Тертлдав Гарри. Император Крисп

   Когда они пришли, оказалось, что Ливаний все еще во внутреннем дворике, где разглагольствует перед своими войсками. Фостию пришлось ждать, и он, не привыкший подчиняться чьей-то прихоти, кроме собственной — и еще Криспа, медленно, но верно стал закипать.
   Тут из одного из боковых коридорчиков, чьи запутанные повороты Фостий все еще осваивал, вышла Оливрия. Улыбнувшись, она сказала:
   — Видишь, сам благой бог благословил наш светлый путь победой. Чудесно, правда? И оставшись с нами сейчас, когда мы сметаем со своего пути все старое, ты получишь возможность стать таким, каким тебе предназначено судьбой.
   — Верно, я не тот человек, каким должен был стать, — сказал Фостий, поколебавшись. Если бы он сейчас находился в армии, то половиной сердца, а может, и больше чем половиной, стремился бы к фанасиотам. Оказавшись же среди них, он с удивлением обнаружил, как сильно ему хочется вернуться, и приписал это тому, что прибыл в Эчмиадзин не по собственной воле.
   — Теперь, когда наши отважные солдаты вернулись, ты сможешь чаще выходить и сам увидишь, как прекрасен наш светлый путь, — продолжила Оливрия. Если она и заметила нерешительность в его ответе, то виду не подала.
   Сиагрий, прах его побери, кажется, замечал все.
   Продемонстрировав в ухмылке щербатый рот, он вмешался в их разговор:
   — Да и сбежать тебе будет труднее.
   — Для побега сейчас погода неподходящая, — как можно равнодушнее отозвался Фостий. — В любом случае, Оливрия права: мне хочется посмотреть, как живут люди, вступившие на светлый путь.
   — Она не только в этом права, — заметил Сиагрий. — Твой проклятый папаша не сумел поколотить нас так, как собирался. Готов поспорить, что к весне этими землями будет править Ливаний, и все пойдет плавно, как вода в реке.
   Река, вода в которой не текла плавно, помогла фанасиотам больше, чем солдатские сабли — так Фостий понял, услышав новости. Но и эту мысль он оставил при себе.
   — Что вы все о побеге да о побеге? — сказал Оливрия. — Хватит об этом, ведь мы хотим, чтобы ты остался и был доволен жизнью среди нас.
   — А мне хочется, чтобы ты была мною довольна, — ответил Фостий. — Надеюсь, такое возможно.
   — О, и я тоже! — Оливрия зарделась. А Фостий, впервые со дня похищения, с тоской вспомнил ее освещенное лампой обнаженное тело в тайной подземной комнатке где-то под столицей. И если бы он шагнул вперед, а не назад…
   Ливаний завершил речь, и собравшиеся во дворе крепости солдаты радостно закричали. Сиагрий крепко ухватил Фостия за руку:
   — Пошли. Теперь у него появилось время для таких, как ты.
   Фостию захотелось вырваться, и не только из-за прозвучавшего в голосе Сиагрия пренебрежения, но еще и потому, что с ним обращались, словно с куском мяса. Если бы во дворце кто-либо осмелился так его схватить, то этот человек исчез бы в течение часа, а потом появился бы со шрамами от плетей на спине в награду за наглость. Но Фостий находился не во дворце, и жизнь каждый день напоминала ему об этом новым способом.
   Сиагрий повел его к Ливанию, Оливрия пристроилась следом. Еще не ушедшие со двора фанасиоты расступались перед Сиагрием и дочерью Ливания. На Фостия они поглядывали с любопытством: некоторые, наверное, гадали, кто он такой, а другие, знавшие это, гадали, что он здесь делает. Фостий и сам не прочь был это узнать.
   Улыбнувшись, Ливаний мгновенно превратился из сурового солдата в облеченного доверием лидера и обрушил на Фостия все свое обаяние.
   — А вот и его младшее величество! — воскликнул он, словно Фостий был не пленником, а правителем. — Как поживаешь, младшее величество?
   — Неплохо, почтенный господин, — ответил Фостий. Ему доводилось видеть придворных, которые изображали хамелеонов не хуже Ливания, но лишь считанные из них могли с ним сравняться.
   — Оставь все эти пышные титулы для старого продажного двора, — сказал предводитель фанасиотов. — Я лишь простой человек, шагающий к Фосу по его светлому пути.
   — Да, господин, — согласился Фостий и заметил, что на сей раз Ливаний не отверг этот уважительный титул.
