Тарджеманов Джавад. Серебряная подкова

   Слава макарьевской ярмарки росла и скоро вышла далеко за пределы волжского края. На великое, невиданное в других местах России торжище съезжалось множество купцов из Китая, Индии, Персии, среднеазиатских и европейских стран. Каких только товаров тут не яродавали!
   От персидских ковров и китайского фарфора до карет английских - все можно было купить на этой ярмарке.
   Город, выросший из монастырского села Крестцы разбогател, расширился и выглядел сказочным. Правда, прошлой осенью, когда Коля приехал сюда из Нижнего, Макарьев показался ему невзрачным городишком: немощеная грязная площадь с единственной церковью Казанской богоматери, покосившиеся темные заборы, незатейливые деревянные домики, тротуары, выложенные досками, по которым надо ходить с оглядкой, а на улицах мусор и ни души, точно жители не то спят, не то куда разъехались Хуже того зимой - глушь страшенная. Но весной как только Волга и Керженец разлились, город будто сбросил прежнюю дремоту. Первым, как медведь после зимней спячки, "проснулся" монастырь: там с утра до ночи слышалось церковное пение, голоса певучих колоколов разносились по широкому раздолью. Казалось, жители только и ждали этого зова: где-то в дальнем углу городка, на всполье застучал топор, ему откликнулась пила, и вокруг закипела дружная работа. Не прошло и нескольких недель, как на широкой песчаной равнине, словно по щучьему велению, возник новый Макарьев - ярмарочный город с грандиозным Караван-сараем или Гостиным двором, окружавшим центральную площадь. В середине площади красивое деревянное сооружение - биржа. Вокруг этих построек на сотни десятин раскинулся лабиринт разукрашенных улиц, переулков и закоулков со множеством лавок, гостиницами, ресторанами, театром и комедиантскими балаганами, армянской церковью и мечетями, огромными шатрами цирка и зверинцем - всего не перечесть.
   Накануне ярмарки по Волге сверху и снизу потянулись к Макарьеву вереницы груженых судов. Как лебединые стаи белели паруса быстроходных расшив. Тяжело налегая грудью на лямки, медленно двигались бурлаки, волочившие тяжелые дощанки, тихвинки с разукрашенными кормами, кладушки, барки, соминки, гуеяны с причудливыми украшениями коротких мачт и прочие "посудины". Черепашьим шагом ползли неуклюжие коноводные баржи. Двигаясь, они шумели внутри шестернями, оглашали Волгу неумолкаемой перебранкой рабочих, которые вываживали со дна заброшенные якоря или на лодках-завознях торопились подальше закинуть новые. Шум, скрип, конский топот, ругань, звон якорных цепей и стоны бурлаков неумолкающим гомоном стояли над Волгой. Суда с каждым днем все гуще обступали противоположный отвесный берег, откуда выгруженные товары доставлялись на ярмарку плоскодонными паромами. Густой лее высоких мачт все больше и больше закрывал белые стены монастыря, встречавшего с утра гостей бархатным звоном колоколов.
   Ярмарка уже давала знать о себе огромным столбом пыли, поднявшимся над нею. Бесчисленная толпа людей, тысячи лошадей, экипажей и телег на много верст покрывали недавно пустующее поле. Суета вокруг, давка, звон колоколов и грохот колес, многоязычный говор и хлопанье по рукам - все это сливалось в единый гул, от которого кружилась голова.
   В самом городе была такая же сутолока. Все мало-мальски пригодные помещения домовладельцы Макарьева сдавали приезжающим для жплья, а сами занимались стряпней дешевых обедов, которые тут же разносили по лавкам торговцев или продавали прямо на улицах
   Так шумела бойкой торговлей и безудержным весельем ярмарка в течение двух месяцев. Но вот приходил ей конец, и жизнь замирала. Исчезали причудливые строения, многотысячные толпы людей, отплывали суда - и снова пусто было на песчаной равнине, окутанной мраком ненастной осенней ночи.
   Багровое зимнее солнце опускалось к Волге за дальней окраиной Макарьева.
   Засунув руки в боковые карманы дубленки, подаренной дедом, Коля стоял на покатой крыше сенного сарая и неотрывно глядел на гладкую, как разостланная скатерть широкую подмонастырскую равнину, вспоминая чудо-ярмарку.
