Тертлдав Гарри. Император Крисп

   После этого он долго сидел и с напоминающей транс невозмутимостью ждал новой поклевки, которой рыбацкая судьба все никак не посылала. Лодка плавно покачивалась на волнах.
   Когда он выходил в море первые несколько раз, желудок реагировал на качку несколько неуверенно, но теперь покачивание его убаюкивало; казалось, он сидит в кресле, которое не только покачивается, но и наклоняется. Впрочем, когда море было бурным, Крисп, разумеется, на рыбалку не ходил.
   — Ваше величество!
   Пронесшийся над водой крик вывел Криспа из задумчивости, и он посмотрел на причал, от которого отчаливал сам, ожидая увидеть там фигуру с мегафоном.
   Вместо этого он разглядел приближающуюся лодку, гребец в которой работал веслами изо всех сил.
   Халогаи, которые тоже ловили рыбу, схватились за весла и поплыли наперерез. Человек в лодке на несколько секунд перестал грести, выхватил запечатанный свиток пергамента и продемонстрировал его халогаям, после чего телохранители позволили ему приблизиться к Криспу, но сами остались рядом на тот случай, если срочное послание окажется лишь уловкой.
   Простираться ниц в лодке неудобно, и гонец лишь низко поклонился Криспу.
   — Да возрадуется ваше величество, — сказал он, задыхаясь, — я привез вам депешу, только что доставленную из окрестностей Питиоса.
   И он протянул Криспу свиток через разделявшую их лодки узкую полоску воды.
   Как это нередко бывало, у Криспа возникло скверное предчувствие, что радоваться ему не придется. На наружной поверхности свитка торопливой рукой было нацарапано:
   «Автократору Криспу — срочно. Прочесть сразу после получения!».
   Неудивительно, что гонец пересел с коня на лодку.
   Крисп сколупнул ногтем восковую печать и маленьким рыбацким ножом перерезал стягивающую свиток ленточку. Развернув его, он увидел, что письмо написано тем же почерком, что и надпись снаружи. Текст оказался кратким и деловым:
   «От командира Гайна Автократору Криспу привет. Фанасиоты атаковали нас в двух днях марша на юго-восток от Питиоса. С горечью сообщаю вашему величеству, что большая часть посланных туда войск не только сдалась еретикам и мятежникам, но и перешла на их сторону. Возглавлял предателей мерарх Ливаний, главный адъютант командующего армией Брисо.
   Из-за этого верные вашему величеству войска потерпели полное поражение, а священники, которых мы сопровождали в Питиос, были схвачены и безжалостно убиты. Да позаботится благой бог об их душах! Простите, что я, один из младших командиров, сам пишу это вашему величеству, но боюсь, что я ныне самый старший по званию из верных вашему величеству офицеров. Полагаю, фанасиоты теперь контролируют всю эту провинцию. Скотос наверняка уже ждет их души».
   Крисп перечитал послание дважды, чтобы ничего не упустить. Он уже собрался положить его на дно лодки рядом с пойманной рыбой, но передумал — там его наверняка попортит морская вода — и сунул письмо в шкатулку с рыболовными мелочами. Потом сел за весла и погреб к причалу. Посыльный и халогаи плыли следом.
   Когда лодка ткнулась носом в причал, он швырнул шкатулку на его просмоленные доски и вылез, потом подхватил шкатулку и быстро зашагал к резиденции. Зонтоносцы громко жаловались, не поспевая за торопящимся императором. Даже оставшиеся на берегу халогаи догнали его лишь через две сотни шагов и окружили защитным кольцом.
   До сих пор Крисп не принимал фанасиотов всерьез, а своих ошибок он не повторял. До позднего вечера он писал и диктовал приказы, прерываясь лишь, чтобы съесть немного копченой свинины и твердого сыра — армейской походной еды — и запить их парой кубков вина, чтобы не охрипнуть.
   И только лежа в постели и тщетно пытаясь заснуть, несмотря на сумятицу тревожных мыслей, он вспомнил, что кефаль, поймав которую, он столь возгордился, так и осталась в лодке.

Глава 3

   Гражданская война. Религиозная война. Крисп не знал, какое из этих двух зол хуже, но сейчас ему на руки свалились оба сразу.
   И, что еще хуже, не за горами осень. Если он не начнет действовать быстро, дожди превратят дороги в западных провинциях в липкую грязь, которая сделает передвижение затруднительным, а боевые действия и вовсе невозможными. Тогда у еретиков будет вся зима, чтобы закрепиться в Питиосе и на окружающих территориях.
