Тертлдав Гарри. Тьма сгущается

   Дракон пролетел над очередной деревушкой — на сей раз снесенной до основания за время предыдущих сражений. Из-под снега проступало что-то массивное — должно быть, туши дохлых бегемотов. Занесенные снегом трупы солдат Сабрино не мог видеть — слишко высоко. Да и слишком много было их, чтобы примечать каждый.
   Впереди замаячили развалины Лехестена. Городок лежал северней Котбуса и чуть восточней. Альгарвейские войска захватили его в какой-то момент — так же, как вступили в Тальфанг к югу от ункерлантской столицы. Сабрино доводилось слышать, что из Тальфанга видны верхушки башен дворца Свеммеля, но правду говорят или брешут — он не мог сказать. Так или иначе, видны они были недолго. Отчаянная контратака ункерлантцев выбила противника из Тальфанга — да и из Лехестена.
   Теперь ункеры сосредотачивали близ Лехестена пехоту, бегемотов, даже остатки кавалерии на единорогах и лошадях, используя городок как опорный пункт при развертывании контратаки. Сабрино взвыл торжествующе, приметив колонну бегемотов, запряженных в тяжелые сани с ядрометами. Невзирая на снегоступы, колонна продвигалась к фронту очень и очень медленно.
   Чтобы активировать хрустальный шар, прикрепленный к седлу, довольно было наспех брошенного волшебного слова. В глубине камня проявились лица троих командиров звеньев, крошечные, но идеально подобные оригиналам.
   — Атакуем колонну, — приказал Сабрино.
   — Так точно! — воскликнул капитан Домициано.
   — Так точно, — повторил капитан Орозио. — Врежем сучьим детям.
   Он был лет на пять старше Домициано телом и лет на тридцать — душой.
   — Ваши люди и драконы, — обратился Сабрино к недавно назначенному звеньевому капитану Олиндро, — прикроют нас сверху. Если появятся ункерлантские звери, придержите их, пока мы не наберем высоту и не присоединимся к вам.
   «Или умрите, пытаясь это сделать», — мысленно добавил Сабрино. Так погиб предшественник Олиндро.
   — Так точно! — отозвался молодой капитан вслед за Домициано и Орозио.
   Если он и вспомнил о судьбе своего предшественника, то не подал виду. Настоящий солдат держит при себе тревоги и заботы, хотя Сабрино не знал еще ни одного бойца, лишенного их.
   — Вперед! — гаркнул он и вновь огрел дракона стрекалом, на сей раз по загривку, подавая команду пикировать. Тварь подчинилась легко. Даже ее крошечный мозг научился связывать пикирование с атакой, а драться чудовище любило больше, чем жрать, даже больше, чем спариваться. Звенья Домициано и Орозио устремились за капитаном. Ледяной ветер хлестал в лицо. Если бы не летные очки, Сабрино бы ослеп.
   Бегемоты и сани с орудиями в мгновение ока из точек превращались в игрушечные фигурки, из фигурок — в орудия войны. Сабрино зашел на колонну с тыла, надеясь оттянуть насколько можно тот миг, когда ункерлантцы поймут, что атакованы.
   Он пользовался этим приемом всегда. Порой — как сегодня — результат превосходил все ожидания. Уверенно овладевшие Лехестеном, уверенно перехватившие инициативу, уверенные в своей безопасности вражеские солдаты не поднимали глаз к небу, покуда Сабрино не подал своему ящеру команду изрыгнуть огонь.
   Струя пламени, питаемого серой и ртутью, вырвалась из драконьей пасти и окутала бегемота, его экипаж и ядромет на санях в полутора десятках шагов от зверя. Бегемот издох, не издав ни звука, — должно быть, наглотался огня на вдохе. Зверь молча повалился в снег и околел раньше, чем бок его коснулся земли.