   Белые поля и бледно-синеватое раздолье Волги просматривались до высот противоположного берега Кругом - снег, а в середине пустыни - десяток уцелевших строений и застрявших у берега в замерзшей воде барок Чуть ле вее - на снежной глади вырисовывались величественные здания монастыря. Постройки его казались рожденными самой землей, на которой они стоят. Кубы церквей и соборов, цилиндры башен, пирамиды шатров и колоколен ка залось, вырастали так же легко, естественно, как многовековые могучие дубы соседнего леса.
   Мальчик на крыше, не чувствуя холода, любовался дивным искусством неизвестных зодчих, в котором природа и произведения человеческих рук сливались так чудесно в единое целое. Он поежился и невольно повернулся спиной к ветру. Его взору открылись теперь заваленные снегом проулки. Многие окна домов и лачужек в лучах заходящего солнца полыхали огнем.
   Всю неделю с того дня, как вернулись они в Макарьев, Коля провел дома. У деда было свое небольшое хозяйство: сараи, погреба, скотный двор, огород и птичник За яблоньками у липовой рощи приютилась пасека на дюжину колод. Здесь и поселился дед после разорения когда большой старый дом был продан с молотка за полцены.
   Бабушка не перенесла удара, захворала и вскоре умерла Суровый дед сразу же привязался к мальчику и вскоре кошмары гимназической жизни перестали тревожить Колю. Он то и дело приходил к деду в комнату с торопливым рассказом о том, что увидел, что услышал и что просто пришло ему в голову.
   - Сегодня дочитаю "Странствования Телемака". Ладно, дедушки? спрашивал он, с ногами забираясь в глубокое старое кресло.
   - Дочитаем потом, а сейчас прогуляемся. Куда пойдем - увидишь.
   Спустя минуту вдвоем они шли по улице. Интересно - куда?
   Коля, зная твердое слово деда, не стал допытываться.
   Подошли к дому, совсем не похожему на другие. Вместо настоящих окон вверху, под крышей, были незастекленные продолговатые отверстия. Кузница! И кузнец в кожаном фартуке и в кожаных рукавицах весь перемазан сажей только зубы да глаза блестят. Он ловко поворачивал клещами кусок железа на пылающих угольях, будто мясо жарил. Его подручный, молодой парнишка, нажимал на ручку меха, похожего на гармошку. Мех этот, как странное чудовище с журавлиным клювом, дул на угли, похрипывая, точно задыхался. Кузнец неожиданно выхватил раскаленное железо из горна, перекинул его на большую наковальню и, ловко поворачивая клещами, начал бить молотком. Искры огненными стайками разлетались по сторонам, как стрелы: да, без кожаного фартука тут не обойтись.
   А раскаленное добела железо уже покраснело, будто застыдилось, что с ним так обращаются грубо. Еще несколько ударов - и снова захрипели мехи, запылали угли. Снова побелевший кусок железа перелетел на большую наковальню.
   Вскоре удивленный Коля схватил деда за руку:
   - Смотри, дедушка! Ведь это же петушок! Железный!
   Дед и кузнец улыбались, а готовый петушок, остывая, шипел в деревянной лохани с водой. Клубы густого пара поднялись над лоханью. Кузнец постучал молотом по другому куску железа и, вынув петушка из воды, насадил его на еще теплый железный прут.
   - Готово, - сказал он. - Бери, сынок, на память.
   - Спасибо, - сказал Коля, принимая подарок. Петушок был еще теплый, будто живой.
   Дед посоветовал Коле укрепить его на садовую калитку.
   - Утром увидишь петушка в окно и сам бодрый встанешь...
   Такие прогулки деда с внуком были частыми. В другой раз побывали они на ветряной мельнице. Коля не думал что самая обыкновенная мельница может оказаться такой интересной. О том, что машет она крыльями, ворочает жернова и золотистые зерна перетирает в струйки белой муки знал он раньше... Но теперь само зерно в рассказах дедушки становилось необычным, даже сказочным - еще до мельницы чего только с ним не случалось: его жали, сушили в стогах, молотили, провеивали...
   Незаметно подошла и третья неделя жизни в Макарьеве. Мать не могла нарадоваться, видя, как за это время расцвел ее мальчик. Пора было начинать занятия чтобы Коля не отстал от братьев. Она привезла из Казани все необходимые учебники. Два, три часа в день для начала - вполне достаточно...
   - Коленька, пора заниматься! - напоминает мать с крыльца.