   — Отец, мне кажется, он захочет присоединиться к нам на светлом пути, — заявила Оливрия.
   — Надеюсь, — ответил Ливаний и повторил, обратившись к Фостию:
   — Надеюсь. Я уверен, что наши отважные и умелые солдаты не позволят твоему отцу в этом году затруднить нам жизнь. У нас будет вся зима, чтобы расти и строить. И могу заверить, что мы используем это время с толком.
   — Не сомневаюсь, — сказал Фостий. — Ваши скромные владения уже напоминают мне императорский дворец.
   — В самом деле? — Ливаний был польщен. — Может, ты поможешь мне вести дела должным образом? Зная твоего отца, я не сомневаюсь, что он многому тебя научил в смысле управления страной, хотя ныне ты отказался от этого ради правого дела.
   — Да, кое-чему научил, — подтвердил Фостий, не осмеливаясь признаться, что терпеть не может административной работы. Ему хотелось, чтобы Ливаний представлял его полезной персоной, а не врагом или потенциальным соперником, от которого необходимо избавиться.
   — Прекрасно, прекрасно, — просиял Ливаний. — Мы еще выкорчуем с лица земли жадность, скупость и ложные доктрины и установим такое царство добродетели, что победа Фоса над Скотосом станет скорой и несомненной.
   Услышав слова отца, Оливрия радостно зааплодировала. Фостия они тоже возбудили — именно так говорил на проповедях Диген.
   Прежде Ливаний казался ему лишь офицером, решившим обратить ситуацию себе на пользу, а не преданным фанасиотскому учению человеком. И если он действительно собрался воплотить слова в дела, то у Фостия появилась дополнительная причина присоединиться к их движению.
   — Нам еще предстоит потрепать имперцев, — сказал Сиагрий. — И я хотел бы в этом поучаствовать, клянусь благим богом.
   — Не волнуйся, на твою долю убийств хватит, — успокоил его Ливаний.
   Вспыхнувшее было в Фостии рвение угасло столь же быстро, как и появилось.
   Он задумался, как можно избавиться от жадности и одновременно сохранить жажду убийства? И как светлый путь способен совместить правильность и Сиагрия?
   Но Фостий не сомневался: у него будет время это выяснить.
   Теперь, когда наступление отцовской армии провалилось, он останется с фанасиотами надолго. А действительно ли он хочет этого так, как прежде? В этом ему тоже предстояло разобраться.

Глава 6

   Крисп расхаживал по дворцовым коридорам, словно посаженный в клетку зверь.
   Осенние дожди прошли, и теперь с холодного серого неба сыпался мокрый снег.
   Случайный ясный день, а то и неделя, лишь добавляли соли на его душевные раны: ах, если бы они продержались подольше, он смог бы вновь выступить против фанасиотов.
   Один из долгих периодов хорошей погоды стал особенно искусительным, но он сдержался, прекрасно понимая, что такая погода не затянется. Но каждое следующее ясное утро вновь бередило его раны, и поэтому он с радостью встретил налетевшую метель. Да, она заперла его в стенах дворца, зато избавила от терзаний.
   Приближался Зимний солнцеворот, день зимнего равноденствия.
   Крисп вычеркивал на календаре проходящие дни, и ему казалось, что время бежит слишком уж быстро. Надвигающийся праздник он ждал скорее с покорностью, чем с радостью. Зимний солнцеворот был величайшим праздником религиозного календаря, но у Криспа не было настроения его отмечать.
   Даже предварительный просмотр групп мимов-лицедеев, которым предстояло выступать в Амфитеатре, не восстановил его чувство юмора. Кроме многого прочего, Зимний солнцеворот наделял людей большей свободой выражать свои чувства, чем на прочих праздниках, и очень многие лицедеи потешались над Автократором, высмеивая его неудачу в усмирении фанасиотов. Немало оказалось и тех, кто дразнил его за потерю Фостия.
   Криспу предстояло не только наблюдать за всеми этими глупостями из императорской ложи в Амфитеатре, но еще и смеяться. Автократор, не умеющий весело проглатывать состряпанное мимами блюдо, быстро лишался переменчивой благосклонности толпы.
   Воспользовавшись своей императорской привилегией, он начал громко и часто жаловаться, но вскоре Мистакон, евнух-постельничий, чаще других прислуживавший Фостию, сказал:
   — Да возрадуется ваше величество, но мне кажется, что его младшее величество, окажись у него такая возможность, с радостью возложил бы на себя обязанность, которую вы находите столь утомительной.