   Пара солдат в белых накидках, что шагали обок саней, успели вскрикнуть, прежде чем пламя окутало их. Занялись деревянные сани и сколоченные из досок ящики с боеприпасами. Мощные чары защищали содержимое ядер от обычных повреждений, но драконий огонь оказался сильнее. Волны всеразрушающей магии от разрывов закончили то, что начало пламя.
   Остальные драконы двух крыльев, которые послал в атаку Сабрино, обрушились на колонну следом за ним. Первого удара избежали лишь горстка солдат и два бегемота.
   Никто еще не утверждал, будто ункерам недостает отваги, — а если утверждал, то был редкий дурак. Уцелевшие открыли огонь по своим мучителям.
   Только слепая удача могла позволить пехотинцу сбить дракона: подбрюшья зверей были покрыты серебряной краской, и, даже попав в глаз, огненный луч мог не добраться до крошечного мозга под толстым костяным панцирем. Летчики были более уязвимы. Над ухом Сабрино прошипел луч. Полковник зацепил ящера стрекалом под горло, побуждая набрать высоту. Твари приказ не понравился: ящер жаждал вернуться и жечь, жечь… но в конце концов подчинился.
   Сабрино готов был пойти на второй заход и добить уцелевших врагов, но не успел он отдать приказ, как в хрустальном шаре появился Олиндро.
   — Драконы! — крикнул звеньевой, скривившись от волнения. — Ункерлантские драконы, много!
   Сабрино поднял взгляд. Действительно, звено Олиндро было атаковано превосходившим его почти вдвое противником, и все драконы выкрашены были в сланцево-серый цвет ункерлантских мундиров.
   Дракон его тоже заметил врага. Ящеров на своей стороне зверь недолюбливал, но приучился — с горем пополам — их терпеть. На ункерлантских тварь ринулась с яростным воплем. Вздулись буграми могучие мышцы крыльев.
   Подлетая, Сабрино стряхнул с плеча жезл, прицелился в ункерлантского седока и глубоко втопил палец в отверстие активатора. Жезл плюнул огнем, но луч миновал спину ункерлантского летчика. Со спины дракона трудно было вести прицельный огонь — слишко быстро двигались и стрелок, и мишень.
   Выругавшись, Сабрино бросил своего зверя вверх, ввысь, сквозь стаю вражеских драконов, и большинство летчиков последовало его примеру. Крыло Сабрино состояло почти целиком из опытных драколетчиков: они знали, что делать. Воздушный бой проходил в трех измерениях. Высота становилась преимуществом.
   Судя по тому, как правили своими злобными скакунами ункерлантцы, они в большинстве своем были новичками. Слишком занятые тем, чтобы выжечь с небес звено Олиндро, они даже не попытались помешать Сабрино и его людям занять верхний эшелон. Губы полковника разошлись под обледеневшими усищами в жестокой ухмылке. Опыт может достаться — и достанется, поклялся он себе, — очень дорого.
   Избрав мишень, он бросил своего ящера в пике. Ункерлантский драколетчик даже не заметил приближающейся опасности, когда полковник без малейших угрызений совести — противник на его месте порадовался бы не меньше — выстрелил ункеру в спину.
   Летчик выронил жезл и, широко раскинув руки, повалился на шею своему ящеру. А тот, почуяв свободу, тут же последовал велению своей натуры: огрызаясь на своих и чужих, ринулся поискать добычу на замерзшей равнине внизу. Падали на прокорм огромному ящер война предоставила в избытке.
   Сабрино выстрелил в другого ункерлантского летчика, снова промахнулся и снова выругался. Но альгарвейский дракон летел быстрее, чем его противник, нагоняя, приближаясь. Этот ункер оказался осторожней предыдущего… но недостаточно — он только начал разворачивать своего зверя, чтобы встретить Сабрино лицом к лицу, когда граф приказал ящеру плюнуть огнем.
   Из пасти дракона вновь хлестнуло жидкое пламя, облив бок и, что еще важней, перепончатое крыло вражеского зверя. С чудовищным ревом, захлебываясь собственным огнем, ункерлантский ящер рухнул вниз, на мертвые поля. Сабрино показалось, что он слышит предсмертный вопль летчика.
