Страница:
До него дошло, что Трибо необходимо что-то ответить, и Крисп, промолчав еще несколько секунд, выдавил:
— Да, я буду рад, если ты заверишь своего суверена в том, что мы делаем все возможное для борьбы с фанасиотской доктриной, а не для ее распространения. Аудиенция закончена.
— Но ваше величество… — возмущенно начал Трибо, но тут же, сверкнув глазами, склонился перед неумолимыми видесскими обычаями. Когда Автократор произносит эти слова, у посла нет другого выбора, кроме как еще раз простереться перед ним, отойти, пятясь, на достаточное расстояние, потом повернуться и покинуть Тронную палату. Трибо так и поступил, но с демонстративной обидой на лице; очевидно, он собирался сказать гораздо больше, чем ему удалось.
«Надо было все-таки его выслушать до конца», — подумал Крисп; в последующие месяцы будет все важнее и важнее поддерживать дружественное отношение Хатриша к империи. Но сейчас даже важность этой задачи померкла. Едва Трибо покинул Тронную палату, следом вышел и Крисп, причем настолько торопливо, что языки многочисленных вельмож, прелатов и священников тут же заработали.
В Видессе политика была самостоятельной религией; вскоре многие из царедворцев догадаются, что именно произошло. А что-то явно произошло, иначе Автократор не покинул бы Тронную палату столь откровенно позабыв о церемониях.
Но пока что придворные терялись в догадках.
Яковизий едва поспевал за размашисто шагающим Криспом. Он знал, что происходит в голове императора, а Барсим этого откровенно не понимал, но евнух скорее отправился бы к затянутым в красную кожу пыточникам, чем задал бы Криспу вопрос в таком месте, где их могли услышать. А то, что он собирался высказать Криспу по поводу прерванной аудиенции хатришского посла, не имело к его молчанию никакого отношения.
Крисп промчался по блестящим после дождя плитам дорожки, ведущей через вишневую рощу ко входу в императорскую резиденцию. Ветви вишен были еще голыми, но вскоре на них появятся листья, а затем и бело-розовые цветки, которые на несколько коротких недель наполнят рощу своим ароматом.
— Сволочь! — взорвался Крисп, едва оказавшись внутри. — Пронырливый и подлый сын змеи, чтоб ему вечно дрожать во льду!
— Неужели Трибо настолько оскорбил вас замечанием по поводу трона? — удивился Барсим. Он так и не понял, почему Крисп выбежал из Тронной палаты.
— Я говорю не о Трибо, а о Рабиабе, этом долбаном Царе царей, — процедил Крисп. — Или я выжил из ума, или он использует фанасиотов в качестве темной лошадки. Разве может Видесс надеяться на противостояние Макурану, если мы завяжем империю узлами?
Барсим прожил во дворце дольше Криспа и в хитроумных махинациях чувствовал себя как рыба в воде. Едва ему прояснили суть, он энергично закивал:
— Не сомневаюсь, что вы правы, ваше величество. Но кто мог ожидать от Макурана столь изощренной подлости?
Яковизий поднял руку, призывая собеседников подождать, пока он пишет на табличке, потом передал ее Криспу. «Мы, видессиане, гордимся тем, что считаемся самым хитроумным народом на свете, но нам всегда следует помнить, что макуранцы способны сравняться с нами. Они не варвары, которых мы можем обмануть, шевельнув пальцем. И в прошлом, к нашему сожалению, они доказывали это не раз».
— Верно, — согласился Крисп, передавая табличку Барсиму.
Вестиарий быстро прочитал написанное и кивнул. Криспу вспомнились прочитанные хроники.
— Но на сей раз, как мне кажется, они придумали нечто новенькое. Да, Царь царей и его народ много раз обманывали нас, но обман касался намерений Макурана. А сейчас Рабиаб словно заглянул нам в души и понял, как сделать нас злейшими врагами самим себе. А это гораздо опаснее любой угрозы Макурана.
Яковизий написал: «Было время, примерно сто пятьдесят лет назад, когда люди из Машиза были ближе к тому, чтобы осадить столицу, чем хотелось бы думать любому видессианину. До этого мы, разумеется, вмешивались в их дела, так что, полагаю, они решили нам отомстить».
— Да, я тоже читал эти хроники, — сказал Крисп, кивнув. — Вопрос, однако, в том, что нам делать сейчас. — Он посмотрел на Яковизия. — Предположим, я отправлю тебя обратно в Машиз с официальной нотой протеста Царю царей Рабиабу?
«Предположим, вы этого не сделаете, ваше величество», — написал Яковизий и подчеркнул слова.
— Но кое-что нам следует сделать — распространить эту новость как можно шире, — сказал Барсим. — Если каждый чиновник и каждый священник в каждом городе даст людям понять, что за фанасиотами стоит Макуран, они станут менее склонны перейти на их сторону.
— Некоторые переметнутся в любом случае, — заметил Крисп. — Другие слышали столько заявлений с церковных кафедр и на городских площадях, что не обратят особого внимания еще на одно. О, не огорчайтесь так, почитаемый господин. Ваш план хорош, и мы им воспользуемся. Просто я не хочу, чтобы кто-либо из присутствующих ожидал чуда.
«Что бы ни говорили чиновники и священники, нам нужна победа, — написал Яковизий. — Если мы сумеем остановить фанасиотов, люди увидят, что мы сильнее их, и сделают вид, будто никогда в жизни и не помышляли о ереси. Но если мы проиграем, то силы бунтовщиков вырастут независимо от того, кто стоит за их спинами».
— Да и весна уже близится, — сказал Крисп. — Да пошлет нам владыка благой и премудрый победу, которая, как ты верно сказал, нам требуется. — Он повернулся к Барсиму. — Будьте любезны пригласить во дворец святейшего патриарха Оксития. Пусть слова сделают то, что смогут.
— Как скажете, ваше величество. — Вестиарий повернулся и направился к двери.
— Подождите, — остановил его Крисп на полпути. — Пока вы еще не написали записку патриарху, не могли бы вы принести нам троим кувшин чего-нибудь сладкого и крепкого? Сегодня, клянусь благим богом, у нас есть повод выпить.
— Есть, ваше величество, — подтвердил Барсим с едва заметной улыбкой — большего вестиарий себе не позволял. — Я сам выполню вашу просьбу.
* * *
Кувшин вина сменился вторым, затем третьим. Крисп знал, что утром наступит расплата. Еще юношей он обнаружил, что не может пьянствовать наравне с Анфимом.
Став старше, он мог позволить себе еще меньше, чем в молодости, да и поводов для обильных возлияний стало меньше. Но все же иногда, раз или два в году, он доставлял себе удовольствие и отпускал вожжи, не задумываясь о последствиях.