   Щеки Криспа вспыхнули.
   — Ты, несомненно, прав, — пробормотал он, и с этого момента держал эмоции при себе.
   Вероятно, Барсим попытался развеселить его после столь особенно утомительного дня, потому что вечером Крисп вновь обнаружил в своей постели служанку Дрину. На сей раз он сразу и активно возжелал ее, по крайней мере, мысленно. Однако его тело не пожелало последовать за мыслями, несмотря на их искренность.
   Когда им стало окончательно ясно, что ничего не получится, Дрина сказала:
   — Не терзайтесь, ваше величество. Такое со всяким иногда случается. — Она произнесла это столь обыденно, что у Криспа возникло впечатление, что она знает об этом не понаслышке. — Я вам еще вот что скажу, — добавила она, — глупые мужчины терзаются из-за этого куда сильнее женщин, а зря. Дело-то житейское.
   — Дело житейское, — повторил Крисп сквозь стиснутые зубы.
   Дрина накинула халатик и выскользнула из императорской спальни, оставив его одного в темноте.
   — Дело житейское, — повторил Крисп, пялясь в потолок. Просто еще одно дело, которое не получилось.
   Наверное, у Дрины хватило ума не проболтаться, или, что скорее всего, если учесть способ, при помощи которого любые новости разносятся по дворцам, у слуг хватило ума не показывать Автократору, что им известно о его неудаче. В молодости, будучи вестиарием, Крисп и сам перемывал косточки Анфиму, но всегда в таких местах, где тот не смог бы его услышать. Во всяком случае, хихиканья за спиной он не услышал, и это доставило ему облегчение совершенно иным способом, чем тот, который он искал с Дриной.
   По сравнению с неудачей в постели, предстоящее публичное осмеяние в день Зимнего солнцеворота внезапно показалось ему не столь уж и страшным. И когда этот день наконец настал, он позволил Барсиму облачить его в лучшее церемониальное одеяние, приняв такой вид, словно это кольчуга, которая защитит его от ожидаемых насмешек.
   Процессия направилась из дворца в Амфитеатр через площадь Паламы, где весело полыхали костры. Горожане в лучших праздничных нарядах — женщины с ожерельями на шее и на лодыжках, с парой лишних расстегнутых на груди пуговиц или разрезом на юбке, в котором мелькало соблазнительное бедро; мужчины в одеждах с меховой опушкой на шее и запястьях — прыгали через костры, выкрикивая:
   — Сгори, горе-неудача!
   — Прыгните и вы, ваше величество, если желаете, — подбодрил его Барсим. — Вам станет веселее.
   Но Крисп лишь покачал головой:
   — Я слишком многое видел в жизни и уже не верю, что от неудачи можно столь легко избавиться. Увы.
   Следуя за дюжиной полагающихся по протоколу зонтоносцев и охраняемый с боков телохранителями, Автократор пересек окаймляющую поле Амфитеатра беговую дорожку и занял свое место в центре овала. Смотреть с императорского кресла на вершину огромного овала было то же самое, что смотреть вверх со дна супницы, с той лишь разницей, что Амфитеатр был заполнен людьми, а не супом. Людям из верхних рядов Крисп казался красным пятнышком, а кто был близорук, и вовсе не могли его разглядеть.
   Зато каждый из зрителей мог его слышать. Крисп считал это чем-то вроде магии, хотя на самом деле причина крылась в хитроумно рассчитанной акустике.
   Когда он говорил из императорской ложи, создавалось впечатление, будто он говорит в ухо каждому из теснящихся на трибунах десятков тысяч мужчин, женщин и детей.
   — Жители Видесса, — произнес Крисп и повторил, когда после этих слов наступила тишина, — после сегодняшнего дня солнце, символ владыки благого и премудрого, вновь повернет на север. Как бы ни пытался Скотос, ему не убрать его с неба. Так пусть же равноденствие и последующие дни преподадут каждому урок: даже тогда, когда мрак плотнее всего, впереди нас ждут более долгие и светлые дни. А когда темнота кажется плотнее всего, мы празднуем, чтобы доказать ей — мы знаем, что она не сможет править нами. Да начнется же праздник!
   Он прекрасно понимал, что последовавшие за его речью радостные возгласы вызваны открытием праздника, а не его словами. Со всех сторон на Криспа обрушился такой шум, что в голове у него зазвенело — с императорского места его голос разносился по всему Амфитеатру, но и каждый звук, раздавшийся в каменной чаше, фокусировался и усиливался в этой точке.