   Все новые и новые ункерлантские драконы падали наземь или разлетались, лишившись седоков, но и альгарвейцы несли потери. Сабрино выл от ярости, глядя, как гибнут его подчиненные — его друзья, его соратники, — и Альгарве не могло позволить себе терять их.
   Но очень скоро ункерлантцы сломались и обратились в бегство, удаляясь на запад, откуда пришли. Сабрино не стал преследовать их. Драконы его крыла утомились, а корунг Свеммель может выслать на замену погибшим новые, свежие звенья. Вместо этого полковник указал на восток, туда, где альгарвейцы обустроили холодные палатки и полевую дракошню.
   Пролетая над фронтом, он молча поблагодарил силы горние за то, что сражается не на земле. Он выбрал судьбу драколетчика отчасти потому — и эта причина оказалась в конечном итоге самой веской, — что по сравнению с жизнью пехотного офицера это был просто праздник какой-то.
 
   Бембо мечтал вернуться в родной Трикарико. Работа околоточного жандарма в провинциальном городишка на северо-восточной границе Альгарве не самая интересная на свете, но теперь толстяк обнаружил, что ценил ее недостаточным образом. По сравнению с тем, что приходилось ему творить в Громхеорте и соседних поселках, обход самых неприглядных кварталов казался раем.
   Пузатый жандарм не жалел — ну, не особенно жалел, — что его выдернули из домашнего уюта и отправили на запад поддерживать порядок в одном из захваченных Альгарве королевств. Кто-то ведь должен этим заниматься! А кроме того, служить жандармом в фортвежских оккупационных частях было хоть и тяжело, но во многом бесконечно лучше, чем, взвалив на плечо боевой жезл, топать по сугробам Ункерланта.
   Во многом, но не во всем. Вместе с остальными жандармами из Трикарико Бембо гнал по громхеортским улицам в сторону депо, где стояли становые караваны, несколько десятков кауниан. Некоторые из светловолосых пленников шли беззаботно, но большинство с трудом скрывали страх. Мужья утешали жен, матери — детей и, утешая, кусали губы и глотали слезы.
   Какой-то каунианин обернулся к Бембо.
   — За что? — разводя руками, спросил он по-альгарвейски: в Громхеорте многие, хоть и скварно, владели языком захватчиков. — Что мы такого сделали, чем заслужили это?
   — Пошевеливайся, — буркнул Бембо. — Пошевеливайся, а то пожалеешь.
   Он и сам жалел, что ему выпала такая работа, но каунианам знать об этом было вовсе не обязательно. «Начальство знает, что делает, — думал жандарм. — Если мы хотим победить в этой распроклятой войне, тут на что угодно пойдешь. В конце концов, они же просто кауниане. Нельзя сделать яичницу, не разбив яиц».
   При мысли о яичнице в животе у него заурчало.
   — Пошевеливатесь, пошевеливайтесь, засранцы, пока хуже не стало, — поддержал сердант Пезаро тоже по-альгарвейски — он был еще толще и ленивей Бембо. Для тех пленников, кто не знал на вражеском наречии ни слова, Эводио перевел его слова на старокаунианский.
   Колонна заключенных миновала идущего навстречу молодого фортвежца в длиннополом кафтане. Как большинство его соотечественников, парень был смугл и крепко сложен, а основной чертой его физиономии был здоровенный нос картошкой — сбрей парень бороду, запросто сошел бы за своих дальних сородичей-ункерлантцев. Прохожий бросил что-то на своем языке в сторону кауниан — Бембо не понял ни слова, но фортвежец с грубым хохотом так выразительно провел пальцем по горлу, что понимать и не требовалось.
   Орасте тоже рассмеялся.
   — Фортвежцы рады-радешеньки, что мы вычистим ковнян с их земли, — заметил он, сплюнув на мостовую. — Туда им и дорога, скажу я тебе.
   — Силы горние свидетели, я не великий любитель чучелок, но вот это… — Голос Бембо пресекся.