   Но если он выступит в поход быстро и с недостаточными силами, то рискует потерпеть новое поражение. В гражданской войне поражение опаснее, чем в войне с чужеземным врагом — у солдат появляется искушение перейти на другую сторону.
   Поэтому принятие решения требовало таких точных расчетов, каких ему не приходилось делать уже многие годы.
   — Как мне сейчас не хватает Яковизия, — сказал он Барсиму и Заиду, перебирая различные варианты. — И, раз уж на то пошло, как жаль, что умер Маммиан. Когда дело доходило до гражданской войны, он всегда чутьем отыскивал нужное решение.
   — Он был далеко не молод даже в первые годы правления вашего величества, сказал Заид, — и всегда был толст как бочка. Такие люди — первые кандидаты на апоплексический удар.
   — Так сказал мне и жрец-целитель, когда Маммиан умер в Плискавосе, — подтвердил Крисп. — Я это понимаю, но мне все равно его не хватает. Мне все время кажется, что большинству молодых солдат, с которыми я имею дело, не хватает здравого смысла.
   — Это обычные жалобы пожилых на молодых, — заметил Заид. — Кроме того, почти все молодые офицеры вашей армии познали гораздо более долгий период мира, чем во времена предыдущих Автократоров.
   — Быть может, вашему величеству стоит больше опираться на помощь младших величеств для подготовки кампании против фанасиотов? — предложил Барсим.
   — Хотел бы я знать, как это сделать, — ответил Крисп. — Если бы они больше походили на меня в таком же возрасте, проблем бы не возникло. Но… — Сам он попробовал вкус схватки в семнадцать лет, сражаясь с кубратскими грабителями. В драке он проявил себя неплохо, зато потом едва не вывернул желудок наизнанку.
   — Но, — повторил он и тряхнул головой, словно произнес законченную фразу, потом заставил себя договорить:
   — Фостий именно сейчас словно опьянел от владыки благого и мудрого и от слов какого-то священника, к которому постоянно бегает.
   — Вы осуждаете набожность? — спросил Барсим с неодобрением.
   — Ни в коей мере, почитаемый господин. Подобно общему видесскому языку, наша общая ортодоксальная вера склеивает империю в единое целое. И именно это, не считая всего прочего, делает фанасиотов столь смертельно опасными — они стремятся растворить клей, скрепляющий лояльность жителей Видесса. Но я никогда не позволю своему наследнику превратить себя в монаха, и особенно во времена, когда императоры вынуждены заниматься делами совершенно немонашескими.
   — Тогда запретите ему встречаться со священником, — предложил Заид.
   — Да как я могу? — возразил Крисп. — Фостий уже мужчина по возрасту и по духу, хотя и не совсем такой, каким бы я хотел его видеть. Он не станет мне подчиняться, и это его право. Среди всего прочего я твердо усвоил, что коли хочешь остаться Автократором, то не следует начинать войну, если не надеешься ее выиграть.
   — У вас три сына, ваше величество, — сказал Барсим. Вестиарий был вкрадчив даже по видесским стандартам, но в своих заблуждениях мог проявить упрямство, достойное неотесанного, прямолинейного и дубоголового варвара.
   — Да, у меня три сына. — Крисп приподнял бровь. — Катаколон, несомненно, охотно отправится со мной в поход, лишь бы пошустрить на халяву среди обозниц, но много ли от него будет толку на поле боя — совсем другой вопрос. А Эврип… Эврип загадка даже для меня. Он не желает походить на своего брата, но завидует его старшинству.
   — Если вы прикажете ему сопровождать армию, — задумчиво проговорил Заид, и присвоите ему ранг спафария, предоставив место рядом с собой, то это может заставить Фостия — как бы это лучше сказать? — задуматься, что ли.
   — Вернее, встревожиться. — Крисп улыбнулся. В имперской иерархии титул спафария был одним из самых общих; в буквальном смысле он означал «оруженосец», но суть его точнее всего передавало слово «адъютант». А спафарий самого императора, пусть даже не его сын, был весьма заметной фигурой. Улыбка Криспа стала еще шире:
   — Заид, пожалуй, я направлю тебя, а не Яковизия с нашим следующим посольством к Царю царей. У тебя инстинкт прирожденного интригана.