Барсим, умеренный в удовольствиях, как во всем остальном, откланялся на половине второго кувшина — вероятно, чтобы написать Окситию письмо с просьбой явиться во дворец.
Яковизий остался и пил: он всегда был не прочь подебоширить, да и выпитое переносил лучше Криспа. Единственным признаком того, что вино на него действует, становились более крупные и размашистые буквы. Синтаксис и ехидство фраз оставались неизменными.
— Почему ты не пишешь, как пьяный? — спросил его Крисп через некоторое время после обеда; к тому времени он уже успел позабыть, что ел на обед.
«Ты пьешь ртом, а потом им же пытаешься говорить; неудивительно, что ты начинаешь запинаться. А моя рука не выпила и капли».
Ближе к ночи в дом Яковизия отправили посыльного, и вскоре оттуда прибыли два мускулистых грума — сопровождать хозяина домой. Яковизий нежно пошлепал обоих и вышел, насвистывая скабрезную песенку.
Крисп проводил его до выхода. Когда он шел обратно, коридор качался вокруг него; ему казалось, что он корабль с распущенными парусами, который пытается подстроиться под быстро меняющийся ветер. В такой шторм спальня показалась ему самой надежной гаванью.
Он закрыл за собой дверь и лишь через несколько секунд заметил, что из постели ему улыбается Дрина. Ночь была прохладной, и девушка лежала, натянув одеяло до подбородка.
— Барсим снова взялся за свои старые трюки, — медленно произнес Крисп, — и думает, что я вспомню про свои.
— Почему бы и нет, ваше величество? — сказала служанка. — Никогда не узнаешь, пока не попробуешь. — Она откинула одеяло.
Кроме улыбки на ней ничего не было.
Несмотря на винные пары, Криспа пронзило воспоминание: Дара имела привычку спать обнаженной. Дрина была крупнее ее, мягче и проще — а императрица колючая, как дикобраз. Ныне Крисп редко позволял себе воспоминания о Даре, но сегодня подумал, как ему ее не хватает.
Увидев, как Дрина откинула одеяло, он мысленно перенесся почти на четверть столетия назад — к той ночи, когда он и Дара слились в этой же постели. Даже после стольких лет он вспомнил, какой страх на него тогда накатил, — если бы их застукал Анфим, то Криспа бы сейчас здесь не было, или же он лишился бы весьма важной детали своего тела. И вместе со страхом пришло воспоминание о том, как он был тогда возбужден.
Памяти о прошлом возбуждении — и ожидающей его Дрины — оказалось достаточно, чтобы вызвать возбуждение и сейчас, по крайней мере, для начала.
Крисп разделся и стянул красные сапоги.
— Посмотрим, что из этого выйдет, — сказал он. — Но ничего не обещаю: я сегодня выпил много вина.
— Что выйдет, то и выйдет, ваше величество, — рассмеялась Дрина. — Разве я вам уже не говорила, что мужчины слишком много из-за этого волнуются?
— А женщины, наверное, говорят так с начала времен, — отозвался Крисп, ложась рядом. — Думаю, если и найдется мужчина, который этому поверит, то он станет первым.
Как ни странно, знание того, что Дрина ничего особенного от него не ждет, помогло Криспу проявить себя лучше, чем он сам ожидал. Вряд ли она притворялась, когда стонала и извивалась под ним, потому что он сам ощутил, как сжалось ее секретное место, потом еще раз и еще. Подстегнутый этим, он тоже через несколько секунд завершил свое дело.
— Ну… вот видите, ваше величество! — торжествующе произнесла Дрина.
— Вижу. У меня сегодня был удачный день, а ты сделала его еще лучше.
— Я рада, — отозвалась Дрина и внезапно пискнула. — Я лучше пойду, а то на простыне останутся пятна, и прачки начнут хихикать.
— А они что, хихикают? — спросил Крисп и заснул, не дослушав ее ответа.
* * *
С приближением весны Фостий изучил в Эчмиадзине каждую его кривую улочку.
Теперь он знал, где живут и работают каменотесы, шорники и пекари. Знал, на какой улице стоит домик умирающих Лаоника и Сидерины, и держался от нее подальше.
Все чаще и чаще ему подворачивалась возможность бродить где угодно без Сиагрия. Окружавшая Эчмиадзин стена была слишком высокой, чтобы спрыгнуть с нее, не сломав шеи, а единственные ворота слишком хорошо охранялись, чтобы пробиться сквозь них силой. К тому же, когда погода стала лучше, Сиагрий все чаще уединялся с Ливанием, планируя предстоящую летнюю кампанию.
Фостий из всех сил старался держаться от Ливания подальше. Чем меньше он станет напоминать ересиарху о своем присутствии, тем менее вероятно, что тот вспомнит про него, задумается об опасности, которую Фостий может представлять, и избавится от него.
Бесцельное блуждание по городу уже не доставляло ему прежней радости.
Когда Сиагрий день и ночь ходил за ним по пятам, Фостий был уверен, что в его душе наступит покой, избавься он от Сиагрия хотя бы ненадолго. Так оно и вышло… ненадолго.
Вкус свободы, пусть даже ограниченной, лишь разбудил его аппетит. Он уже не был радостным исследователем закоулков Эчмиадзина и расхаживал по ним, больше похожий на дикого кота, отыскивающего дыру в клетке.
Пока что он ее не нашел. «Быть может, за следующим углом», — мысленно повторил он уже в сотый раз. Он свернул за угол и едва не столкнулся с Оливрией.
Оба сделали шаг в сторону — причем в одну и ту же — и едва не столкнулись вновь. Оливрия рассмеялась.
— Эй ты, прочь с дороги, — заявила она, изобразив толчок в грудь.
Фостий прикинулся, будто едва не упал от толчка, потом изысканно поклонился.
— Униженно прошу прощения, госпожа; я не намеревался помешать вашему шествию! — воскликнул он. — Молю вас отыскать в сердце прощение!
— Посмотрим, — грозно отозвалась Оливрия.
Они тут же рассмеялись. Фостий подошел ближе и обнял ее за талию. Оливрия прильнула к нему, и ее подбородок удобно улегся ему на плечо. Ему захотелось ее поцеловать, но он воздержался — Оливрия от этого очень нервничала. Взглянув на это ее глазами, он решил, что причины на то у нее имеются.
— Ты что здесь делаешь? — одновременно спросили они, и это заставило их снова рассмеяться.
— Ничего особенного, — ответил Фостий. — Держусь как можно дальше от греха. А ты?
Оливрия вытащила из холщового мешка туфлю и поднесла ее так близко к лицу Фостия, что у него даже глаза перекосились.