   Рядом прошла симпатичная молоденькая каунианка — если уж ему приходилось приглядывать за пленниками, жандарм предпочитал хорошеньких и женского полу. За руку ее цеплялся мальчонка лет шести, совершенно счастливый — а мать его стискивала зубы до желваков на щеках, чтобы не завизжать. Бембо скрипнул зубами. Нет, без такой службы он мог бы обойтись.
   Орасте сомнений не испытывал — Бембо завидовал ему в этом. Орасте редко сомневался. Как беркут, как гончий пес, старый жандарм бросался на указанную свыше добычу.
   — Если б не здешние проклятые ковняне да не Валмиера с Елгавой, — сказал он, — то и войны никакой не было б. По мне, что бы ни сделали с сучьми детьми, и того мало будет. Шлюхи и мразь, до последнего чучела.
   — Угу, — рассеянно буркнул Бмбо, по-прежнему не сводя глаз с молодой каунианки и ее сына.
   Пока они добирались до вокзала, над светловолосыми пленниками поглумился еще один фортвежский прохожий. В разгромленной фортвежской державе темноволосые туземцы составляли девять десятых населения; остальные же были каунианами, что поселились здесь в эпоху древней своей империи. И, как подметил Орасте, к своим чужеплеменным соседям фортвежцы относились без большой любви.
   — Пошевеливайтесь! — прикрикнул сержант Пезаро вновь. — Пошевеливайтесь, а то хуже будет! Здесь вам не Эофорвик какой-нибудь! В здешних краях вы своим враньем никого с толку не собьете!
   Эводио снова перевел его слова на старокаунианский. Язык империи в здешних краях сохранился в неприкосновенности.
   Как почти каждый альгарвеец — как почти каждый житель Западного Дерлавая, — Бембо учил старокаунианский в школе. И, как большинство, забыл все изученное, едва вышел за школьный порог. Эводио был исключением: здоровенный, почти под стать Орасте, жандарм владел древним наречием.
   Один из кауниан промолвил что-то на своем языке, и Эводио перевел:
   — Он спрашивает, почему вы зовете ложью эти слова. Всем известно, что это правда. И вам известно, говорит он.
   — А мне плевать, что он там говорит! — прорычал Пезаро. — Всякий, кто вздумает бунтовать из-за дурацкого вранья, поплатится за это, клянусь силами горними, будь он хоть каунианин, хоть фортвежец!
   Об уличных бунтах в Эофорвике в Громхеорт доходили только слухи. Вроде бы части каунианских пленников удалось освободиться — или их освободили ункерлантские диверсанты, тут слухи расходились — из трудовых лагерей, обустроенных альгарвейцами на западном фротне. И пленники утверждали, будто завоевателям не труд их нужен, а жизненная сила, что массы кауниан приносят в жертву чародеи, чтобы кровавой волшбой сокрушить войско конунга Свеммеля.
   Бембо был почти уверен, что все это правда, но обыкновенно старался упрямо не думать об этом.
   — Даже фортвежцы вскипели, узнав, что у нас на западе творится, — шепнул он очень тихо на ухо Орасте.
   — Ну так пара олухов всегда найдется, — отозвался тот, пожав плечами с великолепным альгарвейским безразличием. — Эофорвик мы приструнили, вот что главное. — Нет, сомнений он не испытывал. Напарник Бембо ткнул пальцем вперед: — Почти пришли.
   Вагонное депо и становой вокзал Громхеорта — огромное серое каменное здание близ резидении графа — изрядно пострадали в боях за город, а до ремонта у новых властей руки еще не дошли: караваны ходят, жилы не рвутся, а остальное до победы подождет.
   — Ну, прибавили шагу! — скомандовал Пезаро.
   Эводио перевел ради кауниан — хотя слово «ради» было в данном случае обманчиво.