   — Нисколько не возражаю, ваше величество — если вы считаете, что я сумею услужить вам надлежащим образом, — ответил волшебник. — В Машизе живут многие мудрые чародеи, а их школа магии отличается от нашей. Я уверен, что многое узнаю после такого путешествия. — Судя по интонациям, Заид был готов отправиться в путь немедленно.
   — Что ж, когда-нибудь я, возможно, и пошлю тебя, — пообещал Крисп. — Но не торопись собираться в дорогу: в нынешней ситуации ты мне гораздо нужнее рядом.
   — Конечно же, все будет так, как пожелает ваше величество, — пробормотал Заид.
   — Будет ли? — усомнился Крисп. — В целом я не отрицаю, что моя воля чаще исполнялась, чем нет. Но у меня предчувствие, что, если я начну принимать успех как должное, он сбежит от меня навсегда.
   — Возможно, это предчувствие и есть причина того, что вы так долго держитесь на троне, ваше величество, — заметил Барсим. — Автократор, воспринимающий все как должное, очень быстро обнаруживает, что трон из-под него ускользает. Я сам видел, как это произошло с Анфимом.
   Крисп взглянул на евнуха с некоторым удивлением: Барсим редко напоминал ему, что служил и его предшественнику. Император задумался о намеке, скрытом в словах вестиария, привыкшего говорит иносказательно, и через некоторое время ответил:
   — Пример Анфима научил меня тому, каким не должен быть Автократор.
   — Значит, вы правильно усвоили этот урок, — одобрительно проговорил Барсим. — В этом смысле его карьера стала классическим примером, подобный которому будет весьма трудно отыскать.
   — Воистину, — сухо подтвердил Крисп. Если бы Анфим уделял правлению хотя бы долю той энергии, которую растрачивал на вино, дорогих шлюх и пирушки, то Крисп, возможно, никогда бы и не попытался выступить против него — а если бы и попытался, то, скорее всего, потерпел бы неудачу. Но теперь над этим пусть размышляют историки. — Почтенный господин, составьте мне черновик приказа о назначении Эврипа моим спафарием на время предстоящей кампании против фанасиотов.
   — И такой же о Фостии, ваше величество? — уточнил вестиарий.
   — О да. Напишите и на него приказ. Но не отдавайте ему, пока он не узнает, что на должность вестиария назначен его брат. Ведь смысл всей этой идеи в том, чтобы заставить его повариться в собственном соку, верно?
   — Как прикажете, — ответил Барсим. — Оба документа будут готовы для подписи завтра днем.
   — Превосходно. Полагаюсь на ваше благоразумие, Барсим. Я и не знал, что доверие может быть неверно истолковано.
   Если бы подобная ситуация сложилась в те времена, когда Крисп был еще новичком на троне, он наверняка добавил бы, что не советует неверно истолковывать его доверие. Ныне же он предоставил Барсиму самому мысленно произнести эти слова, не сомневаясь, что вестиарий так и сделает. Год за годом, шаг за шагом, он и сам понемногу набирался придворной изворотливости.
 
   * * *
 
   Фостий низко склонился перед Дигеном и, слегка сглотнув, сказал:
   — Святой отец, я сожалею, что не смогу некоторое время черпать из источника вашей мудрости. Вскоре я отправляюсь вместе с отцом и его армией против фанасиотов.
   — Если тебе по душе иное, юноша, то можешь остаться и учиться дальше, несмотря на желания твоего отца. — Диген всмотрелся в лицо Фостия и молча пожал худыми плечами. — Но я вижу, что мир и его соблазны все еще влекут тебя. Поступай, как считаешь нужным, и да будет на все воля владыки благого и мудрого.
   Фостий смирился с тем, что священник назвал его просто «юноша», хотя ныне Диген, конечно, уже знал, кто он такой. Он хотел было приказать Дигену обращаться к нему «ваше величество» или «младшее величество», но вспомнил, что одной из причин, побуждавшей его снова и снова приходить к священнику, было желание избавиться от заразы корыстного материализма и научиться смирению. А смирение плохо сочеталось с титулами.
   Но даже стремясь к смирению, он принимал его лишь до определенного предела, и, стремясь оправдаться, честно сказал:
   — Святой отец, если я позволю Эврипу стать спафарием отца, это может дать отцу повод назначить наследником брата, а не меня.
   — И что с того? — спросил Диген. — Неужели империя развалится из-за этого на куски? Неужели твой брат настолько злобен и развращен, что ввергнет страну в хаос ради удовлетворения собственного тщеславия? Быть может, лучше будет, если он именно так и поступит, тогда у следующих поколений станет меньше материальных благ, привязывающих их к земной жизни.