   Коля стремглав слезает с крыши сарая, гладит на ходу мохнатого Шарика, который с радостным лаем рвется к нему, гремя цепью, и бежит на зов матери. Владея редким даром увлекательно рассказывать, она сумела так заинтересовать сына домашними уроками, что и трех часов оказалось мало. Жаль только, приходилось ему одному заниматься, без товарищей.
   Занятия начинались обычно с арифметики. Прасковья Александровна считала, что математика приучает ребенка думать самостоятельно, излагать свои мысли коротко и ясно.
   Уроки эти были особенно занимательными. Коля с увлечением выводил кривые цифры на доске. Но вот они уже не вмещаются, им тесно. Тогда мать подавала ему чернила из каких-то порошков, гусиное перо и несколько листов чистой бумаги:
   - Пиши, сынок. Старайся только без ошибок.
   Прасковья Александровна славилась в городе как белошвейка. До глубокой ночи сидела за шитьем на чужих, тихо напевая старинные русские песни, которые слышала от няни. Затаив дыхание Коля подолгу слушал ее пение, пока не засыпал. Иногда, заслонив свечу рукой, она подходила к нему, закрывала ноги одеялом и тихонько целовала голову. "Такой мамы нет ни у кого", думал он. Случалось, она угадывала даже то, чего Коля и сказать не успел. Еще издали увидит его и чувствует, с какой новостью бежит он домой. Читает по лицу, как по книге. Да, мать у него необыкновенная.
   Но как ни любил ее Коля, иной раз, бывало, и не послушается. Однажды она запретила ему лазить по чердакам и копаться там в разном хламе, тем более брать запыленные книги для взрослых, пока мать сама их не прочитает. Но разве можно удержаться? Его тянуло к этому хламу. Там стоял большущий, окованный железными полосами сундук, набитый книгами, большими картами, свернутыми в трубку, и рукописями. Раз, отыскивая убежавшего кота, наткнулся Коля на это бесценное сокровище и замер от восторга. Чего только там не было! Но все это свалено в беспорядке. Видно, кто-то уже тут рылся. Не Саша ли? Не потому ли он так много знает?
   Коля бережно листал одну книгу за другой. Рассматривал переплет, читал заглавие. Потом какая-то книга привлекла его своими рисунками. Он читал ее стоя и в то же время настороженно прислушивался к шагам на лестнице.
   Даже придумал подтягивать протянутые для белья веревки, на тот случай, если кто-нибудь заглянет.
   Поначалу хитрость удавалась. Чуть скрипнут ступеньки он уже как ни в чем не бывало поправляет веревку.
   Но случилось раз Коле так увлечься книгой, что не заметил он, когда мать поднялась на чердак и замерла в изумлении.
   - Маменька, прости, - сказал он тихо.
   - Коля, Коля!.. Как же ты посмел? Ведь я просила...
   К тому же весь окоченел от холода...
   В это время на чердак заглянул и дедушка.
   - Нашелся! Я же говорил, Параша, только тут его найдешь, раз целыми часами пропадает... Не твоего ума книжонки эти, малыш, - обращался он то к внуку, то к дочери. - Что ни говори, Параша, в последние годы с ума спятил Сергей Степанович. За большие деньги стал покупать образа и старые книги. Кто ни скажет ему, вот, мол, в такой-то деревне у такого-то мужика имеется редкостная книжка, - глаза у него так и загораются. И поскачет сломя голову за много верст к мужику за книгой. Видишь, какой сундук заполнил! А ты, мой друг, запомни: больше сюда ни шагу! Слышишь?
   - Слышу, - отозвался Коля.
   - И ежели еще раз тебя тут замечу, так и знай - запру чердак насовсем... Возьми-ка эту вот связку книг, и марш отсюда!.. В мою комнату занесешь! - крикнул он вдогонку внуку.
   В свое время, кроме псалтыря и "Московских ведомостей", дедушка ничего не читал. Теперь же, под старость ничто в жизни так не привлекало его, как старые книги. По целым вечерам просиживал он в своей комнате на диване читая без разбора все, что попадалось под руку Любил и побеседовать о прочитанном. Однажды, после памятного случая с внуком, дедушка заговорил о загадочных вещах.
   - А знаете ли вы, - сообщил он торжественно, - что из плоских, одинаковый обход имеющих фигур круг - самая большая, а между объемными телами - шар? А слыхали вы о квадрате круга? Сколько больших людей билось над тем, чтобы из круга построить равновеликий квадрат - и не могут. Вот ведь как! Или будто существуют славные софисовые столбы, на коих, сказывают, ученый муж Меркурий начертал начальные правила геометрии. Не чудеса ли?..