   Хотя Крисп заранее знал, что его речь почти наверняка проигнорируют, он, как и всегда, говорил о том, что волновало его больше всего. Люди позабудут его слова, едва те смолкнут, поэтому Крисп стремился затронуть их сердца. Когда все вокруг кажется мрачным, двигаться вперед нелегко. Но если не двигаться вперед, то как прийти к лучшим временам?
   Радостные вопли приветствовали первую труппу мимов, вышедшую на арену.
   Смех толпы едва не оглушил Криспа, когда лицедеи — одни изображали солдат, а другие лошадей — делали вид, будто вязнут в грязи. Даже Крисп поначалу тоже развеселился, хотя высмеивали его неудачную кампанию в западных провинциях.
   Представление было отлично отрепетировано — в противном случае актеры, выходя на арену, рисковали получить приветствия в виде гнилых фруктов, а то и камней, если публика приходила к мнению, что перед ней кривляются халтурщики.
   Следующая группа мимов разыграла сценку, чья тематика озадачила Криспа. Один из них был облачен в костюм, придававший ему сходство со скелетом, остальные трое изображали слуг. Они подносили первому все более изысканные блюда и под конец выкатили на тележке такую груду еды, которой, казалось, можно накормить половину зрителей. Но актер в костюме скелета с комическим негодованием все отвергал и в конце концов улегся на беговую дорожку. Троица подхватила его и унесла с арены.
   Впрочем, зрители тоже не поняли, как следует реагировать на это представление. Большинство не высказало никакой реакции, несколько человек громко расхохотались; прозвучали и выкрики «Святотатство!»
   Крисп встал и подошел к вселенскому патриарху Окситию, сидевшему в нескольких шагах от него.
   — Святотатство? — спросил он. — Разве это святотатство? И в чем его, кстати, узрели, пресвятой отец, — в отказе от пищи? Или святотатство кроется в высмеивании этого отказа?
   — Не знаю, ваше величество, — с тревогой признался патриарх.
   Ему было о чем тревожиться — уж если он не сумел развязать теологический узел, то кто еще в столице мог это сделать?
   Все актеры в группах профессиональных мимов были мужчинами. В крестьянских деревушках, вроде той, где вырос Крисп, ситуация была иной; он с улыбкой вспоминал, как деревенские женщины и девушки высмеивали своих мужей и братьев.
   Но парень, изображавший женщину в следующей труппе, выглядел настолько женственно и обольстительно, что Автократор, даже прекрасно зная, кто он такой, невольно поймал себя на нескромных мыслях.
   Актер обратил свои — или якобы женские — чары на своего коллегу, облаченного в синюю рясу священника. Клирик им охотно и рабски подчинялся.
   Толпа взорвалась хохотом. Никто не кричал «святотатство».
   Крисп обернулся к Окситию и вопросительно приподнял бровь; заговори он, сидя на императорском кресле, его услышал бы весь Амфитеатр. Окситий смущенно кашлянул.
   — Пока вы э-э… воевали, ваше величество, в столице, к сожалению, случился некий э-э… инцидент, связанный с целибатом.
   Крисп подошел к креслу патриарха, желая поговорить, не будучи подслушанным.
   — Я не читал письменного сообщения об этом инциденте, пресвятой отец. Или вы решили, что он не заслуживает моего внимания? Если да, то не повторяйте подобной ошибки. Когда священник роняет репутацию храма, а его проступок обсуждают во всех банях, я обязательно узнаю про это. Я достаточно ясно выразился?
   — Д-да, ваше величество. — Патриарх побледнел не хуже бесчисленных жемчужин на его регалиях. Частью видесских бюрократических игр, как для светских, так и для церковных бюрократов, было сохранение неприятных секретов в тайне. И если секрет выплывал наружу, это означало проигранный ход.
   Автократор уже начал надеяться, что мимы, развлекаясь за его счет, позабудут о похищении Фостия. Надежда продержалась до выхода следующей труппы, которая нещадно его высмеяла за пропажу старшего сына; актер в пышных одеяниях, изображавший Криспа, преподнес все так, словно наследник престола был золотой монетой, выпавшей через дырку в кошельке, и искал за кустами и под камнями, словно мог в любой момент обнаружить там Фостия.
