольски одетый, вошел в класс и, выждав, когда утихнет шум, поздоровался, четко выговаривая каждое немецкое слово.
   Как и все, Коля раскрыл учебник. Но после перенесенных потрясений хорошо знакомые по домашним занятиям буквы готического алфавита заплясали перед глазами строчки стали расплываться. Непонятно, куда исчез класс учитель. В сумеречном состоянии он почувствовал себя не в классе, а дома, уютно устроившимся в мягком кресле.
   Слова учителя будто были знакомы, но их значения не понимал он и бессмысленно смотрел в книгу, все ниже опуская голову...
   - Лобачевский, вы, кажется, веселый сон видите? А как насчет немецкого? - послышался голос Ахматова Коля вздрогнул так, что учебник упал на пол.
   - Я, нет, я... - растерянно пробормотал он, поднимая книгу.
   Но учитель, знавший историю с разбитым стеклом, не стал отчитывать ученика. Тот и без того был наказан.
   Как потом ни старался Коля внимательно следить за каждым словом учителя, смысла их не мог уловить и елееле дождался конца урока.
   Попрощавшись по-немецки, учитель вышел из класса.
   Наконец-то наступил свободный час - для отдыха и свиданий с родителями. Все ученики хлынули к дверям приемной комнаты.
   В большом темноватом зале кое-где сидели у стен и стояли взрослые, не снимавшие верхней одежды. Посередине прогуливался надзиратель, следя за порядком. Посетители говорили сдержанно, вполголоса. Если же иногда и прорывался чей-нибудь начальственный бас, то надзиратель только почтительно косился в его сторону. Такую вольность мог позволить себе кто-нибудь из очень влиятельных родителей.
   Одинокий, точно забытый всеми, Коля рассеянно смотрел по сторонам. Саши с Алешей в посетительской не было - их классу отводился другой, особый час. Так что и ждать ему некого: мать не совсем здорова, уже известила сыновей, что сегодня прийти не сможет.
   Он подошел к подоконнику и выглянул в окно, выходившее на гимназический двор, занесенный снегом и разделенный посередине забором с калиткой. У калитки - небольшая будка, в ней дежурит солдат-инвалид. Гимназистам разрешается гулять в свободное время только на передней - чистой половине двора. Задняя занята службами: конюшня, баня, дальше - пруд и овраг. Место запретное и потому привлекательное. Но сторож в будке - строгий караульщик. Ведь по тому оврагу легко выбраться и в город, за территорию двора.
   На передней половине пусто, неприветливо, растет лишь несколько голых деревьев и кустов у забора. Так же пусто и холодно сейчас в сердце мальчика. Все присутствующие в зале заняты разговорами, а до него никому и дела нет. Сумерки вползали в окна огромной залы. Тоска сжимала горло. Но слез не было... Восторженные мечты о гимназии... Как не похожи они оказались на то, что пришлось увидеть. Все тут чужое, постылое...
   - Убегу! - забывшись, проговорил Коля. И тут же, вздрогнув, огляделся. Нет, кажется, никто не услышал.
   "Сегодня же, ночью", - решил он, едва шевельнув губами. И сам удивился, как быстро сложился в голове план побега.
   Шкаф с верхней одеждой замыкается, но ключ - Коля это видел - всегда лежит в тумбочке дежурного надзирателя. Ночью, когда тот заснет, возьмет он ключ, достанет из шкафа пальто. Но дверь на улицу-то заперта. Как же выйти? Случайно слышал он, как повар жаловался инвалиду: "Не жизнь, а маета. С вечера еще подремать не успеешь, а водовоз уже в дверь стучится, раньше солнышка является. Пока на кухне кадки наливает, а ты печку топить собирайся..."
   "Вот, пока дверь открыта, я и того..." - решил Коля, но вдруг его кто-то потянул за рукав.
   - Ты чего так испугался? - шепнул Рыбушкин. - Точно я тебе иголку в бок всадил.
   - Нет, ничего, я так... - ответил Коля. - Задумался.
   - Директор будет у нас новый, - сообщил Миша таинственно. - Лихачев, помещик. Раньше был директором казанских училищ. Говорят, не строгий.
   Колю не тронуло такое известие. Гимназия, директор...
   с этим покончено. И прежнего-то ни разу не видел. Да и видеть не хочет.
   - Ну что ж... - отозвался он равнодушно. - Пускай будет новый.
   - Какой ты, однако, черствый, - удивился Миша и стремглав побежал сообщать новость дальше...
   Никогда вечер не казался таким длинным и ночь не тянулась так томительно. В спальне уже давно было тихо.