— Видишь, каблук сломался. На этой улице живет один старый башмачник-васпураканин, так он просто чудеса творит. А что тут удивляться, если он своим ремеслом занимается дольше, чем мы с тобой вместе живем на свете? Словом, я шла к нему.
— Можно тебя проводить?
— Надеялась, что ты это предложишь, — ответила Оливрия, засовывая туфлю в мешок. Взявшись за руки, они пошли по узкой улочке.
— А, так он живет здесь, — сказал Фостий, когда они дошли до лавки башмачника. — Да, я проходил мимо.
Над дверью лавки висел деревянный башмак, слева от двери было написано «ОБУВЬ» буквами видесского алфавита, а справа то же слово было написано угловатыми символами, которыми васпураканские «принцы» записывали слова своего языка.
Фостий заглянул в одно из узких окошек, выходящих на улицу, а Оливрия в другое.
— Я никого не вижу, — сказала она, нахмурившись.
— Давай проверим. — Фостий открыл дверь. Звякнул колокольчик.
Ноздри заполнил сильный и резкий запах кож. Фостий махнул рукой, приглашая Оливрию войти. Дверь за ними закрылась.
— Его здесь нет, — разочарованно произнесла Оливрия. Все свечи и лампы в комнатке были погашены; но даже если бы они и горели, Фостию освещение все равно показалось бы слишком тусклым. Рядом с рабочим столом башмачника на стене на колышках аккуратными рядами висели шила, пробойники, молоточки и ножи для обрезания кожи. Из задней комнаты на звук колокольчика так никто и не вышел.
— Может, он заболел, — предположил Фостий, и ему в голову тут же пришла другая мысль: уж не решил ли башмачник, что лучше уморить себя голодом, чем работать дальше. Но вряд ли. Оливрия же сказала, что он васпураканин, а не фанасиот.
— Вот кусочек пергамента, — показала Оливрия. — Посмотри, не найдутся ли чернила и перо. Я ему оставлю туфлю и записку. — Она щелкнула языком. — Надеюсь, он умеет читать на видесском, хотя не уверена. Он ведь мог просто попросить кого-нибудь написать одно слово на стенке.
— Нашел. — Фостий обнаружил рядом с инструментами глиняную бутылочку с чернилами и гусиное перо. — Уж читать он, во всяком случае, умеет, иначе не держал бы это дома.
— Ты прав. Спасибо. — Оливрия написала пару строк, положила на стол туфлю и длинным сыромятным шнурком привязала к ней кусочек пергамента. — Ну вот. Все в порядке. Если он не умеет читать на видесском, то наверняка знает грамотного соседа. Надеюсь, что он здоров.
По улице прошел осел, с чмоканьем выдирая копыта из уличной грязи.
Животное громко заревело, протестуя против того, что его заставляют ходить по такому болоту.
— А-а, кончай верещать! — рявкнул сидящий на осле мужчина, явно привыкший выслушивать подобные жалобы. Осел заревел вновь, но уже в отдалении от лавки башмачника.
Если не считать ослиного крика, вокруг было совсем тихо, разве что где-то лениво лаяла собака. Оливрия сделала шажок к двери.
— Мне пора возвращаться, — сказала она.
— Подожди.
Оливрия удивленно приподняла бровь. Фостий обнял ее и приблизил свое лицо к лицу девушки. Но их губы не успели соприкоснуться, потому что она слегка отстранилась и прошептала:
— Ты уверен?
В полумраке комнатушки зрачки у нее стали огромными. Фостий не совсем понял смысл ее вопроса, но ответ у него в любом случае был только один:
— Да, уверен.
— Что ж, хорошо. — Теперь и она поцеловала его.
Последний раз, всего на мгновение, она нерешительно замерла лишь однажды, когда его ладонь опустилась на упругую мягкость ее груди, но она тут же крепко прижалась к нему. Они опустились на земляной пол лавки башмачника, срывая друг с друга одежду.
Это был обычный и неуклюжий первый раз, подхлестываемый отчаянным страхом того, что кто-нибудь — скорее всего, сам башмачник — войдет и застанет их в самый неподходящий из всех моментов.
— Быстрее! — выдохнула Оливрия.
Фостий постарался закончить все как можно быстрее. Вспоминая потом, он не мог с уверенностью сказать, что удовлетворил ее полностью — уж больно быстро все завершилось. Но тогда он об этом не задумывался. Его губы скользнули от ее грудей вниз, к круглой плоскости живота, а рука Оливрии ласкала его. Оливрия лежала на своей смятой одежде, и когда Фостий лег на нее, между их телами оказался край платья. Приподнявшись на локте, Фостий отбросил его и снова поцеловал Оливрию, входя в нее.
Закончив, он присел на корточки, воспринимая весь мир как сплошное блаженство.
— Одевайся, недоумок, — прошипела Оливрия, спустив его с небес на землю.
Они торопливо оделись и потратили еще минуту-другую, очищая друг другу одежду от пыли и грязи. Потом Оливрия поскребла ногой пол и утоптала его, маскируя оставленные ими следы.
— У тебя локоть грязный, — заметила она, еще раз осмотрев Фостия.
По-кошачьи лизнув кончик пальца, она вытерла ему локоть.
Фостий придержал для нее дверь, и они почти выпрыгнули из мастерской башмачника.
— И что теперь? — спросил Фостий, когда они оказались на улице.
— Даже не знаю, — отозвалась Оливрия после короткой паузы. — Мне надо подумать. — Ее голос был спокойным, почти равнодушным, словно вместе с туфлей она оставила у башмачника все свое озорство. — Я и не… думала, что решусь на такое.
Фостию еще не доводилось видеть ее растерянной, и он не знал, как себя вести в подобной ситуации.
— Я тоже не думал. — Он знал, что у него на лице сейчас дурацкая ухмылка, но ничего не мог с собой поделать. — Но я рад, что это произошло.
— Конечно, рад! — Оливрия сверкнула глазами. — Мужики всегда этому радуются. — Потом она немного смягчилась и на мгновение коснулась его руки. — Я вообще-то не сержусь по-настоящему. Посмотрим, что будет дальше, вот и все.
Фостий-то знал, чего ему хотелось в будущем, но у него хватило ума понять, что откровенное признание сделает осуществление его желаний менее вероятным.
Поэтому он сказал:
— Плоть трудно игнорировать.
— Разве? — Оливрия оглянулась на лавку башмачника. — Если мы… словом, если мы надумаем сделать это снова, то нам стоит поискать местечко получше. У меня каждую секунду сердце в пятки проваливалось.
— Знаю. У меня тоже. — И все же страх им не помешал. Подобно Оливрии, Фостий знал, что ему тоже предстоят напряженные размышления. По всем фанасиотским стандартам они только что совершили серьезнейший грех, однако Фостий себя грешником не ощущал. Как раз наоборот — он ощущал расслабленность и счастье и был готов встретить все, что обрушит на него мир.