   — Эврип вовсе не злой, — возразил Фостий. — Дело лишь в том…
   — Что ты свыкся с мыслью о том, что когда-нибудь усядешься на трон, — прервал его священник. — И не только свыкся, юноша, но и ослеплен ею. Я прав?
   — Да, но лишь отчасти, — ответил Фостий. Диген промолчал, но его бровь красноречиво приподнялась. Смутившись, Фостий принялся торопливо оправдываться:
   — И если мне это удастся, помните, святой отец, что вы уже внушили мне свои доктрины, которые я смогу распространить по всей империи. Эврип же останется привержен презренной материи, которой Скотос соблазняет наши души, дабы отвлечь их от света Фоса.
   — Это тоже правда, хотя и небольшая, — признал Диген тоном человека, делающего значительную уступку. — И все же, юноша, ты должен помнить, что любой задуманный компромисс со Скотосом приведет к компромиссу с твоей душой. Что ж, да будет так; каждый человек должен сам выбирать правильный путь к отречению, и этот путь часто — всегда — прямой. Если ты станешь сопровождать отца в экспедиции, то какими будут твои обязанности?
   — По большей части — практически никакими, — пояснил Фостий. — Мы поплывем в Наколею, чтобы как можно быстрее добраться до мятежной провинции. Затем пойдем маршем через Харас, Рогмор и Аптос; отец распорядился, чтобы туда доставили припасы для армии. А из Аптоса ударим на Питиос. Вот там, скорее всего, и начнутся настоящие сражения.
   Фостию очень хотелось, чтобы его слова прозвучали неодобрительно, но в голосе, тем не менее, пробилось возбуждение. Для молодого человека, никогда не сталкивавшегося с войной реально, она всегда окружена ореолом привлекательности.
   Крисп никогда не рассказывал о сражениях, а только осуждал их.
   Для Фостия же это становилось еще одной причиной стремиться на поле боя.
   Священник покачал головой:
   — Меня совершенно не интересует, по какому пути пойдет великая кавалькада златолюбцев. Я опасаюсь за твою душу, юноша — единственную драгоценность, которую тебе следует оберегать. А ты, несомненно, позабудешь, чему я тебя учил, и вернешься к прежней продажной жизни подобно тому, как мотылек стремится к пламени, а муха — к лепешке коровьего навоза.
   — Только не я! — возмущенно воскликнул Фостий. — Мне многое открылось в беседах с вами, святой отец, и я никогда не позабуду ваших золотых слов.
   — Ха! Вот видишь? Даже обещание остаться набожным разоблачает жадность, все еще таящуюся в твоем сердце. Золотые слова? Да в лед это золото! И все же оно удерживает тебя своей подслащенной медом хваткой и не отпускает, дабы Скотос смог овладеть тобой.
   — Простите, — униженно пробормотал Фостий. — То был просто оборот речи. Я не хотел вас оскорбить.
   — Ха! — повторил Диген. — Есть испытания, способные показать, истинна ли твоя набожность или же ты только притворяешься — возможно, даже перед собой.
   — Тогда подвергните меня этим испытаниям. Я покажу, кто я такой, клянусь владыкой благим и мудрым.
   — Знаешь, юноша, тебя будет проверить труднее, чем многих других, — сказал священник и, заметив удивленный взгляд Фостия, пояснил:
   — Какого-нибудь другого молодого человека я мог направить через комнату, где лежат золото и драгоценные камни. И для выросших в голоде и нужде этого оказалось бы достаточно, чтобы я смог заглянуть в их сердца. Но ты… Золото и драгоценности были твоими игрушками еще с тех пор, когда ты писал на пол императорского дворца. И ты легко преодолеешь соблазн, даже оставаясь пленником духовных заблуждений.
   — Действительно, — признал Фостий. — Но я докажу, кто я такой, святой отец, если только буду знать, как это сделать! — почти отчаянно воскликнул он.
   Диген улыбнулся и указал на занавешенный дверной проем в задней стене жалкого храма, в котором он проповедовал:
   — В таком случае войди туда, и тогда, может быть, ты узнаешь кое-что о себе.
   — Узнаю, клянусь благим богом! — Но когда Фостий откинул завесу, он увидел лишь темноту и застыл. Телохранители ждали его на улице возле храма единственная уступка, на которую они согласились. А в темноте его могли ждать убийцы. Фостий собрался с духом; Диген не станет его предавать. Ощущая спиной взгляд священника, он шагнул во мрак.