   Надзиратель, несколько раз обойдя камеры, проверил - все ли спят, нет ли где какого баловства - и удалился в свою каморку. Кто-то забормотал непонятное. Коля прислушался. Не любил он, когда во сне бормочут. Жуткое что-то в этом бессмысленном бормотании. Будто не спящий, а кто-то совсем другой, притаившийся в комнате, лепечет всю эту чепуху.
   Коля приподнял голову. Нервное напряжение обострило его слух настолько, что теперь он явственно слышал, как надзиратель, кряхтя и ругаясь, стаскивал сапоги, долго ворочался на жестком диване. Наконец из каморки донесся далекий заглушенный храп. Откинув одеяло, Коля встал с кровати. Пора. Босиком, дрожа на полу от холода и волнения, он шаг за шагом подбирался к двери в комнату надзирателя. Как же раньше не замечал он, что скрипит она так сильно. Может, вернуться? Ни за что!
   Вот он уже тянется к тумбочке. Пальцы проворно шарят на верхней полке. Все! Ключ в руке.
   Надзиратель в это время повернулся на другой бок, сердито скрипнув диваном. От испуга Коля чуть не вскрикнул, но ключ не выронил. Он мигом выскочил из каморки надзирателя и, совсем обессиленный, упал на свою кровать.
   Обошлось. Но это было только начало. Теперь - шкаф, пальто, водовоз...
   Коля, припав на локоть, вслушивался в темноту. Никогда не думал он, что ночная тишина так полна всяких звуков: то скрипы, то шелесты, а вот и чуть слышный мышиный писк... Ишь какие они разговорчивые, эти мыши! Наконец в нижнем вестибюле раздался гулкий бой часов, тех, что высились в углу, как башня. Раз! Два! Три! Четыре!..
   Ну что же?.. В самый раз!
   Одетый, с ключом в руке, он пробрался на цыпочках в коридор, к заветному шкафу с одеждой. Сапоги скрипели - поэтому надо их вынести в руках. Но вот застучало сердце: "Поймают, с ключом... как вора! Что же тогда будет?.." Вспомнились Краснов с кочергой, совиные глаза инспектора, карцер... "Нет, ни за что не вернусь!"
   Дрожащей рукой нащупал он дверцу шкафа. Но где же замочная скважина? Вот она! Дверца наконец открылась, и вдруг...
   - Дядя Ваня, - послышался голос надзирателя. - Ты, что ли, там возишься?
   Коля замер. Надзиратель, зевнув, заскрипел диваном.
   - А, мыши проклятые... - сказал он, и снова послышался его равномерный храп.
   Коля вытер со лба холодный пот. Взяв свою одежду, он вышел из коридора и спрятался под лестницей. Теперь надо ждать водовоза. Ведь самое страшное, казалось ему, позади. Осталось только выскользнуть на улицу.
   Наконец он услышал равномерный стук в наружную дверь. Тихий, затем все громче, громче, пока не открылась дверь кухни. Повар, сердито прошлепав ногами в опорках, загремел засовом.
   - Пропасти на тебя нету, Парфентий, - проворчал он, возвращаясь на кухню. - Когда ты только спишь?
   - Спим, сколько нам положено, - услышал Коля веселый, совсем не сонный, молодой голос.
   Он осторожно выглянул из-под лестницы. Парфентий с двумя тяжелыми ведрами в руках тоже прошел на кухню.
   Дверь во двор открыта. Скорее!
   Коля выскочил из-под лестницы, тремя скачками перемахнул ступеньки парадного крыльца. Ворота в другую половину двора были распахнуты настежь, а около будки сторожа не видно.
   Пригибаясь, готовый в любую минуту броситься наземь, чтобы его не увидели, Коля перебежал вдоль забора к воротам. Неожиданно в будке послышался кашель. А что, если сторож глядит в окошко? Надо спрятаться.
   Коля устремился в угол второй половины двора и там под забором увидел большую промоину от весеннего ручья.
   Он пролез в дыру на край оврага, заросшего кустарником, и, хватаясь руками за ветки, торопливо спустился по крутому откосу вниз...
   Через полчаса Коля стоял на крыльце двухэтажного дома. Тихонько постучал в окно. Еще раз, еще... Наконецто занавеска приподнялась.
   - Кто? - спросил встревоженный голос горничной.
   - Я... Коля... Прасковьи Александровны сын.
   - Коля?! Сейчас...
   Дверь открылась.
   - Пожалуйте, - пригласила горничная, указав на лестницу. - Они уже не спят. Собираются...