   Коля внимательно слушал замысловатую речь дедушки. Неужели есть она, такая задача, которую никто решить не может? И что это за начальные правила на столбах?
   - Дед... а дедушка, где вы читали об этом? Не в тех ли книжках, что с чердака сняли?
   - Да-с, в журнале, издаваемом при Санкт-петербургской императорской академии, - ответил дед. - Пожалуй было бы весьма полезно прочесть и Коле ту "Историю о математике", - продолжал он, обращаясь к дочери. - Ничего порочного там я не встретил.
   Прасковья Александровна, занятая раздачей сладкого не возразила.
   После обеда дедушка подозвал к себе Колю и, кивнув на стопку книг, сказал ему:
   - Бери-ка, постранствуй по ним, а я потом расспрошу, в каких царствах побывал и какие училища в оных книгах посетить изволил...
   Когда вечернее солнце заглянуло в детскую, старые книги у Коли уже стояли на полке в ряд. И не может он наглядеться на свое неожиданное сокровище. Тут были томики в серых переплетах "Академических известий" за 1779 - 1781 годы. Чего стоят, например, одни заглавия:
   "Натуральная история о рыбах", "Жизнь капитана KyKa"j "История Америки", "Христофор Колумб", "История о древних российских монетах", "Происхождение различных отраслей математики и история их у самых древнейших народов"! Пока лишь осмыслишь одни заглавия, уже совершишь немалое увлекательное путешествие. А на журнальных страницах бушуют моря, из неприступных джунглей выглядывают индейцы, вооруженные копьями. Но ты плывешь дальше, затем, отдышавшись на каком-нибудь открытом тобой необитаемом острове, снова поднимаешь паруса...
   И так день за днем, с одной страницы на другую. А рядом с тобой стоит, навалившись на штурвал, отважный Колумб и зорко всматривается в безбрежную даль. Не ждал он у моря погоды, потому и открыл Америку. "Да, Колумбы не боятся трудностей", - решает Коля. Жаль только, не скоро увидишь в этом безбрежном океане желанный берег.
   В "Академических известиях" вон сколько томов! Но Коля неутомим. Этому способствуют крещенские морозы: холод загнал всех в комнаты. Коля проводил время с матерью и дедом, читал им вслух. А в долгие вечера попеременно читали дед и мать.
   Наконец глубокий снег покрыл землю сугробами, заоушевали бураны. Занесет окна доверху, надует снегу даже в сени, заметет все дорожки от крыльца в сараи так, что надо их отрывать лопатами. В такую погоду Коля редко выходил из дома.
   Как у большинства детей, растущих одиноко или в кругу взрослых, у него сложился богатый мир своих понятий, о существовании которого старшие и не подозревали.
   В последнее время стал он увлекаться поэзией. Читал запоем все поэтические сборники, сохранившиеся на чердаке. Даже пробовал сам сочинять стихи. В "Истории о математике" узнал он, что ученики Пифагора писали свои сочинения стихами. То воображал, что едет на верблюде по египетской земле, мимо величественных пирамид и сфинксов. То посещает гордого Евклида в Александрии, который на вопрос царя Птолемея - нет ли другого легчайшего пути для изучения геометрии, ответил: нет, к сожалению, даже для государей. То спускается в темницу к Анаксимандру, который старался и там, в заточении, сыскать квадратуру круга... Такими стихами он исписывал все попадавшиеся клочки бумаги, убежденный в том, что со временем будет поэтом.
   Разыскивая новые стихотворные сборники, обнаружил Коля в сундуке потрепанный томик Державина. При неярком свете у грязного, затянутого паутиной окошка жадно прочитал он первые страницы этой книги в засаленном переплете, и мысли его унеслись далеко. Державин сразу покорил его своими звучными стихами.
   При каждом удобном случае Коля возвращался на чердак. Теперь он проводил там, в "своей библиотеке", целые часы. Мать уже сняла запрет, и прибегать к помощи бельевой веревки не требовалось. Выложив книги, Коля решил разделить их по содержанию и составить список: в одну сторону лубочные издания, в другую - рукописные книги, С витиеватой славянской вязью, читать которые он еще не мог. В третью стопку легли старинные богословские книги в тяжелых переплетах, и, наконец, в четвертую - самые ценные для мальчика - математические, исторические и философские. Томик стихов Державина Коля положил отдельно, в углу, на маленький столик, нашедший на чердаке последнее прибежище.