   На вокзале было сыро, мрачно и темно — лампы не горели. Каблуки Бембо стучали по мраморному полу, и между стенами гуляло эхо. Крыша протекала. Пару дней назад прошел дождь — снег в Громхеорте видели нечасто, — и на полу остались лужи. Ледяная капель затекла Бембо за шиворот. Жандарм, крепко выругавшись, вытер шею ладонью.
   Подошел парень из полевой жандармерии с блокнотом на планшетке.
   — И сколько вы чучельных детей нам приволокли? — осведомился он.
   — Пятьдесят, — ответил сержант. — Какую квоту нам установили, столько и получите.
   Он выпятил грудь, но впечатляющее брюхо сержанта все равно выпирало больше.
   — Хорошо, — промолвил парень с планшеткой, не слишком впечатлившись. Он пометил что-то в блокноте. — Пятьдесят, значит? Гоните на двенадцатую платформу и загружайте в вагон. На двенадцатую, не перепутайте!
   — Не глухой! — с достоинством огрызнулся Пезаро.
   Если бы к нему подобным образом обратился другой жандарм, сержант из него душу бы вытряс, но с солдатами шутки плохи, а поскольку парня из полевой жандармерии Пезаро не мог обматерить, то выместить злость ему пришлось на безответных каунианах под стражей:
   — Пошли, недоноски вшивые! Пошевеливайтесь! Двенадцатая платформа, вам сказано!
   — Любит пошуметь наш толстяк, а? — вполголоса заметил Орасте.
   — Ты только заметил? — отозвался Бембо и, когда его напарник хохотнул про себя, добавил снисходительно: — Ну кто ж не любит?
   Сам он обожал звуки собственного голоса и мог по пальцам пересчитать знакомых альгарвейцев, о ком нельзя было сказать того же. Фортвежцы и кауниане, с которыми жандарм сталкивался в Громхеорте, казались менее склонными к показухе. Порою Бембо просто считал их скучными занудами, но обыкновенно пугался: а вот что они скрывают?!
   На открытой студеному западному ветру двенадцатой платформе скрывать было нечего. Когда-то платформу прикрывала деревянная крыша, но остались от нее только обгорелые столбы.
   У края платформы в локте над питавшей их становой жилой висели вагоны станового каравана.
   — И куда мы запихнем эту толпу чучелок? — поинтересовался Бембо, растерянно глядя на вагон. — Места же не хватит!
   По его убеждению, в вагонах не хватило бы места на половину — на треть — той массы кауниан, что уже в них сидела.
   — Утрамбуем как-нибудь, — ответил Орасте. — Сила есть — ума найдется. — Он нехорошо хихикнул. — Заодно баб можно будет полапать.
   Тот каунианин, что понимал по-альгарвейски, обернулся к нему:
   — Я уже не ожидал от вас сострадания. Но хоть каплю достоинства вы могли бы нам оставить?
   — Вы, кауниане, годы и годы и годы топтали гордую шею Альгарве, и тогда от вас что-то не было слышно о сострадании и достоинстве, — отозвался Орасте и хихикнул снова. — Вот теперь гните шеи сами. Посмотрим, как вам понравится.
   Охранники отворили двери несколких вагонов и попытались загнать туда новую партию пленников. Толкотни и рукоприкладства было изрядно. Толкать кауниан по понятной причине удобнее было в седалище. Орасте наслаждался. Бембо ограничился тем, что бил кулаком между лопатками, хотя и сам не мог бы сказать — почему.
   Последние кауниане еще не протолкались в теплушки, а рабочие-фортвежцы под руководством альгарвейского бригадира принялись заколачивать окна фанерой, так что оставались лишь узкие щели для воздуха.
   — Это еще с какого рожна? — изумился Бембо.
   Наконец работа была закончена. Стражники задвинули двери теплушек и заперли снаружи. Изнутри все еще слышались стоны и плач кауниан, пытавшихся найти друг у друга недоступного, на взгляд жандарма, утешения.
   Орасте помахал вслед теплушкам, хотя через фанеру никто не мог его увидеть.