Оливрия, должно быть, извлекла мысль прямо из его головы, потому что сказала:
— Можешь не тревожиться насчет ребенка, пока луна не пройдет все фазы.
Эта фраза отрезвила Фостия. Ему самому не надо беспокоиться о возможной беременности, но если у Оливрии начнет расти живот, то что сделает Ливаний? Он может заставить их пожениться, если такой брак укладывается в его планы. Но если нет… Он может повести себя подобно любому разгневанному отцу и избить Фостия до полусмерти, а то и вовсе убить. Или отдать его в руки церковников.
Фанасиотские священники весьма косо поглядывали на плотские утехи. Они могли придумать ему такое наказание, которое заставило бы Фостия пожалеть о том, что Ливаний не разобрался с ним сам, — к тому же оно получит одобрение почти всех горожан, что лишь добавит Фостию унижения.
— Что бы ни случилось дальше, я позабочусь о тебе, — сказал он наконец.
— И как ты предполагаешь это сделать? — поинтересовалась она с трезвой женской практичностью. — Ты даже о себе позаботиться не можешь.
Фостий вздрогнул. Он знал, что она говорит правду, только больно, когда в правду тыкают носом. Сыну Автократора никогда по-настоящему не приходилось заботиться о себе. О нем заботились просто из-за факта рождения в императорской семье.
Здесь, в Эчмиадзине, о нем тоже заботились — как о пленнике.
Так что он потерял гораздо меньше свободы, чем могло показаться с первого взгляда.
Крисп в свое время настоял, чтобы он изучил логику. И Фостий увидел лишь одно возможное решение:
— Мне надо бежать. Если хочешь, я возьму тебя с собой.
Едва слова сорвались с его губ, он понял, что их следовало оставить в голове. Если Оливрия просто посмеется над ним, то это можно пережить. Если же она передаст слова Фостия отцу, последствия окажутся в тысячу раз хуже.
Но она не стала над ним смеяться.
— Даже и не пробуй. Тебя просто поймают, и второго шанса уже не представится.
— Но как я могу здесь оставаться? — воскликнул он. — Даже при самых лучших обстоятельствах я… — он запнулся, но все же договорил:
—…я не фанасиот и вряд ли им стану. Теперь я это знаю.
— Я поняла, что ты имеешь в виду, — грустно ответила Оливрия. Фостий отметил, что она не сказала, что согласна с ним. Она покачала головой. — Я лучше пойду. — И она торопливо ушла.
Фостий захотел было ее окликнуть, но передумал и принялся ковырять сапогом липкую уличную грязь. В романах все проблемы героя кончаются после того, как он переспит с прекрасной девушкой. Оливрия достаточно красива, тут сомнений нет.
Но, насколько виделось Фостию, то, что произошло на полу лавки, лишь еще больше осложнило ему жизнь.
Он задумался над тем, почему романы столь популярны, раз они столь далеки от реальной жизни? Эта мысль смутила его; он думал, что все популярное соответствует реальному. Потом до него дошло, что простенький рисунок яркими красками может стать понятнее, чем более детализированная картина, — а мед слаще, чем смесь нектара из различных цветков.
Впрочем, эти мысли не облегчили бремя его размышлений.
Наконец-то он нашел женщину, которая, как ему верилось, хотела его только ради него самого — не из-за его высокого положения или преимуществ, которые она могла получить, переспав с ним. И кто она? Не просто женщина, похитившая его, и дочь бунтовщика, который удерживает его в плену, — это он еще смог бы пережить.
Хуже другое. Несмотря на все их словесные схватки, Фостий знал, что она воспринимает фанасиотские принципы всерьез — гораздо серьезнее Ливания, насколько он мог судить. А Фанасий, мягко говоря, не очень хорошо относился к плоти.
Фостий и сам пока не очень доверял своей плоти, но постепенно и довольно неохотно приходил к выводу, что это часть его самого, а не просто никчемный довесок к душе, от которого следует как можно скорее избавиться.
И он тут же ярко, словно она еще не покинула его объятия, представил ощущение теплого и нежного тела Оливрии, тесно прильнувшего к его телу. Он понял, что хочет ее снова — в любое время и как только предоставится возможность.
Диген бы этого не одобрил, и Фостий это тоже знал. Однако он уже несколько месяцев не беседовал с фанатичным священником и не испытывал на себе колдовскую силу его слов. К тому же он узнал гораздо больше о повседневной жизни фанасиотов, чем когда слушал Дигена в столице. Большинство его речей он и сейчас вспоминал с восхищением — большинство, но далеко не все. В яркую картину мира, нарисованную Дигеном, уже не хуже, чем в романы, начала вторгаться реальность.
Фостий решил, что если Оливрия возвращается сейчас в крепость, то ему надо пробыть в городе как можно дольше, чтобы никто не смог их заподозрить. Это был тонкий расчет. Если он вернется сразу следом за ней, то вызовет подозрения.
Если задержится в городе слишком долго, то Сиагрий начнет искать его, словно гончая зайца. А Фостию не хотелось нарываться на разгневанного Сиагрия, потому что он весьма ценил пусть ограниченную, но свободу, которой он столь долго добивался.
В кошельке на поясе у него побрякивало несколько монет, выигранных за игровой доской. Он разменял серебряную монету, купив жареную куриную ножку и черствую булочку, потом аккуратно пересыпал полученные на сдачу медяки в кошелек. Фостий уже давно знал, что значит торговаться: это то, чем ты занимаешься, когда у тебя мало денег. Торговаться он научился хорошо.
Несмотря на твердую руку Криспа, до Эчмиадзина Фостий никогда не испытывал нужды в деньгах.
Он жевал булочку, когда мимо торопливо прошел Артапан.
Маг, погруженный в свои мысли, его не заметил, и Фостий решил рискнуть и выяснить, куда это он так торопится. Поняв, что Артапан из Макурана, он не переставал гадать, как укладывается маг в планы Ливания… или, возможно, как Ливаний укладывается в планы Артапана. Возможно, сейчас он это сможет узнать.
Он прошел следом за волшебником полфарлонга, и лишь потом до него дошло, что он может нарваться на крупные неприятности, если Артапан обнаружит слежку.
Тогда он повел себя хитрее, стал прятаться за прохожими (один раз даже за тележкой, запряженной осликом) и красться от двери до двери.
Еще через несколько минут он пришел к выводу, что может вести себя как угодно. Главное — не подходить к Артапану вплотную, не хлопать по плечу и не спрашивать, который нынче час. У волшебника явно было что-то на уме. Он не смотрел по сторонам и шел по грязным улицам Эчмиадзина так, словно это были мощеные бульвары.