   Однако привести в порядок библиотеку Сергея Степановича до конца не удалось. В куче старых, пожелтевших от времени газет Коля нашел истрепанную небольшую книжку. Это был рассказ о том, как сын простого рыбакапомора с далекого севера зимой отправился учиться в Москву.
   "Бывают же такие, - подумал Коля, прочитав эту книжку. - Не побоялся. Ушел один из родной деревни. В лютую стужу догнал обозы... А я-то? Учиться бросил. Из-за чего? Ломоносов не бросил бы..."
   Коля покинул чердак и закрылся в своей комнате. Никого не хотелось видеть. Но вскоре постучала мать, затем вошла и протянула ему письмо:
   - Прочитай. От Саши.
   Старший брат сообщал из гимназии, что с Алешей учатся успешно и жизнью своей довольны. Коля позавидовал братьям. Здесь в Макарьеве он один, как птица в клетке.
   - Хочу в Казань. Обратно... в гимназию...
   Мать выслушала его спокойно, будто и не удивилась.
   - Хорошо, - улыбнулась она. - Поедем.
   Одобрил ее решение и дед, хотя и горькой была для него новая разлука с внуком.
   Собрались быстро: в конце марта зимний путь ненадежен. До Казани четыре дня езды по твердой дороге. И вот они опять на тройке лошадей, в рогожной кибитке. Звон-"
   кий говор бубенчиков теперь звучит по-другому. "В Казань... В Казань..." - выговаривают они. Говор их успокаивает и веселит надеждой. Когда кибитка заворачивала за угол, сердце Коли заныло. Он оглянулся на деда, сгорбленного, жалкого, - тот опирался рукой о калитку и пристально смотрел им вслед...
   Снова бегут лошади, позванивая бубенчиками, шуршат колеса на дороге, и за каждым поворотом открываются новые картины - то большое озеро, то снежные поляны, окруженные темными соснами.
   Днем хорошо было ехать, но еще лучше ночью. Ни Коле, ни матери не спалось. Они сидели молча, думая каждый о своем, и не могли надышаться приятным весенним воздухом.
   При выезде на Волгу из-за леса показалась полная луна и залила серебристым светом снежные просторы. Впереди по дороге шел одинокий путник, напоминавший Коле мальчика-помора. Тот в такую же ночь, одинокий, шагал с котомкой за плечами навстречу тяжелой, но прекрасной жизни.
   Коля прижался к плечу матери.
   - Замерз?
   - Нет, мама. Ты за меня теперь не бойся. Учиться буду хорошо.
   Мать обняла его за худенькие плечи.
   - Спасибо.
   До ночлега и в следующие дни - до самого приезда в Казань - больше не говорили об этом. Но когда собрались идти в гимназию, к Яковкину, да еще с такой трудной просьбой, Коля не выдержал.
   - Мама, - сказал он, - пусть он только примет. После я докажу этому инспектору, что я не попугай. Больше тебя ничем не огорчу. Никогда.
   Прасковья Александровна поцеловала его.
   - Я верю тебе, Коля.
   * * *
   Разговор с Яковкиным затянулся.
   - Распущенность! - кричал он, шагая по кабинету и поворачиваясь так, что брелоки часовой цепочки позвякивали на его круглом животе. - Если такое допустить, все мальчишки по домам разбегутся. Дурной пример, сударыня, и пагубный!
   Прасковья Александровна сидела бледная. Сжав руки, она молча смотрела, как беснуется человек, от которого зависит будущее мальчика, ее сына.
   - Прошу вас, простите крестника Сергея Степановича. Больше таких поступков не будет с его стороны, обещаю, - заверила Прасковья Александровна, когда инспектор замолчал. И, странно, ее сдержанность понравилась Яковкину. Слезные просьбы его раздражали.
   - Ну что ж, - сказал он, усаживаясь в кресло. - Пусть будет по-вашему. Но предупреждаю: на собственное содержание. Достаточно того, что ваш старший уже принят на казенное. Этот же пусть еще заслужит. Учредим за ним особое наблюдение. Особое! - подчеркнул это слово коротким взмахом жирного пальца. - И при первом же случае...
   Не договорив, Яковкин повернул кресло к столу и придвинул к себе толстую папку с бумагами, дав этим знать, что разговор окончен.
   Прасковья Александровна даже не помнила, как поклонилась ему и вышла из гимназии. Очнулась она у дома, где ждал ее сын. Еще на лестнице провела рукой по лицу, вытирая слезы, так что Коля, кинувшийся к ней, увидел только ее радостную улыбку.