   — Покедова! — гаркнул он. — Думаете, сейчас вам паршиво — посмотрите, что дальше будет! Счастливого пути в Ункерлант!
   Он гулко заржал, запрокинув голову. Пара фортвежских плотников, должно быть, понимала альгарвейский — они тоже засмеялись. Зато сержант Пезаро оборвал шутника зверским рыком:
   — Заткнись, чтоб тебя разорвало! Никому не надо, чтобы по дороге с эшелоном неприятности случились. Не будоражь чучелок.
   — А он прав, — заметил Бембо, который, как обычно в конвое, мечтал оказаться где-нибудь в другом месте.
   Сержанту Орасте кивнул, а на Бембо покосился недобрым взглядом.
   Как только плотники приколотили последнюю фанерку, состав беззвучно тронулся. Какое-то мгновение Бембо провожал его взглядом, но вдруг у жандарма отвисла челюсть.
   — Их везут на восток! — воскликнул он. — На восток, в Альгарве! Зачем туда отправлять кауниан?
   Ответа не было; все альгарвейцы на платформе были удивлены не меньше.
 
   Шагая по улочке в сторону базарной площади Павилосты, Скарню рассмеялся тихонько. Шедшая рядом Меркеля покосилась удивленно.
   — Что смешного? — спросила она. — По-моему, город не сильно изменился с прошлого раза.
   — Город — нет, — согласился Скарню, — зато я — да. Я уже столько времени провел на твоем хуторе и так редко оттуда выбирался, что Павилоста начинает мне казаться большим городом.
   — Да уж немаленьким! — ответила Меркеля, не отставая. Хозяйка хутора не уступала капитану ни ростом, ни силой: на земле она работала с детства, а не последние полтора года, как Скарню. Окинув улицу взглядом, она продолжила: — Повсюду дома, да высокие — по три, по четыре этажа. По-моему, большой город.
   — Теперь мне тоже так кажется, — отозвался Скарню. — Но я-то вырос в Приекуле. Поначалу мне Павилоста такой провинцией казалась после столицы. Дело привычки, должно быть.
   Мимо прошел альгарвейский солдат с кольцом колбасы. Он оглядел Меркелю с ног до головы и похотливо подмигнул. Ответный взгляд ее мог бы заморозить кровь в его жилах, но солдат, громко расхохотавшись, только двинудся дальше.
   — Есть вещи, к которым нельзя привыкнуть, — прошипела Меркеля. — Есть вещи, с которыми надо бороться, даже если за это убивают.
   — О да, — согласился Скарню.
   В отличие от большинства валмиерцев, они с Меркелей не перестали бороться.
   — Возмездие, — тихонько проговорила она. Только жаждой возмездия она жила в последнее время и ценила Скарню за то, что тот и сам дышал желанием возмездия.
   Они миновали плакат на стене: «ЗА ГОЛОВУ УБИЙЦЫ ГРАФА СИМАНЮ — 1000 ЗОЛОТЫХ». Меркеля незаметно стиснула пальцы капитана. В конце концов, это именно он прожег графа насквозь. Хотя иначе это сделала бы сама Меркеля.
   Лавка зеленщика оставалась закрытой, хотя в соседних толпился народ. На витрине намалеваны были пять слов: «МЕСТЬ СИМАНЮ — НОЧЬ И ТУМАН». Скарню вздрогнул, хотя на улице не было особенно холодно. Те, кто скрывался в ночи и тумане, пропадали с лица земли. Капитан обнаружил это, навещая товарища-партизана. Так исчезли Даукту и вся его семья.
   Думать об этом Скарню не хотелось.
   — Знаешь, чего мне больше всего не хватает в Павилосте? — спросил он, когда они с Меркелей подходили к рынку.
   Подруга его покачала головой. Светлые — почти седые — прямые волосы разметались.
   — Газет, — сообщил Скарню.
   Меркеля пожала плечами.
   — Своей газеты у нас никогда не было. Должно быть, и правда город слишком маленький. Привозят порой из других мест. Да только в последнее время все газеты полны альгарвейского вранья.