— Да, я буду рад, если ты заверишь своего суверена в том, что мы делаем все возможное для борьбы с фанасиотской доктриной, а не для ее распространения. Аудиенция закончена.
— Но ваше величество… — возмущенно начал Трибо, но тут же, сверкнув глазами, склонился перед неумолимыми видесскими обычаями. Когда Автократор произносит эти слова, у посла нет другого выбора, кроме как еще раз простереться перед ним, отойти, пятясь, на достаточное расстояние, потом повернуться и покинуть Тронную палату. Трибо так и поступил, но с демонстративной обидой на лице; очевидно, он собирался сказать гораздо больше, чем ему удалось.
«Надо было все-таки его выслушать до конца», — подумал Крисп; в последующие месяцы будет все важнее и важнее поддерживать дружественное отношение Хатриша к империи. Но сейчас даже важность этой задачи померкла. Едва Трибо покинул Тронную палату, следом вышел и Крисп, причем настолько торопливо, что языки многочисленных вельмож, прелатов и священников тут же заработали.
В Видессе политика была самостоятельной религией; вскоре многие из царедворцев догадаются, что именно произошло. А что-то явно произошло, иначе Автократор не покинул бы Тронную палату столь откровенно позабыв о церемониях.
Но пока что придворные терялись в догадках.
Яковизий едва поспевал за размашисто шагающим Криспом. Он знал, что происходит в голове императора, а Барсим этого откровенно не понимал, но евнух скорее отправился бы к затянутым в красную кожу пыточникам, чем задал бы Криспу вопрос в таком месте, где их могли услышать. А то, что он собирался высказать Криспу по поводу прерванной аудиенции хатришского посла, не имело к его молчанию никакого отношения.
Крисп промчался по блестящим после дождя плитам дорожки, ведущей через вишневую рощу ко входу в императорскую резиденцию. Ветви вишен были еще голыми, но вскоре на них появятся листья, а затем и бело-розовые цветки, которые на несколько коротких недель наполнят рощу своим ароматом.
— Сволочь! — взорвался Крисп, едва оказавшись внутри. — Пронырливый и подлый сын змеи, чтоб ему вечно дрожать во льду!
— Неужели Трибо настолько оскорбил вас замечанием по поводу трона? — удивился Барсим. Он так и не понял, почему Крисп выбежал из Тронной палаты.
— Я говорю не о Трибо, а о Рабиабе, этом долбаном Царе царей, — процедил Крисп. — Или я выжил из ума, или он использует фанасиотов в качестве темной лошадки. Разве может Видесс надеяться на противостояние Макурану, если мы завяжем империю узлами?
Барсим прожил во дворце дольше Криспа и в хитроумных махинациях чувствовал себя как рыба в воде. Едва ему прояснили суть, он энергично закивал:
— Не сомневаюсь, что вы правы, ваше величество. Но кто мог ожидать от Макурана столь изощренной подлости?
Яковизий поднял руку, призывая собеседников подождать, пока он пишет на табличке, потом передал ее Криспу. «Мы, видессиане, гордимся тем, что считаемся самым хитроумным народом на свете, но нам всегда следует помнить, что макуранцы способны сравняться с нами. Они не варвары, которых мы можем обмануть, шевельнув пальцем. И в прошлом, к нашему сожалению, они доказывали это не раз».
— Верно, — согласился Крисп, передавая табличку Барсиму.
Вестиарий быстро прочитал написанное и кивнул. Криспу вспомнились прочитанные хроники.
— Но на сей раз, как мне кажется, они придумали нечто новенькое. Да, Царь царей и его народ много раз обманывали нас, но обман касался намерений Макурана. А сейчас Рабиаб словно заглянул нам в души и понял, как сделать нас злейшими врагами самим себе. А это гораздо опаснее любой угрозы Макурана.
Яковизий написал: «Было время, примерно сто пятьдесят лет назад, когда люди из Машиза были ближе к тому, чтобы осадить столицу, чем хотелось бы думать любому видессианину. До этого мы, разумеется, вмешивались в их дела, так что, полагаю, они решили нам отомстить».
— Да, я тоже читал эти хроники, — сказал Крисп, кивнув. — Вопрос, однако, в том, что нам делать сейчас. — Он посмотрел на Яковизия. — Предположим, я отправлю тебя обратно в Машиз с официальной нотой протеста Царю царей Рабиабу?
«Предположим, вы этого не сделаете, ваше величество», — написал Яковизий и подчеркнул слова.
— Но кое-что нам следует сделать — распространить эту новость как можно шире, — сказал Барсим. — Если каждый чиновник и каждый священник в каждом городе даст людям понять, что за фанасиотами стоит Макуран, они станут менее склонны перейти на их сторону.
— Некоторые переметнутся в любом случае, — заметил Крисп. — Другие слышали столько заявлений с церковных кафедр и на городских площадях, что не обратят особого внимания еще на одно. О, не огорчайтесь так, почитаемый господин. Ваш план хорош, и мы им воспользуемся. Просто я не хочу, чтобы кто-либо из присутствующих ожидал чуда.
«Что бы ни говорили чиновники и священники, нам нужна победа, — написал Яковизий. — Если мы сумеем остановить фанасиотов, люди увидят, что мы сильнее их, и сделают вид, будто никогда в жизни и не помышляли о ереси. Но если мы проиграем, то силы бунтовщиков вырастут независимо от того, кто стоит за их спинами».
— Да и весна уже близится, — сказал Крисп. — Да пошлет нам владыка благой и премудрый победу, которая, как ты верно сказал, нам требуется. — Он повернулся к Барсиму. — Будьте любезны пригласить во дворец святейшего патриарха Оксития. Пусть слова сделают то, что смогут.
— Как скажете, ваше величество. — Вестиарий повернулся и направился к двери.
— Подождите, — остановил его Крисп на полпути. — Пока вы еще не написали записку патриарху, не могли бы вы принести нам троим кувшин чего-нибудь сладкого и крепкого? Сегодня, клянусь благим богом, у нас есть повод выпить.
— Есть, ваше величество, — подтвердил Барсим с едва заметной улыбкой — большего вестиарий себе не позволял. — Я сам выполню вашу просьбу.
* * *
Кувшин вина сменился вторым, затем третьим. Крисп знал, что утром наступит расплата. Еще юношей он обнаружил, что не может пьянствовать наравне с Анфимом.
Став старше, он мог позволить себе еще меньше, чем в молодости, да и поводов для обильных возлияний стало меньше. Но все же иногда, раз или два в году, он доставлял себе удовольствие и отпускал вожжи, не задумываясь о последствиях.