   - Все благополучно, сын мой: ты принят.
   Коля, неожиданно для себя, тоже улыбнулся. Будто в груди его лед растаял. Все тяжелое потускнело в памяти, осталась только тоска по великолепному зданию, похожему на греческий храм, по товарищам, особенно по веселому соседу - Мише Рыбушкину.
   В тот же день пошел он в гимназию. Опять его стригли под гребенку, водили в баню, выбрали по росту мундирную курточку, повязали суконный галстук. Выдали также перчатки, носовые платки и гребенку. Теперь он становился полноправным учеником гимназии.
   Надзиратель разночинских камер, Сергей Александрович Попов, осмотрел Колю со всех сторон, поправил галстук и весело сказал:
   - Все как полагается. Теперь войдем в залу. Матери, должно быть, не терпится обозреть сына своего во всей форме.
   В зале ожидания Коля заглянул в зеркало и не узнал себя. Когда же присмотрелся к форме, обнаружил, что мундир ему выдали не тот.
   - Сергей Александрович, - повернулся он к надзирателю, - ошиблись, не ту форму дали. Посмотрите, пуговицы белые. Ведь у всех на куртках золотые.
   Надзиратель вытер платком лысину, откашлялся и наконец ответил как-то нехотя:
   - На то было царское указание.
   - Какое? - не понял Коля.
   - Золотые пуговицы - у дворян. У разночинцев - белые.
   Попов был добродушным человеком. Заметив, как дрогнули губы у мальчика, он утешил его:
   - Разница тут небольшая. Лишь бы учились хорошо...
   Пойдемте-ка вниз. Маменька уже, наверно, там, с братьями в их спальной камере находятся...
   Ему не хотелось говорить, что и спальные камеры для разночинцев отдельные, а в классных и в столовых полагалось им сидеть за другими особыми столами.
   - С братьями будете жить в одной комнате, - сообщил он.
   Однако ни братьев, ни матери в спальной камере не было. Коля попросил у надзирателя разрешения подняться на второй этаж.
   - Только в классы не заглядывайте. Там сейчас идут уроки.
   На лестнице Колю задержал чей-то голос.
   - Подождите! Подождите! - кричал ему вдогонку светловолосый толстый гимназист с голубыми глазами. Бежал он по лестнице, немного задыхаясь. Ноги у вас длиннее моих, - улыбнулся он. - Поэтому и не догнать. Я знаю вас, тогда еще сказали, будто не Княжевич, а вы сами стекло разбили. Помните? Ну вот, я запомнил. Мы с вашим братом Сашей в одних классах. Меня зовут Сергей. Да, да, Сергей Аксаков. Так что будем знакомы. Нашего полку прибыло. Рад, очень рад!
   Коля не понял, чему же тут радоваться. На темно-зеленой курточке у того золотые пуговицы. Дворянин. Стало быть, сидеть им за разными столами. Но гимназист глядел ему в глаза так доверчиво, а толстые губы его улыбались так добродушно, что Коля согласился:
   - Да, будем знакомы. Я - Николай.
   - Лобачевский, - добавил Аксаков и крепко пожал ему руку. - Отлично... Куда же мы пойдем и что вам показать?
   Коля был тронут.
   - Хотелось бы все посмотреть, снизу доверху - сказал он. - Я ведь и в первый раз ничего не видел. Знаю Только, где контора, кладовая, спальня.
   - Тогда начнем сверху, - предложил Аксаков. - У меня свободный час. Пойдем...
   Они поднялись на верхний полуэтаж, из окон которого виден весь двор.
   - Тут вот живет квартирмейстер поручик Михайлов, - объяснял Сережа, показывая двери. - А здесь квартиры служителей канцелярии. В этой большой комнате - больница, дежурит в ней доктор Бенес. А вот квартира преподавателя фортификации.
   - Какой? - не понял Коля.
   - Преподает нам артиллерию, - пояснил Аксаков.
   - Разве?
   - Не только артиллерию, но и фехтование, тактику.
   Ведь наша гимназия именуется императорской, поэтому обязана готовить к службе и гражданской, и военной.
   Коля удивлялся:
   - Не знал такого...
   - Еще узнаешь... Пойдем-ка вниз. Я расскажу тебе историю этой гимназии.
   Они спустились вниз и в конце коридора уселись на скамейке между окном и шкафом.