   Завеса за его спиной вновь закрыла вход. Свернув за угол, он погрузился в такую непроницаемую черноту, что невольно прошептал молитву Фосу, отгоняя злые силы, которые могли здесь таиться. Он сделал шаг, другой. Пол прохода плавно понижался.
   Опасаясь свернуть себе шею, он расставил руки, переместился вправо и коснулся стены кончиком вытянутого пальца.
   Стена оказалась из неоштукатуренных кирпичей и царапала пальцы, но Фостий все равно был рад ее ощущать; без нее он брел бы во тьме, как слепец.
   Фактически, он и стал здесь слепцом.
   Он медленно шел по коридору. В темноте было не разобрать, прямой ли он или плавно изгибается, но Фостий не сомневался, что прошел уже под несколькими зданиями. Он стал гадать, сколько лет этому подземному коридору, зачем его проложили, и знает ли сам Диген ответы на эти вопросы.
   Его глазам казалось, будто они видят движущиеся и вращающиеся цветные пятна, словно он закрыл их и надавил на веки кулаками. Если в темном коридоре и обитают какие-нибудь фантомы, они легко могут напасть на него прежде, чем он решит, что это не порождение разыгравшегося воображения. Фостий вновь прошептал молитву Фосу.
   Он прошел… впрочем, он не смог бы сказать, насколько далеко, но явно немало, и тут заметил полоску света, которая на фоне пляшущих цветных пятен оставалась неподвижной. Она просачивалась из-под двери и слабо освещала кусочек пола перед ней. Окажись туннель освещен, он ее даже не заметил бы, но во мраке она возвещала о себе, словно императорский герольд.
   Пальцы Фостия скользнули по оструганным доскам. После шершавых кирпичей гладкое дерево оказалось очень приятным на ощупь. У того, кто находился по другую сторону двери, был, должно быть, невероятно тонкий слух, потому что, едва коснувшись досок, Фостий услышал женский голос:
   — Войди, друг, да благословит тебя владыка благой и премудрый.
   Он нашарил защелку и поднял ее. Дверь плавно повернулась на петлях.
   Комнатку освещала единственная лампа, но его изголодавшимся по свету глазам она показалась яркой, словно полуденное солнце. Но то, что он увидел, заставило его усомниться, можно ли доверять собственным глазам: на постели лежала прекрасная молодая женщина, призывно простирая к нему руки.
   — Войди, друг, — повторила она, хотя Фостий уже находился внутри. Голос у нее был низкий и хрипловатый. Фостий почти непроизвольно шагнул к женщине и ощутил аромат ее духов. Если бы запах обладал голосом, он тоже был бы низким и хрипловатым.
   Приглядевшись повнимательнее, Фостий увидел, что женщину нельзя было назвать совершенно обнаженной: ее тонкую талию обвивала узкая золотая цепочка.
   Ее блеск заставил Фостия приблизиться еще на шаг. Женщина улыбнулась и немного отодвинулась, освобождая ему место рядом с собой.
   Его нога уже приподнялась, чтобы сделать третий — и последний — шаг, и тут он, почти буквально, взял себя в руки. Секунду он простоял на одной ноге, слегка пошатываясь, но третий шаг все же сделал назад, а не вперед.
   — Ты и есть то испытание, о котором меня предупреждал Диген, — сказал он и тут же покраснел — таким хриплым и полным желания оказался его голос.
   — Ну и что? — Девушка медленно пожала плечами, и от плавности ее движения у Фостия перехватило дыхание. Затем она долго и медленно потянулась — с тем же эффектом. — Святой отец сказал мне, что ты симпатичный, и сказал правду. Делай со мной, что хочешь, он все равно не узнает, как все было на самом деле.
   — Почему же не узнает? — спросил Фостий, в котором теперь вместе с желанием проснулась подозрительность. — Если я возьму тебя, то ты обязательно расскажешь про это святому отцу.
   — Клянусь владыкой благим и премудрым, что не скажу, — страстно произнесла она. Фостий знал, что верить ей нельзя, но все же поверил. Она улыбнулась, увидев, что добилась своего. — Здесь только ты и я. Пусть случится то, что случится, и никто об этом не узнает.
   Подумав, он вновь решил, что верит ей.