Барсим, умеренный в удовольствиях, как во всем остальном, откланялся на половине второго кувшина — вероятно, чтобы написать Окситию письмо с просьбой явиться во дворец.
Яковизий остался и пил: он всегда был не прочь подебоширить, да и выпитое переносил лучше Криспа. Единственным признаком того, что вино на него действует, становились более крупные и размашистые буквы. Синтаксис и ехидство фраз оставались неизменными.
— Почему ты не пишешь, как пьяный? — спросил его Крисп через некоторое время после обеда; к тому времени он уже успел позабыть, что ел на обед.
«Ты пьешь ртом, а потом им же пытаешься говорить; неудивительно, что ты начинаешь запинаться. А моя рука не выпила и капли».
Ближе к ночи в дом Яковизия отправили посыльного, и вскоре оттуда прибыли два мускулистых грума — сопровождать хозяина домой. Яковизий нежно пошлепал обоих и вышел, насвистывая скабрезную песенку.
Крисп проводил его до выхода. Когда он шел обратно, коридор качался вокруг него; ему казалось, что он корабль с распущенными парусами, который пытается подстроиться под быстро меняющийся ветер. В такой шторм спальня показалась ему самой надежной гаванью.
Он закрыл за собой дверь и лишь через несколько секунд заметил, что из постели ему улыбается Дрина. Ночь была прохладной, и девушка лежала, натянув одеяло до подбородка.
— Барсим снова взялся за свои старые трюки, — медленно произнес Крисп, — и думает, что я вспомню про свои.
— Почему бы и нет, ваше величество? — сказала служанка. — Никогда не узнаешь, пока не попробуешь. — Она откинула одеяло.
Кроме улыбки на ней ничего не было.
Несмотря на винные пары, Криспа пронзило воспоминание: Дара имела привычку спать обнаженной. Дрина была крупнее ее, мягче и проще — а императрица колючая, как дикобраз. Ныне Крисп редко позволял себе воспоминания о Даре, но сегодня подумал, как ему ее не хватает.
Увидев, как Дрина откинула одеяло, он мысленно перенесся почти на четверть столетия назад — к той ночи, когда он и Дара слились в этой же постели. Даже после стольких лет он вспомнил, какой страх на него тогда накатил, — если бы их застукал Анфим, то Криспа бы сейчас здесь не было, или же он лишился бы весьма важной детали своего тела. И вместе со страхом пришло воспоминание о том, как он был тогда возбужден.
Памяти о прошлом возбуждении — и ожидающей его Дрины — оказалось достаточно, чтобы вызвать возбуждение и сейчас, по крайней мере, для начала.
Крисп разделся и стянул красные сапоги.
— Посмотрим, что из этого выйдет, — сказал он. — Но ничего не обещаю: я сегодня выпил много вина.
— Что выйдет, то и выйдет, ваше величество, — рассмеялась Дрина. — Разве я вам уже не говорила, что мужчины слишком много из-за этого волнуются?
— А женщины, наверное, говорят так с начала времен, — отозвался Крисп, ложась рядом. — Думаю, если и найдется мужчина, который этому поверит, то он станет первым.
Как ни странно, знание того, что Дрина ничего особенного от него не ждет, помогло Криспу проявить себя лучше, чем он сам ожидал. Вряд ли она притворялась, когда стонала и извивалась под ним, потому что он сам ощутил, как сжалось ее секретное место, потом еще раз и еще. Подстегнутый этим, он тоже через несколько секунд завершил свое дело.
— Ну… вот видите, ваше величество! — торжествующе произнесла Дрина.
— Вижу. У меня сегодня был удачный день, а ты сделала его еще лучше.
— Я рада, — отозвалась Дрина и внезапно пискнула. — Я лучше пойду, а то на простыне останутся пятна, и прачки начнут хихикать.
— А они что, хихикают? — спросил Крисп и заснул, не дослушав ее ответа.
* * *
С приближением весны Фостий изучил в Эчмиадзине каждую его кривую улочку.
Теперь он знал, где живут и работают каменотесы, шорники и пекари. Знал, на какой улице стоит домик умирающих Лаоника и Сидерины, и держался от нее подальше.
Все чаще и чаще ему подворачивалась возможность бродить где угодно без Сиагрия. Окружавшая Эчмиадзин стена была слишком высокой, чтобы спрыгнуть с нее, не сломав шеи, а единственные ворота слишком хорошо охранялись, чтобы пробиться сквозь них силой. К тому же, когда погода стала лучше, Сиагрий все чаще уединялся с Ливанием, планируя предстоящую летнюю кампанию.
Фостий из всех сил старался держаться от Ливания подальше. Чем меньше он станет напоминать ересиарху о своем присутствии, тем менее вероятно, что тот вспомнит про него, задумается об опасности, которую Фостий может представлять, и избавится от него.
Бесцельное блуждание по городу уже не доставляло ему прежней радости.
Когда Сиагрий день и ночь ходил за ним по пятам, Фостий был уверен, что в его душе наступит покой, избавься он от Сиагрия хотя бы ненадолго. Так оно и вышло… ненадолго.
Вкус свободы, пусть даже ограниченной, лишь разбудил его аппетит. Он уже не был радостным исследователем закоулков Эчмиадзина и расхаживал по ним, больше похожий на дикого кота, отыскивающего дыру в клетке.
Пока что он ее не нашел. «Быть может, за следующим углом», — мысленно повторил он уже в сотый раз. Он свернул за угол и едва не столкнулся с Оливрией.
Оба сделали шаг в сторону — причем в одну и ту же — и едва не столкнулись вновь. Оливрия рассмеялась.
— Эй ты, прочь с дороги, — заявила она, изобразив толчок в грудь.
Фостий прикинулся, будто едва не упал от толчка, потом изысканно поклонился.
— Униженно прошу прощения, госпожа; я не намеревался помешать вашему шествию! — воскликнул он. — Молю вас отыскать в сердце прощение!
— Посмотрим, — грозно отозвалась Оливрия.
Они тут же рассмеялись. Фостий подошел ближе и обнял ее за талию. Оливрия прильнула к нему, и ее подбородок удобно улегся ему на плечо. Ему захотелось ее поцеловать, но он воздержался — Оливрия от этого очень нервничала. Взглянув на это ее глазами, он решил, что причины на то у нее имеются.
— Ты что здесь делаешь? — одновременно спросили они, и это заставило их снова рассмеяться.
— Ничего особенного, — ответил Фостий. — Держусь как можно дальше от греха. А ты?
Оливрия вытащила из холщового мешка туфлю и поднесла ее так близко к лицу Фостия, что у него даже глаза перекосились.
— Видишь, каблук сломался. На этой улице живет один старый башмачник-васпураканин, так он просто чудеса творит. А что тут удивляться, если он своим ремеслом занимается дольше, чем мы с тобой вместе живем на свете? Словом, я шла к нему.