   Коля поднялся по ступенькам на второй этаж.
   Мать укладывала вещи в дорожную корзину. Заслышав чьи-то шаги на лестнице и скрип распахнутой двери, она выпрямилась, не в силах вымолвить ни слова. Затем бросилась к сыну и торопливо начала раздевать его.
   - Что случилось?
   И Коля не выдержал - заплакал.
   - Убежал я, убежал. Возьми оттуда меня. Все там злые... Увези меня в Макарьев, домой!
   Прасковья Александровна подняла голову сына, заглянула ему в глаза.
   - Увезу, родной, увезу. Не оставлю.
   Через несколько минут, успокоившись, мать и сын сидели рядом на диване. Коля впервые за короткое время гимназической жизни рассказал ей все, что пришлось ему вытерпеть в этом заведении. Прасковья Александровна слушала его, не прерывая.
   - Хорошо, Колюшка, - решила наконец. - Только больше никому не рассказывай, будто ничего и не было.
   А сейчас отдыхай, оставайся дома. Я пойду в гимназию, попрощаюсь там с Алешенькой и Сашей... Поговорю еще с директором. И сегодня же уедем в родной Макарьев. С жарковским приказчиком я уже договорилась.
   * * *
   Небольшой городок Макарьев, куда в отчий дом возвратились Прасковья Александровна и Коля, находился у левого притока Волги - Керженца. В то время весь путь свой эта быстрая извилистая речка бежала дремучими лесами.
   На берегах ее лоси, медведи, куницы, волки водились в изобилии. Тут же спасались и непокорные, свободолюбивые люди от произвола помещиков, царских чиновников, а чаще всего - сохраняя свое "древнее благочестие" от гонителей светских и церковных. Отсюда, с Керженца, вылетали на волжский простор вольные молодцы - гроза купцов и судовладельцев. И здесь же, в недоступных дебрях, они таили награбленное добро.
   Скиты на Керженце множились в удалении от. церковной и гражданской власти. Еще в 1435 году Нижегородский Печерский монастырь основал здесь, на волжской пойме, свою обитель. Инок Макарий должен был переманить, вернуть в лоно православной церкви спасавшихся в глухомани непокорных. Успешно ли действовал Макарий - неизвестно, так как уже в 1439 году золотоордынский хан Улуг-Мухаммед обитель эту разорил. Самого Макария с его монахами увели в Казань и вскоре отпустили, взявши клятву - не восстанавливать обитель у границы Казанских владений.
   Однако через два столетия в 1624 году клятва Макария забылась, и тетюшский инок Авраамий с братией снова построил обитель на том же месте. В древней Руси чтимые монастыри всегда были центром, куда стягивался народ.
   Случилось так и с обителью Авраамия: к северо-западу от нее, в полутора верстах возникло селение Крестцы. У стен тогда новой, но по старой памяти называемой "макарьевской" обители река запестрела торговыми судами. Одни приплывали по Волге сверху, из русских земель, другие снизу, от устья. В середине июля тут обменивались грузами, затем возвращались каждый в свою сторону.
   Москва к этому отнеслась доброжелательно: перенести центр волжской торговли с Арского поля у татарской столицы в русские земли - чего уж лучше. И вот в 1641 году издается указ: ярмарка у Макарьевского монастыря утверждается.
   И у правительственных чинов забота с плеч, и монастырь доволен. Еще бы! Все денежные сборы с ярмарки:
   таможный, привальный, отвальный, похомутный а также "на свечи и ладан, и церковное строение, и братии на пропитание" - полностью шли на монастырь, хотя государство иногда и накладывало руку на его доходы. Монастырь быстро вырос и превратился в крупнейшее феодальное поместье, с тремя тысячами "крепостных душ". Он вел большое хозяйство и куплю-продажу, сдавал в аренду склады погреба, торговые помещения; держал для их постоянной охраны караул из большого числа иноков. Забота о "спасении душ" самих монахов и окружающего населения все меньше и меньше беспокоила монастырскую верхушку Огромен был монастырь, окруженный высокою каменною стеною и похожий больше на замок или крепость- по четырем углам его круглые башни, между ними на середине стен - квадратные, с воротами. С южной стороны обращенной к Волге, главный вход - Святые ворота Толстые стены монастыря имели амбразуры нижнего боя а также бойницы для стрельбы сверху. Но все они оказались ненужными - во время разинского восстания в октябре 1670 года монастырь был захвачен без боя отрядом атамана Максима Осипова, которому защитники сами открыли неприступные ворота крепости.