   Публика нашла это весьма забавным. Крисп обернулся, чтобы посмотреть, как воспринимают мимов его сыновья. Он редко видел такую ярость на лице Катаколона; казалось, младший сын готов схватить лук и перестрелять всю труппу на месте.
   Красивая девушка, сидящая рядом с ним, старательно сохраняла невозмутимость на лице, словно хотела рассмеяться, но не осмеливалась.
   Сидящий же неподалеку от них Эврип хохотал не меньше какого-нибудь ремесленника с верхних рядов. Случайно поймав взгляд Криспа, он поперхнулся и резко смолк, словно застуканный с поличным за чем-то непристойным. Крисп хмуро кивнул, словно предупреждая Эврипа на будущее. Он знал, что средний сын рвется на трон; на его месте он желал бы этого не менее страстно. Но веселиться по поводу исчезновения брата было, по мнению Криспа, недостойно возможного наследника.
   К тому времени, когда последняя труппа поклонилась и ушла с арены, самый короткий день в году почти завершился. Похищение Фостия высмеивали несколько раз, и Крисп по мере сил вытерпел все насмешки. Эврип всякий раз сидел неподвижно, словно статуя.
   После окончания представления Крисп обратился к зрителям:
   — Завтра солнце взойдет раньше и покинет небеса позже. И Скотосу… — он сплюнул, отвергая злого бога, — вновь не удалось украсть его свет. Да благословит Фос всех вас, и да станут дни ваши тоже долгими и полными света.
   Зрители радостно откликнулись на его слова, сразу позабыв, что всего несколько минут назад хихикали над Автократором. Криспа это не удивляло. Он начал учиться искусству манипулирования видесской толпой, еще когда был конюхом на службе у Петрония — ему нужно было сбросить тогдашнего вестиария Анфима и занять место евнуха. Прошедшие с тех пор десятилетия мало подняли его мнение о мыслительных способностях толпы.
   Встав со своего места, он сделал несколько шагов, вышел из акустического фокуса и лишь после этого смог спокойно произнести несколько слов, не опасаясь быть услышанным:
   — Ну, все кончилось.
   Крисп пережил этот день, его семья тоже пережила, а насмешки актеров вряд ли нанесут его репутации длительный ущерб.
   Учитывая, как обернулись события двух недавних месяцев, он не мог надеяться на лучшее.
 
   * * *
 
   Когда Крисп, сопровождаемый зонтоносцами и халогаями-телохранителями, вышел из Амфитеатра, сумерки начали быстро сгущаться. Для императора, разумеется, имелся специальный выход, и при желании Крисп мог вернуться прямо во дворец, проделав весь путь под крытой колоннадой. Но возвращение через площадь Паламы предоставляло ему шанс лучше почувствовать пульс городской жизни. Церемонии и так слишком отделяли его от подданных, поэтому когда императору подворачивался такой шанс, он от него не отказывался. Крисп решил вернуться во дворец через площадь.
   Костров на ней заметно прибавилось. Выходящие из Амфитеатра люди становились в очередь, чтобы прыгнуть через огонь и сжечь накопившееся за год невезение. Мало кто поворачивал голову к проходящему императору и его свите, но кто-то из горожан крикнул:
   — Радости вам, ваше величество.
   — И вам и вашей семье тоже, — отозвался Крисп и, поддавшись внезапному порыву, добавил:
   — Могу ли я попросить тебя уступить мне место в очереди?
   Горожане расступились перед Криспом, освобождая проход к костру. Несколько халогаев остались рядом с ним, другие, знакомые с видесскими обычаями, быстро обошли костер и встали с другой стороны. Крисп немного отошел и разбежался.
   Красные императорские сапоги оказались для бега не самой подходящей обувью, но все же он набрал скорость, изо всех сил подпрыгнул и завопил: «Сгори, горе-неудача!», пролетая сквозь пламя костра.
   Возможно, как сам он сказал утром, толку от этого не будет никакого, но уж вреда точно не принесет.
   Тяжело приземлившись, он пошатнулся. Один из охранников поддержал его, ухватив за руку.
   — Спасибо, — выдохнул Крисп. Неужели пробежка и прыжок так обессилили его?
   Когда он только уселся на трон, эта мысль лишь развеселила бы его, но теперь она уже не казалась столь смешной. Он пожал плечами. Единственная альтернатива старению — не стареть. Способ не идеальный, но лучшего не существует.