— Можно тебя проводить?
— Надеялась, что ты это предложишь, — ответила Оливрия, засовывая туфлю в мешок. Взявшись за руки, они пошли по узкой улочке.
— А, так он живет здесь, — сказал Фостий, когда они дошли до лавки башмачника. — Да, я проходил мимо.
Над дверью лавки висел деревянный башмак, слева от двери было написано «ОБУВЬ» буквами видесского алфавита, а справа то же слово было написано угловатыми символами, которыми васпураканские «принцы» записывали слова своего языка.
Фостий заглянул в одно из узких окошек, выходящих на улицу, а Оливрия в другое.
— Я никого не вижу, — сказала она, нахмурившись.
— Давай проверим. — Фостий открыл дверь. Звякнул колокольчик.
Ноздри заполнил сильный и резкий запах кож. Фостий махнул рукой, приглашая Оливрию войти. Дверь за ними закрылась.
— Его здесь нет, — разочарованно произнесла Оливрия. Все свечи и лампы в комнатке были погашены; но даже если бы они и горели, Фостию освещение все равно показалось бы слишком тусклым. Рядом с рабочим столом башмачника на стене на колышках аккуратными рядами висели шила, пробойники, молоточки и ножи для обрезания кожи. Из задней комнаты на звук колокольчика так никто и не вышел.
— Может, он заболел, — предположил Фостий, и ему в голову тут же пришла другая мысль: уж не решил ли башмачник, что лучше уморить себя голодом, чем работать дальше. Но вряд ли. Оливрия же сказала, что он васпураканин, а не фанасиот.
— Вот кусочек пергамента, — показала Оливрия. — Посмотри, не найдутся ли чернила и перо. Я ему оставлю туфлю и записку. — Она щелкнула языком. — Надеюсь, он умеет читать на видесском, хотя не уверена. Он ведь мог просто попросить кого-нибудь написать одно слово на стенке.
— Нашел. — Фостий обнаружил рядом с инструментами глиняную бутылочку с чернилами и гусиное перо. — Уж читать он, во всяком случае, умеет, иначе не держал бы это дома.
— Ты прав. Спасибо. — Оливрия написала пару строк, положила на стол туфлю и длинным сыромятным шнурком привязала к ней кусочек пергамента. — Ну вот. Все в порядке. Если он не умеет читать на видесском, то наверняка знает грамотного соседа. Надеюсь, что он здоров.
По улице прошел осел, с чмоканьем выдирая копыта из уличной грязи.
Животное громко заревело, протестуя против того, что его заставляют ходить по такому болоту.
— А-а, кончай верещать! — рявкнул сидящий на осле мужчина, явно привыкший выслушивать подобные жалобы. Осел заревел вновь, но уже в отдалении от лавки башмачника.
Если не считать ослиного крика, вокруг было совсем тихо, разве что где-то лениво лаяла собака. Оливрия сделала шажок к двери.
— Мне пора возвращаться, — сказала она.
— Подожди.
Оливрия удивленно приподняла бровь. Фостий обнял ее и приблизил свое лицо к лицу девушки. Но их губы не успели соприкоснуться, потому что она слегка отстранилась и прошептала:
— Ты уверен?
В полумраке комнатушки зрачки у нее стали огромными. Фостий не совсем понял смысл ее вопроса, но ответ у него в любом случае был только один:
— Да, уверен.
— Что ж, хорошо. — Теперь и она поцеловала его.
Последний раз, всего на мгновение, она нерешительно замерла лишь однажды, когда его ладонь опустилась на упругую мягкость ее груди, но она тут же крепко прижалась к нему. Они опустились на земляной пол лавки башмачника, срывая друг с друга одежду.
Это был обычный и неуклюжий первый раз, подхлестываемый отчаянным страхом того, что кто-нибудь — скорее всего, сам башмачник — войдет и застанет их в самый неподходящий из всех моментов.
— Быстрее! — выдохнула Оливрия.
Фостий постарался закончить все как можно быстрее. Вспоминая потом, он не мог с уверенностью сказать, что удовлетворил ее полностью — уж больно быстро все завершилось. Но тогда он об этом не задумывался. Его губы скользнули от ее грудей вниз, к круглой плоскости живота, а рука Оливрии ласкала его. Оливрия лежала на своей смятой одежде, и когда Фостий лег на нее, между их телами оказался край платья. Приподнявшись на локте, Фостий отбросил его и снова поцеловал Оливрию, входя в нее.
Закончив, он присел на корточки, воспринимая весь мир как сплошное блаженство.
— Одевайся, недоумок, — прошипела Оливрия, спустив его с небес на землю.
Они торопливо оделись и потратили еще минуту-другую, очищая друг другу одежду от пыли и грязи. Потом Оливрия поскребла ногой пол и утоптала его, маскируя оставленные ими следы.
— У тебя локоть грязный, — заметила она, еще раз осмотрев Фостия.
По-кошачьи лизнув кончик пальца, она вытерла ему локоть.
Фостий придержал для нее дверь, и они почти выпрыгнули из мастерской башмачника.
— И что теперь? — спросил Фостий, когда они оказались на улице.
— Даже не знаю, — отозвалась Оливрия после короткой паузы. — Мне надо подумать. — Ее голос был спокойным, почти равнодушным, словно вместе с туфлей она оставила у башмачника все свое озорство. — Я и не… думала, что решусь на такое.
Фостию еще не доводилось видеть ее растерянной, и он не знал, как себя вести в подобной ситуации.
— Я тоже не думал. — Он знал, что у него на лице сейчас дурацкая ухмылка, но ничего не мог с собой поделать. — Но я рад, что это произошло.
— Конечно, рад! — Оливрия сверкнула глазами. — Мужики всегда этому радуются. — Потом она немного смягчилась и на мгновение коснулась его руки. — Я вообще-то не сержусь по-настоящему. Посмотрим, что будет дальше, вот и все.
Фостий-то знал, чего ему хотелось в будущем, но у него хватило ума понять, что откровенное признание сделает осуществление его желаний менее вероятным.
Поэтому он сказал:
— Плоть трудно игнорировать.
— Разве? — Оливрия оглянулась на лавку башмачника. — Если мы… словом, если мы надумаем сделать это снова, то нам стоит поискать местечко получше. У меня каждую секунду сердце в пятки проваливалось.
— Знаю. У меня тоже. — И все же страх им не помешал. Подобно Оливрии, Фостий знал, что ему тоже предстоят напряженные размышления. По всем фанасиотским стандартам они только что совершили серьезнейший грех, однако Фостий себя грешником не ощущал. Как раз наоборот — он ощущал расслабленность и счастье и был готов встретить все, что обрушит на него мир.