   — Как тебя зовут? — Вопрос был задан не из любопытства, и девушка, кажется, это поняла.
   — Оливрия, — ответила она. Ее улыбка стала шире, а ноги, словно приняв собственное решение, слегка раздвинулись.
   Поднимая левую ногу, Фостий еще не знал, шагнет ли он к девушке или к двери. Он развернулся, сделал два быстрых шага, выскочил в коридор и захлопнул за собой дверь. Он знал, что если не сумеет отвести от нее глаз еще секунду, то не сможет с собой совладать.
   Фостий прислонился к стене подземного коридора и попытался взять себя в руки, но и здесь его настиг голос девушки:
   — Почему же ты бежишь от удовольствия?
   Ясный ответ на этот вопрос пришел к нему только сейчас.
   Испытание, которому его подверг Диген, оказалось чудом простоты: лишь совесть не позволила ему совершить поступок, который при всей своей приятности противоречил всему, о чем ему говорил священник. Но и проповеди Дигена, должно быть, тоже произвели своей эффект: независимо от того, узнает ли священник о его поступке, сам-то он будет про него знать. И, поскольку этого ему хватило, чтобы устоять, Фостий предположил, что выдержал испытание.
   Тем не менее, он со всей возможной скоростью удалился от опасной двери, хотя Оливрия больше и не звала его.
   Обернувшись, он уже не смог заметить пробивающийся из-под двери свет.
   Выходит, проход все-таки изгибается.
   Немного позднее он дошел до другой двери, за которой тоже горела лампа. На сей раз он прокрался на цыпочках мимо. Если кто-то в помещении и услышал его, то никак не проявил этого. И нечего лезть во все испытания подряд, сказал себе Фостий, пробираясь дальше.
   Перед его мысленным взором, несмотря на кромешный мрак, все еще виднелось обольстительное тело Оливрии. Он не сомневался, что оба его брата насладились бы им без колебаний, позабыв обо всяческих испытаниях. И он сам, не прояви он подозрения к плотским наслаждениям именно потому, что они были ему столь доступны, вполне мог не выдержать, несмотря на все слова священника.
   Блуждание в потемках заставила его осознать, насколько сильно человек зависит от зрения. Он не мог разобрать, спускается проход, или поднимается, и сворачивает ли он в сторону. Фостий уже начал гадать, не бесконечно ли тянется туннель под всем городом, и тут заметил впереди слабый свет. Он торопливо двинулся вперед и, отодвинув занавес, прикрывающий вход в туннель, вновь оказался в храме.
   Несколько секунд он моргал, вновь привыкая к свету. Диген сидел на прежнем месте; казалось, за все это время он даже не шелохнулся. Кстати, как долго Фостий бродил в темноте? Ощущение времени словно отказало ему вместе со зрением.
   Диген внимательно смотрел на Фостия. Взгляд его был столь острым и пронзительным, что Фостий начал подозревать, что священник способен видеть даже в темноте подземного туннеля.
   — Истинно святой человек не убегает от испытаний, а с честью справляется с ними, — сказал Диген после краткого молчания.
   Фостий невольно представил, как он с честью справляется с Оливрией, но тут же изгнал из сознания смущающую картину и ответил:
   — Святой отец, я никогда не заявлял о своей святости. Я лишь тот, кто я есть. И если я не оправдал ваших надежд, то изгоните меня.
   — Твой отец уже достиг в этом успеха — ты смирился с его волей. Но я должен признать, что для человека, не предназначенного судьбой стать одним из святой элиты Фоса, ты неплохо справился, — сказал Диген. В его устах это прозвучало как похвала, и Фостий с невольным облегчением улыбнулся. — Я знаю, — добавил священник, — что молодому человеку непросто отвергнуть плотские утехи и связанные с ними радости.
   — Это так, святой отец.
   И лишь ответив, Фостий заметил, что интонации Дигена оказались очень похожими на отцовские. Его мнение о священнике сразу слегка понизилось. Ну почему пожилые люди вечно поучают молодых и указывают, как им следует поступать? Что они вообще в этом смыслят? Судя по их словам, их молодость прошла тогда, когда столицу империи еще не построили.
   — Пусть благой бог укрепит тебя — и особенно в целомудрии — во время твоих странствий, юноша, и да запомнишь ты его истины и то, что узнал от меня в час испытания.
   — Да будет так, святой отец, — отозвался Фостий, хотя и не понял смысла последней фразы Дигена. Разве не были его уроки истиной Фоса сами по себе?