   Какой-то юноша приблизился к соседнему костру, наклонился, зажег факел и помахал им над головой. В темноту полетели искры. Огибая неторопливо прохаживающихся по площади горожан, юноша куда-то побежал, выкрикивая:
   — Светлый путь! О Фос, благослови светлый путь!
   Крисп не сразу понял смысл его возгласов, но через секунду застыл на полушаге, повернулся и указал на юношу:
   — Это фанасиот! Арестуйте его!
   Позднее, обдумывая произошедшее, он понял, что мог бы и лучше справиться с этой ситуацией. Несколько его охранников бросились следом за фанасиотом, кое-кто из толпы присоединился к ним.
   Другие, перепутав объект внимания Криспа, бросились преследовать другого юношу — даже нескольких других — и перекрыли дорогу тем, кто преследовал того, кого надо.
   Послышались крики, замелькали кулаки.
   Юнец продолжал бежать, выкрикивая боевой клич фанасиотов. Крисп с ужасом увидел, как он подносит факел к деревянным, крытым тканью рыночным ларькам, возведенным на площади в честь праздника. Ткань вспыхнула, пламя начало распространяться.
   В животе у Криспа словно появился кусок льда. Ему страстно захотелось, чтобы в этот праздничный день на город обрушилась метель, а еще лучше — буря с грозой. «Когда мне в западных провинциях дождь только мешал, — гневно подумал он, — его было предостаточно, а сейчас, когда он может мне помочь, его нет».
   Погода играла с ним нечестно.
   Впрочем, фанасиоты тоже. Поджигатель успел бросить свой факел и исчез в толпе, ничем теперь неотличимый от остальных горожан. Его единомышленники уже метались здесь и там, размахивая факелами и выкрикивая призывы к светлому пути.
   За считанные минуты в нескольких местах вспыхнули пожары.
   Народ на площади Паламы заколыхался, как штормовое море.
   Кто-то бросился тушить пламя, но большинство — прочь. Пожар в столице — и в любом городе — приводил людей в ужас, потому что средств для борьбы с ним было ничтожно мало. Большие пожары, во время которых ветер гонит вперед стену огня, уносили тысячи жизней и уничтожали целые районы города.
   Большая часть из них — фактически все, насколько было известно Криспу, начиналась из-за молнии или случайной небрежности. Но использовать огонь в городе — в столице! — в качестве оружия… Крисп содрогнулся.
   Фанасиоты тоже играли нечестно.
   Он попытался взять себя в руки.
   — Срочно вызови людей с ведрами и сифонами! — крикнул он одному из евнухов. — Бегом!
   — Слушаюсь, ваше величество, — отозвался евнух и бросился ко дворцу. Там, рядом с казармами дворцовой стражи, постоянно находилась бригада пожарных.
   Несколько отрядов имелось и в других частях города. Пожарные были храбры, умелы и вполне могли справиться с огнем, если тот еще не успел разбушеваться.
   Но если фанасиоты сейчас разбрасывают факелы не только на площади Паламы, но и на площади Быка, в кварталах медников и вокруг Собора, то один из этих пожаров обязательно вырвется на волю.
   — Двадцать золотых за каждого убитого поджигателя и пятьдесят за каждого, взятого живым! — крикнул Крисп. Если повезет, разница в вознаграждении не соблазнит головорезов убивать ни в чем не повинных прохожих и требовать награду.
   — Вы желаете удалиться во дворец, ваше величество? — спросил Барсим.
   — Нет, — ответил Крисп и, увидев удивление вестиария, пояснил:
   — Хочу, чтобы все видели, как я сражаюсь с этим безумием. А делать это я стану отсюда, с площади.
   — Как скажете, ваше величество, — отозвался Барсим тем странно бесцветным голосом, которым он разговаривал, когда полагал, что Крисп совершает ошибку.
   Вскоре и Крисп стал гадать, правильно ли он поступил.
   Прибегавшие во дворец посыльные не находили его там, и из-за этого он с опозданием узнал, что в наиболее бедных районах города вспыхнули не только пожары, но и полномасштабные бунты.
   Оба события прекрасно укладывались в кошмар любого Автократора: пожар мог оставить его без столицы, а бунты — и вовсе скинуть с престола.
   Однако то, что он расположил свой штаб там, где его видели люди, имело и свои преимущества. Крисп не только организовал цепочку людей с ведрами, начинающуюся у ближайшего фонтана, но и сам в нее включился.
   — Этот город такой же мой, как и ваш, — говорил он всем, кто его слышал. — И мы будем работать вместе, чтобы спасти его, если сможем.