   — Это верно, — согласился Скарню. — Но самая главная новость — что рыжикам до сих пор приходится воевать в Ункерланте. Если бы они взяли Котбус, нам бы скверно пришлось.
   — Хорошо, что не взяли, — сердито отозвалась Меркеля. — Об одном жалею: что ункерлантцы не так сурово обойдутся с рыжиками, как я бы мечтала.
   В этом Скарню не был уверен: солдаты конунга Свеммеля не славились гуманизмом. Он глянул искоса на свою подругу. Поразмыслив, он решил, что она права: как бы ни поступали ункерлантцы со своими противниками, попасть вместо этого в руки Меркели они не пожелали бы.
   Упоминать об этом вслух он не стал, опасаясь услышать что-то вроде «Само собой!». Хозяйку хутора еще до того, как альгарвейские солдаты убили ее мужа, привлекало к капитану то, что тот не сдался захватчикам на милость. Он полагал — надеялся, верней сказать, — что это была не единственная причина, но вовсе не был уверен, что не одна из главных.
   Вместо ежедневной или хотя бы еженедельной газеты в Павилосте имелся рынок. Горожане и жители окрестностей приходили сюда не только ради того, чтобы продавать и покупать, но и чтобы посплетничать. Площадь патрулировали альгарвейские солдаты, но уже не в таком множестве, как по осени. Не зимние холода удерживали их: большая часть гарнизона отправилась из Валмиеры на дальний запад. Скарню пожалел, что хоть один рыжик все еще ступает по его земле.
   Меркеля отправилась покупать иголки и булавки: их на хуторе сделать было никак невозмложно. Скарню галантерея не занимала ничуть. И он отошел к прилавку, за которым предприимчивый трактирщик продавал пиво. Тот кивнул капитану приветливо. Стать вполне своим для местных жителей Скарню не смог бы, даже прожив на хуторе Меркели до седых волос, но он провел в здешних краях достаточно долго и рассказал о себе достаточно мало, чтобы завоевать уважение знакомых. Он молча положил на стойку пару медяков. Трактирщик нацедил пива из большого глиняного кувшина.
   Скарню сделал глоток, кивнул:
   — Хорошо.
   Манера речи по-прежнему выдавала в нем столичного жителя, а попытки изобразить деревенский говор отдавали скверным лицедейством. Проще было изобразить крестьянское немногословие.
   — Верно-верно, хотя в такой холод и вкуса не почувствуешь толком, — ответил трактирщик. Он-то был из горожан, и язык у него молол беспрерывно. Вот и сейчас он оглянулся опасливо в поисках альгарвейских патрульных и, не заметив солдат поблизости, наклонился через стойку: — Последнюю новость слышал?
   — Вроде нет. — Скарню тоже подался вперед, так что оба едва не столкнулись лбами: — Расскажи, а?
   — А то же! Само собой! — дыхнул трактирщик капитану в самое ухо. — Говорят — проверить не могу, но говорят, и против еще ничего не слышно было — говорят, что рыжики снесли Колонну победы в Приекуле.
   — Что? — Скарню вскинулся, будто шершнем ужаленный. — Не может быть!
   Первые его воспоминания были связаны с этой колонной — самые первые, из тех младенческих дней, когда еще живы были погибшие потом в аварии станового каравана их с Крастой родители.
   — Может. Уже, говорят, смогло, правду сказать, о чем и толкую, — ответил трактирщик. — Препаршивое дело, если кто хочет знать, что я об этом думаю… если такой дурак найдется, что вряд ли, если мою жену послушать.
   Скарню слышал его лишь краем уха. Одним глотком осушив кружку, он подвинул ее обратно вместе с новой монеткой, чтобы трактирщик налил ему по новой, и припал к кружке снова. Он пытался представить себе панораму столицы без светлой каменной иглы, вздымающейся из сердца городского парка. И не смог. Проще было мысленно затереть королевский дворец, чем колонну.