Оливрия, должно быть, извлекла мысль прямо из его головы, потому что сказала:
— Можешь не тревожиться насчет ребенка, пока луна не пройдет все фазы.
Эта фраза отрезвила Фостия. Ему самому не надо беспокоиться о возможной беременности, но если у Оливрии начнет расти живот, то что сделает Ливаний? Он может заставить их пожениться, если такой брак укладывается в его планы. Но если нет… Он может повести себя подобно любому разгневанному отцу и избить Фостия до полусмерти, а то и вовсе убить. Или отдать его в руки церковников.
Фанасиотские священники весьма косо поглядывали на плотские утехи. Они могли придумать ему такое наказание, которое заставило бы Фостия пожалеть о том, что Ливаний не разобрался с ним сам, — к тому же оно получит одобрение почти всех горожан, что лишь добавит Фостию унижения.
— Что бы ни случилось дальше, я позабочусь о тебе, — сказал он наконец.
— И как ты предполагаешь это сделать? — поинтересовалась она с трезвой женской практичностью. — Ты даже о себе позаботиться не можешь.
Фостий вздрогнул. Он знал, что она говорит правду, только больно, когда в правду тыкают носом. Сыну Автократора никогда по-настоящему не приходилось заботиться о себе. О нем заботились просто из-за факта рождения в императорской семье.
Здесь, в Эчмиадзине, о нем тоже заботились — как о пленнике.
Так что он потерял гораздо меньше свободы, чем могло показаться с первого взгляда.
Крисп в свое время настоял, чтобы он изучил логику. И Фостий увидел лишь одно возможное решение:
— Мне надо бежать. Если хочешь, я возьму тебя с собой.
Едва слова сорвались с его губ, он понял, что их следовало оставить в голове. Если Оливрия просто посмеется над ним, то это можно пережить. Если же она передаст слова Фостия отцу, последствия окажутся в тысячу раз хуже.
Но она не стала над ним смеяться.
— Даже и не пробуй. Тебя просто поймают, и второго шанса уже не представится.
— Но как я могу здесь оставаться? — воскликнул он. — Даже при самых лучших обстоятельствах я… — он запнулся, но все же договорил:
—…я не фанасиот и вряд ли им стану. Теперь я это знаю.
— Я поняла, что ты имеешь в виду, — грустно ответила Оливрия. Фостий отметил, что она не сказала, что согласна с ним. Она покачала головой. — Я лучше пойду. — И она торопливо ушла.
Фостий захотел было ее окликнуть, но передумал и принялся ковырять сапогом липкую уличную грязь. В романах все проблемы героя кончаются после того, как он переспит с прекрасной девушкой. Оливрия достаточно красива, тут сомнений нет.
Но, насколько виделось Фостию, то, что произошло на полу лавки, лишь еще больше осложнило ему жизнь.
Он задумался над тем, почему романы столь популярны, раз они столь далеки от реальной жизни? Эта мысль смутила его; он думал, что все популярное соответствует реальному. Потом до него дошло, что простенький рисунок яркими красками может стать понятнее, чем более детализированная картина, — а мед слаще, чем смесь нектара из различных цветков.
Впрочем, эти мысли не облегчили бремя его размышлений.
Наконец-то он нашел женщину, которая, как ему верилось, хотела его только ради него самого — не из-за его высокого положения или преимуществ, которые она могла получить, переспав с ним. И кто она? Не просто женщина, похитившая его, и дочь бунтовщика, который удерживает его в плену, — это он еще смог бы пережить.
Хуже другое. Несмотря на все их словесные схватки, Фостий знал, что она воспринимает фанасиотские принципы всерьез — гораздо серьезнее Ливания, насколько он мог судить. А Фанасий, мягко говоря, не очень хорошо относился к плоти.
Фостий и сам пока не очень доверял своей плоти, но постепенно и довольно неохотно приходил к выводу, что это часть его самого, а не просто никчемный довесок к душе, от которого следует как можно скорее избавиться.
И он тут же ярко, словно она еще не покинула его объятия, представил ощущение теплого и нежного тела Оливрии, тесно прильнувшего к его телу. Он понял, что хочет ее снова — в любое время и как только предоставится возможность.
Диген бы этого не одобрил, и Фостий это тоже знал. Однако он уже несколько месяцев не беседовал с фанатичным священником и не испытывал на себе колдовскую силу его слов. К тому же он узнал гораздо больше о повседневной жизни фанасиотов, чем когда слушал Дигена в столице. Большинство его речей он и сейчас вспоминал с восхищением — большинство, но далеко не все. В яркую картину мира, нарисованную Дигеном, уже не хуже, чем в романы, начала вторгаться реальность.
Фостий решил, что если Оливрия возвращается сейчас в крепость, то ему надо пробыть в городе как можно дольше, чтобы никто не смог их заподозрить. Это был тонкий расчет. Если он вернется сразу следом за ней, то вызовет подозрения.
Если задержится в городе слишком долго, то Сиагрий начнет искать его, словно гончая зайца. А Фостию не хотелось нарываться на разгневанного Сиагрия, потому что он весьма ценил пусть ограниченную, но свободу, которой он столь долго добивался.
В кошельке на поясе у него побрякивало несколько монет, выигранных за игровой доской. Он разменял серебряную монету, купив жареную куриную ножку и черствую булочку, потом аккуратно пересыпал полученные на сдачу медяки в кошелек. Фостий уже давно знал, что значит торговаться: это то, чем ты занимаешься, когда у тебя мало денег. Торговаться он научился хорошо.
Несмотря на твердую руку Криспа, до Эчмиадзина Фостий никогда не испытывал нужды в деньгах.
Он жевал булочку, когда мимо торопливо прошел Артапан.
Маг, погруженный в свои мысли, его не заметил, и Фостий решил рискнуть и выяснить, куда это он так торопится. Поняв, что Артапан из Макурана, он не переставал гадать, как укладывается маг в планы Ливания… или, возможно, как Ливаний укладывается в планы Артапана. Возможно, сейчас он это сможет узнать.
Он прошел следом за волшебником полфарлонга, и лишь потом до него дошло, что он может нарваться на крупные неприятности, если Артапан обнаружит слежку.
Тогда он повел себя хитрее, стал прятаться за прохожими (один раз даже за тележкой, запряженной осликом) и красться от двери до двери.
Еще через несколько минут он пришел к выводу, что может вести себя как угодно. Главное — не подходить к Артапану вплотную, не хлопать по плечу и не спрашивать, который нынче час. У волшебника явно было что-то на уме. Он не смотрел по сторонам и шел по грязным улицам Эчмиадзина так, словно это были мощеные бульвары.